Академик Н. Державин

О Герцене мы имеем довольно обширную литературу. Писали о Герцене многие и много. Но никто даже из писавших много о Герцене не сумел дать и не дал такого исчерпывающего анализа его идеологических установок и такой блестящей характеристики его значения в истории русской революции, как это в немногих, но глубоких словах сделал в 1912 г. В. И. Ленин в известной статье "Памяти Герцена"¹ .

Не меньше чем о Герцене писали у нас до революции и о славянофилах и славянофильстве, но то, что писалось тогда на эту тему, сейчас нуждается, конечно, в коренном пересмотре. Между тем в послереволюционной литературе мне неизвестно ни одной специальной работы по славянофильству, хотя тема эта, несомненно, заслуживает самого серьезного внимания.

Особое место в истории русской общественной мысли 40-х годов, притом исключительной значимости и интереса, занимают те немногие страницы в нашем документальном прошлом, которые связаны с проблемой "Герцен и славянофилы". Страницы эти хорошо всем известны, однако все еще нельзя утверждать, что вопрос об отношении Герцена к славянофилам и славянофильской догме и о характере расхождений в 40-х годах "западника" Герцена со славянофилами по основным проблемам русской истории и политики окончательно разрешен, хотя, несомненно, уже проведена, и проведена окончательно, какая-то определенная демаркационная линия, резко отделяющая "западника" Герцена от его, как обычно предполагается, идеологических антиподов - славянофилов - по всем частностям их основных воззрений.

Герцен, конечно, - не славянофил. Все реакционное в славянофильском учении неизменно вызывало в нем решительный протест и безоговорочное отрицание. Но кое-что положительное в славянофильстве было не только близко Герцену, но с течением времени получило в его высказываниях совершенно определенное выражение, показывающее, что по существу своего настроения и по некоторым частностям своих воззрений Герцен гораздо ближе к славянофилам, чем можно было бы думать, исходя только из общей теоретической и, прибавим, формалистической концепции "западничества" и "славянофильства", как двух идеологий, противостоящих друг другу в решительном и непримиримом противоречии.

Ниже мы постараемся показать, что, несмотря на несомненную наличность серьезных расхождений у Герцена со славянофилами, в этот период до отъезда заграницу были у него и некоторые, не менее серьезные точки схождения со своим идеологическим противником, и притом схождения не только по известному вопросу об общине, но, повидимому, и по другим частностям русского исторического процесса. Рассмотрение соответственных материалов, чему мы и посвящаем настоящую статью, приводит нас к этому заключению.

¹ Ленин. Соч. Т. XV, стр. 464 - 469.

*

После возвращения в Москву из новгородской ссылки в июле 1842 г. Герцен встречался здесь не только с друзьями и единомышленниками, но и с представителями идеологически противного и политически враждебного ему лагеря, со славянофилами, и вел с ними непримиримые дебаты по наиболее интересовавшим тогда все молодое образованное русское общество проблемам философии и политики.

Эту интересную страницу из последнего перед эмиграцией заграницу периода своей жизни Герцен подробно освещает в своем московском дневнике, в переписке и в своих воспоминаниях. Данные, содержащиеся в этих материалах, дают возможность нарисовать образ демократа, революционера и социалиста Герцена 40-х годов, этого крупнейшего представителя поколения дворянских, помещичьих революционеров первой половины прошлого века¹ . Споры Герцена со славянофилами представляют большой исторический интерес потому, что они говорят о росте в России 40-х годов революционной буржуазной демократии и о явно обозначившихся уже к тому времени двух тенденциях в русской буржуазной революции: либеральной и демократической, или, пользуясь формулировкой В. И. Ленина, "соглашательской" (монархической) и республиканской, что в свою очередь свидетельствовало "о различии интересов либеральной буржуазии и революционного крестьянства"² .

Московские славянофилы в 40-х годах представляли собой группу националистически настроенной либеральной буржуазии, Герцен же стоял на позициях революционной буржуазной крестьянской демократии. Однако, несмотря на резкое расхождение Герцена со своими идейными противниками во взглядах по основным вопросам философии, науки и политики, интересовавшим в одинаковой мере наиболее образованных представителей славянофильской "котерии" и "западника" Герцена, было и в то же время нечто такое, что тянуло Герцена к славянофилам, толкало его на бесконечные в течение ряда лет "споры с ними и вызывало у него, быть может, в самых интимнейших уголках его сознания, некоторое сочувствие славянофилам, в чем, впрочем, сам Герцен мог тогда и не отдавать себе ясного отчета. По крайней мере, следя за спором Герцена со славянофилами и вчитываясь в его характеристики и высказывания по их адресу и по адресу их доктрины, выносишь совершенно определенное впечатление, что Герцену не совсем чужда была вера в возможности убедить славянофилов в ограниченности и неправоте их воззрений по ряду крупнейших философских и политических проблем, а убедивши, - найти с ними общий язык. Однако попытка Герцена в этом направлении не дала положительных результатов, и он сложил свое оружие. Тем не менее, расставшись со славянофилами и уже много лет спустя после московских встреч с ними, в 1861 г., Герцен посвящает Константину Аксакову в связи с его смертью (1860 г.) известное "надгробное слово", в котором, вспоминая прошлое, хотя и называет себя "противником" славянофилов, но прибавляет при этом: "но очень странным" противником. Странность эта, по его объяснению, заключалась в том, что при всем расхождении со славянофилами у него и у славянофилов "была одна любовь", хотя и "не одинакая"; что с ранних лет у славянофилов и у него "запало одно сильное, безотчетное, физиологическое, страстное чувство... безграничной, охватывающей все существование любви к русскому народу, к русскому быту, к русскому складу ума" и пр. (Разрядка моя. - Н. Д. ), и что, наконец, сердце

¹ См. Ленин. Соч. Т. XV, стр. 464 - 465.

² Там же, стр. 466.

у него и у его московских идейных противников "билось одно". Это весьма характерное для "западника" Герцена заявление, притом относящееся ко времени, когда он был уже в полном расцвете своих сил и дарования, представляет собой не что иное, как признание правильности славянофильских взглядов на основы исторического процесса русского народа, на особенности быта русского народа и даже правильности взглядов славянофилов на особенности склада ума русского народа и на те самобытные начала, которые, по воззрениям славянофилов, обусловливают разницу между восточной и западной культурами. В этом же документе 1861 г. Герцен заявляет, что время, история и опыт сблизили его и славянофилов. Правда, это "сближение" он объясняет не тем, что славянофилы перетянули его к себе или он - славянофилов, а тем, что "и они и мы ближе к истинному воззрению теперь, чем были тогда, когда беспощадно терзали друг друга в журнальных статьях". Несомненно, однако, что в 40-х годах, в эпоху страстных споров со славянофилами, Герцен был к ним по ряду вопросов гораздо ближе, чем это ему тогда представлялось, хотя социально-политические воззрения демократа Герцена и отделяли его непроходимой пропастью от либерализма славянофилов.

Как романтики, выросшие и воспитавшиеся на традициях национально-освободительного движения, воспринятых от европейской либеральной буржуазии начала XIX в., русские славянофилы 40-х годов обратили свои взоры к национальному прошлому русского народа, видели в этом прошлом выражение подлинной сущности, силы и мощи народа, его подлинного народного "духа". Любовью к народу, которую славянофилы разделяли с лучшими, наиболее передовыми людьми своего времени - декабристами и "западниками", - продиктовано враждебно-оппозиционное отношение славянофилов к господствовавшей бюрократической системе императорского правительства и отрицательное отношение к петровской реформе и ко всему "петербургскому" периоду русской истории вообще. Это была чисто идеалистическая концепция, построенная на немецкой философии своего времени, выросшая в среде либеральных кругов русской дворянской интеллигенции, в обстановке русской социально-политической действительности 20 - 30-х годов прошлого века. Одновременно в той же обстановке и на той же основе выросло и противоположное славянофильству течение, известное под именем "западничества". Возврат к национальному прошлому, хранившему будто бы в своих недрах в неприкосновенности подлинные черты оригинальной русской народности, возрождение русского народа путем отказа от реформ Петра и начал западной культуры и просвещения, якобы насильственно нарушивших процесс развития русского народа в духе его национальных традиций, исконных, основ его быта, воззрений и верований, - таковы были главные положения надуманной, идеалистической, в основе своей совершенно ошибочной философско-исторической концепции славянофилов. Она была построена на метафизическом подходе к представлению о народе, на романтическом увлечении стилизованной "народностью", на игнорировании подлинной, реальной исторической действительности, на априорном противопоставлении восточного греко-славянского мира римскому Западу, на отрицании принципов западноевропейского просвещения и политических основ западноевропейской буржуазной государственности, а отсюда вытекала у славянофилов тенденция к отрыву России от Запада. В целом взгляды славянофилов представляли собой сложный комплекс теологических и философско-исторических представлений, опиравшийся на своеобразно понятые основы исторического процесса русского народа и на переоценку роли в этом процессе восточно-христианской образованности.

Концепция славянофилов стояла в резком противоречии с концеп-

цией "западников", правда, не менее идеалистически подходивших к разрешению основной исторической проблемы, но видевших в освоении западной буржуазной культуры и форм западного буржуазного строя источник национального прогресса и залог успеха национально-освободительного движения в России.

Вот эти принципиальные расхождения славянофилов с "западниками" и составляли основное содержание интересующего нас спора Герцена с московскими славянофилами 40-х годов и лежали в основе его высказываний как по адресу отдельных представителей славянофильской доктрины, так и по поводу отдельных ее принципиальных установок. Не будем забывать, что спор этот носил далеко не академический характер: это был чисто политический спор, отражавший напряженную классовую борьбу революционной демократии с либеральной буржуазией. С обеих сторон в этот спор вкладывалось немало темперамента и страстности, вследствие чего в нем нередко звучали нотки личного раздражения и происходил некоторый перегиб как в характеристиках противников, так и в оценке их мнений.

В своих высказываниях Герцен характеризует славянофильство как враждебную прогрессу идеологию и как реакционное политическое направление, называет взгляды славянофилов "нелепыми" и "вредными до чрезвычайности" (Дневник, 29 июля 1842 г.). По характеристике Герцена, славянофилы - "добровольные помощники жандармов" (Дневник, 11 декабря 1843 г.); "гадкая котерия, стоящая за правительством и церковью, и смелая на язык, потому что им громко отвечать нельзя" (Дневник, 30 декабря 1844 г.).

На защите Грановским 21 февраля 1845 г. диссертации на тему "Волин, Иомсбург и Винета", в которой он позволил себе разрушить баснословную легенду о какой-то блестящей столице поморских славян-вендов - Винете, славянофилы - профессора Бодянский и Шевырев выступили против диссертанта, по показаниям Герцена, "с невероятной дерзостью, с цинизмом, грубым до отвратительности" (Дневник, 23 февраля 1845 г.). Впрочем, это засвидетельствовано также и их единомышленниками Погодиным и Хомяковым. Первый записал в своем дневнике: "Длинная речь Бодянского в неприличной форме. Почти шиканье после нескольких реплик". А. Хомяков писал Самарину: "Неловкостей была бездна: Бодянский и Шевырев попались в просак"¹ .

Прежде чем допустить Грановского к защите диссертации, профессора-славянофилы Шевырев и Бодянский, а также И. И. Давыдов пытались вообще задержать защиту диссертации Грановским и готовы были всячески его преследовать. В связи с этим Герцен 9 ноября 1844 г. заносит в свой Дневник: "Преследовать за Винету, - это делает маленькое указание: если б эти люди получили власть в руки, что бы они сделали со всеми не покоряющимися их варварским мнениям... Теперь они ликуют и не нарадуются вести, что "От. Зап." запрещены, и через кого, как не через Погодина и Шевырева. И Грановск. журнал отчего не позволяют? Я уверен, что по их гадким доносцам и проискам". "Жалкие и парадоксальные мнения отчаянных славянофилов не так бы бесили, - замечает Герцен, - если бы они были только нелепы, а то они нечеловечны и противны". Славянофильство, по характеристике Герцена, - это "пустота, болтовня, узкий взгляд, стоячесть и т. п." (Дневник, 4 декабря 1844 г.).

Объясняя происхождение и сущность славянофильства, Герцен в новой истории западной литературы видит подобное ему явление в неоромантизме. Последний Герцен характеризует как литературное

¹ Герцен, А. Собр. соч. Т. III, комментарий, стр. 452.

и научное явление, возникшее после наполеоновских войн, лишенное симпатии масс и неспособное правильно отразить действительность, что и привело, по утверждению Герцена, к тому, что через десять лет о нем уже позабыли. "Точно такое же положение занимают славянофилы, - пишет Герцен. - Они никаких корней не имеют в народе, они западной наукой дошли до своих национальных теорий; это - болезнь литературная и больше никакого значения не имеющая".

Рассматривать славянофильство только как литературное или научное движение недостаточно для понимания его подлинной природы и его происхождения. Герцен в данном случае, несомненно, недооценивает серьезности своего противника. Подробнее об этом мы скажем несколько ниже. Даже в том случае, если бы славянофильство было только литературным или научным движением, то и тогда для более глубокого понимания его сущности необходимо его корни искать прежде всего в тех социальных противоречиях, которыми так характерны 40-е годы в истории русской революции, буржуазной природы которой Герцен не мог понять, как не понял он и "буржуазно-демократической сущности всего движения 1848 года и всех форм домарксовского социализма"¹ .

Классовые бои, которые в обстановке русской жизни 40-х годов приходилось выдерживать со славянофилами "западникам" Белинскому и Герцену, были для последнего школой политического и философского воспитания. "Вчера продолжительный спор у меня с Хомяковым о современной философии, - пишет Герцен в своем Дневнике 21 декабря 1842 года. - Я рад был этому спору: я мог некоторым образом изведать свои силы, - с таким бойцом помериться стоит всякого учения, и мы разошлись каждый при своем, не уступивши йоты". Через год, 24 января 1844 г., Герцен заносит в Дневник следующие строки: "Беспрерывные споры и разговоры со славянами много способствовали с прошлого года к уяснению вопроса, и добросовестность с обеих сторон сделала большие уступки, образовавшие мнение более основательное, нежели чистая мечтательность славян и гордое презрение ультра-оксидентных".

Характеризуя общие установки славянофилов, Герцен видел главную "ошибку" их в том, "что, веря ("и не без основания", - замечает Герцен) в огромное будущее славян, как того племени, которое имеет призвание своей непосредственностью соответствовать высшему, логически-историческому вопросу, выработанному Европой, они хотят и в самом младенчестве его видеть что-то высшее европейского развития, как будто возможность будущего значит превосходство и над действительностью, развитою и осуществившею свое призвание..." В частности Герцен удивляется тому, "как славянобеснующиеся не понимают истории, не понимают европейского развития, это - помешательство" (Дневник, 28 июня 1843 г.). Герцен, конечно, ошибался. Славянофилы по-своему прекрасно понимали историю и, в частности, очень хорошо знали историю французской революции, хотя, может быть, и не все они читали "Историю десяти лет" (1830 - 1840) Луи Блана, которую в это время внимательно изучал Герцен. В действительности же дело было вовсе не в том, что славянофилы будто бы не понимали истории, а в том, что, исходя именно из данных западноевропейской истории, они хотели делать свою, русскую историю так, чтобы она наилучшим образом отвечала их классовым интересам. Именно этого Герцен не понял, не разглядев подлинного политического содержания во взглядах своего противника.

Подробную характеристику славянофильства Герцен дает в своем Дневнике 26 октября 1843 г. в связи с состоявшимся у него разговором с П. В. Киреевским. "Их воззрение странно до поразительности, - пишет

¹ Ленин. Соч. Т. XV, стр. 466.

Герцен, - оно, без сомнения, не изъято поэзии, хотя односторонность очевидна. Религиозное воззрение имеет необходимо долю ложную, но их воззрение есть еще частно-религиозное, именно греко-российское христианство; они отвергают все западное христианство; история, как движение человечества к освобождению и себяпознанию, к сознательному деянию, для них не существует; их взгляд на историю приближается к взгляду скептицизма и материализма с противоположной стороны". И дальше: "Деятельность и стремительное движение европейское они называют мелочной хлопотливостью и находят единым идеалом квиетическое спокойствие какой-то созерцательной жизни на индийский манер Внутренний страх, что их мысль не признана, делает их фанатически нетерпимыми, - в них, как во всех фанатиках, недостает любви. Они на Запад смотрят с ненавистью. Это так же пошло и нелепо, как воображать, что все наше национальное гнусно и отвратительно. Оттого, что Руси общечеловеческое начало начали прививать неестественно, насильственно, они ополчились против общечеловеческой цивилизации Европы, считая ее одним блеском, пустым и ложным". Несколькими строками ниже в той же записи, характеризуя славянофилов и отмечая, что "с своей точки зрения они очень консеквентны, а опору точки зрения не подвергают анализу, даже минуют ее высказать", Герцен называет славянофильство верованием, которое "как верование, имеет корень в субъективном чувстве".

"С полной гуманностью, подвергаясь упрекам со стороны всех друзей, - писал Герцен в своем Дневнике 12 мая 1844 г., - протягивал я им (славянофилам) руку, желал их узнать, оценил хорошее в их воззрении. Но они фанатики и не терпящие люди. Они создали мир химер и оправдывают его двумя-тремя порядочными мыслями, на которых они выстроили не то здание, которое следовало". Славянофильство, по Герцену, - это "мир химер", это "мечтаемая будущность"; они верят в нее, "хотя и понимают настоящее, но, радуясь будущему, мирятся с ним. Их счастье!" - замечает Герцен (Дневник, 10 ноября 1843 г.).

Сущность славянофильской "химеры" Герцен суммарно излагает так: "Они говорят, что плод европейской жизни созреет в славянском мире, что Европа, достигнув науки, негации существующего, наконец, провидения будущего в вопросах социализма и коммунизма, совершила свое, и что славянский мир - почва симпатического, органического развитая будущего". Герцен находит, что это те же воззрения, какие разделяют и западные славяне, например Мицкевич, что это так называемый мессианизм, причем существенное различие между воззрениями западных славян и русских славянофилов, по Герцену, состоит в том, что у наших славянофилов славянизм тесно связан с греческой религией: "церковь одна - это наша церковь". "Они ждут, - говорит Герцен, - что католицизм и протестантизм равно признают истинность ее, и это самая отчаянная гипотеза из всех. Такое созерцание будущего, без сомнения, - религия, и может дойти до фанатизма" (Дневник, 10 ноября 1843 г.).

Герцен в своих записках подчеркивает еще одно существенное расхождение западников со славянофилами, это - отношение тех и других к прошлому и настоящему России. "Славянофилы постоянно набрасывают на нас смешной и жалкий упрек, - пишет он в Дневнике 23 февраля 1845 г., - что мы ненавидим Россию". Герцен с негодованием отвергает этот упрек своих противников. "Дело, кажется, просто, - пишет здесь же Герцен, - и одна узкая нетерпимость их могла взвести на нас пошлое обвинение. Мы разно поняли вопрос о современности, мы разного ждем, желаем; разве это мешает нам быть столько же патриотическими? Да, в наш патриотизм входит общечеловеческое, и не токмо входит, но зани-

мает первое место... Из этого никак не следует, что мы протянули друг другу руки, - нет, но не следует и того, что вся монополия любви к отечеству принадлежала им, и они имели бы право нас упрекать в ненависти к России..." Однако в выступлениях Герцена против славянофилов имелись, повидимому, некоторые моменты, когда, отстаивая "новую Русь", которую славянофилы, по Герцену, "совершенно не знают", Герцен в пылу спора недостаточно четко формулировал свое отношение к допетровской Руси. В этом нас убеждает, между прочим, та же запись в Дневнике; подчеркивая свое расхождение по этому вопросу со славянофилами, он говорит: "Им нужно былое, предание, прошедшее, - нам хочется оторвать от него Россию; словом, мы не хотим той Руси, которой и нет, т. е. допетровской, а той новой Руси они совершенно не знают, они отрицают ее так, как мы отрицаем древнюю" (Дневник, 23 февраля 1845 г.). Таким образом, в выступлениях Герцена имелись, надо полагать, моменты известной нечеткости выражения мысли, позволявшие противнику выступать с резкими возражениями, в которых в свою очередь в полемических целях допускались, несомненно, и известный перегиб и искажение действительности. С негодованием и совершенно основательно ополчаясь против отрицания славянофилами петровских реформ и после петровской России, Герцен в Москве не сумел по-настоящему оценить политическую значимость преклонения славянофилов перед допетровской Русью и тем самым значительно ограничил свое понимание исторического процесса России в целом, а вместе с тем ослабил и силу своего удара по идейному противнику. В оценке допетровского периода московские славянофилы принципиально были, во всяком случае, более правы, чем Герцен, независимо от того, какое вкладывали они содержание в понимание основных движущих сил русского исторического процесса и в чем видели они положительный смысл истории русского народа допетровского периода.

Во взаимоотношениях Герцена со славянофилами 40-х годов есть еще один пункт, который всегда давал основания видеть в воззрениях Герцена элементы славянофильства. Это вопрос о крестьянской общине.

В мае 1843 г. Герцен "имел случай говорить" в Москве с немецким ученым-экономистом, по политическим убеждениям монархистом, Августом Гакстгаузеном (1792 - 1866), который приезжал тогда в Россию для изучения ее аграрного строя. Гакстгаузен был известен своими трудами по изучению аграрного строя в различных странах, в том числе и у славян. Последним он посвятил книгу под заглавием: "Ueber den Unsprung und die Grundlagen der Verfassung in den ehemals slavischen Landern Deutschlands" ("О происхождении и основах государственного устройства в бывших славянских областях Германии"), вышедшую в Берлине в 1842 году. В результате изысканий Гакстгаузена в русских архивах и непосредственно на местах в 1847 г. появились в печати первые два тома его сочинения: "Studien uber die inneren Zustande, das Volksleben und insbesondere die landlichen Einrichtungen Russlands" ("Исследования о внутреннем состоянии, народной жизни и в частности земельном устройстве России"). Первые два тома этой работы содержали путевые материалы, впечатления, заметки и наблюдения автора, в третьем - рассматривался вопрос об общине. Третий том вышел из печати в 1852 году. Это был первый специальный ученый труд, который извлек проблему общины из-под спуда и открыл дискуссию о ней в русской науке и публицистике и на многие годы заострил внимание к этому вопросу в широких кругах русской общественности. Гакстгаузен весьма сочувственно относился к общинному строю, видя в нем залог сохранения патриархального характера социальных отношений и средство предупре-

дить возникновение и рост пролетариата. Вопрос о происхождении русской крестьянской общины оставался тогда еще открытым; свою разработку он получил значительно позже, когда выяснилось, что существующая крестьянская община вовсе не представляет собой органического продолжения социально-бытовой и хозяйственной народной старины, а есть новое явление, возникшее в XVIII в. и притом под непосредственным воздействием фискальных целей и в интересах крепостнического хозяйства.

Подчеркивая значение общины для настоящего и будущего России, Гакстгаузен писал: "В русской общине есть органическая связь, в ней лежит столь крепкая общественная сила, что в "этой стране и не может образоваться пролетариат, пока существует община. Последнюю поэтому следует хранить от разрушения, устраняя лишь те неудобства, которые вызываются ею в технике земледелия".

Славянофилы с энтузиазмом, без всякой критики подхватили этот тезис, отвечавший их охранным тенденциям, и положили его в основу своей националистической концепции истории России. "Общинное начало, - говорил Ю. Самарин, - есть основа, грунт всей русской истории, прошедшей, настоящей и будущей. Семена и корни всего великого, возносящегося на поверхности, глубоко зарыты в его плодотворной глубине, и никакое дело, никакая теория, отвергающая эту основу, не достигнет цели, не будет жить". Хомяков утверждал - совершенно неверно, - что община ценна потому, что она есть единственное уцелевшее гражданское учреждение русской истории. "Отняв его, - говорил он, - не останется ничего, из его же развития может развиться целый гражданский мир". Противопоставляя русскую поземельную общину известным ему тогда основным формам сельского быта англичан и французов, Хомяков говорил, что английская форма есть сосредоточение поземельной собственности в немногих руках, что приводит к росту богатства и к обезземелению массы населения, а это неминуемо ведет к революции; вторая, французская форма, по Хомякову, ведет к разъединению, а разъединение есть полное оскудение нравственного начала и умственных сил. Что же касается русской поземельной общины, то она, говорил Хомяков, соединяя экономические выгоды обеих форм и предохраняя от пролетариата, есть лучшая школа для народа, в которой приобретается нравственное воспитание... Разговаривая с Герценом, Гакстгаузен удивил его своим ясным взглядом на быт русских крестьян, на помещичью власть, земскую полицию и управление вообще. "Он находит, - пишет Герцен, - важным элементом сохранившуюся из глубокой древности общинность, ее-то надобно развивать, сообразно требованиям времени. Индивидуальное освобождение с землею и без земли он не считает полезным: оно противопоставляет единичную слабую семью всем страшным притеснениям земской полиции"; по замечанию Гакстгаузена, "чиновничество в России ужасно", и т. д. "Он хотел, - пишет Герцен, - чтоб ему сказали нормальное отношение помещичьих крестьян к господину... алгебраическую формулу, так сказать. Но это вздор; если б отношение общины сельской к помещику изменялось с ее величиною, с количеством земель или иных условий жизни, тогда можно бы понять какую-нибудь норму. Это не так. Состояние общины NN зависит от того, что помещик ее богат или беден, служит или не служит, живет в Петербурге или в деревне, управляет сам или приказчиком. Вот это-то и есть жалкая и беспорядочная случайность, подавляющая собой развитие" (Дневник, 13 мая 1843 г.).

Мы можем категорически утверждать, что в Москве Герцен относился скептически-отрицательно к общинной теории славянофилов. Те

принципы "общины" или "мира", которые впоследствии, уже будучи в эмиграции, он положил в основу своих теоретических построений, представляли собой не какую-либо реминисценцию из славянофильских "химер"; они вошли в сознание Герцена, и притом в критической переработке, не через славянофильское посредство, а совершенно иным, самостоятельным путем, что, впрочем, не снимает с этих элементов миросозерцания Герцена славянофильской марки. "Наши славянофилы, - пишет Герцен в Дневнике 26 июня 1843 г. - толкуют об общинном начале, о том, что у нас нет пролетариев, о разделе полей; все это - хорошие зародыши, и долею они основаны на неразвитости; так, у бедуинов право собственности не имеет эгоистичного характера европейского, но они забывают, с другой стороны, отсутствие всякого уважения к себе, глупую выносливость всяких притеснений, - словом, возможность жить при таком порядке дел. Мудрено ли, что у нашего крестьянина не развилось право собственности в смысле личного владения, когда его полоса - не его полоса, когда даже его жена, дочь и сын - не его. Какая собственность у раба? Он хуже пролетария - он res (вещь), орудие для обрабатывания полей... Дайте ему право суда, тогда только он будет человеком. 12 миллионов людей hors la loi ("вне закона")... Carmen horrendum (ужасающий закон)!"

*

Из отдельных славянофилов Герцен встречался в Москве с Иваном и Петром Киреевскими, с Константином Аксаковым, с Хомяковым и Самариным. Из них особенное внимание Герцена привлекали к себе И. В. Киреевский (1806 - 1856) и Ю. Ф. Самарин (1819 - 1876). Первому из них Герцен отводит больше всего места в своих записках.

"Мы могли бы не ссориться из-за их (славянофилов) детского поклонения детскому периоду нашей истории, но, принимая за серьезное их православие, но, видя их церковную нетерпимость в обе стороны, - в сторону науки и в сторону раскола, - мы должны были враждебно встать против них. Мы видели в их учении новый елей, помазывающий царя, новую цепь, налагаемую на мысль, новое подчинение совести раболепной византийской церкви. На славянофилах лежит грех, что мы долго не понимали ни народа русского, ни его истории; их иконописные идеалы и дым ладана мешали нам разглядеть народный быт и основы сельской жизни"¹ . Так писал Герцен уже много лет спустя после своих московских боев со славянофилами.

"Она грустит о славянобесии сыновей", - пишет Герцен в своем Дневнике 18 ноября 1842 г. о матери братьев Киреевских, Елагиной, с которой во время своей посленовгородской жизни в Москве Герцен поддерживал добрые отношения. "Между тем, оно ("славянобесие") растет и растет в Москве. Чем кончится это безумное направление, становящееся костью в течение образования? Оно принимает вид фанатизма мрачного, нетерпимого. Может, хорошо, что возможность таких убеждений обнаруживается, а с ними вместе обнаруживается вся нелепость их".

В первое время своего знакомства с Иваном Киреевским, "фанатиком своего убеждения так, как Белинский своего", Герцен склонен был относиться к нему, как и вообще к подобным людям, с уважением, "хотя бы с ними и был диаметрально противоположен в воззрении". Герцен считал, что Иван Киреевский "глубоко перестрадал вопрос о современности Руси, слезами и кровью купил разрешение - разрешение нелепое, однако, не так отвратительное, как пиитический оптимизм Аксакова"

¹ Герцен, А. "Былое и думы". Ч. 4-я, Гл. XXX.

(Константина Сергеевича). Иван Киреевский "показался" Герцену человеком, верящим в славянский мир, но знающим и гнусность настоящего, страдающим и знающим, что страдает, но желающим страдать, "не считая в праве снять крест тяжелый и черный, положенный фатумом на него". Герцен характеризует Киреевского как "натуру сильную и держащуюся всегда в какой-то экзальтации, которая, полагаю, должна быть неразрывна с фанатической односторонностью. В таких убеждениях страсти участвуют наравне с разумом, а страсти не дают величавого спокойствия мысли".

По адресу "Отечественных записок" и Белинского Киреевский, отмечает Герцен, "отозвался с негодующим презрением". Тем не менее Иван Киреевский и в следующем, 1843 году производил на Герцена впечатление "прекрасной, сильной личности". Герцен считал Киреевского личностью, в которой очень много погибло, и притом развитого, которая сломалась так, как может сломаться дуб, и ему было "жаль его, ужасно жаль". Герцену казалось, что Киреевский чахнет, что борьба в нем продолжается глухо и подрывает его. Давая оценку личности Киреевского, Герцен замечает: "Он один искупает всю партию славянофилов" (Дневник, 23 марта 1843 г.).

В апреле того же года Герцен ведет с Иваном Киреевским "длинный разговор о философии" и попрежнему подчеркивает в Киреевском "глубокую, сильную, энергическую до фанатизма личность". Герцен разоблачает чисто формалистические установки Киреевского, его формалистическое отношение к науке, к мышлению, к философии, его убеждение в бессилии философии решить свою задачу, "достигнуть примирения и истины, потому что ее путь недостаточен", и противопоставляет формализму Киреевского диалектику. "Конечно, - пишет Герцен в Дневнике 5 апреля 1843 г. по поводу формализма Киреевского, - та же наука имеет результатом негацию и переходит себя, ибо философия каждой эпохи есть фактический, исторический мир той эпохи, схваченный в мышлении. Переходя себя, она переходит необходимо в новый (разрядка автора. - Н. Д. ) положительный мир, уничтожив все незыблемо твердое старого. А Киреевский хочет спасения старого во имя несостоятельности науки. Так легко критика не засыпает".

Герцен считал, что Иван Киреевский "не дошел до последней точки москвизма, но вся его партия щеголяет дикими и исключительными антигуманными мыслями" (Дневник, 9 ноября 1844 г.). "Но, - замечает Герцен в записи от 17 декабря 1844 г., - Иван Васильевич хочет как-то и с Западом поладить; вообще он и фанатик и эклектик. Фанатик, чтобы быть полным, именно должен не быть эклектиком; иначе то, что придает ему силу, резкость, как паяльная трубка, усиливающая огонь, сгибая его на одну сторону, сглаживается, эмусируется, и выходит нечто неопределенное".

Брата его, Петра Васильевича Киреевского (1808 - 1856), Герцен считал "головою выше всех славянофилов", "он принял один во всю ширину нелепую мысль, но именно за его консеквентностью исчезает нелепость и остается трагическая грандиозность" (Дневник, 17 декабря 1844 г.). В письме к Т. Н. Грановскому 25 ноября 1844 г. Герцен называет П. В. Киреевского "чудным человеком" и говорит, что "такого врага больше хочется обнять от всей души, нежели с ним быть в оппозиции". По характеристике Герцена, "Петр Киреевский выражает собою, в числе самых отчаянных славянофилов, ультра-славяниста; разумеется, что, при всем уродливом взгляде, он, - замечает Герцен, - ...может, во многом должен будет уступить брату, но далеко оставляет за собой многих единомышленников... Петр Васильевич обращен на одно прошедшее Руси, он смотрит на будущее без веры; народ, как индивидуальность, как случай-

ная личность, носит в груди возможность гибели, но прожитое им - его руно, которое он стремится восстановить для Руси" (Дневник, 26 октября 1843 г.).

В Москве же Герцен познакомился и с известным впоследствии крупным чиновником-либералом, тогда 23-летним славянофилом Юрием Федоровичем Самариным (1819 - 1876). Скоро между ними установились приятельские отношения, которые нашли свое отражение и в записях Герцена в Дневнике. Герцен считал Самарина наиболее талантливым и передовым из всех славянофилов.

В связи с защитой Самариным 3 июня 1844 г. магистерской диссертации ("Стефан Яворский и Феофан Прокопович"), в полном объеме не разрешенной, между прочим, правительством к напечатанию, Герцен подчеркивает непонятное для него сочетание в Самарине "высоких диалектических способностей с жалкими православными теориями и с утрированным славянизмом". Это противоречие тем более бросалось в глаза, по замечанию Герцена, что у Самарина "решительно логика преобладает над всем", что он сам видел шаткость своей фантастической основы, но не хотел отступить от нее. Объяснения этому противоречию Герцен искал в юности автора диссертации, - а юность, по Герцену, всегда готова предаться отвлеченным теориям, - в недостатке фактических сведений, в неуменье покоряться историческому элементу. "Вообще, - замечает Герцен, - диссертация и защита ее произвела какое-то грустное чувство. Во всем этом есть что-то ретроградное, негуманное, узкое, как и во всей партии национальной. Как с ними ни ладь в некоторых вопросах, - остается страшный овраг, делящий и непереходимый" (Дневник, 4 июня 1844 г.).

В конце 1844 г. Герцен обратился к Самарину со специальным письмом, посылку которого он объясняет тем, что "не мог, да и не хотел удержаться, чтобы не написать ему вполне мое мнение о славянах, об этой пустоте, болтовне, узком взгляде, стоячести и проч.". Герцен знал, что письмо не могло произвести на Самарина благоприятного впечатления, но ему хотелось, чтобы Самарин, которого Герцен всегда считал в славянофильском лагере наиболее честным и порядочным, "услышал и другую сторону". А кроме того, недооценивая идеологических позиций Самарина, в частности - в силу всегда присущей Герцену изумительной доверчивости, граничившей нередко с политической наивностью в отношениях к противникам, Герцен из бесед с Самариным вынес впечатление, что "он один из них может, кажется, еще спастись" (Дневник, 4 декабря 1844 г.). Что ответил Самарин своему "спасителю", доподлинно неизвестно, но на основании содержания второго письма к нему Герцена мы можем предполагать, что ответ "спасаемого" был достаточно убедителен. "На днях получил письмо от Самарина, - пишет Герцен в Дневнике 26 февраля 1845 г. - Удивительный век, в котором человек до того умный, как он, как бы испуганный страшным, непримиримым противоречием, в котором мы живем, закрывает глаза разума и стремится к успокоению в религии, к квиетизму, толкует о связи с преданием... Сегодня писал ему ответ; в нем я сказал ему: "Encore une etoile qui file et disparait!"¹ . Прощайте, идите иной дорогой: как попутчики, мы не встретимся, это наверное". "Да как это ему не стыдно принадлежать к таким запакощенным славянофилам?" Эта запись в Дневнике, в особенности заключительная фраза, явно говорит о там, что содержание ответа Самарина явилось для Герцена полной неожиданностью и несколько взвинтило Герцена, выбило его из колеи равновесия: повидимому, в глубине своего сознания Герцен понял тактическую ошибку сво-

¹ "Еще одна звезда, которая падает и исчезает". - Беранже.

его выступления и пережил, может быть, некоторое чувство неловкости. В блестяще написанном ответном письме Самарину 27 февраля 1845 г. Герцен несколько шире развертывает мысли и чувства, записанные в Дневнике, признается, что в Самарине он "видел организацию, далеко сильнейшую, нежели во всех славянофилах, исключая, может, Петра Васильевича" (Киреевского); еще раз подчеркивает свое общее заключение о "славянской партии": "С каждым днем грузнет она в жалкую, ненавидящую и готовую преследовать односторонность" и навсегда распрощался со своим адресатом: "Прощайте! Идите иным путем - мы не встретимся, как попутчики, это верно..."

В это же время, в начале 1845 г., Самарин писал К. С. Аксакову: "Что сказать тебе о твоей размолвке с Герценом и Грановским? Подробностей я не знаю, но рано или поздно это должно было случиться. Так, неприступная черта меж нами есть, и наше согласие никогда не было искренно, т. е. не было прочным, жизненным согласием. Вспомни, какими искусственными средствами оно поддерживалось. Многое, очень многое нас разлучает и в особенности то, что для нас многое осталось святыней, в чем они видят безжизненных идолов... Говорил ли тебе Герцен о моей переписке с ним? Если не говорил, то и ты не упоминай"¹ .

В Москве Герцен вел философские споры также и с славянофилом А. С. Хомяковым (1804 - 1860). После первых встреч и бесед с ним Герцен склонен был восторгаться открытыми им в Хомякове "добродетелями": его удивительным даром очаровывать своей логической способностью, быстротой соображения, чрезвычайной памятью, широким объемом понимания и пр. и пр. (Дневник, 21 декабря 1842 г.), что вызвало тогда же протест более проницательного и более последовательного Белинского, который 6 февраля 1843 г. писал В. Боткину: "Письмо Герцена ко мне меня опечалило - от него попахивает умеренностью и благоразумием житейским, т. е. началом падения и гниения (я требую от тебя, чтобы ты дал ему в руки это мое письмо). Он толкует, что г. Хомяков - удивительный человек, что он, правда, лежит по уши в грязи, но, видишь ты, и страдает от этого. А в чем выражается это страдание? - в болтовне, в семинарских диспутах pro и contra. Я знаю, что Хомяков - человек неглупый, много читал и вообще образован: но мне было бы гадко его слышать, и он не надул бы меня своей диалектикой... Хомяков, это - изящный, образованный, умный И. А. Хлестаков, человек без убеждения, человек без царя в голове; если он к тому еще проповедует, он - шут, паяц, кощунствующий над священнодействием религиозного обряда. Плюю в лицо всем Хомяковым и будь проклят, кто осудит меня за это!.. Крепко пожми руку Герцена и скажи ему, что я, хоть и побранился с ним, но люблю его тем не менее..."² .

Впрочем, несколько позже и сам Белинский, сохраняя, конечно, в общем неизменным свое отрицательное отношение к славянофилам, все же отчасти смягчил свою непримиримость в отношении их. Когда в начале 1846 г. в Москве вышел славянофильский "Московский литературный и ученый сборник" со статьей Ю. Ф. Самарина о повести графа В. А. Соллогуба - "Тарантас", Белинский писал Герцену: "Статья Самарина умна и зла, даже дельна, несмотря на то, что автор отправляется от неблагопристойного принципа кротости и смирения, и, подлец, зацепляет меня в лице "Отечественных записок". Как умно и зло казнит он аристократические замашки Соллогуба! Это убедило меня, что можно

¹ Самарин, Ю. Соч. Т. XII, стр. 159; цитирую собр. сочинений и писем А. И. Герцена, под редакцией М. К. Лемке. Т. III. стр. 377.

² Герцен, А. Соч. Т. III, стр. 74.

быть умным, даровитым и дельным человеком, будучи славянофилом". И тогда же, говоря о знакомстве в Калуге с Иваном Сергеевичем Аксаковым, Белинский замечает: "Славный юноша! Славянофил, а так хорош, как будто никогда не был славянофилом. Вообще я впадаю в страшную ересь и начинаю думать, что между славянофилами, действительно, могут быть порядочные люди. Грустно мне думать так, но истина впереди всего!"¹ . В это время на обеде в честь Грановского Герцен сознался присутствующему А. С. Хомякову, что "любит его за то, что он имеет сочувствие ненависти"² .

К 1844 г. Герцен уже лучше, повидимому, стал понимать подлинного Хомякова и находил в нем "...лукавство, прикрытое бономией", т. е. добродушием (Дневник, 12 мая 1844 г.). "Хомякову все идет, - пишет Герцен в Дневнике 17 декабря 1844 г., - и эта многосторонность публичных женщин, и это лукавство, предательски соглашающееся, и этот смех, которым он встречает негодование". Несколько позже, 30 декабря 1844 г., Герцен записывает в своем Дневнике: "И что за сумбур в голове у этих людей. Недавно я вытеснил на чистую воду Хомякова из-за леса фраз, острот, анекдотов, которыми он уснащает свою речь, и он вывертывался старыми понятиями идеализма, битыми мистическими представлениями".

Впоследствии в "Былом и думах"³ , возвращаясь к московским спорам с славянофилами и к отдельным, наиболее ярким и авторитетным представителям славянофильства, Герцен называет Хомякова - "Ильею Муромцем, разившим всех, со стороны православия и славянизма", и говорит о нем: "Ум сильный, подвижный, богатый средствами и неразборчивый на них, богатый памятью и быстрым соображением, он горячо и неутомимо проспорил всю свою жизнь. Боец без устали и отдыха, он бил и колол, нападал и преследовал, осыпал остротами и цитатами, пугал и заводил в лес, откуда без молитвы выйти нельзя, - словом, кого за убеждение - убеждение прочь, кого за логику - логика прочь". Герцен вспоминает о Хомякове как об опасном противнике и называет его старым закаленным бретером диалектики, который пользовался малейшим рассеянием, малейшей уступкой; считает Хомякова необыкновенно даровитым человеком, обладавшим большой эрудицией, который во всякое время дня и ночи был готов на запутаннейший спор, способен был для торжества своего славянского воззрения употреблять все на свете, от казуистики византийских богословов до тонкостей изворотливого легиста. "Возражения его, - говорит Герцен, - часто мнимые, всегда ослепляли и сбивали с толку" и т. д. Он вообще, замечает Герцен, "больше сбивал, чем убеждал". Хомякова Герцен считал наиболее активным из всей славянофильской клики в деле пропаганды славянофильского "вероучения".

В Москве же Герцен встречался и вел бесплодные дебаты, "расточая силы", еще с одним из столпов славянофильства, с Константином Сергеевичем Аксаковым (1817 - 1860). "Я говорил долго с Аксаковым, - пишет Герцен в Дневнике 8 января 1843 г., - желая посмотреть, как он примирил свое православие с своим гегельянизмом; но он и не примиряет: он признает религию и философию разными областями и позволяет им (уживаться. - Н. Д. ) как-то вместе, это - конкубинат sui generis. Другие, как Киреевский, отвергают все западное, не хотят даже знать, боятся знать, т. е. боятся углубиться в себя, чтобы не найти там зародышей скептицизма".

В этом же отрывке Дневника Герцен дает остроумную характери-

¹ Белинский, В. Письма. Т. III, стр. 137.

² Герцен, А. Соч. Т. IV, стр. 414 - 415.

³ Герцен, А. "Былое и думы". Ч. 4- я. Гл. XXX.

стику дискуссий в среде самих славянофилов: "Споры между католиками и православными пресмешные, так и переносишься в блаженной памяти средние века!" Характер этих славянофильских споров, по Герцену, один: "Откуда ведьмы - из Киева или из Чернигова?.. Есть и протестанты, улыбающиеся над теми и другими (т. е. католиками и православными), как над отсталыми, смеющиеся над невеждами, утверждающими, что ведьмы из Киева или из Чернигова, - а сами они знают наверное, что ведьмы идут из Житомира".

Аксакова и Самарина Герцен считал менее последовательными в своих философских концепциях, чем братьев Киреевских (Дневник, 26 октября 1843 г.). Герцен отзывался об Аксакове как о человеке, который "во веки веков останется благородным, но и не поднимется дальше москвофилии" (Дневник, 12 мая 1844 г.). Спустя несколько месяцев после этого Герцен говорит уже о "москвобесии", которое Аксаковы довели до absurdissimum, т. е. до крайней нелепости (Дневник, 14 августа 1844 г.). В "Приписке" к Н. Х. Кетчеру 26 января 1845 г. Герцен, сообщая, что у него "с славянофилами война", пишет об Аксакове, что он "так же юн и благороден и так же односторонен", что имел с Аксаковым объяснение и с тех пор Аксаков у него не бывает.

Впоследствии в "Былом и думах" Герцен дает К. Аксакову более углубленную характеристику. Герцен видит "в его убеждениях не неуверенное пытание почвы, не печальное сознание проповедника в пустыне, не темное придыхание, не дальние надежды, а фанатическую веру, нетерпимую, втесняющую, одностороннюю".

"Вся его жизнь, - пишет Герцен, - была безусловным протестом против петровской Руси, против петербургского периода во имя непризнанной, подавленной жизни русского народа. Его диалектика уступала диалектике Хомякова, он не был поэт-мыслитель, как И. Киреевский, но он за свою веру пошел бы на площадь, пошел бы на плаху, а когда это чувствуется за словами, они становятся страшно убедительны. Он в начале сороковых годов проповедовал сельскую общину, мир и артель. Он научил Гакстгаузена понимать их и, последовательный до детства, первый спустил панталоны в сапоги и надел рубашку с красным воротом. "Москва - столица русского народа, - говорил он, - а Петербург - только резиденция императора". И заметьте, - отвечал я ему, - как далеко идет это различие: в Москве вас непременно посадят на съезжую, а в Петербурге сведут на гауптвахту".

Выше мы видели, что Белинский не одобрял либеральничания Герцена со славянофилами. С Белинским в этом отношении были солидарны, повидимому, и некоторые другие из ближайших друзей Герцена, например Н. Х. Кетчер. Герцен оправдывался, заявляя "вовсе не шутя", что многим из славянофилов и притом "в очень многих сторонах" он сочувствует и сердцем и умом. "Так, полгода тому назад, - пишет Герцен Кетчеру, - ты и Белинский смеялись над тем, что я сблизился с Самариным. А который из вас знал его? Самарин - юноша высоких дарований и в полном развитии, ему только 25 лет, - а вы уже осудили его. Я сначала инстинктом оценил его. Теперь спроси-ка Галахова, как этот человек гигантски подвинулся вперед от всех прежних товарищей; это - одна из самых логических натур в Москве, это - человек, который далеко выше Хомякова и даже Аксакова. Кто был прав? Далее, отчего Белинского статьи возбуждают досаду и зло у разномыслящих с ним, а мои стать и, как и я сам, принимаются с каким-то теплым, хотя и несогласным чувством. Гуманность - мое знамя". Несколькими строками выше, в том же письме Герцен говорит о том, что он понимает под сво-

ей "гуманностью": "Что вы хотите делайте, - ругайтесь или хвалите - я в одном неизменен, это в той добросовестной и светлой гуманности, которая всегда бежит от исключительных (haineux) теорий и взглядов".

Это письмо Герцена к Кетчеру представляет большой интерес в том отношении, что оно вскрывает основное в социальной конституции Герцена и проливает яркий свет на многие стороны его жизни и поведения. Герценовская теория "гуманности", содержание которой им самим было изложено и которой он прикрывает свое либеральничанье со славянофилами, есть, в сущности, не что иное, как либеральный оппортунизм и примиренчество по отношению к идеологическому противнику, что и вызывало справедливое негодование демократа Белинского. Проповедь Герценом своеобразной теории "гуманности" в отношении славянофилов и странное сопоставление личности и статей Белинского, вызывающих в противниках негодование, со своими статьями и своей личностью, которые принимаются "с каким-то теплым чувством", представляют собою, в конце концов, тенденцию just-milieu, среднего пути, или "золотой середины". Герцену как будто хочется сгладить заведомо несглаживаемые углы взаимоотношений со "славянами" и прикрыть заведомо не поддающиеся прикрытию противоречия во имя пресловутого "благородства убеждения", т. е. своеобразно понятой светской порядочности и приличия. Такова была тактика Герцена 40-х годов в его отношениях и спорах со славянофилами. Но Герцен, конечно, был совершенно прав, когда в том же письме, защищаясь от обвинений друзей, говорил: "Только смеясь или шутя, можно думать, что я разделяю мнение Хомякова et C-nie, ибо питать симпатии ко "многим" из славянофилов и ко "многим" сторонам их личности или характера еще не значит, конечно, разделять их убеждения". В общем все же отношения Герцена к славянофильству, независимо от его тактики, носили характер открытой войны. "Я веду открытую войну с славянофильством, - пишет Герцен в письме к Кетчеру 10 октября 1844 г., - несмотря на все ваши предположения". Впрочем, к этому времени его споры со "славянобесами", признается в том же письме Герцен, уже утратили свой интерес: "Все это потеряло для меня всякий смысл, интерес новости, потом все это пошло, глупо..." "Войну с славянофилами" Герцен, однако, продолжал вести вплоть до января 1845 года. Последнее упоминание об этой "войне" мы имеем в письме Герцена к Н. Х. Кетчеру 26 января 1845 г.; после этого славянофилы, по-видимому, вовсе уходят с поля зрения Герцена и со страниц его дневников и переписки.

Решительный отход от славянофилов и разрыв с ними начался у Герцена, повидимому, уже с сентября 1844 года. С большой неохотой собираясь из с. Покровского в Москву, Герцен пишет в Дневнике 4 сентября: "Белинский прав: нет мира и света с людьми до того розными". К началу 1845 г. разрыв Герцена со славянофилами был уже совершившимся фактом. В Дневнике его под 20 ноября 1844 г. читаем следующую запись: "Более и более расхожусь с славянами; кажется, их удивил прямой язык, мой тон у Свербеева. Потому думаю, что меня все спрашивают, как было, что было, главное - как я решился сказать поэту-лауреату берегов Неглинной, "что и не поместят его статьи в наш журнал". И Аксаков становится скучен от фанатизма московщины; мой разговор за неделю тому назад озлобил и удивил многих. Когда люди начинают сердиться, они дозволяют всплыть многому, что лежит на дне души, и в чем неохотно себе сознаются. Из манеры славянофилов видно, что если бы материальная власть была их, то нам бы пришлось жариться где-нибудь на Лобном месте".

В конце декабря 1844 г. или в начале января 1845 г. у славянофилов с западниками произошло резкое объяснение по поводу доносительного стихотворения Языкова, чуть было не закончившееся дуэлью Грановского и Петра Киреевского. "После всего этого, наконец, - пишет Герцен в Дневнике 10 января 1845 г., - личное отдаление сделалось необходимым. Аксаков (Константин Сергеевич) торжественно расстался с Грановским и мною; видно было, что ему жаль: он благороден, чист, но односторонен, ограничен в своем расколе. Мы дружески сказали друг другу, что служим иным богам и что потому должны разойтиться - один направо, другой налево; в уважении ему, как характеру, я не могу отказать. Он и, может, оба Киреевские уносят личное уважение, а остальные - чорт с ними. Самарин, не думаю, чтоб их был. Странная Русь: из нее высшими плодами являются или люди, опередившие свое время до того, что, задавленные существующим, они бесплодно умирают по ссылкам, или люди, опертые на прошедшее, никакой симпатии не имеющие в настоящем и так же бесплодно влачащие жизнь". "Славянофилы ненавидят меня и гонят со свету, - писал Герцен П. Х. Кетчеру 17 февраля 1845 г., - Аксаков прервал все сношения, с другими я прервал".

*

Много лет спустя, уже будучи в эмиграции, Герцен вновь возвратился к славянофилам в своих воспоминаниях "Былое и думы", в главе под заглавием "Не наши"¹ . Много воды утекло с тех пор, как Герцен расстался с московскими "славянами". Колесо истории, под неумолимым натиском наступавшего капитализма, успело сделать крутой поворот в сторону дальнейшего разложения помещичье-крепостнического строя. Поколение старых славянофилов допевало свои песни и постепенно сходило со сцены. "Умер Николай, - пишет в "Былом и думах" Герцен, - новая жизнь увлекла славян и нас за пределы вашей усобицы, мы протянули им руки, но где они? - Ушли! И К. Аксаков ушел, и нет этих "противников, которые ближе нам многих своих". Нелегка была жизнь, сжигавшая людей, как свечу, оставленную на осеннем ветру".

Перед мысленным взором Герцена еще раз прошли годы жизни в Москве после возвращения из новгородской ссылки, и он еще раз попытался ретроспективно изложить основы славянофильской теории и обрисовать наиболее яркие фигуры из славянофильской "котерии".

Теперь Герцену становится более ясным "положительное" ядро в воззрениях славянофилов 40-х годов, "его истина и существенная часть"; это ядро он видит "в тех стихиях русской жизни, которые они открыли под удобрением искусственной цивилизации". Герцен находит, что появление славянофилов как школы и как особого учения было "совершенно на месте", но, замечает Герцен, "если бы у них не нашлось другого знамени, как православная хоругвь, другого идеала, как "Домострой", и очень русская, но чрезвычайно тяжелая жизнь допетровская, они прошли бы курьезной партией оборотней и чудаков, принадлежащих другому времени. Сила и будущность славянофилов лежала не там. Клад их, может, и был спрятан в церковной утвари старинной работы, но ценность-то его была не в сосуде и не в форме". Герцен вскрывает историческую и политическую несостоятельность идеи народности у славянофилов как консервативной идеи по существу, которая служит средством выгораживания своих, служит для противопоставления себя другому; в ней есть, говорит Герцен, и иудаическое понятие о превосходстве племени, и аристократические притязания на чистоту

¹ Герцен, А. "Былое и думы". Ч. 4-я. Гл. XXX, Все последующие выдержки из Герцена сделаны из главы "Не наши".

крови, и майорат. Славянофильствующий национализм своего времени Герцен увязывает с славянизмом или руссицизмом, который "не как теория и не как учение, а как оскорбленное народное чувство, как темное воспоминание и верный инстинкт, как противодействие исключительно иностранному влиянию, - существовал со времени обрития первой бороды Петром, а затем он проходит через всю политическую историю России XVIII и XIX вв., то как противодействие петербургскому терроризму образования, то как оппозиция царевича, то как партия Долгоруковых при Петре II и т. д. и т. д., вплоть до Николая, когда "патриотизм превратился в что-то кнутовое, полицейское", особенно в Петербурге, где это дикое направление окончилось, согласно космополитическому характеру города, "изображением народного гимна по Себастьяну Баху и Прокопием Ляпуновым - по Шиллеру"... Для того, чтобы отмежеваться от тлетворного влияния Запада и западно-европейского просвещения, чтобы спасти себя от революции, которой он особенно стал бояться после 14 декабря, Николай, - говорит Герцен, - поднял хоругвь православия, самодержавия и народности, отделанную на манер прусского штандарта и поддерживаемую чем ни попало - дикими романами Загоскина, дикой иконописью, дикой архитектурой, Уваровым, преследованием униат и пьесой "Рука всевышнего отечество спасла". Таким путем московские славянофилы в конце концов встретились с национал-полицейской, монархической системой Николая. Герцен видел в этом большое несчастье для славянофилов; исходя из ошибочного представления о сущности славянофильской идеологии и не понимая ее классовой природы, Герцен не видел между николаевской системой и "славянофильством" "ничего общего, кроме слов". В действительности же следовало бы подчеркнуть полное, в конечном счете, их схождение, так как, отмежевываясь от Запада и прячась в византийско-православное облачение, либеральная буржуазия становилась под ту же николаевскую хоругвь - православия, самодержавия и народности - и притом также из страха перед наступавшей крестьянской революцией.

Не отдавая себе ясного отчета в классовой природе и сущности славянофильства, Герцен, живший иллюзиями якобы надклассового демократизма, строил свои возражения против теорий славянофилов чисто идеалистически, апеллируя исключительно к здравому смыслу и исходя из тезиса: "История не возвращается". В то же время Герцен - левый гегельянец, в совершенстве владевший гегелевской диалектикой, прекрасно вскрывает "грубое", как он выражается, понимание славянофилами народа. Это "грубое", т. е. чуждое диалектики, понимание народа заключалось, по Герцену, в том, что славянофилы принимали "народ" совсем готовым, ввиду чего "они полагали, - говорит Герцен, - что делить предрассудки народа значит быть с ним в единстве; что жертвовать своим разумом, вместо того, чтобы развивать разум в народе, - великий акт смирения. Отсюда натянутая набожность, исполнение обрядов, которые, при наивной вере - трогательны, и оскорбительны, когда в них видна преднамеренность". Лучшее доказательство, что возвращение славянофилов к народу не было действительным, состоит, по Герцену, в том, что они не встретили в народе никакого сочувствия. "Ни византийская церковь, - говорит Герцен, - ни Грановитая палата ничего больше не дадут для будущего развития славянского мира".

Тенденциозно-охранному и метафизическому народничеству славянофилов Герцен противопоставляет свое революционно-диалектическое понимание исторического процесса и "нашего призвания". "Возвратиться к селу, к артели работников, к мирской сходке, к казачеству, - говорит Герцен, - другое дело, но возвратиться не для того, чтобы их закрепить в неподвижных азиатских кристаллизациях, а для того, чтобы раз-

вить, освободить начала, на которых они основаны, очистить от всего наносного, искажающего, от дикого мяса, которым они обросли, в этом, конечно, наше призвание".

Продолжая свою мысль о путях развития России и противопоставляя свою концепцию славянофильской, Герцен подчеркивает, что эти пути развития лежат далеко за пределом государства, что в данном случае делу не поможет ни московский период, ни петербургский, который "никогда и не был лучше" московского. Герцен видит ошибку славянофилов в том, что им кажется, что Россия имела когда-то свойственное только ей развитие, затемненное разными событиями и в особенности петербургским периодом. Сам же Герцен считал, что "Россия никогда не только не имела этого развития, но и не могла иметь" (разрядка Герцена. - Н. Д. ). Герцен объясняет, почему Россия никогда не имела и не могла иметь "свойственного ей развития": "То, что приходит теперь к сознанию у нас, то, что начинает мерцать в мысли, предчувствии, то, что существовало бессознательно в крестьянской избе и на поле, - то теперь только (разрядка Герцена. - Н. Д. ) всходит на пажитях истории, утучненных кровью, слезами и потом двадцати поколений". Что же такое это герценовское то, что только теперь приходит у нас к сознанию и начинает мерцать в мысли, в предчувствии, что всегда бессознательно существовало в крестьянской избе и на поле и пр.? Это, отвечает Герцен, "основы нашего быта", "живые стихии, существующие не в летописях, а в настоящем; но они только уцелели под трудным историческим вырабатыванием государственного единства и под государственным гнетом только сохранились, но не развились. Я даже сомневаюсь, - замечает Герцен, - нашлись ли бы внутренние силы для их развития без петровского периода, без периода европейского образования". Одних же непосредственных основ быта, по Герцену, недостаточно. "В Индии, - говорит он, - до сих пор и спокон века существует сельская община, очень сходная с нашей и основанная на разделе полей; однако индийцы с ней недалеко ушли".

Противопоставляя свою историческую концепцию славянофильской, Герцен утверждает, что "артель и сельская община, раздел прибытка и раздел полей, мирская сходка и соединение сел в волости, управляющиеся сами собою, - все это краеугольные камни, на которых зиждется храмина нашего будущего свободнообщинного быта, но эти краеугольные камни - все же камни и без западной мысли наш будущий собор остался бы при одном фундаменте". Герцен убежден, что только "мощная мысль Запада... в состоянии оплодотворить зародыши, дремлющие в патриархальном быту славянском". Другими словами, только оплодотворенные, или, выражаясь производственным языком, обогащенные современной социалистической мыслью, эти зародышевые элементы, уцелевшие и сохранившиеся, но не развившиеся в основах нашего народного быта, по мысли Герцена, могут вырасти из фундамента в законченное здание.

Впоследствии, в письме к Мишле из Ричмонда 8 июля 1855 г., Герцен сформулировал ту же мысль в таких словах: "Славянский мир никогда не сумеет развить свою дикую врожденную социалистическую основу без той революционной идеи, которая парит над Западом, как его бессмертная душа... Я на все лады повторяю русским, - говорит Герцен, - что социальная идея, выработанная Западом, - единственное средство рационально развить способности и социальные нравы славян"¹ .

¹ Журнал "Былое", июль 1907 г., стр. 27.

Эта концепция в таком завершенном виде, несомненно, сложилась у Герцена не вдруг и, по всем вероятиям, не в Москве, а несколько позже заграницей, в эмиграции, когда он лицом к лицу столкнулся с буржуазным Западом. Герцен не без оснований в торжестве буржуазно-политической реакции, переживавшейся Европой после 1848 г., усмотрел тенденцию к утверждению "деспотизма", - "чтобы как-нибудь удержать современный государственный быт против напора социальных идей, стремящихся водворить новый чин, к которому Запад, боясь и упираясь, все-таки несется с неведомой силой". Герцен подошел к революции чисто эмпирически, не учтя со всей строгостью научного анализа соотношения действующих в условиях капиталистической системы сил, что с исключительной гениальностью в это же время было сделано Марксом и Энгельсом. Герцен обратил свои взоры к народной России, к ее "основам быта", к ее "живым стихиям", которые, однако, для своей действенной эффективности должны быть, по Герцену, оплодотворены "мощною мыслью Запада", т. е. социализмом.

Утверждение буржуазной диктатуры на Западе, по мнению Герцена, привело к одному знаменателю Россию и Запад: "равенство рабства водворилось". Но в то время как Европа "показала удивительную неспособность к социальному перевороту", "мы думаем, - пишет Герцен, - что Россия не так неспособна к нему, и на этом сходимся с славянами. На этом основана наша вера в ее будущность, - вера, которую я проповедовал с конца 1848 г. Европа выбрала деспотизм, предпочла империю. Деспотизм - военный стан, империя - война, император - военачальник. Все вооружено; война и будет, но где настоящий враг? - спрашивает Герцен и на поставленный вопрос отвечает: "Дома - внизу, на дне и там (разрядка Герцена. - Н. Д. ), за Неманом".

Таким образом, диктатуре буржуазии (деспотизм) Герцен противопоставляет в качестве борющихся с нею сил западноевропейский пролетариат ("дома - внизу, на дне") и русское крестьянство ("там, за Неманом"). Герцен убежден, что "начавшаяся теперь война (писано во время крымской войны! - А. И. Г. ) может иметь перемирия, но не кончится прежде начала всеобщего переворота, который смешает все карты и начнет новую игру". Герцен не представляет себе с достаточной ясностью, чем закончится эта "новая игра", т. е. революция, но, говорит он, "одна вещь узнана нами и не искоренится из сознания грядущих поколений, это то, что разумение и свободное развитие русского народного быта совпадает с стремлениями западного социализма".

В декабре 1860 г. умер Константин Аксаков. Герцен посвятил его памяти в "Колоколе", в номере от 15 января 1861 г., как было отмечено выше, статью, выдержкой из которой впоследствии Герцен заключил XXX главу в "Былом и думах", посвященную воспоминаниям о славянофилах. В этих заключительных строках XXX главы "Былого и дум", подводя итог своей оценке исторической роли славянофилов, Герцен пишет: "С них начинается перелом русской мысли. И когда мы это говорим, кажется, нас нельзя заподозрить в пристрастии. Да, мы были противниками их, но очень странными: у нас была одна любовь, но не одинакая. У них и у нас запало с ранних лет одно сильное, безотчетное, физиологическое, страстное чувство, которое они принимали за воспоминание, а мы - за пророчество: чувство безграничной, обхватывающей все существование любви к русскому народу, к русскому быту, к русскому складу ума. И мы, как Янус или как двуглавый орел, смотрели в разные стороны, в то время, как сердце билось одно... Много воды утекло с тех пор, и мы встретили горный дух, остановивший наш бег, и они, вместо мира мощей, натолкнулись на живые русские во-

просы. Считаться нам странно, патентов на понимание нет; время, история, опыт сблизили нас, не потому, чтобы они нас перетянули к себе или мы - их, а потому, что и они и мы ближе к истинному воззрению теперь, чем были тогда, когда беспощадно терзали друг друга в журнальных статьях, хотя и тогда я не помню, чтобы мы сомневались в их горячей любви к России или они - в нашей..."

*

Подводя итог высказываниям Герцена по адресу славянофилов и славянофильства, естественно поставить вопрос: в чем же до отъезда Герцена заграницу и до революции 1848 г. заключалась его основная ошибка в отношении славянофильской доктрины? Где коренилась основная причина явной недооценки им социально-политического значения и исторической важности этой враждебной прогрессу идеологии? Почему демократ и революционер Герцен не отмежевался от славянофильской "котерии" и, вместо разоблачения ее, усвоил по отношению к ней либеральную тактику, вызывавшую справедливый протест со стороны его ближайших друзей и единомышленников (Белинский)? Нотки этого либерализма в отношении славянофилов еще звучат у Герцена в последнем его примирительном "надгробном слове" 1861 г., цитированном нами выше.

Для надлежащего ответа на этот вопрос необходимо прежде всего учесть историческую обстановку, в которой жил и действовал Герцен. В 1912 г. в статье "Демократия и народничество в Китае" Ленин, как известно, называет Герцена далеким и одиноким предтечей русской буржуазной демократии¹ . Это политическое "одиночество" Герцена в окружавшей его социальной обстановке в Москве 40-х годов обостряло в нем и чувство личного одиночества. Об этом говорят многие страницы его московского дневника. С каждым годом, по мере развития и обострения классовых противоречий в среде самой буржуазии, это одиночество чувствовалось Герценом все острее и острее. От него постепенно отходили старые друзья и былые единомышленники. Характеризуя процесс демократизации русского освободительного движения в XIX в. и резкое изменение его классового состава на протяжении этого века, В. И. Ленин писал в 1913 г.: "Эпоха крепостная (1827 - 1846 гг.) - полное преобладание дворянства. Это - эпоха от декабристов до Герцена. Крепостная Россия "забита и неподвижна. Протестует ничтожное меньшинство дворян, бессильных без поддержки народа. Но лучшие люди из дворян помогли разбудить народ"² . В 40-х годах к числу протестующего ничтожного меньшинства дворян вместе с демократом Герценом принадлежала также и наиболее образованная передовая часть либералов славянофильского толка, хотя они и не были теми "лучшими людьми", которые "помогли разбудить народ". Правда, "протест" славянофилов против бюрократической системы императорского абсолютизма в основе своей не имел ничего общего с протестом демократов-декабристов и Герцена, тем не менее наличность элементов политической оппозиции у славянофилов могла послужить Герцену, как человеку с резко выраженным социальным темпераментом, основанием для того, чтобы поддерживать с ними сношения и вести дебаты. В сложной московской обстановке 40-х годов характерные для Герцена "колебания между демократизмом и либерализмом" (Ленин), при отсутствии непосредственного знания "революционного народа", были гораздо сильнее нежели впоследствии, в

¹ Ленин. Соч. Т. XVI, стр. 26 - 27.

² Там же, стр. 575.

60-х годах, когда он увидел этот народ и не только "безбоязненно встал на сторону революционной демократии против либерализма", но и "боролся за победу народа над царизмом, а не за сделку либеральной буржуазии с помещичьим царем"¹ . Тем не менее и в 40-х годах, когда молодой Герцен, не отдавая себе ясного отчета в классовой сущности русского дворянско-помещичьего либерализма, поддерживал связи и вел страстные дебаты со своими противниками, "демократ" уже и тогда "все же брал в нем верх". Это и привело Герцена очень скоро к окончательному, хотя и не решительному разрыву со славянофилами; об этом говорят его статья в 1861 г. в "Колоколе", посвященная памяти Константина Аксакова, и соответственные строки в "Былом и думах". Решительного же разрыва со славянофилами у Герцена, как мы видели выше, не было, да вряд ли он и мог быть, потому что в умонастроении Герцена, несомненно, имелись элементы, сближавшие его со славянофилами 40-х годов, несмотря на все идейное расхождение с ними как со своими непримиримыми и непримирившимися врагами, резко подчеркивавшееся им во время московских споров и отчасти сглаженное впоследствии, в эмиграции, в 1861 году.

¹ Ленин. Соч. Т. XV, стр. 468.

Публикатор:

Постоянная ссылка для научных работ (для цитирования):

Найденный поисковым роботом источник:

Автор(ы) публикации - Н. ДЕРЖАВИН:

Комментарии: