ВЛАДИСЛАВ КОНДРАТЬЕВ

ДОБРОЕ ВИНО И “ЯЗЫК ПРЕСТУПНОСТИ”,

или

НЕ ЗАСТАВЛЯЙТЕ ДУРАКОВ…

– Эх, Никанор Иванович! – задушевно воскликнул неизвестный. – Что такое официальное лицо или неофициальное? Всё это зависит от того, с какой точки зрения смотреть на предмет, всё это, Никанор Иванович, условно и зыбко. Сегодня я неофициальное лицо, а завтра, глядишь, официальное! А бывает и наоборот, Никанор Иванович. И ещё как бывает!

М. Булгаков, Мастер и Маргарита

– Так что же говорит этот человек?

– А он попросту соврал! – звучно, на весь театр сообщил клетчатый помощник и, обратясь к Бенгальскому, прибавил: – Поздравляю вас, гражданин, соврамши!

    М. Булгаков, Мастер и Маргарита

В 1986-ом году я, уволившись в запас из рядов Вооружённых Сил СССР, задумался, кем мне стать в “гражданской жизни”, или, иначе сказать, – “куда пойти учиться”, как писали тогда в объявлениях, приглашая, а иногда – и зазывая, абитуриентов овладеть той или иной специальностью. К тому времени я успел окончить не только школу-десятилетку, что для советских детей было обязательным (точнее, обязательным было полное среднее образование, которое можно было получить в школе, либо в профессионально-техническом училище, в которое мог поступить выпускник восьмого класса средней школы, или в техникуме, куда тоже мог поступить после восьмого класса), но и техникум сахарной промышленности, в который поступил после десятого класса – без сдачи вступительных экзаменов, а по конкурсу аттестатов: в тот год проводился эксперимент, которым я и воспользовался. Но в нашей семье как-то само собой предполагалось, что для меня высшее образование – обязательный минимум, который  я должен, кровь из носу, но получить. Так что поступление в техникум и учёба в нём были как бы отсрочкой перед настоящей учёбой – в институте. Вот только в каком именно и по какой специальности, это ещё окончательно не было решено.

По образованию, полученному в техникуме на отделении “эксплуатация автоматических устройств в пищевой промышленности”, я был техником-электромехаником по эксплуатации контрольно-измерительных приборов и автоматики (КИП и А), а по-простому – “киповцем”. Профессия эта тогда считалась престижной и быть “киповцем” было очень модно. Я весьма был горд тем, что я – “киповец”. И хоть техникум я окончил с дипломом с отличием, то есть с “красным” дипломом (диплом с отличием –  красного цвета, а не синего, как остальные), причём все оценки в нём были исключительно отличные, хоть учёба мне давалась легко, я понял, что технические специальности, в целом, – не моё призвание. И учёба в политехническом институте не казался мне столь уж привлекательной перспективой.

Стало быть, нужно думать, кем мне стать в будущем, а для этого – куда пойти учиться, в какой вуз[1] поступать.

Это был нелёгкий выбор. В Советском Союзе отнюдь не каждая забегаловка, как ныне, могла претендовать на звание высшего учебного заведения. И вузы, в основном, были институтами, лишь немногие из них удостаивались званий академии, или и того более высокого звания университета. Поступить в вуз было делом весьма нелёгким, хотя были и такие институты, на отдельные факультеты которых можно было поступить, лишь подав документы с заявлением о приёме. А экзамен был чистой формальностью. Особенно для лиц мужского пола и обязательно отслуживших в Армии. У меня были приглашения из таких институтов, одно из них, помнится, было из технического Волгоградского института, который прислал мне такое “приглашение” (комплект документов; из письма, приложенного к нему, я понял, что для поступления в этот институт мне достаточно, по сути дела, заполнить и подписать заявление о допуске к вступительным экзаменам); это приглашение я получил, когда ещё служил первый год, а до увольнения в запас мне оставалось ещё долгих и трудных полтора армейских года.

Но в такой вуз и на такой факультет, как незабвенный Волгоградский институт, я поступать не хотел, так как знал, что в такие институты идут ловчилы, которым только и нужно было, что “корочки” о высшем образовании. Я же ловчилой никогда не был, склонностей к этому не имел, и такой путь устройства в жизни мне был заказан. Самим собой был заказан.

Из школьных предметов я больше всего отдавал предпочтение истории и литературе. Но кто же не отдавал им предпочтений, если не увлекался математикой, или физикой? Я же физикой и математикой никогда особенно не увлекался, хотя и имел по этим предметам отличные оценки. Эти предметы мне были понятны, но не особенно интересны.

Из всех же специальностей мне больше всего по душе были медицина и юриспруденция. Эти две склонности до последнего боролись в моём сердце за первенство, и юриспруденция победила, в нелёгкой борьбе, с минимальным перевесом.

В профессию люди приходят по-разному. У кого-то это – пример родителей, или других близких родственников; у кого-то – пример из жизни, а у кого-то – из кино или литературы. Одна моя знакомая рассказывала мне, что в юриспруденцию её привели… Глеб Жеглов и Володя Шарапов. Да, да, именно эти два киноперсонажа. Я не шучу. Нет, моя знакомая – вовсе не сумасшедшая, просто телефильм “Место встречи изменить нельзя” понравился ей настолько, работа Жеглова и Шарапова, в исполнении Высоцкого и Конкина (которого все тогда, а многие – и сейчас, звали и зовут Павкой Корчагиным) ей показалась настолько интересной и романтичной, что она и поступила на юридический факультет университета, дабы, закончив учёбу, “внедряться в преступные сообщества, во всякие там “Чёрные кошки” и тому подобные банды, и разоблачать их изнутри”. Удалось ли моей знакомой реализовать свою мечту? Однозначного ответа на этот вопрос (у меня) нет: с одной стороны, на юридический факультет она поступила и, закончив его, стала адвокатом, а с другой – “Глеб Жеглов и Володя Шарапов ловят банду и главаря”. Заметьте себе, что банду (и главаря) ловят Глеб Жеглов и Володя Шарапов. А про мою знакомую в песне и речи нет. А это значит, что либо она в банды не внедряется, либо до сих пор засекречена. Про Глеба и Шарапова есть фильм (и песня), а про мою знакомую – нет. Может быть, она превосходный профессионал и до сих пор, работая под прикрытием, сумела, как и Штирлиц, не провалиться. Анна Чапман провалилась, а моя знакомая – нет.

Не надо смеяться над моей знакомой. Меня самого в юриспруденцию привёл литературный персонаж – Стирфорт, точнее, его рассказ юному Копперфилду, герою романа Диккенса, а не иллюзионисту, о профессии прокторов. Эта разновидность английских адвокатов даже в Англии приказала долго жить ещё в XIX веке, но рассказ английского барчука об интересной и, главное, сытой и безбедной жизни прокторов, даже и в XX-ом веке продолжал соблазнять юные умы. И Давида Копперфилда (не иллюзиониста, а заглавного героя романа Диккенса), и меня Стирфорту, литературному персонажу, уговорить стать юристами, и не просто юристами, а именно адвокатами, удалось (вот вам и бесспорный пример влияния литературы на реальную жизнь).

Решено: я буду юристом. Но для этого ещё нужно поступить – сдать экзамены. И я рьяно приступил к штудированию школьных учебников, так как мне предстояло написать сочинение, и если оно будет написано на “отлично”, то я, по тогдашним правилам, как поступающий с дипломом с отличием о среднем образовании, освобождался от сдачи дальнейших экзаменов, а если сочинение будет оценено положительно, но не на пятёрку, то и сдать ещё два устных экзамена: по обществоведению и по истории СССР. Экзамен по иностранному языку в тот год отменили, но ввели так называемые профориентационные баллы: от нуля до трёх. У меня, как у всех лиц, уволенных в запас из рядов Вооружённых Сил СССР, таких баллов было два. Я очень старательно готовился к экзаменам. По сложившейся традиции воины, уволенные в запас, считали своим священным долгом, хотя бы месяц, но “погулять” на славу. Большинство так и поступали, у кого-то эти загулы продолжались потом до пенсии, но я сразу же стал готовиться к вступительным экзаменам.

И в это время, как оно и положено, любопытные соседки, которым всегда и до всего есть дело, постоянно досаждали моим бабуле и маме вопросами о том, что думает их внук и сын о своём будущем. И мои родные неохотно, чтобы не спугнуть удачу, не сглазить ненароком, но честно отвечали, что я подал документы на юридический факультет государственного университета. Соседки качали головами, ахали и охали, так как все знали, сколь сложно поступить на юридический факультет, и очень неискренне желали успеха. Представляя, как соседки, радостно блестя глазами, будут прикидываться, что сочувствуют моим близким, если я провалюсь на экзаменах, а сами злорадно злословить, мама и бабуля старались, лишний раз, не показываться на улице, но так как совсем избежать встреч с кумушками не удавалось, да и усидеть в квартире, когда на градуснике хорошо за сорок, а то – и под пятьдесят градусов выше нуля по Цельсию (и это – только в тени), трудновато, то им приходилось сиживать на лавочке с любопытными кумушками и отвечать на их досужие вопросы.

И вот как-то одна из этих соседок, у неё даже кличи были: Мегера и Гиена, – завела шарманку про то, куда я надумал поступать, если вообще куда-нибудь поступать надумал. Гиена, если подумать, задавая такие вопросы, реализовывала своё право: другим можно спрашивать, а ей, что – нельзя? Вот она и спрашивала.

И мама честно ответила, что я надумал поступать на юридический факультет. Гиена удовлетворённо кивнула головой и сказала, что это:

– Хорошо.

И добавила, что это:

– Очень хорошо!

А потом заключила, что это:

– Правильно.

Расспросы эти настолько не нравились маме, что она, совершенно для себя неожиданно, как бы в пику, вдруг втянулась в неприятный для неё разговор и спросила сама:

– А чего же хорошего, что мой сын будет поступать на юридический?

И Гиена неожиданно рассудительно, сказала:

– А хорошо то, что, если он поступит, то узнает на юридическом много интересного. Там ему предстоит учить столько много всего… И всё – очень интересное. Да взять хотя бы латинский язык. Один латинский язык чего стоит!

И вот в этот самый момент, рассказывала мне потом мама, её как бы какой чёртик подвиг подшутить над Гиеной, и мама, делая простодушный вид, как бы не понимая, зачем юристу знание латинского языка, сказала:

– Латинский для медиков – это я понимаю: все рецепты выписываются на латыни. Но зачем латынь юристам? Юристам-то латынь зачем?

Ответ на такой вопрос мог быть, какой угодно. Но только не тот, который дала Гиена. Она, расширив глаза от удивления, что мама, такая образованная и интеллигентная женщина, может не знать очевидные и всем и каждому известные вещи, воскликнула:

– Как зачем?! Как зачем?! Ведь если твой сын поступит на юридический, если закончит его и станет юристом, то ему же придётся иметь дело с преступниками, ему придётся иметь дело с преступным миром.

Это выглядело логичным. И мама согласилась с тем, что выпускник юридического факультета станет юристом, а потому может иметь дело с преступниками (хотя и необязательно, в идеале юрисконсульт предприятия с преступниками дел иметь не должен бы), но:

– Зачем же юристу знание латыни, если он будет иметь дело с преступным миром?

От такого поворота разговора Гиена на какое-то время даже окаменела от удивления. Она переспросила:

– Как зачем?! Как зачем?! А как же он будет разговаривать с преступниками?! На каком языке?! У них же – у преступников, есть свой особенный язык – феня. И как он поймёт преступников, не зная латыни?! Они станут с ним говорить, а он, не зная латинского языка, не сможет их понять!

На лавочках возле многоквартирных домов собирается много разной публики. И отнюдь не все могут похвастать прекрасным образованием. Но даже самые необразованные из собравшихся в тот вечер бабулек, услышав утверждение Гиены, что разговорным языком советского преступного мира, его феней, является латынь, не просто засмеялись, ухмыльнулись или прыснули от смеха, – загоготали так, что грохнувший хохот, вызванный столь смелым заявлением, был слышен за несколько кварталов от центра разговора.

С тех пор афоризм: “Латынь – язык преступного мира”, – или, что одно и тоже: “Латынь – феня советских преступников”, – стал одним из самых популярных в нашей семье. Бывало, спросит меня кто-нибудь из близких:

– А на каком языке это: сказано, написано?

Я отвечу:

– На языке преступности, на языке преступного мира.

Или короче:

– На бандитской фене.

И сразу ясно, что это – латынь.

А бывало и иначе. Спросят меня, а заинтересовавшая фраза – не латинская. Я и отвечу:

– Это – уж точно не феня.

И все знают, что раз не феня, то это – не латинский язык.

То есть: латынь, с лёгкой руки Гиены, стала у нас в семье, иронически, – феней преступного мира.

С латинским языком мне, тем не менее, познакомиться пришлось, так как вступительные экзамены я сдал блестяще. На следующий год из программы юридических факультетов преподавание латыни исключили, но я – успел. Правда, латинский язык мы изучали всего один семестр, да и тот – первый, то есть семестр, значительно секвестированный из-за поездки студентов “в колхоз”. В вузах Москвы и Ленинграда, сколько я могу судить по выступлениям выпускников высших учебных заведений этих городов на телевидении и на радио, так называемый “трудовой семестр” называют поездкой “на картошку”.

А вот у нас – “в колхоз”. И убирать там приходилось не только картошку, а самые разные сельскохозяйственные культуры, например, виноград. Кто-то может подумать, что уборка винограда – это что-то праздничное, да ещё и вкусное. О, как бы не так. Любой ручной труд – дело очень нелёгкое. А уборка винограда – сложное, ответственное и очень тяжёлое занятие. Винограда вы много съесть не сможете, а дня через два вам на него и смотреть не захочется. Про расстройство желудочно-кишечной деятельности я не то, что говорить, даже и намекать не стану. А вот про виноградный сок, который сначала разъедает перчатки, которыми вы безуспешно пытаетесь спасти кожу рук, а потом и саму кожу и далее – до кости, я вам напомню, но кто не испытывал это, тот не сможет себе это представить…

И ведь виноград нужно не только срезать, но и уложить в тару, а тару… Целую статью можно написать о трудностях уборки винограда. А ведь есть ещё и яблоки, и груши. Сахарная свёкла. Морковь… Много чего есть и ждёт заботливых человеческих рук.

 А потом, чем ближе к зиме, даже и у нас, на юге, становится холодно, дождливо, сыро, а оттого – и неуютно. И только молодость спасает от тоски, хандры, грусти… Но как подумаешь, что в это время ты бы мог сидеть в тёплой и уютной аудитории и изучать юридические науки и, даже!, язык “преступности” – латынь, так и кольнёт сердце обида за то, что приходится, вместо этого, “вкалывать” в поле. Или – в винограднике. Или… Словом, в колхозе.

Но вот поездка “в колхоз” и закончилась. Студенты вернулись в город и приступили к изучению юриспруденции. А вот и первое занятие латинским языком. Нашей подгруппе повезло – нам выпало учить латынь с Нормой Евгеньевной.

О, Норма! Божественная Норма!

Первый раз я увидел её летом 1973-года диком на пляже посёлка Лоо десятилетним мальчуганом и принял за цыганку. Вернее, за цыганку её принял не я, а пляжное сообщество, которое во все глаза пялилось на высокую и стройную, явно нерусского вида, молодую женщину с гривой длинных, со смолянистым блеском, чёрных курчавых волос, носившую необычайно красивые и откровенные купальники на тёмно-шоколадном теле. Женщина была столь живописна, столь необычна, а негритянок и мулаток тогда вживую видел мало кто, что пляжное общество потому и решило, вернее, женская его часть, задавшись вопросом:

– Кто эта колоритная красотка? – ответить так:

– Она – цыганка. Несомненно – цыганка. Ну, а кто ещё, если не цыганка? Действительно, а кто же ещё?

Как всегда, сыскалась и оппозиция, переспросившая с недоумением:

– Кто-кто? Цыганка? Что-то не очень она на цыганку похожа. Цыганки выглядят как-то не так. Совсем не так.

Понимая, что эффектная колоритная женщина – явно не цыганка, вернее сказать, не похожа на привычное представление о том, как выглядят цыганки, пляжное общество, женская его часть, постановило:

– Цыганка. Но цыганка – необычная: культурная, образованная.

– А вот артистки театра “Ромэн”[2], – возражали скептики, – они же цыганки: культурные, надо полагать, образованные, коль скоро выступают в театре, – но всё равно – выглядят не так. Совсем не так.

Красавица-мулатка, делая вид, что не обращает внимание на сотни любопытствующих глаз, меняла купальники, как перчатки, – один краше другого, чёрной пантерой бросалась в морские воды, плавала акулой и собирала вокруг себя не менее десятка восторженных, готовых служить своей шоколадной госпоже, парней и молодых мужчин.

Иной раз и женатик в возрасте, прикативший на отдых с законной своей мегерой, забыв обо всём на свете, как загипнотизированный шёл к обольстительнице и иной раз супруге приходилось не просто вразумить своего муженька:

– Ва-ася-а-а! Куд-да?!

А и прикрикнуть раздражённо:

– ВАСЬ-А!

И Вася, а в другой раз: Коля, Петя, Федя, – как бы очнувшись от наваждения, как бы стряхнув с себя гипноз, грустно вздохнув, возвращался, скрепя сердце и скрипя зубами, в лоно семьи, грустно поглядывая искоса, чтобы законная супруга не заметила этот взгляд, на восхитительную красавицу.

Я, десятилетний мальчуган, понятное дело – даже не дерзал приблизиться к красавице-пантере. И только любование издалека было моим удовольствием.

Вот выходит она из морских вод, подобная Йеманже и сама как воплощённая Йеманжа, сверкая на солнце влагой тёмно-коричневой кожи. грациозно ступает по гальке пляжа; вот бесстрашно ныряет вниз головой с самодельной конструкции, установленной местными на диком пляже, увлекая за собой стаю дельфиноподобных своих не то последователей, не то подданных; вот чёрной акулой несётся по волнам…

Что я мог, кроме как смотреть на прекрасную богиню и тихо грезить?..

Второй раз я встретил её в 1984-ом году, когда, защитив диплом в техникуме, получил повестку явиться в военкомат. Я явился, а по пути в военкомат встретил компанию: несколько солидных мужчин интеллигентского вида, вьющихся вокруг мулатки, – которая поразила меня не столько своей экзотической красотой, сколько чистым русским языком, на котором она общалась со своими, подобострастно заглядывающими ей в рот, спутниками.

Сочетание экзотической, совершенно невиданной красоты с чистейшим русским языком поразило меня столь сильно, что я забыл и о цели своего визита в эту часть города, и о волнениях, связанных с призывом на срочную военную службу (я призывался в Армию в то время, когда наши ребята выполняли свой “интернациональный долг” – воевали, и погибали, в Афганистане). Я остановился, едва ли не раскрыв рот, остолбенелый и стоял неподвижно, во все глаза пялясь на прекрасную мулатку. Она, очевидно, привыкла к такой реакции на свою красоту и совершенно не обратила на меня внимание.

Мне почему-то особенно запомнилось не только то, что незнакомка чудо как хороша, и не столько то, что она очень чисто говорила русским языком, но то, и я это явственно уловил, непередаваемо милое, трогательное мягкое, едва уловимое и как бы шепелявое, произнесение ею шипящих согласных, отчего русский язык приобретал какую-то неуловимую экзотическую прелесть: как если бы любимое блюдо приправили тонкой экзотической специей.

Красавица и свита окружавших её мужчин прошли мимо меня, я остановился и долго смотрел им вслед, видя только её одну: гордую, грациозную, необыкновенно прелестную. Потом встряхнув головой, как бы отгоняя от себя наваждение, проследовал в военкомат…

И все два года службы в Армии нет-нет, а и вспоминал о прекрасном чёрном видении…

Экзамены в университет мы сдавали в здании университета, расположенном на другом конце города от здания юридического факультета. По своей наивности я даже не знал об этом и был несколько обескуражен, узнав, что учиться мне придётся совсем в другом месте, чем там, где я сдавал экзамены – не в главном корпусе, а в старинном кирпичном особнячке, что притаился рядом с военкоматом, призывавшим меня в Армию. Через неделю (или – две) после начала учёбы наш курс уехал “в колхоз” (я не поехал). А месяца через два занятия возобновились и в это время мы впервые приступили к изучению “языка преступного мира” – латинского языка.

Нашей подгруппе повезло: у нас латынь преподавала Норма Евгеньевна. Я сразу её узнал: чёрная полуобнажённая богиня в умопомрачительных купальниках из моего детства, очаровательная мулатка в компании мужчин возле военкомата, преподаватель латинского языка, – всё это была она – божественная Норма.

Годы сказались на ней: худая гибкая фигура несколько оплыла, кожа – значительно посветлела, роскошные волосы стали чуть короче, но седина не тронула их буйную пышность… Норма несколько утратила восхитительный блеск молодости, но бездну обаяния она сохранила в неприкосновенности. Она, как и прежде, была любимицей мужчин, она их вниманием была избалована, но не перестала мужчин любить и уважать. Мне показалось, что за все эти годы никакая грязь не пристала к ней, хотя святой она никогда не была и даже не пыталась таковой себя изобразить.

Она вошла в аудиторию и, не сделав ничего, вмиг её покорила. Её боготворили не только мужчины, но даже женщины не находили, что бы можно было бросить ей в упрёк.

Норма оказалась, хоть и нерусской, но и не цыганкой (правы были пляжные оппортунисты), а аргентинкой – дочерью аргентинских коммунистов, эмигрировавших в Советский Союз. Меня это не очень удивило: на слуху были русские испанцы – дети испанских коммунистов, спасённые от преследований фашистского режима диктатора Франко (когда я тал адвокатом, то в одном деле, где я защищал несовершеннолетнего обвиняемого, одним из соучастников преступного сообщества проходил несовершеннолетний же внук одного из таких детей испанских коммунистов), в Армии у нас был парень-француз – сын французских коммунистов, эмигрировавших из Франции в Советский Союз ещё до Великой Отечественной войны.

Словом, потомками иностранцев нас было не удивить. Вот и Норма… Она безупречно говорила по-русски, лишь шипящие произносила несколько мягче, чем это принято, но это только придавало ей дополнительного шарма. Голос её, мягкий, как бархат, но вместе с тем журчащий, как хрустальной чистоты вода в ручье, чаровал не меньше, чем привлекательная, всё ещё привлекательная красота – не то, чтобы поблекшая, а, скажем, покрывшаяся благородной патиной времени.

И мы сразу влюбились: и в Норму, и в её милую речь, и в её предмет, – латинский язык. Да и как было не влюбиться?! Латинский язык – lingua Latīna – не просто древний язык (lingua Latīna lingua antique est[3]; но латинский язык – не единственный древний: Lingua Latīna et lingua Graeca linguae antiquae sunt[4]) – это очень красивый язык. А в исполнении Нормы – просто божественный. Мне трудно вспомнить что-то, столь же прекрасное: разве что стихи на фарси (впрочем, сам фарси для моего слуха – уже поэзия), да джаз на бразильском диалекте португальского языка.

Латинский язык столь прекрасен, что его мы, скорее всего, полюбили бы и без Нормы. Но всё, даже самое прекрасное, может испоганить дрянной человек. Нам повезло дважды: мы учили латынь, и латыни нас учила Норма. Я и в другом уверен: если бы нужно было бы изучать какой-нибудь самый сложный, вызывающий больше всего отрицательных эмоций язык, но изучать с Нормой, то этот язык стал бы для нас, если и не самым прекрасным и желанным, то вполне приемлемым.

К несчастью, на латынь был отведён только один семестр, да и тот был сильно оскоплён. До сих пор это саднит моё сердце.

И не только благодаря достоинствам латыни, но и благодаря достоинствам Нормы, я до сих пор испытываю пиетет перед этим языком, даже и называя его, иронически конечно, языком преступного мира. Понятно, что если красота и спасёт мир, то из этого прямо не следует, что она избавит от преступности. И если бы преступники знали латынь, то это не исправило бы их, ведь преступники были и тогда, когда латинский язык был разговорным языком, античные преступники прекрасно общались на латыни (и матерились на ней), так что латынью преступность не победить. А с другой стороны, ведь никто и не пробовал исправлять и перевоспитывать преступников изучением латыни. А вдруг? Не поможет латынь, есть древнегреческий. Санскрит. Авестийский. Старославянский. Древнееврейский. Арабский классический.

Пробовать надо…

Прошли годы. Я закончил учёбу в университете. Кое-что стало и подзабываться с годами. А вот ни очарование латыни, ни Норма – не забываются. Норму я давно уже не видел.

А вот пройти мимо учебника латинского языка или дежурного сборника дежурных латинских острот в книжном магазине до сих пор не могу. И в одном таком сборнике налетел я на нечто, о чём стоит рассказать подробнее. И задуматься: а так ли уж была неправа малограмотная Гиена, свято верившая в то, что языком преступного мира, и не просто преступного мира, а нашего преступного мира, является именно латинский язык?

17 октября 1996-го года за 40 000 (сорок тысяч неденоминированных) рублей я приобрёл сборник под названием “Латинские юридические изречения”.

………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………

И как же были неправы те женщины, что подняли на смех Гиену за то, что она утверждала тождество между блатной феней и латинским языком <…>

………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………

С латинским языком, вернее, с тем, как интерпретируют его некоторые восторгающиеся им в указанной выше книге, меня поджидали и другие интересные вещи. Так, в том же сборнике, которому министр-зэк предпослал коротенькое вступление, нашёлся один пассаж, который очень меня заинтересовал. Составитель сборника и автор предисловия к нему, ратуя, вслед за преступным министром, за необходимость нести знания латинского языка в массы, проиллюстрировал свою мысль таким пассажем: “Латынью мог щегольнуть и безвестный капуцин, вошедший в историю благодаря её знанию. Дегустируя монастырское вино, он оценил один сорт нейтрально: «Vinus bona», другой – благосклонно: «Vinus bonus», третьим восторгался: «Vinus bonum»…Всё позволял передать язык древних римлян”[5].

Данный, явно восторженный, пассаж адресован, в этом нет никакого сомнения, людям не просто незнакомым с латынью и юриспруденцией, но и вовсе безграмотным. И явно с надеждой, что они такими и останутся.

Дело вот в чём. В соответствие со статьей 69 ГПК РФ: “Не являются доказательствами сведения, сообщенные свидетелем, если он не может указать источник своей осведомленности”. Данная норма права гражданского процесса практически тождественна норме права уголовного процесса по УПК РСФСР, который гласил в статье 74-ой: “Не могут служить доказательством фактические данные, сообщаемые свидетелем, если он не может указать источник своей осведомленности”. В УПК РФ такие сведения вообще названы недопустимыми. Так, в статье 75-ой (Недопустимые доказательства) указано, что к недопустимым доказательствам относятся “показания потерпевшего, свидетеля, основанные на догадке, предположении, слухе, а также показания свидетеля, который не может указать источник своей осведомленности”.

Из приведённого видно, что только в том случае, если бы автор предисловия указал источник своей осведомлённости о монахе, не то пьянице, не то латинисте (не то: и пьянице, и латинисте, – два в одном), то мы могли бы принять такое свидетельство, после всесторонней его проверки. Без указания же источника вся история с монахам обращается в прах.

Тем более, что никакого капуцина не существовало, история с ним, вернее, с неким знатоком латинского языка, и его пристрастием к дегустации вин (и необязательно монастырских) – не более, чем анекдот, “бродячий” сюжет… Причём, имеющий множество вариантов. По сути дела, знаток латыни – это европейский аналог Ходжы Нассреддина, или Джухи (Гохи).

Например, есть сербская притча: “Прича: Домаћин донесе госту вино. Гост, знајући да то није најбоље вино које овај има, отпи мало и рече: bonus vinus (добар вин). Домаћин потом изнесе чашу нешто бољег вина, гост опет попи мало па додаде: bonus vinum (добар вино). Када је гост коначно пробао најбоље вино рече: bonum vinum (добро вино). Домаћин га упита зашто је прво говорио сасвим погрешно латински, потом нешто мање погрешно и на крају исправно, гост рече: Quale vinum, tale Latinum (Какво вино, такав Латински)”[6].

Даже первый быстрый взгляд на знатоков латыни: безвестного капуцина и сербского гостя, – позволяет сделать некоторые выводы. Один из выводов: что-то здесь не то. Действительно, капуцин сказал три фразы: «Vinus bona», «Vinus bonus», «Vinus bonum»… Гость – тоже три, но несколько другие: «bonus vinus», «bonus vinum», «bonum vinum». То есть: капуцин вино называл словом vinus, а сербский гость – то vinus, то vinum. Правда, когда его спросили, он пояснил, что латынь, как и вино, может быть и хорошей, и – не очень, и вовсе дурной. И тем не менее, сербский гость ни разу не употребил латинское выражение правильно, так как в латинском языке строго соблюдалась постпозиция определяемого: не «хорошее/доброе вино», как в большинстве славянских языков (хотя в славянских и «вино хорошее/доброе» сказать можно), а «вино хорошее/доброе», то есть «vinum bonum».

К сербскому гостю-латинисту – любителю хорошего вина – мы ещё вернёмся.

Рассмотрим дело с капуцином, знанием латыни которого автор предисловия к упомянутому выше сборнику предлагает восторгаться. Сей капуцин вино ни разу не назвал словом «vinum», но исключительно «vinus». Правильно ли это?

Рассмотрим слово «вино». Оно весьма непросто. Слова, похожие на русское слово вино, можно найти в языках разных, не только индоевропейских, народов. Так, мы имеем русское вино, др.-русск., ст.-слав. вино, болг. ви́но, сербохорв. ви́но, словен. víno, чеш., слвц. víno, польск. wino, в.-луж., н.-луж. Wino, что считается древним средиземноморским заимствованием, как и греч. Ϝοῖνος, лат. vīnum, арм. gini, алб. гег. venë, тоск. verë, гот. wein, д.-в.-н. wîn, груз. γvino, араб. waynun, др.-евр. jajin[7].

П. Я. Черных показывает, что славянские слова – из общеславянского слова *vino, которое ближе всего к лат. vīnum (лат. простонародное vīnо)[8]. И латинское слово vīnum – среднего рода. Открыв словарь И. Х. Дворецкого мы найдём слово «вино» – это vīnum, род пад. vīnī[9].

А теперь ещё раз вспомним, что говорил безвестный капуцин-латинист: «Vinus bona», «Vinus bonus», «Vinus bonum». Vinus, а не vīnum. Был ли он неправ, употребляя слово vinus вместо vīnum? Оказывается, нет. Со ссылкой на Плавта (T. Maccius Plautus, около 254 – 184 гг.) И. Х. Дворецкий приводит слово мужского рода – vīnus, в род. пад. vīnī[10]. Так что капуцин, использовав вместо общепринятой формы vīnum, форму vinus (правильно, всё же не vinus, а vīnus) против правил не погрешил. Казалось бы.

Придираться к капуцину за то, что вместо слова с буквой, обозначающей «долгое и» (то есть «ī» – vīnus) была использована буква «i», и слово приняло вид «vinus», я не буду, так как капуцин, справедливости ради отметим, говорил, а не писал, так что ошибка в написании слова может принадлежать не капуцину, а публикаторам истории с ним.

Но вот сами оценки, данные капуцином… Не знаю, кто проявил невежество: любитель ли вина капуцин, явно находившийся в нетрезвом состоянии, после дегустации этих самых вин, или автор предисловия, предлагающий восторгаться поддавшим капуцином и латынью, которой можно выразить всё. Видимо автор предисловия полагает, что другим языком, например русским, такие тонкие различия в качестве вина (или – чего бы то ни было ещё) выразить нельзя.

Итак, вино (то есть vīnum, или vīnus, а в публикации vinus) капуцин оценил, по интерпретации автора предисловия: нейтрально, благосклонно и восторженно. Для нейтральной оценки он использовал слово bona, для благосклонной – bonus, а восторженная оценка опосредована словом bonum. То есть: bona, bonus и bonum, – это, по мысли автора предисловия, слово, например, «хороший», или «добрый», или ещё какое-нибудь похожее, но данное в трёх степенях превосходства: от меньшей непрерывно к большей.

Вот какой выразительный латинский язык! Не то, что другие, например, русский.

Но давайте посмотрим, что мы увидим в русском. В русском языке, например, есть прилагательное «добрый» в значении «хороший». А есть существительное «добро» в значении, в том числе, «(нечто) пригодное». И вот вам дают на пробу какое-то вино – не прокисшее, но и не выдающееся по своим качествам. Как вы оцените его? Как-нибудь нейтрально, например, заявите, что это «добро», то есть «(нечто) пригодное (для питья)», произнесёте с ударением на последний слог. А дадут испробовать лучшее вино? Употребите то же самое слово «добро», но с ударением на первый слог и получится краткое прилагательное, имеющее положительное значение. Следующий шаг – ещё более лучшее вино и оценка: «доброе (вино)». То есть, уже не просто абы что, не просто лучше, чем абы что, а уже хорошее. А далее можно и совсем спиться – после вина, оценённого словом «доброе» пойдут: «добрее», «добрейшее», «наидобрейшее»… Вместо заявленных автором предисловия так поразивших его трёх степеней мы легко, сходу, нашли шесть – в русском языке: «добро» (сущ., ударение в конце слова), «добро» (прилаг., ударение в начале слова), «доброе», «добрее», «добрейшее», «наидобрейшее»…

Знатоки русского языка, не сомневаюсь, смогут найти ещё несколько возможностей расширить этот ряд.

Но ведь мы ещё не знаем, какое вино пил капуцин: белое, розовое или красное. А что, как красное?

Русский язык, в отличие даже от славянских, имеет здесь одно преимущество. Так, слово «красный» в русском имеет значение «алого цвета». Но изначально это слово значило «красивый». Но и сейчас в значении «красивый» оно тоже используется. Так, жёлтого (и красного) цвета в природе больше всего осенью, но мы говорим весна-красна, но не потому, что весной – всё краснеет. Как раз наоборот – зеленеет, но это так красиво…

Допустим, что капуцину подали самое простое красного цвета вино. Спросили: “Ну, как?” Вот знал бы он русский язык, он бы ответил: “Что – как? Красное”.

А дальше он бы мог, по мере подачи всё более и более качественных вин, оценивать их словами: «красивое», «красивее», «красивше», «наикрасивое», «накрасившее», «наикрасивейшее»…

Да он бы до риз положения упился бы, либо вино бы закончилось, а исчерпать богатства русского языка так и не удалось бы.

Но вернёмся к капуцину и его трём словам: «bona», «bonus» и «bonum». Увы, но никакого нейтрального, благосклонного и восторженного значения слова «хороший/добрый» они не имеют. Дело в том, что латынь, как и, например, русский язык, имеет разделение слов по родам, чего нет в современных западных языках, в том числе и в тех, что произошли из латыни. А в латыни слово bona имеет значение «хорошая, добрая, благая, славная», слово bonus – «хороший, добрый, благой, славный», а bonum – «хорошее, доброе, благое, славное», то есть, это не три степени для выражения качества, а одно и то же слово с одним и тем же значением – прилагательное в женском, мужском и среднем роде.

А теперь посмотрим, что, в действительности, сказал капуцин. Он употребил слово вино не в среднем (vīnum), а в мужском роде – vīnus. В русском языке вино – среднего рода. Но как напиток – мужского. Чтобы понять сказанное капуцином, используем русское диалектное (или – маргинальное) слово «винец». Капуцин первое поданное ему вино оценил как«vinus bona», то есть сказал «винец (напиток) хорошая». Вино лучшего качества – словами «vinus bonus», то есть «винец (напиток) хороший». Самым качественным вином он восторгался словами «vinus bonum», то есть «винец (напиток) хорошее».

Ну, при чём же здесь латынь, которая, единственная в мире, могла, по мысли автора предисловия, “всё передать”, если капуцин, безупречно, де, знающий латынь и тем прославившийся в истории, из трёх фраз две построил с нарушением грамматики латинского языка, причём неправильной фразой оценил самое лучшее вино, как и самое худшее, и только для вина нейтрального качества использовал фразу, в которой согласовал существительное и прилагательное в роде (числе и падеже), но использовал не общеупотребительную форму слова для обозначения вина? Да он или был неграмотным, или лыка не вязал.

И чем же здесь восторгался автор предисловия к книге, утверждавший – именно на этом примере, что латинский – это язык, который “всё позволял передать”? С таким же точно основанием можно восторгаться языком персонажей юмористического (как на мой вкус – так псевдоюмористического) мини-сериальчика: Равшан и Джамшут, – с их “сакраментальным”, присловьем: “Нашальникамэ”. Так что же, восторгаться их “русским” языком, который “позволяет передать всё”?..

Вернёмся же к сербской притче. В ней мы видим, что неизвестный гость тоже употребил три латинские конструкции после употребления трёх разных вин: плохого, нормального и хорошего. Он сказал: bonus vinus, bonus vinum и bonum vinum. Мы видим, что и сербский гость употребил как правильные, так и неправильные латинские конструкции. Но…

Приведём рассказ ещё раз: “Прича: Домаћин донесе госту вино. Гост, знајући да то није најбоље вино које овај има, отпи мало и рече: bonus vinus (добар вин). Домаћин потом изнесе чашу нешто бољег вина, гост опет попи мало па додаде: bonus vinum (добар вино). Када је гост коначно пробао најбоље вино рече: bonum vinum (добро вино). Домаћин га упита зашто је прво говорио сасвим погрешно латински, потом нешто мање погрешно и на крају исправно, гост рече: Quale vinum, tale Latinum (Какво вино, такав Латински)”.

Сербский язык – славянский, и русскому читателю, в целом, рассказ понятен, но вот его перевод: “Притча. Хозяин принёс гостю вина. Гость, зная, что это не лучшее вино, которое этот [хозяин. – В. К.] имеет, отпил немного и сказал: bonus vinus (добрый вин). Хозяин затем вынес чашу немного лучшего вина, гость снова отпил немного и добавил: bonus vinum (добрый вино). Когда гость, наконец, попробовал лучшее вино, сказал: bonum vinum (доброе вино). Хозяин его спросил, почему он сначала говорил совсем неправильно по-латински, затем менее неправильно и, наконец, правильно, гость сказал: Quale vinum, tale Latinum (Какое вино, такая и латынь)”.

К сербской притче тоже есть некоторые вопросы. Так, её авторы исходили из того, что правильное латинское слово, обозначающее вино, – это слово vīnum, данное в притче в неправильной форме – vinum, то есть с i, вместо ī. В таком виде притча выглядит логичной, так как плохое вино гость оценил полностью (с точки зрения авторов притчи) неправильной латинской конструкцией, то есть bonus vinus. Вино среднего качества – полуправильной конструкцией, то есть bonus vinum. Вино высшего качества гость оценил: bonum vinum.

Конечно, если бы гость говорил, употребляя конструкцию подлежащее   + дополнение (не bonum vinum, а vinum bonum, причём слово «вино» – с долгим «i» – то есть «ī»; vīnum, а не vinum, как в притче), то он бы сказал по-латински совсем правильно. Однако сербский гость был логичен в своих латинских оценках: слово «вино» в мужском роде (то есть vīnus, в притче – vinus), а не в среднем (vīnum, в притче vinum) роде,  – известно, как представляется, едва ли ни одного только Плавта. В принципе, мы могли бы полагать, что правильным является только слово среднего рода – vīnum. Тогда речь сербского гостя выглядит логичной: полностью неправильная конструкция, переведённая на сербский язык как «добар вин» (bonus vinus), то есть «добрый вин», применена для вина самого низкого качества; полуправильная конструкция, переведённая на сербский язык как «добар вино» (bonus vinum) – для вина среднего качества; правильная конструкция, переведённая как «добро вино» (bonum vinum; лучше, если бы было vīnum bonum – «вино доброе»), то есть «доброе вино», применена для вина самого лучшего качества.

Сербская притча внутренне логична. При этом хозяин, поивший гостя вином самого разного качества, заметил, в отличие от нашего восторгающегося капуцином автора предисловия к сборнику латинских юридических изречений, неправильность латыни гостя и восторгаться не стал, так как гость из трёх фраз по крайней мере две из них произнёс неправильно. Ответ же гостя: “Quale vinum, tale Latinum (Какое вино, такая и латынь)”, – как нетрудно заметить, профанирует другое изречение: “Qualis rex, talis grex (Каков царь, такова и толпа)”.

Рассказ же про капуцина, повторим, совершенно лишён логики, так как относительно правильную фразу он произнёс, оценивая отнюдь не лучшее вино. И самое лучшее по качеству вино он оценил фразой, столь же неправильной, как и вино самого худшего качества. И вот таким положением дел автор предисловия предлагает нам восторгаться.

И особенно неприятно, что автор предисловия взял, не спросив согласия, себе в “сообщники”… М. В. Ломоносова: “Спустя много веков и наш великий соотечественник М. В. Ломоносов подтвердит «богатство и сильную в изображениях краткость» латинского, полагая его идеальным выразительным средством науки”[11]. А ведь это – выдёргивание части цитаты из контекста – как раз тот случай, когда говорят, что полуправда – хуже явной лжи. Не то, чтобы Михайла Васильевич это вовсе не говорил, но говорил он, тем не менее, не то, что ему приписано.

Во-первых, предвидя, что в будущем так неуважительно к родному русскому языку будут относится, но и констатируя сложившееся к его времени положение дел, он предпослал Предисловие к своей “Российской грамматике”, сказав: “Повелитель многих языков, язык российский, не токмо обширностию мест, где он господствует, но купно и собственным своим пространством и довольствием велик перед всеми в Европе. Невероятно сие покажется иностранным и некоторым природным росиянам, которые больше к чужим язы́кам, нежели к своему трудов прилагали. Но кто не упрежденный великими о других мнениями, прострет в него разум и с прилежанием вникнет, со мною согласится”[12].

Во-вторых, будучи известным полиглотом и зная о достоинствах иностранных языков не понаслышке, признавая роль их и значение, тем не менее утверждал: “Карл Пятый, римский император, говаривал, что ишпанским языком с богом, французским – с друзьями, немецким – с неприятельми, италиянским – с женским полом говорить прилично. Но если бы он российскому языку был искусен, то, конечно, к тому присовокупил бы, что им со всеми оными говорить пристойно, ибо нашел бы в нем великолепие ишпанского, живость французского, крепость немецкого, нежность италиянского, сверх того богатство и сильную в изображениях краткость греческого и латинского языка”[13].

В-третьих, как видим, М. В. Ломоносов, говоря о латинском языке, поставил его в один ряд с греческим, мало того, утверждал, что не только они, но ещё и ряд других европейских языков, вместе взятых, стоят одного русского языка. А между тем о возможностях русского языка М. В. Ломоносов писал так: “Тончайшие философские воображения и рассуждения, многоразличные естественные свойства и перемены, бывающие в сем видимом строении мира и в человеческих обращениях, имеют у нас пристойные и вещь выражающие речи. И ежели чего точно изобразить не можем, не языку нашему, но недовольному своему в ней искусству приписывать долженствуем. Кто отчасу далее в нем углубляется, употребляя предводителем общее философское понятие о человеческом слове, тот увидит безмерно широкое поле или, лучше сказать, едва пределы имеющее море”[14].

В-четвёртых, нужно вспомнить, почему он вообще это сказал. А дело в том, что в то время в России наблюдалось засилье иностранцев в Российской науке. Например, известный норманист Байер (Готлиб Зигфрид Байер, нем. Gottlieb Siegfried Bayer), будучи одним из первых академиков Петербургской академии наук, не просто не знал русский язык[15], но и вообще считал его изучение не только необязательным, но и вредным для дела науки. Именно с такими учёными и полемизировал М. В. Ломоносов.

Неспособность русских, вообще славян, к созданию языка, пригодного для науки, по Байеру, это один из тех краеугольных камней, на которых зиждется всё здание норманнской “теории” – квазитеории о “неспособности” славян к созданию государства. М. В. Ломоносов именно с теми, кто умалял значение русского языка, спорил, так что приписывать ему признание пригодности именно латинского языка в сравнении с русским – это выдавать желаемое за несуществующее действительное.

Знаменитую эту цитату о языках я помню со школьной скамьи, и она, как и многое из того, что было вложено в голову в раннем и среднем детстве, не только навсегда отложилась где-то на полках памяти, но и приняла вид аксиомы[16]. Немало измучившись, к тому времени, теоремами, которые, в отличие от аксиом, нужно было доказывать, я, как и остальные мои однокашники, был весьма благодарен аксиоме именно за то, что принять её можно было на веру, а не мучиться с доказательствами.

Несмотря на то, что я, как и всё моё поколение, не дитя интернета, решивши разобраться и с Карлом Пятым, и с цитатой Михайлы Васильевича, первое, что сделал, – обратился именно ко всезнающему интернету. И с некоторым удивлением заметил, что он полон или какими-то ошмётками фраз, без указания на источник осведомлённости, которые кто-то где-то когда-то слышал или видел, или одними сетованиями на то, что источник этих фраз сыскать не удаётся. Единственный вывод, какой из всего этого можно сделать: видимо, проруха потеряла половую и возрастную жёсткую привязанность и никто от неё ныне не застрахован.

Действительно, по сети гуляет фраза: “Hablo latín con Dios, italiano con los músicos, español con las damas, francés en la corte, ingles con los caballos y alemán con los lacayos”. Перевод её: “Говорил на латыни с Богом, на итальянском – с музыкантами, на испанском – с дамами, на французском – при дворе, на английском – с лошадьми и на немецком – со слугами”. Именно эту фразу, с оговорками, что она Карлу Пятому приписывается, обсуждают чаще всего.

Из фразы ясно видно, что в ней оцениваются не столько познания Карла Пятого в языках, сколько возможности каждого из них, вытекающие из коренных особенностей того или иного языка. И в этой цитате, в сравнение её с той, которую использовал М. В. Ломоносов, одни и те же функции опосредуются отнюдь не теми же языками.

Так, очевидно, что коль скоро римо-католическая часть христианского мира использует для литургических целей латинский язык, то и монарх римо-католической государства использует его в “разговорах с Богом”. Но не потому, что латинский язык приспособлен более всего для этих целей, а потому, что Карл V – католик.

Но вот грубость, присущая, по мнению многих, немецкому языку, делает его пригодным для общения со слугами. Можно подумать, что Карл V видел этот язык недостаточно развитым, примитивным – как раз для слуг, которых он вряд ли считал людьми, развитыми в интеллектуальном отношении. А вот М. В. Ломоносов видел в немецком не грубость или примитивность, а крепость, с какой только и нужно разговаривать с врагами.

Для разговора с музыкантами Карл V использовал мелодичный итальянский. Но прямо из приведённой цитаты это не следует и можно предположить, что это просто констатация положения дел, когда придворными музыкантами были исключительно итальянцы, да ещё и не владеющие никаким другим языком, нежели итальянским.

Кстати сказать, в эпоху так называемого Возрождения его адепты страстно спорили, какое из искусств – лучшее. Понятно, что лучшим каждый считал то, в каком сам был горазд. Нам такой спор покажется диким, бессмысленным, но они – спорили, “доказывали”, не столько друг другу или простым заинтересованным слушателям или читателям, сколько денежным мешкам того времени (заказчикам результатов своего труда) “преимущества” литературы над архитектурой (и – наоборот), музыки – над живописью, скульптуры – над поэзией, механики – над… Словом, “доказывали преимущества своего” искусства над искусством конкурента.

Результаты таких споров были разными в разных странах. Так, в Италии, к примеру, адепты музыки и пения одержали верх над поэтами, а поэты – взяли у них реванш во Франции. И теперь мы видим, что и до сих пор итальянская эстрада, например, это мелодичные песни, в которых тексты – не самое главное. А во Франции – как раз наоборот. Там эстрадная песня – это, в сущности, чтение текстов под музыку. И недаром же один из самых известных исполнителей данного жанра – “французский” певец Джо Дассен (на самом деле американец еврейского происхождения, потомок эмигрантов из России, конкретно, – из Одессы) пел песни итальянского композитора Тото Кутуньо.

Мирей Матьё, слава которой не меньше, чем у Джо Дассена, конечно, француженка, но… Она из Авиньона, из Прованса, а Прованс – это завоёванная северофранцузскими (то есть французскими в узком, собственном, смысле слова) феодалами.

Итак, судить о том, говорил ли Карл V, если вообще говорил, с музыкантами по-итальянски из-за мелодичности этого языка, или по другой, всё равно – какой, причине, мы не можем с достоверностью. М. В. Ломоносов же видел в итальянском нежность, что и делало его пригодным для разговора с женщинами – мнение, за которое в современной Европе победившего суфражистского движения и гендерного равенства можно серьёзно поплатиться, даже и вопреки постулируемой там, на словах, толерантности.

Французский М. В. Ломоносовым, вслед за Карлом V, считал языком живым, но, чего уж греха таить – легковесным, пригодным для живой, но пустопорожней болтовни с друзьями: можно в молчании щёлкать семечки, смачно сплёвывая шелуху, а можно и по-французски поболтать. А в другой, принадлежащей Карлу V, цитате французский язык пригоден для общения при дворе, то есть – пригодным для разговора, в котором нет (и не должно быть) смысла…

Английский язык, ныне столь широко распространившийся по миру с быстротой и силой морового поветрия, М. В. Ломоносов и вовсе не рассматривает, а в одной из версий цитаты Карла V этот язык выглядит “скотским”, коль скоро он пригоден лишь для общения с животными – лошадьми. При том положении дел, какое сложилось между Испанией и Англией, это и неудивительно. Кстати сказать, англичане Испании платили той же монетой. И не только Испании платили. В одном из произведений Вудхауса (он же – Вудхауз) героиня романа, англичанка, слышит, как в некотором помещении кто-то разговаривает на иностранном языке. Героиня сразу же поняла – на немецком. После проверки выясняется, что иностранец, говоривший по-немецки – это призовая свинья лорда Эмсворта. По мнению героини произведения Вудхауса, а такое мнение, надо полагать, в Англии является господствующим, коль скоро такой юмор в Англии принято считать фирменным английским, – немецкая речь похожа на хрюканье свиньи, пусть бы и многолетней рекордсменки по классу жирных свиней.

Свинаря, ухаживавшего за этой, по мнению англичанки – немецкоязычной, свиньёй, Вудхауз наделяет косноязычием по причине заячьей губы, олигофренией в степени лёгкой (или – средней) дебильности и фамилией Бурбон, которую один из персонажей романа перевирает на Гогенцоллерн. Комментаторы романа (романов) Вудхауса отмечают, что Бурбон и Гогенцоллерн – монархические фамилии. То, что это – не английские, а французская и немецкая фамилии, эти же комментаторы, как будто, не замечают. То есть, наделение слабоумного потомка сифилитика, распространяющего вокруг себя свиное зловоние, такими фамилиями Вудхауса заставило отнюдь не антимонархическое чувство, а чувство национальной английской спеси. Особенно, если вспомнить, что на испанском престоле находится монарх именно с фамилией Бурбон, а самое известное за пределами Испании испанское кушанье – это хамон, изготавливаемый как раз из иберийской породы свиней. Но ни Вудхауса, ни его английских читателей, за это винить, конечно, нельзя хотя бы по той простой причине, что в Англии правит отнюдь не английская, а немецкая династия[17]. Автору этих слов один нерезидент, живущий в Британии, рассказывал, уже в XXI веке, как его поправили, когда он назвал царствующую королеву англичанкой и услышал в ответ, что английская королева – немка.

Словом, если Карл V отправил английский язык на конюшню, то Вудхаус отомстил испанцам тем, что отправил испанский язык, вместе с немецким (заодно, ну, чтобы два раза не ходить) – на скотный двор: на конюшню и в свинарник.

Кстати, мне вспомнилось, что в одном итальянском романе, посвящённом событиям Второй мировой войны, описывалось, как немецкие оккупанты в Италии с помощью немецких же овчарок искали партизан, и один из них, итальянец, спасаясь от погони, никак не мог отличить доносившийся издали и всё приближающийся собачий лай от немецкой речи преследовавших его солдат.

Перечень языков и особенности их употребления, как видим, разные, да и трактовки в объяснении причин, послуживших такому делению языков, тоже могут быть разными. Но вот источники происхождения цитаты (цитат)? Где они?

Даже в библиотеке, если не знать, по какому принципу книги расположены в хранилищах, и искать их без специального знания, можно не найти то, что нужно, даже точно представляя, что ищешь. Что уж говорить про интернет. Найдя миллионы (точнее – сотни миллионов) ответов на мой запрос, интернет мало что нашёл. Как быть?

 Оставалось сделать последнее – то есть то, с чего и нужно было начать, – обратиться к трудам самого Михайлы Васильевича, а, следовательно, к комментариям, сопровождающим его сочинения, прежде всего к комментариям к его “Российской грамматике”[18], где в Примечаниях к тексту и можно найти ответ[19]. Он там, естественно, нашёлся.

Оказывается, для М. В. Ломоносова источником использованного им афоризма Карла V является, скорее всего, “фраза из весьма популярной в XVIII в. книги французского писателя XVII в. Доминика Бугура (Bouhours) Les entretiens d’Ariste et d’Eugène [Разговоры Ариста и Ежена], вышедшей в свет анонимно в 1671 г. и не раз переиздававшейся: «Si Charles-Quint revenoit au monde, il ne trouveroit pas bon que vous missiez le franèois au dessus du castillan, lui qui disoit, que s’il vouloit parler aux dames, il parleroit italien; que s’il vouloit parler aux hommes, il parleroit franèois; que s’il vouloit parler à son cheval, il parleroit allemand; mais que s’il vouloit parler à Dieu, il parleroit espagnol»”[20].

Фраза эта в переводе звучит так: “Если бы Карл V восстал из мертвых, он не одобрил бы, что вы ставите французский язык выше кастильского, – он, говоривший, что если бы ему захотелось побеседовать с дамами, то он повел бы речь по-итальянски; если бы захотелось побеседовать с мужчинами, то повел бы речь по-французски; если бы захотелось побеседовать со своей лошадью, то повел бы речь по-немецки; но если бы захотелось побеседовать с богом, то повел бы речь по-испански”[21].

Нетрудно заметить, что в этой версии фигурируют те же языки, что и в приведённой М. В. Ломоносовым, но немецкий – не для общения с врагами, а с лошадьми. Есть здесь и нечто удивляющее: французский язык оказывается пригодным для разговора с мужчинами. Мда, мужественность и французский язык? Как-то не связываются вместе два эти понятия. Следовательно, нужно понимать, что под “мужчинами” здесь понимаются именно “друзья” – без упора на их мужественность. Всё-таки, когда говорят, что хотят поговорить по-мужски, то имеют ввиду отнюдь не пустопорожнюю болтовню: лёгкую, шаловливую, ни к чему не обязывающую…

Однако, там же отмечается, что текст Доминика Бугура “цитируемый по парижскому изданию 1737 года (стр. 95), Ломоносов мог прочитать также (в не совсем точной передаче) в Историческом и критическом словаре Пьера Беля (Dictionnaire historique et critique par M. Pierre Bayle. Amsterdam, 1734, T. II, стр. 408)”[22]. “Не совсем точная передача” текста Доминика Бугура Пьером Белем и могла стать причиной разночтений между цитатой Карла V по Бугуру и цитатой Карла V по Ломоносову.

Кроме того, стоит обратить внимание на следующий факт: Карл V умер 21 сентября 1558 года, а публикация Доминика Бугура относится к 1671 г., то есть последовала через 113 (сто тринадцать лет после смерти монарха). Следовательно, аутентичным свидетельство Бугура считаться не может.

Здесь интересно сопоставить вот что. Стоит вам заявить, что русский князь Александр Невский сказал: “Но если кто с мечом к нам войдёт, от меча и погибнет! На том стоит и стоять будет Русская Земля”, – так сразу найдутся умники, которые вас поправят и авторитетно станут утверждать, что свидетельств того, что Александр Невский говорил именно “таковы слова”, нет, а говорил эти слова актёр Николай Черкасов в фильме Сергея Эйзенштейна “Александр Невский”.

А между тем, образованные люди знают, что в Евангелии от Матфея сказано: “И вот, один из бывших с Иисусом, простерши руку, извлек меч свой и, ударив раба первосвященникова, отсек ему ухо. Тогда говорит ему Иисус: возврати меч твой в его место; ибо все, взявшие меч, мечем погибнут”[23]. И Иоанн Богослов писал: “Кто ведет в плен, тот сам пойдет в плен; кто мечом убивает, тому самому надлежит быть убиту мечом. Здесь терпение и вера святых”[24]. А ещё известна латинское “крылатое” выражение: “Qui gladio ferit, gladio perit”. То есть: “Кто воюет мечом, от меча и погибает”. Точнее: “Кто мечом ударяет, мечом пропадает”.

Есть и ещё одно латинское выражение о мече и гибели от него: “Qui pugnat cum gladio, moritur in gladio”. По-русски: “Кто сражается мечом, [тот] умирает мечом”.

Никто не усомнился, что Карл V, от которого не осталось прямого (документального) свидетельства о его сопоставлении достоинств и возможностей разных языков, мог сказать что-то подобное тому, что привёл Бугур и так блистательно обыграл Ломоносов, а вот тому, что христианский князь Александр Невский мог сказать что-нибудь, восходящее к Евангелию, или к римской древности (или не древности), этому нет веры.

Но здесь нам важно не то, говорил или нет Александр Невский то, что мы знаем из фильма, а то, откуда его цитата произрастает. И мы видим, что в основе его высказывания (или – не его, а киноперсонажа) – латинские так называемые крылатые слова и выражения и евангельские слова и выражения.

И точно таким же образом мы можем предположить, что и у цитаты Карла V есть, или мог быть, источник. И, оказывается, такой источник (или – источники) есть, и я могу назвать один из них – Иерусалимский Талмуд. Именно там мы можем найти возможный первоисточник крылатой фразы о пригодности разных языков для употребления в разных сферах человеческой деятельности. Талмуд Ерушалми утверждает: “Четыре языка хороши, чтобы использовать их: греческий для песни, латинский для битвы, сирийский для плача и еврейский для разговора”[25].

Список языков по талмудической цитате наводит на размышления: или мы имеем разные языки под названием “латинский” и “греческий” (и дело не только в том, что со временем языки меняются и настолько сильно, что становятся разными языками под одним и тем же именем, разговор не об этом), или слушатели имели разный слух, или дело в чём-то ещё. Действительно, М. В. Ломоносов отмечает “богатство и сильную в изображениях краткость греческого и латинского языка”, а автору Талмуда греческий кажется тем же, чем итальянский для Карла V – если судить не по цитате Бугура и Ломоносова, а по цитате с “italiano con los músicos”, то есть греческий пригоден для музыкальной сферы, как и итальянский язык. Зато латынь выступает не средством общения с Богом (“Hablo latín con Dios”) в той же цитате, не языком, в котором можно встретить “богатство и сильную в изображениях краткость”, а средством общения на войне…

Стоп! Из Талмуда Ерушалми вовсе не следует, что латынь – это крепкий, но простой, как сибирский парень из хорошо всем известного анекдота про “челночную” дипломатию, (и даже – грубый!) язык. Просто во времена создания Иерусалимского Талмуда (Талмуда Ерушалми) Средиземноморье было объединено под властью Римской империи, государственным языком которой и был латинский, применявшийся, как нетрудно догадаться, во всех сферах официальной жизни, в том числе – и в армии. Очевидно, что автор данного пассажа Талмуда Ерушалми отмечает именно это – факт использования латыни в римской армии. Латинский язык в Римской армии – это констатация факта использования именно этого языка в армии: в мирное время и на войне, – а вовсе не оценка его ограниченности, пригодности лишь на войне, каковой вывод мог бы сделать недобросовестный комментатор этого пассажа из Талмуда Ерушалми.

Стоит пояснить и про сирийский язык, пригодный, по Иерусалимскому Талмуду, для плача. В Иерусалимском Талмуде сирийский язык – это не сирийский диалект сирийского арабского языка (арабский язык принадлежит к аравийской группе, сирийский диалект относится к сиро-месопотамскому арабскому языку или диалекту), а мёртвый ныне сирийский язык (ܠܫܢܐ ܣܘܪܝܝܐ leššānā Suryāyā, в российском языкознании для него применяется специальный научный термин – сирский язык), принадлежащий к группе арамейских языков (арамеи – группа западносемитских племён, кочевавших в древности на территории нынешней Сирии); эти языки родственны и близки другим западносемитским языкам – ханаанейским (на которых говорили евреи, финикийцы, амореи, моавитяне, карфагеняне [то есть жители города-государства Карфагена, фин. Qart Hadasht, в пунической, то есть финикийской записи без огласовки – Qrthdst, или Qart-ḥadašt и Qrtḥdšt соответственно, то есть «Новый город», «Новгород», лат. Carthago, др.-греч. Καρχηδών, Καρχηδόνα, основанного финикийцами из города Тира – от финикийского Сор, то есть «Скалистый остров»], эдумейцы).

Несмотря на близость иврита (языка современных евреев Израиля) и древнееврейского языка (библейского иврита), из которого он развился, к арамейскому, всё же иврит и сирийский (арамейский, сирский) – разные языки. При этом нужно отметить, что в Палестине времён Иисуса Христа разговорным языком был не древнееврейский, а именно арамейский (в терминах Талмуда Ерушалми – сирийский, в научных терминах – сирский) язык. Но сирийский язык автор цитированного пассажа считает пригодным не для разговоров (разговорный язык Палестины – не для разговоров?), а для плача. Что это? Намёк на то, что язык первохристиан был, в основном, арамейский (сирийский), на котором они оплакивали Христа? Сирийский (арамейский) – это язык первохристиан?

Кстати сказать, именно к такому выводу приходят исследователи языка и стиля христианских текстов, написанных на греческом языке: писания христиан, известные нам как написанные по-гречески, были написаны первоначально, если и не на семитском языке и только потом переведены на греческий, то, во-первых, людьми, не просто знавшими арамейский язык, но для которых он родной; во-вторых, при написании текстов по-гречески, имевшими в виду арамейские речевые формулы[26]. Два тысячелетия спустя великий русский писатель Л. Н. Толстой, писавший роман “Война и мир” по-русски, в некоторых местах строил фразу так, как если бы она сочинялась по-французски.

Отмечается, что так как родным языком Иисуса, как и всех первохристиан, был арамейский, то есть ранняя форма того языка, который позже назовут сирийским [не путать с сирийским арабским языком], то и притчи, афоризмы и речения, бытовавшие в Палестине на арамейском (сирийском, сирском) языке были включены в Евангелия в переводе на греческий[27], а из всего этого языкового богатства “кое-что лучше угадывается в сирийских версиях Евангелий, в целом вторичных по отношению к грекоязычному канону, но очень ранних (с I – II вв.) и, по-видимому, сохранивших какие-то фрагменты первоначального изустного арамейского предания. Скажем, присказка из Матф. 11, 17: «Мы играли вам на свирели, и вы не плясали; мы пели вам печальные песни, и вы не играли», по-гречески удержавшая так же мало, как и по-русски, от специфической «складности» настоящей присказки, звучит в обоих наиболее древних сирийских переводах поистине великолепно:

zemarn lekhon wela raqqedhton

we’lajn lekhon wela ’arqedhton.

Здесь сирийский текст явно «первозданнее» греческого текста, переводом которого он представляется”[28].

Дальше – больше. Афоризм из Евангелия от Иоанна, звучащий как “Всякий, делающий грех, есть раб греха”[29] в арамейской версии “даёт двустишие:

kul de ’abed het‘ ah

’abhda hu dehet‘a”[30].

Очевидно, что в арамейской версии “в основе лежит игра слов: «делать» – ’abed, «раб» –’abd”[31].

Очевидно и другое: вряд ли мы ошибёмся, если предположим, что этот, как и другие примеры евангельских афоризмов, притч и речений на арамейском и греческом, взяты С. С. Аверинцевым из работы М. Блэка, ссылка на которую[32] в статье Аверинцева имеется[33]. Именно этим – англоязычием автора (М. Блэка) и незнание им русского языка – и можно объяснить восторг по поводу игры слов в арамейском языке: «делать» – ’abed, «раб» –’abd, – и игнорирование (вернее – незнание) аналогичной игры слов в русском языке: «делать», то есть «работать» и «раб».

Впрочем, фраза с оборотом «делающий грех» вместо просто «грешащий» – это не вполне по-русски сказано.

Но вернемся к цитате из Иерусалимского Талмуда и спросим: а почему автор Талмуда Ерушалми не считает еврейский язык пригодным для беседы с Богом, или, во всяком случае, умалчивает об этом? Намёк на то, что Бог внемлет всем языкам? Что важен не язык молитвы к Богу, а сама молитва? Предположения можно долго строить. Остаётся только признать, что Иерусалимский Талмуд (в части, процитированной выше), или традиция, к которой он принадлежит, может лежать в основе цитаты Карла V, независимо от того, говорил ли он её в действительности (и если говорил, то в какой именно редакции), или нет.

Из приведённого примера мы видим, что языковая ситуация была очень сложной и интересной в разных регионах тогдашнего цивилизованного мира, когда в Палестине, например, арамейский язык вытеснил древнееврейский и успешно конкурировал с греческим, а в Персидской монархии и вовсе был государственным, наряду с древнеперсидским, эламским и аккадским, который в своё время вытеснил в Месопотамии шумерский, который долгое время был обязателен при обучении письму на аккадском же языке; когда вольноотпущенник Флавиев – еврей по имени Иосиф (с псевдонимом, производным от имени Фдлавий), дабы поведать римским гражданам о древностях своего народа, написал два сочинения: “Иудейские древности” и “Иудейскую войну (Историю иудейской войны)” – обе на греч. языке ([Φλαυίου Ἰωσήπου] Ιουδαικη αρχαιολογια и Φλαυίου Ἰωσήπου ἱστορία Ἰουδαϊκοῦ πολέμου πρὸς Ῥωμαίους βιβλία); когда в эллинистическом Египте для населения указы царской власти публиковались на египетском и греческом языке (и спасибо большое им за это, а иначе и не было бы Розеттского камня); когда в произведениях на санскритском языке простолюдины говорят на пракритах; когда… Словом, ситуация, когда в одном и том же регионе одни и те же люди разные сферы человеческой деятельности опосредовали разными языками, с неизбежностью привела к появлению сентенций о пригодности того или иного языка для какой-нибудь специфической сферы деятельности: для каждой деятельности – “своего” языка. Причём условия для такого разделения иногда носили случайный характер – в большей или меньшей степени.

И после талмудистов о языках, хороших и разных, рассуждали великие умы. Чего только стоит Данте Алигьери с его сочинением “О народном красноречии” (De vulgari Eloquentia)[34], в котором он сравнивает диалекты складывающегося итальянского языка. Он утверждает, что “речь римлян [не древних римлян, а современных Данте, говорящих не на латинском языке, а на народном. – В. К.] – не народная, а, скорее, убогая – безобразнее всякой другой итальянской народной речи; да это и неудивительно, потому что и уродством своих обычаев и одежды они явно отвратительнее всех остальных”[35]. Данте сообщает нам, что в Романье [не путать с Румынией. – В. К.] он нашёл “два наречия, отъединенных одно от другого соответствующими противоположностями. Одно из них звучит настолько женственно из-за мягкости выговора, что, даже если говорит мужским голосом мужчина, кажется все-таки, что говорит женщина. Оно присуще всем романьольцам, и в особенности форлийцам <…>. Имеется, как сказано, и другое наречие, настолько по словам и ударениям лохматое и косматое, что из-за своей грубой резкости не отличает говорящую на нем женщину, но ты заподозришь, читатель, что это говорит мужчина”[36].

Нетрудно заметить, что Данте находит в итальянских диалектах и нежный вариант (аналог итальянского языка, пригодного для разговора с женщинами по причине природной нежности в цитате Карла V в изложении Ломоносова), и грубый, крепкий (аналог немецкого языка по причине своей крепости пригодного для общения с врагами). И это ещё не всё, что нашёл Данте в Италии с её многочисленными диалектами[37].

Нужно признать, что даже если Карл V (или – любой другой монарх на его месте) и не говорил ничего из того о языках, что мы знаем из его цитаты в изложении Д. Бугура, М. В. Ломоносова или П. Беля, то он (или кто-то ещё) должен был это сказать. Ибо se non è vero è ben trovato[38].

Но вернёмся к сборнику латинских юридических изречений, вернее, к материалам, которые его предваряют. И ведь дело не в том, или – не только в том, что нам предлагают видеть идеал там, где его нет, и не только в том, что призывает соблюдать закон известный преступник, причём, – совершивший преступления, в бытность им министром федерального правительства, и министр – юстиции. А дело в ставшем, для некоторых наших граждан, обычном сервилизме, то есть – раболепии, холопстве – перед чем-то зарубежным. В данном случае – перед латинским языком. Слов нет, латинский язык – язык достойный. Но его достоинство и значение состоит вовсе не состоит в умалении других языков. Говорят: заставь дурака богу молиться, он и лоб расшибёт. Да и Бог с ним, с дураком. Но ведь дураки как-то норовят расшибить лоб не себе.

Вот пассаж (из всё того же предисловия всё того же автора): “К рубежу нашей эры не только в центре блистательной Италии, но и в самых захудалых уголках Европы звучит латынь. <…> Пару веков спустя территория Империи охватит без преувеличения весь тогдашний цивилизованный мир (orbis terrarium), пригласит говорить на своём наречии народы трёх континентов земли”[39].

Что сказать? Италия – это страна, которая изначально охватывала современную Калабрию, а Лаций (Latium) – центр распространения латинского языка – находился отнюдь не в Италии (современной Калабрии), а севернее. Элизабет Тейлор, изображая египетскую царицу в голливудском фильме, в ответ на предложение сенаторов Рима сделать Рекса Харрисона царём Империи, но не Рима, вопрошала, а что есть ещё, кроме Рима: землянки Галлии, пещеры Британии? Но ведь это – голливудский фильм. А история Древнего мира – не поделка “фабрики грёз”.

Утверждение, что узкая полоска вдоль побережья Средиземного моря – это и есть (причём – “без преувеличения”) весь цивилизованный мир – просто беспредельно некорректное преувеличение действительности. А Древнее Двуречье? А Иран? А Индийский субконтинент? А Китай? А Древний Вьетнам? Очевидно, автор предисловия разделяет европоцентристскую концепцию мира. Другим народам, за пределами не просто Европы, но именно западного её околотка, нет места в ряду цивилизованных народов.

Да, вклад латинского языка в развитие мировой культуры и цивилизации значителен, но даже в Римском имперском государстве он не был безусловно господствующим. Так, например, человек с иудейско-римским именем Иосиф Флавий (др.-греч. Ιώσηπος Φλάβιο, лат. Josephus Flavius, евр. имя, данное при рождении – Йосеф бен Матитьяху, то есть Иосиф, сын Маттафии – Иосиф Маттафиевич, а если хотите – Матвеевич, др.-евр. יוסף בן מתתיהו), желая рассказать о евреях жителям Римской Империи, написал два сочинения: “Иудейские древности” и “Иудейскую войну (Историю иудейской войны”) – оба сочинения – на греч. языке ([Φλαυίου Ἰωσήπου] Ιουδαικη αρχαιολογια и Φλαυίου Ἰωσήπου ἱστορία Ἰουδαϊκοῦ πολέμου πρὸς Ῥωμαίους βιβλία). На греческом! Но не на латинском.

Кроме латыни и греческого в качестве лингва франка в цивилизованном мире выступали: арамейский (на смену ему пришёл другой семитский язык – арабский), древнеиранские, ведийский и санскрит (труды филолога Панини не были превзойдены никем), позже – и старославянский (со всеми нужными оговорками)…

Умаляя роль этих языков, автор предисловия отнюдь не возвысил латынь, а затемнил историю. Одно дело – показать место и значение латинского языка в таком ряду, как греческий, арамейский, арабский, иранские, ведийский и санскрит, старославянский, другое дело – “забыть” про роль этих неупомянутых языков. А ведь ещё были и шумерский, и эламский, и аккадский, и древнеегипетский и китайский языки, которые оказали (древнеегипетский – через коптский), важное влияние на развитие мировой культуры и цивилизации в Старом Свете. Обо всех, конечно, не напишешь, да и книга, о которой идёт речь – не учебник по истории и филологии, но, с другой стороны, делать вид, что не было ничего, кроме Рима и латинского языка, тоже неправильно.

 А уж восторгаться там и тем, где и что не даёт для восторгов никакого повода, умаляя, тем самым, при этом всё остальное – совсем уж некрасиво. Этому феномену есть точное определение – сервилизм, иначе говоря – холопство, раболепие, низкопоклонство. Вот ещё один пример: “Как чарующая музыка звучат в оригинале его [Колюччо Салютати, “знаменитого флорентийского канцлера, писавшего учёные трактаты на латыни”. – В. К.] строки, много теряя[40] в переводе: «Закон… regis regit, dominis dominator, imperatoribus imperat – царствует над царями, господствует над господами, властвует над императорами»”[41].

Господи, да отчего же сразу “теряет”? Царствует над царями, господствует над господами… Почему же теряет? Этот ряд можно продолжить по-русски: владеет владыками, властвует властителями… И Михаил Васильевич о том же писал: “Сильное красноречие Цицероново, великолепная Виргилиева важность, Овидиево приятное витийство не теряют своего достоинства на российском языке”[42]. С кем здесь согласиться: с М. В. Ломоносовым, великим русским учёным-энциклопедистом и полиглотом, или автором предисловия к сборнику латинских юридических изречений Е. И. Темновым? Полагаю, что правда на стороне Ломоносова, а Темнов… А что Темнов? Темнит Темнов. (А вот интересно: на латыни предыдущая фраза как будет звучать?).

Кстати сказать, коли уж речь зашла. По Конституции наше государство – правовое. Но ведь правовой статус государство обретает не из категории “закон”, а из категории “право”, ибо закон – это лишь форма, источник права, но право – вот содержание закона. В противном случае закон – лишь узаконенный произвол.  Так вот: о праве. По-русски мы можем сказать: Право правит правителями. Или: По правде право правит правителями. По правде правильно право правит правителями. По правде право правильно правит праведными правителями…

Такую звукопись, чего доброго, оценил бы и сам Панини. Но на этом основании я не стану унижать латынь, её возможности. Однако, русский язык – тоже в обиду не дам. Вспомните диалог девушки и персонажа, ей повстречавшегося, в фильме “У озера”, когда девушка сказала, что не боится встреченного ею человека, так как злоумышленнику у неё нечего взять. Тот возразил, что у девушки мужчина всегда найдёт, что взять, например, – честь.

Если своей чести нет, чужой не разживёшься. Достойный ответ любому человеку без чести и совести. Кстати, пример с министром юстиции, он же – осуждённый вступившим в законную силу приговором суда преступник, – тому свидетельство: как ни призывал он учить язык латинский, как ни ратовал за внедрение в российские массы латинской юридической грамотности, видя в латыни залог законности и правопорядка, а от соблазна совершать преступления, даже и зная, что есть такой язык – латинский, – не уберёгся…

Перефразируя героиню советского фильма, можно сказать, что унижая честь другого языка, латинскому языку чести не прибавишь. Видимо, автор предисловия к цитированной мной книге фильм “У озера”, к сожалению, не видел.

Но всё поправимо.

[1] Вуз – слово аббревиатурного происхождения, то есть произошедшее из аббревиатуры ВУЗ, что значит: “высшее учебное заведение”.

Постоянный адрес данной публикации: