Иллюстрации:
Libmonster ID: RU-6791
Автор(ы) публикации: Ф. Месин

В плену биологизма 1

(Окончание)

VI

Предыдущее изложение достаточно показало, как радикально отличается теория Каутского от учения Маркса и Энгельса и как велик размах "суб'ективных отклонений" нашего автора от материалистического понимания истории. Мы не сомневаемся в том, что самому Каутскому действительно кажется, будто в своем об'яснении происхождения "нового" в истории, в своем толковании отношения между базисом и надстройкой и пр. он говорит то же самое, что и основоположники научного социализма, но только mit ein bischen andern Worten. Но при рассмотрении учения Каутского о классах и государстве, составляющего содержание четвертой книги его исследования, уж не может быть речи о таком суб'ективном заблуждении; здесь мы вступаем в область открытого, откровенно признаваемого пересмотра наследия Маркса и Энгельса. Но прежде чем заняться анализом этого продукта ревизионистского творчества Каутского, мы остановимся в немногих словах на одном пункте, имеющем ближайшее отношение к его теории происхождения государства. Мы имеем в виду вопрос о войне, о включении войны в Марксово понятие "общественного производства жизни". Каутский решительно высказывается против предлагаемого Энгельсом в "Происхождении семьи" расширения понятия производства жизни, согласно которому оно должно означать не только произведение средств к существованию, но и произведение самих людей (см. т. I, с. 837-850). За то он настаивает на расширении его в другом направлении, так чтобы оно охватывало "заботу о безопасности общества и составляющих его индивидов", "обеспечение отдельного индивида и общества, к которому он принадлежит, с оружием в руках" (ib. с. с. 850 - 2). Доказательство этого тезиса начинается, само собой, с неизбежных примеров из мира животных, сообщества которых имеют целью не только заботу о добывании пропитания, но и об охране членов его от врагов. Переходя к человеческим обществам, Каутский указывает, как вместе с ростом производительных сил и изменением производственных отношений изменяется понятие врага, форма конфликтов, ведущих к войне, способ ведения войны и пр. Резюмируя эту часть своего исследования, Каутский совершенно справедливо замечает: "все военное дело, вооружение и организация войск, стратегия и тактика, победа и поражение определяются в конечном счете развитием производительных сил и производственных отношений" (ib. с. 854). Иначе говоря, война также обусловлена экономическим базисом, как обусловлены им, скажем, политическая или юридическая надстройка. Но эта экономическая обусловленность войны столько и доказывает, что нет никаких оснований включать войну в


1 См. N 9 "И. М.".

стр. 154

"общественное производство жизни", как не включаем мы в него различных надстроечных образований. Заметим далее, что война вовсе не извечное явление общественной жизни. Если в воинственном Риме за все время существования его, храм Януса, как говорили, был закрыт только два раза, то, наоборот, наиболее первобытные из известных нам народов, тотемические племена внутренней Австралии, почти незнакомы с этим бичем позднейших человеческих обществ. Не будет знать войны и бесклассовое общество будущего. Какой же смысл ставить такое периодическое и - в принципе - преходящее явление, как война, в один ряд с непрерывным и постоянным процессом общественного производства жизни, при прекращении которого даже на короткий срок должно прекратить свое существование и общество? Война - пользуясь выражением самого Каутского о классах и классовой борьбе - это только "эпизод" в вековечной истории человечества, эпизод крайне важный, заполняющий всю писанную историю его и значительную часть неписанной, но все же не связанный неразрывно с самой сущностью исторического процесса.

Это чрезмерное выпячивание у Каутского роли войны становится понятным, если мы обратимся к вопросу о происхождении классов и государства, оказывающихся по учению Каутского результатом не имманентного развития общества, а продуктом завоевания. Это свое учение Каутский излагает в прямом противопоставлении теории происхождения государства Энгельса, намеченной последним в общих чертах в "Анти-Дюринге" и развитой более обстоятельно в работе о "Происхождении семьи, частной собственности и государства". Для характеристики взглядов Энгельса приведем его об'яснение возникновения государства в гомеровской Греции.

"Мы видим, таким образом, что в героический период греческой истории старый родовой строй был еще цветущ, но уже намечалось начало его гибели. В эту эпоху имеет место отцовское право с передачей имущества по наследству детям, благодаря чему может происходить накопление богатств в семье и усиливается значение семьи по отношению к роду. Неравенство богатств, способствовавшее образованию наследственного класса благородных и наследственной монархии, оказывает свое влияние на общественный уклад. Появляется рабство, сперва лишь военнопленных, открывающее, однако, виды на порабощение собственных сородичей и соплеменников. Прежние войны между племенами уже выродились в систематический разбой на суше и на море ради приобретения скота, рабов, разных сокровищ, превратившись в своего рода регулярное занятие. Одним словом, богатство считается и почитают за высшее благо, а для оправдания грабежа злоупотребляют родовыми учреждениями. Недоставало лишь одного, именно института, который принял бы на себя охрану новонажитых частных богатств не только против коммунистических традиций родового строя, который не только санкционировал бы частную собственность, находившуюся до тех пор в пренебрежении, и провозгласил бы эту санкцию высшей целью человеческого общества, но и доставил бы общественное признание дальнейшим, сменявшим друг друга, формам присвоения собственности, постоянно увеличивавшемуся богатству; недоставало института, который увековечил бы не только нарождавшееся разделение на классы, но также и право имущих классов на эксплоатацию неимущих и господство первых над последними. И такой институт нашелся: образовалось государство". (Энгельс, Происхождение семьи, частной собственности и государства).

Основные моменты теории Энгельса сводятся, таким образом, к следующему: классы, зарождающиеся внутри рода, предшествуют возникновению государства, образующегося благодаря разложению родового строя; факторами, способствующими образованию классов, являются возникновение частной собственности и сопровождающего ее имущественного нера-

стр. 155

венства, рабство и - что выдвинуто особенно в "Анти- Дюринге"1 - наследственность общественных функций.

Все эти пункты теории Энгельса вызывают со стороны Каутского крайне пристрастную и мелочную, но совершенно неубедительную критику, на которой мы должны будем подробно остановиться. Начнем с последнего пункта, с наследственности общественных должностей. Придравшись к словам Энгельса о том, что она в мире, где все происходит стихийно (naturwuchsig), устанавливается сама собой (selbstverstandlich), Каутский разражается рядом недоуменных вопросов. Если эта наследственность нечто столь естественное (naturlich) и само собой разумеющееся, то почему же она не встречается в естественном состоянии? У социальных животных имеются свои вожаки, - почему же их функции не наследственны? Энгельс, говорит Каутский, придерживался того распространенного в нашем культурном обществе взгляда, будто узы "крови" - это естественные узы. Но в действительности естественная связь между родителями и детьми продолжается лишь до тех пор, пока последние еще беспомощны, и только образование языка способствует удлинению этих связей и расширению их за пределы отношений между родителями и детьми. Так создается организация родства, но это нисколько не говорит о какой- нибудь естественной наследственности.

После этих доводов от биологии Каутский переходит к аргументам социологического порядка, указывая, как медленно складывалось право наследования; в этом ряду развития наследование должностей не только не было чем-то естественным и само собой разумеющимся, но, наоборот, занимает чуть ли не последнее место.

Мы не знаем, на основании чего Каутский приписывает Энгельсу веру в существование естественных, "кровных" уз. Во всяком случае в цитируемых им отрывках из "Анти- Дюринга" не говорится об этом ни слова. Речь идет у Энгельса об "устанавливающейся почти сама собой" наследственности должностей. Допустим, что Энгельс употребил здесь неудачное слово: "сама собой" (хотя - заметим в скобках - выражение о сама собой устанавливающейся наследственности должностей не означает вовсе, что этот вид наследственности предшествует наследованию, предметов личного потребления, оружия и пр.: это Каутскому так угодно толковать мысль Энгельса), но ошибся ли Энгельс по существу, имело ли место наследование общественных функций еще до возникновения государства? На этот вопрос Каутский не дает вразумительного ответа. "То, что Энгельс называет началом наследственности должностей, пишет он, представляет в действительности обычай выбирать для занятия определенной должности предпочтительно членов опре-


1 "Выйдя первоначально из животного мира (в тесном смысле слова), люди и в историю вступают еще полуживотными, грубыми, бессильными перед силами природы, не сознавшими собственных сил и потому столь же бедными, как животные, и едва ли более производительными, чем они. Между ними господствует известное равенство материального положения, а для глав семейств также своего рода равенство общественного положения, по крайней мере, отсутствие общественных классов, продолжающее существовать в естественно выросших земледельческих общежитиях позднейших культурных народов. В каждом таком обществе существуют с самого начала известные общие интересы, охрану которых приходится возложить на известных отдельных членов, хотя бы и под общим контролем: разрешение споров и подавление правонарушений со стороны отдельных лиц; надзор за водами, особенно в жарких странах, наконец, при первобытности условий, некоторые религиозные функции. Подобные должности встречаются в первобытных общинах во все времена... Эти органы, которые в качестве представителей общих интересов целой группы занимают уже по отношению к каждой отдельной общине особое, подчас даже антагонистическое положение, становятся вскоре еще более самостоятельными, отчасти благодаря наследственности общественных должностей, которая устанавливается почти сама собою в мире, где все происходит стихийно, отчасти же благодаря растущей необходимости в такой власти при учащающихся конфликтах с другими группами". (Энгельс, Фр. "Анти-Дюринг", стр. 203 - 4).

стр. 156

деленной семьи. Не всегда ясно, откуда возникли эти обычаи. Но они ни в коем случае не давали права кому-нибудь или сыну кого-нибудь внутри рода быть выбираемым", ибо "в догосударственную эпоху наверно сохранило еще полную силу пассивное избирательное право каждого свободного человека быть выбранным для занятия высшей должности" (ib., с. 69). Может быть, как указывает Каутский, и не всегда возможно ответить на вопрос, о возникновении обычая выбирать на определенные должности предпочтительно членов определенной семьи. Но в ряде случаев это весьма и весьма ясно. Вот что мы читаем, например, в "Сравнительной истории развития человеческого общества и общественных форм" К. Тахтарева, являющейся недурной сводкой данных современной науки о развитии человеческого общества.

"Родовой старейшина избирается обыкновенно из числа наиболее влиятельных глав наиболее сильных, многолюдных и зажиточных старейших семейных общин, входящих в состав данного рода. Преобладание одних семейных общин над другими чувствуется иногда очень сильно, и нередко случается, что должность родового старейшины соединяется с главой какой-нибудь особо влиятельной и самой сильной семейной общины и передается после смерти ее главы его ближайшему родственнику, обыкновенно брату умершего. Такая наследственная передача должности родового старейшины обыкновенно пользуется всеобщим признанием. В родовых союзах, как и в семейных общинах, власть обыкновенно переходит от старейшего к старейшему. Только в том случае, если старейший оказывается человеком, неспособным занимать должность главы, или старейшины, вместо старейшего, обыкновенно наследующего должность старейшины, родовым сходом избирается другое лицо, наиболее подходящее для занятия этой должности по своим качествам.

Соединение власти родового старейшины с властью главы наиболее влиятельной семейной общины, присвоение ею должности родового старейшины, передаваемой очень часто по наследству, еще более способствует развитию общественного неравенства и социальной дифференциации, которые еще более усиливаются с дальнейшим развитием родового общества и с дальнейшим усложнением племенной организации". (К. Тахтарев, Сравнительная история развития человеческого общества и общественных форм, ч. I, стр. 348 - 9).

Оказывается, что на общественные должности выбираются предпочтительно члены более богатых и сильных семейств, за которыми очень часто и закрепляется наследственно это право, - предпочтение, носящее - как показывает вся история человечества - довольно "естественный" и "само собой разумеющийся" характер. И с этим естественным предпочтением, этим обычаем, который становится потом нормой, законом, ничего не может поделать "право каждого свободного человека" родовой общины быть выбранным для занятия высшей должности. Слепой поклонник и апологет формальной демократии современных буржуазных обществ, Каутский подходит с этим абстрактно-демократическим мерилом и к изучению древнего родового строя, рассчитывая таким образом понять эволюцию его.

В том же формальном духе развертывается и дальнейшая аргументация Каутского. Допустим, говорит он, что установилась наследственность должностей, благодаря которой носители их стали независимы от избирателей; но где же они взяли принудительную власть над последними, без которой немыслимо государство? "Демократически избиравшиеся должностные лица рода не только должны были добиться наследственности для своих должностей, но, в качестве знати, и подняться над своими сородичами, превратив их в подчиненных и эксплуатируемых лиц" Здесь решающий пункт спора. Внутри рода должностные лица не имели никакой принудительной

стр. 157

власти, кроме той, которая вытекала из превосходства коллективности над отдельным индивидом. Они оказывались бессильными, лишь только коллектив обращался против них. Откуда же взялась принудительная власть угнетателей против массы их сородичей", раз "в обществе еще существовало всеобщее избирательное право и всенародное вооружение"? (ib., с. 70).

На доводе от всеобщего избирательного права останавливаться особенно не приходится. Не только практика западно-европейских демократических республик, но любая сходка дореволюционного крестьянского "мира." могла бы показать, каким слабым оплотом против экономического неравенства и вытекающей из него зависимости является чисто юридический эгалитаризм. Серьезнее, конечно, указание на всеобщее вооружение, но и оно в данном случае не имеет решающего значения. Ведь признает же в другом месте сам Каутский, излагая уже свою собственную теорию, что среди завоевателей, в виду различного участия отдельных групп их в борьбе и победе, могли образоваться социальные различия, "достигавшие иногда размеров классовых противоречий" (ib., с. 116). Иначе говоря, всеобщее вооружение (а завоеватели, конечно, все были вооружены) само по себе не являлось достаточным препятствием для того, чтоб социальное неравенство не переростало в классовое неравенство. То, что Каутский признает возможным для своих гипотетических кочевников-завоевателей, то не менее возможно и внутри родовой общины, в которой зашел далеко процесс социальной дифференциации. Обладание оружием нисколько не мешало захудавшим, обедневшим семьям попадать в зависимость от богатых и сильных семейств, ссужавших их скотом или другим достоянием; а попадая в зависимость от них, они своим оружием только увеличивали силу их. Словом и в вопросе о всеобщем вооружении, как и в случае всеобщего избирательного права, недостаточно одной голой арифметики, одного счета голов, чтобы получить правильное представление о соотношении социальных сил.

Не согласен Каутский и с ролью, приписываемой Энгельсом имущественному неравенству. Правда, он признает наличие его в первобытном обществе. "При всем первоначальном равенстве социальных условий, пишет он, одна семья могла быть удачливой, другая - неудачливой, у одной скот погибал от болезней, между тем, как стадо соседа размножалось; у одной умирали от болезни члены ее, между тем как рабочая сила соседа нисколько не страдала. Один брак мог давать многочисленное работоспособное потомство, а другой - оставаться бесплодным... Различные подобные случайности и всякие иные - наводнение, пожар, неурожай и пр. - могли вызвать неравенство богатства у различных семейств" (ib., с. 72), но, прибавляет Каутский, не следует преувеличивать значения этих различий, тем более, что важнейший предмет богатства - земля - оставался еще в распоряжении общины. Гораздо важнее, однако, еще другое обстоятельство, именно то, что богатство не дает в родовом обществе особенных привилегий. "До тех пор, пока не существует государственной власти, богатство пользуется лишь той охраной, которую дает ему совокупность граждан общины, связанных между собою узами тесной солидарности. Они немедленно лишили бы отдельного человека этой защиты, если бы он использовал свое богатство для угнетения и эксплоатации своих сородичей. Наоборот, согласно морали первобытной демократии, к богатству применима максима, созданная впоследствии для знати, для благородных. Оно обязывает" (ib.). И обязательство это настолько серьезно, что заметные следы его сохраняются еще долго после крушения родового строя, в сменившем его государстве. "Одной из величайших добродетелей феодалов была щедрость по отношению к беднякам. В афинской и римской демократиях пролетаризированные граждане считали своим правом жить прямо или косвенно на счет богачей. Тогда пролетарии были эксплоататорами богачей, а не наоборот. Правда, и богачи жили не

стр. 158

на счет своего собственного труда, а эксплоатацией других людей. Но эти другие люди находились большей частью за пределами демократии данного коллектива". Каутский, готов, впрочем, признать, что уже в древнейшие времена богатство давало обладателям его влияние и силу, - но, предупреждает он, не потому, что оно давало возможность эксплоатировать сограждан, а потому, что оно давало возможность помогать им. "Чем более щедрым был богач, чем охотнее он помогал, тем больше было значение его в государстве" (ib., с. 73). Поэтому-то при выборе должностных лиц и предпочитали часто выбирать богачей; этим же, вероятно, об'ясняется то, что представляется нам, как наследственность должностей, именно предпочтение при выборе должностных лиц по традиции известных семейств. Но из всего этого не могла образоваться действительная зависимость, а тем более эксплоатация народных масс: в рамках первобытной демократии появление имущественного неравенства не могло породить классовых различий и классовых противоречий.

Такова аргументация Каутского, истый образчик метафизически-формального мышления. К родовой общине Каутский подходит не диалектически, как к явлению, способному изменяться во времени - и изменяться не только под влиянием внешнего давления - а чисто метафизически, видя в ней какой-то абсолют, раз навсегда застывший в определенных формах. Как он выражается несколькими страницами далее, "первобытная община, общая собственность на бесчисленные важнейшие средства производства, всеобщая готовность помочь каждому сородичу образуют непреодолимую плотину, которая препятствует социальной эволюции совершаться в сторону образования эксплоатирующих и эксплоатируемых классов и господствующей над обществом, независимой от массы населения, государственной власти" (ib., с. 81).

Эта "непреодолимая плотина" не помешала, однако, как мы знаем, уничтожению первобытного равенства, зарождению частной собственности, установлению наследственного права - вплоть до наследования общественных должностей - сосредоточению богатств в одних семействах, обеднению других, несомненно, более многочисленных семейств, - и только перед одним остановился этот неуклонный процесс общественного развития, перед превращением накопившегося огромного экономического неравенства в социальное неравенство в отношении зависимости неимущих от имущих. Чтобы прийти к такому маловероятному результату, Каутский вынужден прибегнуть к совершенно исключительному средству: он изображает богачей родового общества какими- то филантропами и благодетелями своих обедневших сородичей. Первобытные Колупаевы и Разуваевы, оказывается, только тем и заняты, чтобы помогать своим впавшим в нужду единоплеменникам. Мало того: в таких же Юлианов-милостивцев превращаются у Каутского феодалы и греческие и римские аристократы. Извратив глубокомысленное замечание Сисмонди, сказавшего, что современный пролетариат содержит общество, между тем, как пролетариат Рима содержался насчет общества, Каутский приходит к чудовищному утверждению, что "тогдашние пролетарии были эксплоататорами богачей, а не наоборот"! Избирательные маневры привилегированных классов Рима, различные виды подкупа ими народных масс - отличавшиеся только своим масштабом и разнообразием форм от соответственных махинаций в современных демократиях Западной Европы и Америки - под пером Каутского превращаются в какое-то право бедняков жить насчет богачей, право, являющееся отголоском еще более благородных традиций родового строя! Разумеется, эта идиллия существует только в воображении автора "Материалистического понимания истории". Там, где Каутский видит акты общественной солидарности, выражающейся в щедрой помощи со стороны богачей беднякам, - которые, в благодарность за это,

стр. 159

а также из соображений расчета, выбирают их на различные общественные должности, - там об'ективное научное исследование находит различные формы и степени социальной зависимости.

Достаточно напомнить хотя бы об обычае отдачи себя бедняками под покровительство сильных и богатых семейств (комендации), представляющем одно из распространеннейших явлений обществ на пороге феодализма. Именно оно характеризует разлагающийся от накопившихся экономических противоречий родовой строй, а не мнимая благотворительность и доброхотство будущих феодалов. И в древнейшие времена - как и в позднейшие эпохи - имущественное неравенство неудержимо вело к своему естественному завершению, к классовому расслоению.

Нам остается еще рассмотреть роль рабства в разделении древнего общества на классы. Рабство, говорит Каутский, "представляет, безусловно, отношение эксплоатации и закрепощения. Но отношение, не вытекающее отнюдь из прогрессирующего разделения труда внутри общины. Рабство основывается, наоборот, на принудительном включении чужаков в процесс производства, причем они не становятся вовсе членами общины" (ibid, с. 74). Источником рабства является не процесс, протекающий внутри общества, а "война против чужих обществ, т. е. насилие. Разумеется, экономически обусловленное насилие. Энгельс отлично показывает, при наличии каких экономических условий захват военнопленных приводит к рабству" (ib., с. 74). Даже имущественное неравенство членов общины об'ясняется, главным образом, не столько событиями стихийного порядка (неурожай, и пр.), сколько различными долями в военной добыче: семья с многочисленными воинами получит большую часть, чем семья с немногими. А в тех случаях, когда военный поход ведется не всем родом, а какой-нибудь предприимчивой группой молодежи с знаменитым вождем во главе, то достающаяся ей добыча, львиная доля которой перепадает начальнику, еще больше увеличивает социальное неравенство, создавая участникам экспедиции более высокое положение в общине. "Но для об'яснения этой формы социальной дифференциации мы должны выйти из рамок изолированной общины: только таким образом можем мы найти корни классового деления. Если мы станем ограничиваться изучением разделения труда в пределах отдельной общины, мы не подвинемся далеко" (ib., с. 75).

Кого здесь имеет в виду Каутский, говоря об исследователях, ограничивающихся изучением отдельной общины, невозможно сказать. Во всяком случае обвинение это не может падать на Энгельса, которому, разумеется, не могла прийти в голову дикая мысль о существовании такого рода изолированных общежитий, и который, наоборот, говорит о войне, как об одном из источников рабства. Но сама по себе постановка вопроса в таком виде: либо изолированная община, либо война, - характерна для не диалектического, метафизического подхода Каутского, к рассматриваемой проблеме. Изолированных общин не существует и не существовало и точно также не существует исследователей, которые взялись бы об'яснить происхождение какого-нибудь общественного института на основании изучения процессов, происходящих исключительно внутри такой мифической группы. Но отсюда не следует, что ключом к об'яснению рассматриваемого института является война. Во-первых, взаимоотношения между различными соседними обществами не исчерпываются одной только войной: имеются и различные формы мерного сожительства их, разные типы об'единений, союзов, вплоть до той, приводимой Морганом, федерации пяти ирокезских племен, в которой некоторые ученые готовы были даже видеть настоящее государство. В такого рода об'единениях родов и племен начатки социального неравенства, имеющиеся уже внутри небольшой общины, увеличиваются во много раз, при чем a la Iongue количество должно здесь перейти в качество: имущественные

стр. 160

и пр. различия превращаются в различия классовые. В цитированной уже нами работе К. Тахтарева мы читаем: "у киргизов и калмыков потомки племенных вождей (ханов) считаются людьми особого рода, называются людьми белой кости, султанами. То же самое явление наблюдаем мы и у бедуинов и других кочевых племен, как и в среде оседлых родовых обществ, которые постепенно расслаиваются на людей благородных, потомков старейших, сильнейших и благородных родов, и обыкновенных смертных людей, потомков прочих родов" (цит. соч., с. 352). И сам Каутский, говоря о союзах кочевников-завоевателей, указывает на крупные социальные различия между различными родами, членами этих союзов. Он цитирует Геродота, который, описывая завоевание Мидии персами под предводительством Кира и перечисляя при этом различные персидские племена, называет три из них - пасаргадов, марафиев, маспиев - главными племенами, от которых зависели другие персы. Таким образом, замечает Каутский, "настоящими завоевателями были пасаргады, марафии, маспии. Они образовали аристократию, прочие же персы остались свободными людьми, не стали рабами и не платили податей" (с. 290), в отличие от завоеванных и порабощенных мидян. Это и есть те классовые различия внутри завоевателей, о которых мы уже упоминали выше и которые, очевидно, не вытекали из войны, а в скрытой форме имелись уже и до нее.

Это одна сторона дела. Наряду с этим надо указать на то, что источником рабства или близких к нему состояний является не только война - и, может быть, даже не столько война, - сколько экономические процессы, протекающие внутри общества. Если в "Анти-Дюринге" Энгельс, говоря о рабстве, выдвигает, в качестве причины его, войну, то в "Происхождении семьи, частной собственности и государства", как мы видели, говорится уже о "рабстве военнопленных, открывающем виды на порабощение собственных сородичей и соплеменников". Известно, что история самых различных народов позаботилась о превращении этих "видов" в самую настоящую, суровую действительность.

Процесс закрепощения крестьянских масс развивался в целом ряде стран медленно и самостоятельно, при чем завоевание играло в этом процессе только случайную и побочную роль. Говоря о так называемой микенской культуре, Белох указывает, что она вовсе не была уничтожена внезапно вторжением нецивилизованных племен, как думали раньше, а перешла путем постепенной эволюции в культуру классического времени. Коснувшись затем ряда отдельных греческих областей, он продолжает: "Точно так же и крепостное положение фессалийских крестьян легко могло быть результатом экономического развития, как колонат в императорский период римской истории или крепостное право в Германии, начиная с конца средних веков" ("История Греции", т. I, с. 122), и как, прибавим с своей стороны, крепостное право в России.

Если принять во внимание указанные факты, то метафизическая альтернатива Каутского: либо отдельная община, либо война - превратится в диалектическое утверждение: "и община, и война", в утверждение, что, поскольку речь идет об установлении рабства или крепостного состояния и о связанном с этим образованием классов, процесс этот питался как ростом экономического неравенства внутри общины, так и насилием, войной, вводившей в общество - особенно на позднейших ступенях его развития - массу бесправных элементов со стороны.

Наш анализ аргументации Каутского позволяет сделать тот вывод, что она нисколько не колеблет теории Энгельса (являющейся в то же время - как указывает и сам Каутский - теорией Маркса). Говоря это, мы не думаем, разумеется, утверждать, что те или иные частные взгляды Энгельса не могут оказаться превзойденными современной наукой. От появления

стр. 161

"Анти-Дюринга" нас отделяет пол века, а "Происхождение семьи" - сорок лет. За это время было сделано много огромной важности открытий, радикально изменивших наши представления о древнейшей истории человечества. Достаточно назвать такие факты, как исследование австралийских тотемических племен или открытие столь богатой и сложной критско-микенской культуры, предшественницы гомеровского общества, которое 40 - 50 лет назад могло представляться обществом еще догосударственной эпохи. Естественно, что в связи с этими новейшими открытиями отдельные утверждения Энгельса могут оказаться устаревшими. Но это совершенно не нарушает основного рисунка теории, согласно которой движущей силой при образовании классов является процесс внутреннего разложения общества, по сравнению с которым такие факты, как война, являются чем-то производным и вторичным1 .

VII

Обратимся теперь к собственной теории Каутского. Согласно ей, корень государства и классов - в войне. Представляя первоначально экспедиции против соседних племен для добычи рабов и всяческого добра, она превращается впоследствии в завоевательную войну. Какое-нибудь победоносное племя подчиняет себе побежденный народ, захватывает его земли и заставляет его затем работать на себя, платить дань или подати. "В истории, как известно, этот случай встречается бесчисленное множество раз. Там, где он имеет место, происходит образование классов, не путем деления общества на различные подгруппы, а путем об'единения двух обществ в одно целое, при чем одно из этих общежитии становится господствующим, эксплоатирующим классом, а другое - классом подчиненным, эксплоатируемым. Принудительный аппарат, которым победители пользуются против побежденных, становится государством... Тот самый акт, который порождает первые классы, порождает и первое государство. Они неразрывно связаны с самого начала" (ib., с. 82).

Но завоеватели и завоевываемые представляют не любые какие-нибудь племена. Вслед за Энгельсом, Каутский, по его словам, для об'яснения возникновения классов исходит из общественного разделения труда, но только не внутри племени, а между различными племенами, живущими в различных условиях, именно - из разделения труда между оседлыми земледельцами и кочующими пастухами. "Если, - говорит он, - обратить внимание на противоположность духовной жизни крестьян и кочевых пастухов, на зажиточность, малую подвижность, беззащитность, покорность первых и на бедность, воинственность, мужество, а весьма часто также сметливость и умственную гибкость вторых, то в крестьянах и пастухах мы можем увидеть два фактора, столкновение которых должно было на известной ступени развития привести к тому, что пастухи подчинили себе крестьян и обложили их данью. Отдельные пастушьи племена об'единили многочисленные крестьянские общины или марки в общежития, которые управлялись и эксплоатировались пастухами, переставшими отныне быть пастухами.


1 Следует, между прочим, заметить, что Энгельс различает три главных формы образования государства. Наиболее чистой, классической формой (пример - Афины) является та, где государство возникает прямо и главным образом из классовых противоречий, развившихся внутри родового общества. Но, например, у германцев, завоевателей Рима, государство вытекло непосредственно из этого завоевания. Однако наличие таких не классических, побочных форм не меняет того основного факта, что "государство не есть что-либо извне навязанное обществу:.. Государство есть продукт общества, достигшего известной степени развития; есть сознание, что общество находится в неразрешимом противоречии с самим собой, что оно распалось на непримиримые классы и что оно не имеет средств примирить эти противоположности и противоречия ("Происхождение семьи, собственности и государства" с. 72).

стр. 162

Так возникли первые государства" (ib., с. 107). Кочующие пастухи и оседлые земледельцы - вот те два равно необходимые элементы, из соединения которых образуется государство подобно тому, как из водорода и кислорода образуется, при соответствующих условиях, вода. И дело здесь не в какой-то "государствообразующей силе" кочевников, не в особенных исконных душевных свойствах номадов и землепашцев, как это представляют себе некоторые исследователи, придерживающиеся идеалистического понимания истории. "Достаточно рассмотреть условия производства и существования пастухов и земледельцев, чтобы понять своеобразие психики каждой из этих групп. Но этим государствообразующая сила насилия, войны, без остатка сведена к своим экономическим условиям" (ib., с. 109).

Если образовавшиеся таким образом классы связаны первоначально с делением на завоевателей и завоеванных, то в дальнейшем, с развитием государственной жизни, возникают новые классы, не созданные уже непосредственно государством, а также новые функции последнего, не коренящиеся прямо в его первоначальной задаче содействовать эксплоатации покоренных масс господствующим классом.

Каутский сам указывает на сходство своей теории государства (начало которой он относит к 1876 г.) с аналогичными позднейшими теориями Л. Гумпловича и Ф. Оппенгеймера. Говоря о близости своих взглядов к взглядам Гумпловича, он замечает, между прочим, что совершенно не случаен в этом отношении тот факт, что он и Гумплович оба - австрийцы. В Австрии ясно можно было наблюдать совпадение классового разреза с племенным, национальным. Так, в Богемии имелись немецкое дворянство и немецкая буржуазия рядом с чешским крестьянством и пролетариатом; в Венгрии мадьярскому дворянству и немецкой буржуазии противостояли славянские и румынские крестьяне и т. д. "Ход моих занятий, - прибавляет Каутский, - заставил меня сделать из этих очевидных фактов окружающей меня среды всеобщий исторический закон" (ib., с. 86).

Однако появление "Анти-Дюринга" и изучение его поколебали веру Каутского в универсальную правильность его теории. Долгое время, по его словам, он придерживался взглядов Энгельса, согласно которым существуют случаи образования государств из завоевания, случаи, однако, не типические, не классические: таким классическим типом является, по Энгельсу, как мы знаем, образование государства из классовых противоречий, развивающихся внутри родового общества. Но постепенно, - рассказывает Каутский, - у него возникли сомнения в существовании этой "наиболее чистой и классической формы" возникновения государства, сомнения, усиливавшиеся по мере того, как Каутскому удалось - как он полагает - лишить свою гипотезу характера теории насилия и, показав экономическую обусловленность насилия, лежащего в основе образования классов и государства, "включить ее без всякого противоречия в систему материалистического понимания истории" (ib., с. 89).

Такова, в самых общих чертах, сущность теории Каутского и история ее зарождения.

Изложенная Каутским только теперь, она фактически имеет за собой, по его свидетельству, полувековую давность. Но в действительности возраст ее еще более почтенный, чем это можно заключить из указаний Каутского. Ведь учение о происхождении классов путем завоевания было выдвинуто с большой силой еще историками и публицистами эпохи Реставрации, как либеральными (например, Огюстен Тьерри), так и реакционными (например, Монлозье). Не создавая "всеобщего исторического закона", О. Тьерри находил в основе классовых отношений у новейших народов факт завоевания: tout cela date d'une conquete, il y a une conquete la dessous (все это пошло со времен завоевания, под всем этим лежит завоевание) - вот чудесная

стр. 163

формула, дававшая Тьерри ключ к пониманию истории Франции или Англии1 . Каутскому принадлежит лишь то новшество, что он заменил расы завоевателей и завоеванных племенами пастухов и земледельцев и придал частной теории историков первой четверти 19 в. характер какой-то всеоб'емлющей доктрины.

Впрочем, последнее наше замечание требует некоторой оговорки. Каутский готов признать, что не везде и не всегда классы имели своим корнем завоевание, что не исключено образование их и иным путем. Он, говорит он, не настолько знаком, например, с историей полинезийских островов, чтобы высказать какое-нибудь предположение насчет причин возникновения существующих на некоторых из них классовых различий. Но если говорить о странах, где начинается писанная история, то "всякое происхождение первых классов и государств может быть сведено к завоевателям, - поскольку вообще доступно познанию это происхождение или поскольку оно оставило следы, по которым можно умозаключать о нем" (ib., с. 94).

Хотя круг стран писанной истории и не имеет универсального значения, но охват его весьма широк и значителен, и если бы теория Каутского действительно об'ясняла происходившие на этом пространстве случаи возникновения классов и государства, то это было бы огромным достижением ее. Но в действительности в книге Каутского не приводится ни одного факта, подтверждающего его теорию, нет решительно никакого доказательства того, будто "всякое происхождение первых классов и государства можно свести к завоевателям". Вместо систематического рассмотрения и анализа конкретных исторических случаев возникновения классов на азиатском, и африканском материках, мы имеем оперирование априорными построениями (бедные и мужественные кочевники покоряют своих соседей, имущих и невоинственных крестьян), подкрепляемое местами вылазками в область этнографии или истории.

Эти кочевые пастухи и оседлые крестьяне играют в схеме Каутского почти ту же роль, какую в дюринговской теории насилия играли взаимоотношения между Робинзоном и Пятницей. Если у Дюринга Робинзон, "со шпагой в руке", обращает Пятницу в своего раба, то у Каутского кочевые пастухи, вооруженные не шпагами, а стрелами и копьями, покоряют мирных землепашцев, поселяются среди них, отказавшись от своего кочевого пастушеского образа жизни, заставляют их платить себе дань и т. д. Конечно, мы знаем не мало случаев нападения кочевых племен на оседлые народы и образования таким образом государств (завоевание монголами Китая, Индии, России, покорение турками Византии и пр.). Но, во-первых, все эти случаи нашествия номадов представляют собой нападения на уже существующие государственные образования большего или меньшего размера с достаточно развитым классовым делением (Китай, индийские княжества, русские княжества и пр.) и, значит, могут служить примером не первоначального образования государств и классов, а образования новых государств на месте старых. С другой стороны, в истории немало фактов, свидетельствующих о том, что Пятница Каутского - оседлые земледельцы - обладает не полагающимися ему по штату качествами, обнаруживая все черты доподлинного Робинзона: отвагой, воинственностью, большой подвижностью, высокой интеллигентностью. Что представляло собой величайшее государство-завоеватель древности, Рим в эпоху расширения его в пределах Италии? "Рим прежде всего - после победы плебса - завоевательное крестьянское государство или лучше государство граждан-земле-


1 О взглядах О. Тьерри и других историков эпохи Реставрации см. Плеханов "К вопросу о развитии монистического взгляда на историю", гл. II, и его же статью "О. Тьерри и материалистическое понимание истории" (Сочинения, т. VII).

стр. 164

пашцев. Каждая война - это захват земли для колонизации. Сын гражданина, владельца участка земли, для которого не остается доли в отцовском наследии, борется в войске за добычу себе собственного куска земли и получение таким образом полного гражданского права" (Max Weber, Die sozialen Grunde des Untergangs der antiken Kultur, в "Gesammelte Aufsatze zur Sozial-und Witschaftsgeschichte 1924, с. 295). Германцы, завоеватели этого могучего Рима, тоже не были кочевыми пастухами. "Распространение германцев по территории Западной Европы совершалось не в виде ряда простых военных экспедиций, но в виде медленных передвижений, с более или менее продолжительными остановками, соединенными с устройством временных поселений и организацией земледельческого хозяйства. Это не были передвижения номадов, менявших одни пастбища на другие, но настоящие переселения земледельческих племен, вынужденных искать новые места для оседлого существования" (Д. Петрушевский, Очерки экономической истории средневековой Европы, с. 142). Гигантский колонизационный процесс, создавший русское государство, дело рук опять-таки не пастухов-кочевников, а землепашцев, покоривших себе, наоборот, ряд кочевых народов. Великие завоеватели средневековья, норманы, размах походов которых простирался от Исландии до Сицилии, от Северной Америки до Киевской Руси и Палестины, тоже не были номадами, а воинственными земледельцами, соединявшими с этим занятием и профессию морских пиратов.

Указывая на все эти факты, мы опять таки не забываем того обстоятельства, что имеем здесь дело не с первобытной, первоначальной историей, а с явлениями сравнительно поздних исторических эпох. Мы хотим только показать, как мало обоснован один из постулатов теории Каутского: мирный, неподвижный и т. д. характер земледельцев. В зависимости от обстоятельств времени и места земледельческий Пятница бывает то мирным и покорным, то, наоборот, весьма предприимчивым и драчливым. И с известным правом, может быть, можно сказать, что не мирный нрав крестьянина является одним из условий образования государства, а, наоборот, образование государства влечет за собой превращение воинственного землепашца в мирного, послушного крестьянина.

Теория Каутского, сказали мы, является чисто априорной конструкцией. И, заметим, конструкцией не бог весть какой прочности. Вглядимся действительно в эту схему. Допустим вместе с Каутским, что кочевые пастухи нападают на оседлых земледельцев, порабощают их себе и т. д. Как понимать этот процесс порабощения? Значит ли это, что какой-нибудь небольшой род или племя номадов завоевывает столь же относительно незначительную земледельческую общину? Конечно, нет. Дело надо себе, очевидно, представить таким образом, что об'единенная под руководством какого-нибудь предприимчивого и талантливого вождя группа кочевых племен завоевывает сравнительно обширную область, населенную некоторым количеством земледельческих племен. Но вероятно ли, что этот союз племен-завоевателей представляет собою картину первобытной демократии с ее всеобщим нивелированием, вероятно ли, что эти воинственные орды не знали внутри себя классовых делений и являлись какими-то однородными целыми? На примере завоевателей Мидии, персов, мы уже видели, как велика была диференциация среди разных племен, находившихся под водительством Кира. Такие же различия были внутри каждого племени. Геродот, называющий из всех племен главными три - пасаргадов, марафиев и маспиев, - указывает далее, что самым выдающимся из этих трех аристократических племен было племя пасаргадов, в котором, в свою очередь, самым знатным родом был род Ахеменидов, из коего происходили персидские цари. Как видим, перед нами здесь целая система, целая иерархия социальных различий. И, разумеется, то же самое было и среди монголов,

стр. 165

покоривших Россию, и среди турок, завладевших Византией, и т. д. Обширные социальные организации, какими являлись эти двигавшиеся в поисках добычи орды завоевателей, не могли обладать простой и однородной структурой древнейших мелких родов.

Что касается земледельцев, жертв завоевания, то, опять-таки, крайне неправдоподобно, чтобы живущие бок о бок на более или менее обширной равнине племена могли долгое время оставаться совершенно изолированными и несвязанными между собой и чтобы их только потом сколачивали в одно целое воинственные пришельцы. Лишь организованное до некоторой степени общество оседлых землепашцев с имеющимся уже налицо - пусть и примитивным - аппаратом эксплоатации населения представляет интерес для постоянного завоевания. При отсутствии такой организации и такого аппарата кочевники предпочтут, конечно, отнять что только можно у побежденных ими племен и оставить их затем в покое, а не поселиться среди них. Это настолько ясно, что и сам Каутский, касаясь теории, выводящей происхождение государства из необходимости организовать различные общины для урегулирования дела водоснабжения, вынужден признать это, хотя и с различными оговорками. "У нас нет никаких сведений о возникновении первого государства. Каждое новое образование государства, о котором упоминается в истории, происходило "таким образом, что уже существующая государственная власть захватывалась завоевателями. Мы не можем знать, произошло ли первое образование государства таким образом, что племя- завоеватель создавало центральную власть, об'единявшую различные покоренные племена, или же таким, что завоеватель уже находил и лишь перенимал существовавшую и до того центральную власть, возникшую благодаря добровольному об'единению различных племен. Разумеется, наличие центральной власти способствовало образованию государства. Весьма возможно также (хотя в настоящее время я не стану этого утверждать так же решительно, как в 1887), что без существования подобной центральной власти дело не дошло бы до образования государства" (т. II, с. 211 - 12).

Таким образом, если выше, как мы видели, Каутский соглашался признавать наличие крупных социальных неравенств в родовой общине, не допуская, однако, возможности самопроизвольного превращения их в классовые различия, то здесь он готов уже признать факт существования центральной власти, организующей союз таких общин, отрицая вместе с тем возможность перехода ее в государственную власть. Количество у Каутского никак не может перейти спонтанейно в качество: там "непреодолимой плотиной" являлась первобытная демократия, здесь свойственная первобытным крестьянам склонность к раздроблению. И только завоевание дает тот решительный толчок, без которого человечество навсегда осталось бы на стадии догосударственных, бесклассовых общин.

Повторяем: Каутский не может привести ни одного подлинного случая образования государства и классов путем завоевания бесклассового земледельческого племени столь же бесклассовым племенем номадов. А ссылки на наблюдающиеся и теперь нападения кочевых пастухов на мирные земледельческие племена и тощие априорные построения не могут заменить такого фактического доказательства. И если что характерно для этой теории Каутского, то это проявление общей тенденции его заменять повсюду имманентный диалектический процесс исторического развития механическим столкновением двух внешних по отношению друг к другу сил (земледельцы-кочевники), обнаруживающийся у него постоянно рецидив дюрингианства. Здесь мы имеем даже возведенное в степень дюрингианство - насилие в качестве фактора образования государства и классов, - так что сам Каутский, как мы видели, предвосхищая возможное обвинение его

стр. 166

в воскрешении дюринговской теории насилия, старается смягчить его указанием на то, что насилие здесь обусловлено экономически (экономические условия жизни земледельцев и кочевников об'ясняют достаток и мирный характер первых, бедность и воинственность вторых и т. д.).

VIII

Основываясь на своей теории завоевания, Каутский дает в дальнейшем с помощью ее об'яснение ряда вопросов о происхождении торговли, денег, городов, письменности и проч., переходя затем к своего рода историческо- философскому очерку судеб, с одной стороны, восточных деспотий и античных демократических республик, а с другой, современных капиталистических государств. Недостаток места заставляет нас пройти мимо всех указанных больших проблем и ограничиться рассмотрением только итогов всего этого исследования Каутского.

В резюме обширной 4-й книги, в главе, являющейся окончанием начатого в первом томе комментария к Марксову "Предисловию", Каутский заявляет (II, 616), что нарисованная им картина развития классового общества совпадает по существу с теми четырьмя общественными формациями, которые намечает Маркс в этом "Предисловии" и о которых Маркс говорит, что "в общих чертах можно наметить, как прогрессивные эпохи экономического формирования обществ: азиатский, античный, феодальный и современный буржуазный способы производства". Утверждение это далеко не точно, поскольку в действительности все исследование Каутского заострено на противопоставлении древнего, основанного на подневольном труде и обреченного общества промышленному капитализму, с его принципиально неограниченными возможностями прогрессивного развития. Это противопоставление приводит Каутского к двум существенным поправкам к теории Маркса. Первая касается так называемого Каутским "всеобщего закона социальной революции", т. е. того тезиса "Предисловия", по которому развитие общества приводит в известный момент к столкновению между рвущимися вперед производительными силами и стесняющей их оболочкою устаревших производственных отношений, столкновению, разрешающемуся путем насильственного переворота. Закон этот, - говорит Каутский, - неприменимый к бесклассовому, первобытному обществу - что по существу учтено было еще Энгельсом - неприменим и к классовым обществам Востока и древности. Древность знала ожесточенные классовые битвы, бывшие, однако, только политическими революциями, ибо они не шли дальше перемен в персональном положении отдельных классов. "Если видеть сущность социальной революции не просто в государственном перевороте, а в вытекающих из него новообразованиях, то социальная революция является детищем промышленного капитализма; неизвестная до него, она со времени зарождения его становится неизбежным средством социального прогресса. Как бы внешне ни похожи были революции прошлого на перевороты, связанные с развитием промышленного капитализма, они, в отличие от последних, вовсе не социальные революции" (ib. с. 420 - 21).

Древние государства достигали высокой цивилизации, но повсюду цивилизация эта заканчивалась тупиком, откуда выхода не было или же, если выход и давался, то не социальной революцией извнутри, а толчком извне, в виде завоевания государств варварами. Благодаря этому исторический процесс в древности представляет собою не постоянное движение вперед, а какое-то движение по кругу, получающее свой толчок извне, а не изнутри, или, вернее, движение не по кругу, а по медленно поднимающейся спирали, ибо конечный пункт такого исторического цикла все- таки несколько выше исходной точки его. "Таков, в отличие от социальной революции,

стр. 167

механизм общественного развития до начала средневековья", и, значит, "то, что Маркс в 1859 г. считал всеобщим законом социального развития, представляется ныне, строго говоря, лишь законом этого развития, начиная с появления промышленного капитализма. Новые производительные силы впервые во всемирной истории впадают на исходе средних веков в столкновение со старыми имущественными отношениями. Сперва с феодальными имущественными отношениями, а затем - с прошлого столетия - с тем порядком, на котором побоится товарное производство" (ib. с. 620).

Круг или медленно поднимающаяся спираль - таков, по мнению Каутского, механизм общественного развития до начала средних веков. Но, во-первых, ясно, что круг или даже спираль не могут представлять собой "механизма" развития, т. е. движущую силу его, а лишь тип его, форму его. Круг и спираль - это только образы, имеющие целью показать фатальную обреченность древних цивилизаций, подобно тому, как образ прямой линии должен символизировать столь же обязательное, ничем не ограниченное, движение вперед капиталистических обществ. Но если даже воспользоваться этими образами круга или спирали, то нетрудно показать, что они вовсе не исключают социальной революции, а, наоборот, предполагают ее. Действительно, возьмем наименее благоприятный случай - развитие кругового типа. Оно состоит, очевидно, из двух частей, двух стадий: стадии под'ема, прогресса и наступающей после этого стадии деградации, ведущей общество к упадку и к исходному пункту цикла развития. Но движение по восходящей ветви развития может совершаться либо постепенно, эволюционным путем, либо же путем революционных взрывов, скачков. Наличие революций в классической древности Каутский не отрицает, но только признает их чисто политическими, сводящимися к смене "классового персонала", т. е. к простой передвижке классов, лишенной всяких элементов социального прогресса. Однако это последнее утверждение совершенно не вяжется с признаваемым и Каутским фактом образования в древности очень высоких цивилизаций. Движение по кругу в первой половине его это вовсе не какие-то классовые "качели", при которых наверху оказывается по очереди то один класс, то другой, а общество в целом остается на месте, - это поступательное, прогрессивное движение, и происходящие при этом революции не могут не быть социальными в том специфическом смысле, который придает этому слову Каутский. Избегнуть этого принудительного вывода можно, предположив только одно - именно, что революции в древности имели место только на нисходящей ветви развития, при декадансе его, между тем как движение под'ема общества совершалось исключительно эволюционным путем. Но это, само по себе малоправдоподобное, предложение совершенно не соответствует действительности.

Этот априорный вывод о существовании социальных революций еще и до эры промышленного капитализма подтверждается и фактами. Любопытно, между прочим, что в "Происхождении семьи, частной собственности и государства" Энгельс для обозначения процесса замены родового строя государственным употребляет выражение "социальная революция". Можно смело утверждать, что термин этот означает здесь не просто коренную - но бескровную - ломку общественного уклада, подобно тому, как мы говорим о промышленной революции 18 в., о технических революциях и т. п. Надо думать, что установление государства, закрепившего разделение общества на классы и соответствующее ему имущественное и пр. неравенство, не могло обойтись без тяжелой борьбы внутри общества, без помощи революционного насилия. И таким образом социальная революция, как ее понимает Каутский (социальная потому, что в свое время возникновение классового деления и государства было экономически прогрессивным явлением), встречает нас уже на самом пороге писаной истории.

стр. 168

Для Каутского, впрочем, это соображение не убедительно, ибо возникновение государства он мыслит себе совершенно иначе: там, где Энгельс видит социальную революцию, Каутский находит лишь процесс внешнего завоевания. Поэтому мы обратимся к другому историческому призеру. Седьмой и шестой века до начала нашего исчисления являются в целом, ряде греческих городов-государств эпохой непрерывных революций. Опираясь на разоренное крестьянство, представители новой социально-экономической силы, представители денежного и торгового капитала вытесняют из их господствующих позиций крупных землевладельцев. Известно, каким упорством и ожесточенностью отличалась эта борьба за власть с ее различными перипетиями, с установлением тирании во многих городах, с деятельностью прославленных законодателей (как Солон, Питтак, Харонд и пр.), фиксировавшей некоторые заключительные этапы совершавшегося переворота. В Афинах, например, классовая борьба, нашедшая свое временное завершение в реформе наиболее знаменитого из названных законодателей, Солона, привела, если оставить в стороне чисто политическую и законодательную часть реформы; прежде всего к уничтожению крепостных отношений в деревне, благодаря так называемой "сисахтии" (отмене долгов). Солон далее предпринял ряд мер для содействия торговле и промышленности города: он обратил внимание на упорядочение монетного дела, заботился о насаждении ремесла в Афинах, привлекая в них законами о метеках ремесленников-иностранцев, и т. д. Неужели все эти перемены в общественном укладе Афин - перемены, бывшие результатом кровавой, длившейся десятилетия, борьбы - можно свести к чисто политической (в смысле Каутского, революции, при которой классы просто меняются местами, а общество не подымается на высшую ступень развития? Разумеется нет. Уничтожение крепостничества, торжество торгового капитала над землевладельческой аристократией, рост ремесла - все это прогрессивные экономические явления, и революция, приведшая к ним, была революцией социальной.

Мы не будем приводить других примеров из истории античного мира, Но и сказанного достаточно, чтобы показать неправильность нарисованной Каутским схемы исторического развития древности (в которой главную роль играет, как всегда у Каутского, толчок извне, завоевание, а не развитие извнутри, одно только и обусловливающее значение этого внешнего толчка), схемы, допускающей для древнего мира только политические революции. Однако, и независимо от этого, поправка Каутского не имеет никакого смысла, ибо вместо намеченного в "Предисловии" основного - но не единственного - типа движения обществ, он подсовывает Марксу мысль о каком-то непреложном, абсолютном, "всеобщем" законе развития их. В действительности учение о социальной революции указывает только на одну - хотя и важнейшую - из альтернатив исторического развития. Наряду с ней имеются различные виды полуреволюционной смены двух хозяйственных строев. Если говорить, например, о революции буржуазии против феодального порядка, то на ряду с "французским" типом имеется и "прусский" тип ее. Маркс до того избегал "над исторических" обобщений, так считался с конкретностью исторического факта, что в речи, произнесенной тотчас же после закрытия Гаагского конгресса I Интернационала (1872), признал даже теоретическую возможность для Англии мирного перехода от капиталистического строя к социалистическому1 , подобно тому, как, с другой стороны,


1 Говоря это, Маркс имел ввиду, разумеется, специфические особенности Англии 70-х гг., как страны чисто капиталистической, слабо развитой бюрократически-военной машиной. "Дело шло об Англии 70-х гг. прошлого века - писал Ленин в брошюре о "Продналоге"), комментируя эту мысль Маркса - о кульминационном периоде домонополистического капитализма, о стране, в которой тогда всего меньше было военщины и бюрократии, о стране, в которой тогда всего более было возможностей "мирной" победы социализма в смысле "выкупа" буржуазии рабочими. И Маркс говорил: при известных условиях рабочие вовсе не откажутся от того, чтобы буржуазию выкупить. Маркс не связывал себе - и будущим деятелям социалистической революции - рук насчет форм, приемов, способов переворота, превосходно понимая, какая масса новых проблем тогда встанет, как изменится вся обстановка в ходе переворота, как часто и сильно будет она меняться в ходе переворота... Подчинение капиталистов рабочим в Англии могло бы тогда быть обеспечено следующими обстоятельствами: 1) полнейшим преобладанием рабочих, пролетариев в населении вследствие отсутствия крестьянства (в Англии 70-х гг. были признаки, позволявшие надеяться на чрезвычайно быстрые успехи социализма среди сельских рабочих); 2) превосходной организованностью пролетариата в профессиональных союзах (Англия была тогда первою в мире страной в указанном отношении); 3) сравнительно высокой культурностью пролетариата, вышколенного вековым развитием политической свободы; 4) долгой привычкой великолепно организованных капиталистов Англии - тогда они были наилучше организованными капиталистами из всех стран мира (теперь это первенство перешло к Германии) - к решению компромиссом политических и экономических вопросов. Вот в силу каких обстоятельств могла тогда явиться мысль о возможности мирного подчинения капиталистов Англии ее рабочим" (Ленин, т. XVIII, ч. I, с. 209 - 211. См. еще рассуждения Ленина по этому же вопросу в книге "Государство и революция") (т. XIV, ч. II, с. 327), а также доклад Сталина на XV партконференции и прения по этому докладу (Стенографический отчет, ГИЗ, 1927, с. 432 - 33 и 723 - 26).

стр. 169

он считал мыслимым - при наличии известных условий - переход России к социализму, минуя буржуазный строй. При таком исключительном внимании к исторически-конкретному можно ли говорить о социальной революции, как об общеобязательном - по Марксу - законе общественного развития, и нужна ли здесь та поправка к нему, которую вводит Каутский, и которой он так гордится, как одной из "неизбежных и даже обязательных" по временам ревизий марксизма?

Вторая, и более существенная, поправка Каутского относится к следующему знаменитому тезису "Предисловия": "Ни одна общественная формация никогда не погибает, прежде чем не разовьются все производительные силы, для которых она представляет достаточный простор". Если "закон социальной революции", замечает Каутский, пришлось ограничить только эпохой промышленного капитализма, то, наоборот, только что приведенное положение Маркса применимо ко всем прежним формам классового общества, за исключением промышленного капитализма и, следовательно, пролетарской революции. Дело в том, что промышленный капитализм представляет совсем иную систему эксплоатации, чем предшествовавшие ему экономические формации. Он не просто эксплоатирует массы для того, чтобы растратить продукты труда их в наслаждениях разного рода, он постоянно стремится увеличить этот продукт. В отличие от рабовладельцев древнего мира и феодалов средневековья, знавших только метод абсолютной прибавочной стоимости, промышленный капитализм присоединил к последнему метод относительной прибавочной стоимости, способствующий, благодаря применению технических изобретений, росту производительных сил. Господство рабовладельцев и феодалов неизбежно вело к гибели тех производительных сил, которыми они распоряжались. Промышленный же капитализм ведет ко все более бурному развитию производительных сил, и нельзя рассчитывать "чтобы из самого капитализма возникли противоположные этому развитию тенденции, которые неизбежным образом остановят его" (ib. с. 622). Ожидание, что кризисы окажут именно такое действие, было опровергнуто хозяйственным развитием последних десятилетий. За последние 30 лет "капитализм преодолел столько кризисов, сумел приспособиться к столь многим новым, часто совершенно поразительным и чудовищным, требованиям, что с чисто экономической точки зрения он кажется мне в настоящее время гораздо более жизнеспособным, чем полвека тому назад" (ib. с. 623). Разумеется, говорит Каутский, нельзя утверждать с достоверностью, будто невозможно, что когда-нибудь приостановится техническое и экономиче-

стр. 170

ское развитие промышленного капитала. Но поскольку речь идет о том, вытекает ли такая пристановка необходимым образом из существа капитала и его накопления, на этот вопрос приходится решительно ответить отрицательным образом. Границы, положенные развитию капитализма, совпадают, по мнению Каутского, с границами, ставимыми расширению промышленности в любой отрасли производства тем, что она остается в зависимости от сельского хозяйства. Одностороннее развитие промышленности, без соответствующего расширения сельскохозяйственного производства действительно невозможно. Но ничто не может помешать капиталу, лишь только почувствуется заминка в развитии промышленности из-за отсталости сельского хозяйства, переброситься в последнее и заняться интенсификацией его. Если бы на пути к развитию производительных сил в сельском хозяйстве стало такое препятствие, как частная собственность на землю, то могла бы быть произведена радикальная земельная реформа, которая, однако, не потрясла бы основ капитализма.

Капитализм справился не только с длинным рядом острых и хронических кризисов; он выдержал и суровое, "огненное испытание войны, и в настоящее время - с чисто экономической точки зрения - он крепче, чем когда бы то ни было. Он оправился, несмотря на величайшие безрассудства правительств и близоруких капиталистов и аграриев после войны, оправился, несмотря на безумный Версальский договор и его санкции, несмотря на инфляцию и всякого рода препятствия экономическим сношениям" (ib. с. 559). Правда, в ноябре 1926 г., когда Каутским писались эти строки, экономическое положение было мало утешительным. "Но пессимизм наших дней - своеобразно ободряет Каутский читателя - относится (поскольку он основывается на чисто экономических соображениях) не к будущему капитализма, а к будущему Европы. Задают вопрос: воскреснет ли Европа, или же она захиреет, подобно торговым городам Италии в эпоху открытий и изобретений, ведшим истребительную войну друг против друга и попавшим в зависимость от иностранцев. Они утратили полученную ими от древности экономическую супрематию, но это не означало вовсе гибели тогдашней экономики и культуры, а лишь перенесение центра тяжести ее с берегов Средиземного моря к побережью Северного моря". Точно так же и в настоящее время экономический центр тяжести может переместиться из Европы на берега Америки. Но это не будет означать вовсе гибели - или даже потрясения - мирового капитализма. Он показал свою жизнеспособность и способность приспособления в самых отчаянных положениях, и "нет таких аргументов экономического порядка, которые могли бы заставить усомниться в его живучести" (ib. с. 559).

Так, зачарованный фактами американской prosperity и явлениями стабилизации капитализма в Европе, Каутский поет теперь дифирамбы несокрушимой экономической мощи капиталистического производства. Несомненный рост американского капитализма отожествляется Каутским с новым расцветом мирового капитализма вообще, причем возможный закат капиталистической Европы невинно сравнивается с увяданием нескольких торговых городов итальянского средневековья, и совсем не упоминается о том, что европейский капитализм вовсе не намерен сдать своих позиций и готовится помериться силами со своим заокеанским соперником. Каутский также совершенно обошел молчанием такое грозное для капитализма явление, как восстание угнетенных колониальных и полуколониальных народов, подкапывающееся под самое здание его.

Однако - мог бы ответить на это сторонник Каутского - восстание порабощенных народов Востока и назревающее грандиозное столкновение Соединенных Штатов с Великобританией и ее сателлитами - это, ведь, не "экономический аргумент", это относится к ведомству политики. Разумеется,

стр. 171

если не диалектически отделять начисто политику от экономики и если вместе с Каутским считать, что современный капитализм является общественной формацией, обходящейся совершенно без насилия. Но на самом деле в сущность - в экономическую сущность - современной, империалистической формы капитализма входит неудержимая погоня за рынками, бешеная борьба со своими конкурентами. Ведь первая империалистская война это не какое-то случайное, внешнее по отношению к структуре европейского капитализма, явление; ведь она органически выросла из промышленного расцвета 90-х гг., который в свое время положил конец пессимистическим толкам о закате капитализма. Так же органически вырастают из теперешнего расцвета капитализма, из его экономической сущности, новые, еще более грозные, военные коллизии. Касаясь под'ема 90-х гг. прошлого века, Каутский указывает, что на основе его зародился "так называемый ревизионизм" (почему не просто ревизионизм, а "так называемый", это совершенно не понятно). Но, говорит он, даже и среди противников ревизионизма были социалисты, с тревогой спрашивавшие себя, не возникнет ли, благодаря усилению картелей, вместо социализма новая форма капитализма, своего рода капиталистический феодализм с магнатами трестов в роли феодалов. - Это и есть тот ультра-империализм, который стал теперь символом веры Каутского, Гильфердинга, Реннера и Ко . Если бы ультра-империализм не был химерой, если бы финансовый капитал был в состоянии картелироваться в международном масштабе, тогда, действительно, можно было бы говорить об имманентной, экономической непоколебимости капиталистического строя.

Сравнивая довоенный капитализм с послевоенным и находя последний более крепким, Каутский смешивает просто две вещи: рост капиталистического богатства, огромные успехи техники с прочностью самого капиталистического строя. Между тем антагонистические тенденции капитализма - как в классовом разрезе, так и в международном - выросли в огромной степени, и их нельзя вычеркивать из экономики капитализма. Нужна какая-то особая социальная арифметика, чтобы при виде всего этого считать послевоенный баланс капитализма в целом положительным и говорить об укреплении - с экономической точки зрения - капиталистического строя. Каутского не смущает и то обстоятельство, что допущение им возможного загнивания Европы прямо противоречит развиваемой им же пространно теории об установлении социалистического строя в странах цветущего капитализма1 .

Впрочем, вопрос об установлении социалистического строя получает у Каутского столь своеобразное - с точки зрения исторического материализма - решение, что мы должны остановиться на нем, хотя бы в самых общих чертах. Нарисовав картину экономического укрепления капитализма, Каутский задает вопрос: не становятся ли в таком случае безнадежными перспективы торжества социализма? Нисколько, отвечает он, если иметь в виду того, кого "Коммунистический манифест" называет мотальщиком капитализма, - пролетариат. Социалистическое общество явится результатом победы пролетариата, который, опираясь на рост демократии в капиталистических странах, станет господствующей силой в государстве и возьмет в свои руки дело социализации производства. Развитие промышленных стран приводит к тому, что, параллельно усилению капиталистов в области экономики, пролетариат укрепляется в области политики. И хотя политика, с точки зрения материалистического понимания истории, является моментом надстроечным, но при известных обстоятельствах политический


1 "Чем больше процветает и преуспевает капиталистический способ производства, тем благоприятнее перспективы социалистического строя, заменяющего капиталистический" (II, с. 591)

стр. 172

фактор может стать сильнее чисто экономического фактора. В передовых демократических странах Запада пролетариат близок к тому, чтобы овладеть государственной властью. И главная трудность собственно не в том, чтобы захватить власть, а чтобы удержать ее, не в том, чтобы подрубить один корень капиталистического строя - собственность на средства производства, - а в том, чтобы социализированное производство удовлетворяло потребности общества лучше, во всяком случае не хуже, чем это делали капиталисты. А это возможно лишь в странах цветущего капитализма и высоко развитой демократии. Даже при благоприятных обстоятельствах пролетарский строй должен будет всегда нащупывать почву, по которой он подвигается вперед, ибо не всегда его политическая мощь будет соответствовать предпосылкам социализма (ib. с. 596).

Правда, даже в самых передовых странах возможны явления реакционного порядка, например, временное превращение социалистического большинства в меньшинство, благодаря переходу полупролетарских элементов или даже невежественных пролетарских слоев в буржуазный лагерь под влиянием каких-нибудь демагогических обещаний буржуазных партий. Возможны и реакции, совершающиеся не демократическим путем, путем применения оружия, но "это идет по другой линии и не об этом здесь речь" (ib. с. 596). Но как ни неприятны такого рода попятные движения, они не могут остановить движения пролетариата на пути к овладению государственной властью. Демократическое государство по своему существу - орган большинства населения, т. е. трудящихся классов. Если оно становится органом эксплоатирущего меньшинства, то это об'ясняется не свойствами государства, а свойствами трудящихся классов, их раздробленностью, невежеством, несамостоятельностью или неспособностью к борьбе. Но сама же демократия дает возможность уничтожить эти корни политического господства эксплоатирующих классов. Вышеуказанными обстоятельствами об'ясняется и так называемый кризис парламентаризма. Пусть только социалистические партии станут представлять большинство населения, и демократия и парламент немедленно обнаружат величайшую творческую деятельность.

Огромную роль в деле освобождения пролетариата сыграет далее и Лига наций. Задуманная первоначально, как орудие победителей по отношению к побежденным, она практически, в жизни, оказалась представительницей идеи, которой принадлежит будущее. Ее можно сравнить с всеобщим избирательным правом, которое Бисмарк дал немецкому народу, рассчитывая этим усилить монархию, сделав ее независимой от либералов, и которое потом обратилось против династии Гогенцоллернов. Какие бы изменения в дальнейшем ни претерпела структура Лиги наций, как бы ни сложились ее судьбы, одно можно сказать с уверенностью: она необходима не только для предотвращения опасностей войны, - но и для создания нового общества, которое призвано заменить капиталистический строй. "Представляя собой крупное явление уже теперь, оно обнаружит всю свою силу лишь тогда, когда приведены будут в действие элементы нового общества и во главе руководящих государств мира станут социалистически-демократические правительства" (ib. с. 611).

Такой идиллической картиной мирного, демократического врастания капитализма, под эгидой Лиги наций, в социализм заканчивается у Каутского анализ капиталистического строя. Мы говорим "мирного", ибо возможные реакционные выступления, "совершающиеся путем применения оружия", по Каутскому, не в счет: они, ведь, идут по другой, не настоящей линии. Настоящая линия - это превращение на путях демократии социалистического меньшинства в большинство, это - овладение, так сказать, "контрольным пакетом" народного представительства. Словом, большинство - меньшинство, голая избирательная арифметика вместо социологического анализа существа

стр. 173

буржуазной демократии - вот в чем вертится все время мысль Каутского: мы здесь снова встречаем тот атомистический, механический взгляд на общество, который мы уже отметили в гл. V, указывая на тенденцию Каутского заменять систему отношений суммой вещей. Буржуазно-демократическое государство - это необычайно сложная система общественных отношений, в существо которой входит, между прочим, и ряд приспособлений для поддержания раздробленности и невежества трудящихся классов (прикармливание верхушки рабочего класса, лживая растлевающая печать, церковь и т. д.). Для Каутского же весь вопрос исчерпывается чисто количественным противопоставлением кучки эксплоататоров подавляющей массе эксплоатируемых, а если, несмотря на свою численность, пролетариат все же не может послать в парламенты большинства для овладения государственной властью, то это собственная вина его, а не демократического государства: нечего, так сказать, пенять на безупречно чистое зеркало демократии, если отражающаяся в нем физиономия пролетарской действительности так мало привлекательна...

Но что же сделает рабочий класс, получив, наконец, большинство в законодательных органах? Он немедленно приступит к социализации крупных промышленных предприятий, но к социализации не огульной, а в порядке первоочередности. В виду такого, растягивающегося во времени, огосударствления капиталистических предприятий придется вознаградить достаточным образом (ausreichend) собственников национализированных предприятий. "Если последнее не произойдет, то это будет не только несправедливо по сравнению с другими капиталистами, предприятия которых еще не созрели для социализации, но и экономически глупо. Действительно, поступая таким образом, отнимают у других капиталистов всякий интерес и желание продолжать свое дело и вкладывать в него деньги, раз они знают, что эти деньги будут у них впоследствии конфискованы" (ib. с. 435).

Маркс, как мы видели выше, готов был в 70-х гг. признать, что для пролетариата, может быть, выгоднее всего было бы "откупиться от этой банды", - но, конечно, ему и в голову не могла прийти мысль, что подобное деловое, политическое мероприятие должно совершаться с соблюдением какого-то этического ритуала по отношению к бандитам капитала. Откупиться от разбойников это не значит вовсе заниматься актом распределительной справедливости. И делая это, Каутский обнаруживает положительно какую-то гипертрофию чуткости и щепетильности по отношению к пиявкам рабочего класса. Любопытно и другое: меру, которую Маркс считал возможной лишь для некоторых стран с слабо развитым военно-демократическим аппаратом, Каутский через 60 лет превращает в правило для левиафанов империализма с их чудовищным милитаризмом и не менее гигантской бюрократической машиной. То, что было исключением у Маркса, становится у Каутского своего рода "всеобщим законом социальной революции пролетариата", - революции, в которой, правда, нет ни грана ни социализма, ни революционности.

Впрочем, мы не должны удивляться этому своеобразному обобщению, ибо для Каутского в современном государстве не существует той военно-бюрократической машины, уничтожение которой Маркс считал первым актом восставшего пролетариата. Ведь по Каутскому промышленный капитализм, в отличие от всех прежних форм классового общества, держится только на экономическом принуждении, обходясь совершенно без военного насилия. Поэтому капитализм для защиты себя не нуждается вовсе в военной силе против рабочего класса в целом, довольствуясь только полицией против покушений на собственность со стороны люмпен- пролетариев, а иногда и против путчей некоторых доведенных до отчаяния слоев рабочих. И точно таким же образом капитализм может по существу обойтись и без

стр. 174

армии против внешних врагов: "Действительно, в наше время, в эпоху высоко развитой демократии, государство, окруженное демократиями и не преследующее никаких агрессивных целей, не нуждается почти для своей защиты в армии, если только институт Лиги наций будет построен более или менее рационально" (ib. с. 448). Словом, все к лучшему в этом самом демократическом из всех миров. Армии нет, бюрократии нет, империализма нет - все это чуждо "существу" современного демократического государства, подобно тому, как ему чуждо быть органом эксплоатации со стороны меньшинства. И если все-таки на наших глазах продолжается бешеная гонка вооружений и мир представляет собой пороховой погреб, как и перед 1914 г., но только еще несравненно более грандиозных размеров, то виной этому не мирная сущность капитализма, а совершенно постороннее и даже враждебное ему обстоятельство: "пусть только в России установится демократический режим и пусть она присоединится к Лиге наций, и тогда отпадет одно из величайших препятствий для всеобщего разоружения" (ib. с. 448). "Красный империализм" - вот главный враг мира всего мира. Ату же его!

Такова эта замечательная концепция "существа" промышленного капитализма, побуждающая Каутского ожидать конца его не от столкновения между производительными силами и их капиталистической оболочкой, не от того, что - как говорится в "Капитале" - "монополия капитала становится оковами того способа производства, который вместе с ней и благодаря ей достиг расцвета", а от мирной победы пролетариата, завоевывающего в современном государстве на путях политики одну демократическую позицию за другой. Любопытнее всего, что это утверждение о неиссякаемой творческой энергии капитализма высказывается тогда, когда в недавно еще классической стране промышленного капитализма, Англии, миллионная безработица сделалась перманентным бытовым явлением и когда "монополия капитала" стала здесь уже фактически, явно, оковами для дальнейшего роста производительных сил. Конечно, в силу закона неравномерного развития капитализма, как прогрессивный рост капиталистической промышленности, так и декаданс ее происходят в разных странах неодновременно. Но "страна, промышленно более развитая, показывает менее развитой стране картину ее собственного будущего" - и это относится не только к восходящей ветви развития, но и к линии нисходящей. И не даром такой крупный буржуазный экономист, как В. Зомбарт, в "ожирении", как он выражается, английского капитализма видит прообраз недалекого будущего капиталистических Соединенных Штатов и Германии (см. заключительную главу его "Das Wirtschaftsleben im Zeitalter des Hochkapitalismus"). Но то, что видит вдумчивый буржуазный исследователь, того совершенно не замечает теоретик реформизма, страшно переоценивающий - под влиянием явлений стабилизационного периода - мощь капитализма и совершенно недооценивающий силы раз'едающих его тенденций.

Еще более важное значение - с принципиальной точки зрения - имеет другой, теоретический, корень всей путаницы Каутского, именно то механическое понимание диалектики, которое проходит красной нитью через все его исследование и которое в данном случае обнаруживается в устанавливаемых Каутским отношениях между экономикой и политикой. Политика, разумеется, воздействует обратно на экономику, но это не значит, что их можно как-то отрывать друг от друга, что экономика и политика могут протекать параллельными рядами, при чем в сфере экономики будет усиливаться один класс, а в сфере политики-другой. Экономическое укрепление капитализма не может не иметь ряда политических последствий. Сопровождающий его рост богатства капиталистов означает, во-первых, рост возможности для них "подкупа" и приведения в зависимость от себя различных групп населения: тех или иных слоев рабочих, мелкой буржуазии,

стр. 175

интеллигенции и пр. Чем больше масса прибавочной стоимости, получаемой классом капиталистов, тем крупнее те подачки, которыми она может заинтересовать в своем существовании верхушку рабочих, кадры технической интеллигенции, профессионалов печати и политики, деятелей искусства, многочисленную челядь свою и т. д. Кроме того, усиление капитализма в сфере экономики означает также рост значения капиталистов, как превосходных организаторов хозяйства, благодаря которым увеличивается благосостояние населения, в том числе и рабочего класса. Ведь, как говорит Каутский, капиталистический способ производства, приспособленный к потребностям капиталистов, "необходим для всего общества и даже для самих эксплоатируемых при нем наемных рабочих" (ib. с. 856), пока не удастся на место его поставить другого, более выгодного, способа производства. Но от добра добра не ищут. Словом, экономическое укрепление капитализма, с какой бы стороны ни подходить к нему, означает экономическую заинтересованность в сохранении его широких кругов населения, а экономическая заинтересованность не может не найти себе более или менее адекватного выражения в политических симпатиях и настроениях.

Заключение

На этом мы и закончим свой анализ книги Каутского, анализ, неполный в двух отношениях. Во-первых, поставив себе задачей разбор только теоретического построения Каутского, мы могли лишь мимоходом коснуться практической, политической стороны его исследования. Между тем "Die Materialistische Geschichtsauffassung", несмотря на свои 2000 страниц и педантически-школьное деление на томы, книги, отделы и главы, столько же научное произведение, сколько и политический памфлет. Как совершенно верно замечает Каутский в предисловии к первому тому, "понимание исторического материализма является теперь менее, чем когда-нибудь, чисто академической задачей" (I, с. XV). О том, что книга Каутского не является такой чисто академической работой, говорят не только его частые отклики на злобу дня, но и все обширное исследование судеб промышленного капитализма, представляющее по существу плохо завуалированную ученой и мнимо об'ективной фразеологией "агитку".

Однако и при изложении теоретической стороны книги Каутского мы вынуждены были ограничиться рассмотрением лишь наиболее важных проблем материалистического понимания истории, оставив в стороне ряд таких новшеств Каутского, как, например, особенное толкование им мысли Энгельса о прыжке из царства необходимости в царство свободы, его теорию прогресса и т. д. Впрочем, разбор позиции Каутского в этих вопросах не внес бы каких-нибудь существенных изменений в вытекающую из всего нашего изложения оценку его взглядов. И сводя воедино наши отдельные критические замечания, мы можем найти в них лишь подтверждение взятого нами в виде заглавия положения о биологическом плене теперешнего Каутского. Разумеется, источники ошибок Каутского довольно многообразны. Но все же в биологизировании социального процесса первородный, с чисто теоретической точки зрения, грех Каутского.

Вопрос об отношениях между диалектическим материализмом и биологией, или вообще естествознанием, весьма сложен. Но как бы ни решать его, одно ясно, что дело здесь не может ограничиться простым усвоением со стороны марксизма результатов стихийно-материалистического развития науки. Наоборот, в естествознание приходится внести еще свет диалектики, естествознание еще надо завоевать для диалектического материализма. Конечно, от Каутского, при обосновании им материалистического понимания истории, совершенно не требовалось это завоевание для марксизма биологии. Но раз

стр. 176

он счел необходимым для своего построения привлечь данные науки о жизни, то совершенно недопустимо было то механическое перенесение в общество-знание биологических понятий, какое характеризует его исследование. Вся дедукция первого, основного, тома испорчена тем, что ключом к об'яснению исторического процесса служит биологическая схема среды и приспособляющегося к ней индивида. Мы не говорим о том, что еще спорно, достаточна ли эта модель для об'яснения всей картины биологического развития, и не следует ли включить в нее и факта взаимопомощи, социальности. Но с той поры, как человечество обособилось от животного мира и возникло совершенно своеобразное явление человеческого общества, изучение последнего с помощью схемы, в которой отсутствует как раз момент общественности, становится совершенно немыслимым. Мы не в состоянии, понятно, указать точной даты, когда в биологической эволюции человека наметился разрыв и она приняла характер исторического процесса, подобно тому, как мы не можем определить момента, когда в мире физико- химических изменений количество перешло в новое качество - жизнь - или же в истории жизни, в свою очередь, прокинулось тоже новое качество-психика. Но это не меняет того факта, что для науки об обществе социальность - это перводанное, социальность - то особенное качество, которое придает ей ее специфичность. В главу угла здесь должна быть положена не связь: индивид - среда, а связь: индивиды (т. е. общество, коллектив) - среда. А общество в его отношении к окружающей среде - это прежде всего трудовая, производственная ассоциация, ибо, как указывается еще в первоначальном гениальном наброске материалистического понимания истории, "первым историческим актом этих индивидов, которым они обособляются от животных, является не то, что они мыслят, а то, что они начинают производить средства для своего существования". (Маркс и Энгельс о Л. Фейербахе, "Архив К. Маркса и Ф. Энгельса", т. I, с. 214). От производственной ассоциации, а не от индивида, и нужно тянуть нить исследования при построении системы исторического материализма. Большая часть теоретических злоключений Каутского в первом томе его работы имеет своим корнем это пренебрежение специфически социальной стороной исторического процесса и подведение его под тип общебиологической эволюции.

Столь же пагубным оказалось для второго, специального, тома исследования Каутского понимание им диалектики, как взаимодействия совершенно посторонних друг другу факторов. При рассмотрении целого ряда важнейших проблем - в вопросах о происхождении классов и государства, о гибели древних государств, о конце капитализма и т. д. - место внутреннего, имманентного развития занимает всегда какой- нибудь внешний по отношению к этому развитию момент: в первых двух случаях война, завоевание, в вопросе же о ликвидации капитализма - политическое усиление пролетариата, идущее каким-то загадочным образом нога в ногу с экономическим укреплением буржуазии. Мы ни на минуту не забываем сугубо практической тенденции этого подмена марксовой диалектики лжедиалектикой противоборствующих сил, но теоретическое оправдание его Каутский нашел все в той же некритически заимствованной биологической модели: индивид-среда, по образцу которой он построил свою концепцию диалектического процесса.

Понимание исторического материализма является теперь не одной только академической задачей и всякое искажение основоположной теории Маркса и Энгельса становится величайшей помехой для роста социализма. Такой помехой и является, несомненно, последняя работа Каутского, с ее произведенной в духе биологизма ревизией исторического материализма.


© libmonster.ru

Постоянный адрес данной публикации:

https://libmonster.ru/m/articles/view/В-ПЛЕНУ-БИОЛОГИЗМА

Похожие публикации: LРоссия LWorld Y G


Публикатор:

Vladislav KorolevКонтакты и другие материалы (статьи, фото, файлы и пр.)

Официальная страница автора на Либмонстре: https://libmonster.ru/Korolev

Искать материалы публикатора в системах: Либмонстр (весь мир)GoogleYandex

Постоянная ссылка для научных работ (для цитирования):

Ф. Месин, В ПЛЕНУ БИОЛОГИЗМА // Москва: Либмонстр Россия (LIBMONSTER.RU). Дата обновления: 14.08.2015. URL: https://libmonster.ru/m/articles/view/В-ПЛЕНУ-БИОЛОГИЗМА (дата обращения: 28.03.2024).

Найденный поисковым роботом источник:


Автор(ы) публикации - Ф. Месин:

Ф. Месин → другие работы, поиск: Либмонстр - РоссияЛибмонстр - мирGoogleYandex

Комментарии:



Рецензии авторов-профессионалов
Сортировка: 
Показывать по: 
 
  • Комментариев пока нет
Похожие темы
Публикатор
Vladislav Korolev
Moscow, Россия
913 просмотров рейтинг
14.08.2015 (3149 дней(я) назад)
0 подписчиков
Рейтинг
0 голос(а,ов)
Похожие статьи
ЛЕТОПИСЬ РОССИЙСКО-ТУРЕЦКИХ ОТНОШЕНИЙ
Каталог: Политология 
7 часов(а) назад · от Zakhar Prilepin
Стихи, находки, древние поделки
Каталог: Разное 
ЦИТАТИ З ВОСЬМИКНИЖЖЯ В РАННІХ ДАВНЬОРУСЬКИХ ЛІТОПИСАХ, АБО ЯК ЗМІНЮЄТЬСЯ СМИСЛ ІСТОРИЧНИХ ПОВІДОМЛЕНЬ
Каталог: История 
3 дней(я) назад · от Zakhar Prilepin
Туристы едут, жилье дорожает, Солнце - бесплатное
Каталог: Экономика 
4 дней(я) назад · от Россия Онлайн
ТУРЦИЯ: МАРАФОН НА ПУТИ В ЕВРОПУ
Каталог: Политология 
5 дней(я) назад · от Zakhar Prilepin
ТУРЕЦКИЙ ТЕАТР И РУССКОЕ ТЕАТРАЛЬНОЕ ИСКУССТВО
7 дней(я) назад · от Zakhar Prilepin
Произведём расчёт виртуального нейтронного астрономического объекта значением размера 〖1m〗^3. Найдём скрытые сущности частиц, энергии и массы. Найдём квантовые значения нейтронного ядра. Найдём энергию удержания нейтрона в этом объекте, которая является энергией удержания нейтронных ядер, астрономических объектов. Рассмотрим физику распада нейтронного ядра. Уточним образование зоны распада ядра и зоны синтеза ядра. Каким образом эти зоны регулируют скорость излучения нейтронов из ядра. Как образуется материя ядра элементов, которая является своеобразной “шубой” любого астрономического объекта. Эта материя является видимой частью Вселенной.
Каталог: Физика 
8 дней(я) назад · от Владимир Груздов
Стихи, находки, артефакты
Каталог: Разное 
8 дней(я) назад · от Денис Николайчиков
ГОД КИНО В РОССИЙСКО-ЯПОНСКИХ ОТНОШЕНИЯХ
8 дней(я) назад · от Вадим Казаков
Несправедливо! Кощунственно! Мерзко! Тема: Сколько россиян считают себя счастливыми и чего им не хватает? По данным опроса ФОМ РФ, 38% граждан РФ чувствуют себя счастливыми. 5% - не чувствуют себя счастливыми. Статистическая погрешность 3,5 %. (Радио Спутник, 19.03.2024, Встречаем Зарю. 07:04 мск, из 114 мин >31:42-53:40
Каталог: История 
9 дней(я) назад · от Анатолий Дмитриев

Новые публикации:

Популярные у читателей:

Новинки из других стран:

LIBMONSTER.RU - Цифровая библиотека России

Создайте свою авторскую коллекцию статей, книг, авторских работ, биографий, фотодокументов, файлов. Сохраните навсегда своё авторское Наследие в цифровом виде. Нажмите сюда, чтобы зарегистрироваться в качестве автора.
Партнёры библиотеки
В ПЛЕНУ БИОЛОГИЗМА
 

Контакты редакции
Чат авторов: RU LIVE: Мы в соцсетях:

О проекте · Новости · Реклама

Либмонстр Россия ® Все права защищены.
2014-2024, LIBMONSTER.RU - составная часть международной библиотечной сети Либмонстр (открыть карту)
Сохраняя наследие России


LIBMONSTER NETWORK ОДИН МИР - ОДНА БИБЛИОТЕКА

Россия Беларусь Украина Казахстан Молдова Таджикистан Эстония Россия-2 Беларусь-2
США-Великобритания Швеция Сербия

Создавайте и храните на Либмонстре свою авторскую коллекцию: статьи, книги, исследования. Либмонстр распространит Ваши труды по всему миру (через сеть филиалов, библиотеки-партнеры, поисковики, соцсети). Вы сможете делиться ссылкой на свой профиль с коллегами, учениками, читателями и другими заинтересованными лицами, чтобы ознакомить их со своим авторским наследием. После регистрации в Вашем распоряжении - более 100 инструментов для создания собственной авторской коллекции. Это бесплатно: так было, так есть и так будет всегда.

Скачать приложение для Android