Гумилев Л.

Поиски вымышленного царства

М.: АСТ: АСТ МОСКВА, 2005

Древняя Русь и Великая степь

М.: АСТ, 2005

Читающему человеку вряд ли нужно представлять Льва Николаевича Гумилева (1912 - 1992). Если и не читали, то хоть что-то слышали. Сын Гумилева и Ахматовой, человек с жестокой судьбой, эрудит и умница, автор теории этногенеза и учения о пассионарности. Доктор, академик, крупнейший специалист не только по средневековой истории Евразии, но и по исторической географии... К этому еще блестящий исторический писатель, читать которого не просто познавательно, но и страшно интересно. Лев Гумилев обладал на редкость свежим взглядом на изучаемый предмет и почти студенческой задиристостью и неуважением к авторитетам. Академическая наука его недолюбливала и к идеям его относилась прохладно, зато научная молодежь читала его взахлеб (и не только научная, и не только молодежь) и многое у него черпала - и в теориях, и в методе.

стр. 68

Официальное признание, как и массовые тиражи, пришли к сочинениям Гумилева лишь в конце 1980-х годов, незадолго до кончины автора, и тех пор его книги часто переиздаются. Ныне это уже классика, которую положено знать всякому интеллектуалу.

Пересказывать работы Гумилева с их оригинальными построениями, парадоксами, неожиданной аргументацией - дело абсолютно бесперспективное; их нужно читать. Достаточно сказать, что книга "Древняя Русь и Великая степь" посвящена реконструкции русской истории IX-XIV веков и знаменита своим оригинальным взглядом на взаимоотношения Руси и Степи.

Одна из ранних работ Л. Н. Гумилева "Поиски вымышленного царства" - это увлекательный рассказ о мифическом "Царстве пресвитера Иоанна", переходящий в захватывающее повествование о жизни народов Центральной Азии IX-XIII веков и их взаимоотношениях с Русью.

В. Бокова

Панченко А. М.

Я эмигрировал в Древнюю Русь. Россия: история и культура

СПб.: Издательство журнала "Звезда", 2005

В сборнике крупнейшего российского литературоведа и культуролога академика Александра Михайловича Панченко (1937 - 2002) помещены наиболее известные его работы: книга "Русская культура в канун петровских реформ", впервые увидевшая свет в 1984 году, и статьи разных лет, посвященные древнерусской поэзии и летописанию, юродивым, скоморохам и староверам, православной традиции в русской культуре и другим сюжетам и темам, которые занимали автора на протяжении всей жизни. Его любимая исследовательская эпоха - семнадцатый век, время, когда в толще древнерусской традиции прорастали ростки революционных новаций, предвещающих ломку петровской поры, когда менялось все - начиная с языка, эстетических и религиозных представлений и кончая манерой одеваться.

Панченко был "уходящей натурой" - энциклопедически образованный, с широкими взглядами, глубоким аналитическим умом и редкостным даром слова (в чем читатель мог убедиться, если ему посчастливилось видеть академика на телеканале "Культура").

В. Бокова

Духовная культура делится на обиходную и событийную. Событийный ее слой - сочиняемые одна за другой книги, вдруг приобретшие известность авторские имена, неслыханные прежде мелодии и невиданные живописные композиции, только что возведенные постройки и монументы, неожиданные для публики мысли и публичные о них споры. Это учреждаемые и отменяемые празднества, преходящие репутации людей и явлений. Это день ото дня воздвигаемые и день ото дня повергаемые кумиры. Небывалость - вот непременный признак культурного события. Совокупность таких событий - плоть и кровь эволюции, неиссякаемого потока новизны.

Многим из них суждена короткая жизнь. Это поденки, обреченные на скорое забвение. Другие события не подвержены или почти не подвержены старению. В качестве "вечных спутников" они сопровождают поколения все более от них отдаляющиеся. Таковы Нестор-летописец и Пушкин, "Слово о полку Игореве", Гоголь, Толстой и Достоевский... То, что некогда было культурным событием, переходит в разряд культурного обихода.

(А. М. Панченко. Русская культура в канун петровских реформ. "Бунташный век")

стр. 69

Голицына И. Д.

Воспоминания о России (1900 - 1932)

М.: Айрис-пресс, 2005

Одной из печальнейших черт российской истории двадцатого столетия было то, что часть ее проходила без нашего ведома и участия. Где-то там, в парижах и лондонах, выходили русские газеты и журналы, снимались фильмы с русскими актерами, устраивались конкурсы красоты, шумели вечеринки и светские приемы, писались романы и стихи, открывались музеи и школы, текла нормальная русская жизнь, но, как жизнь гоголевского Носа без тела, она текла - без России. За границей выходили записки и воспоминания русских графов и княгинь, маленькими тиражами, на французском либо английском языке, никому в Европе, по большому счету, не нужные и не интересные. Их потребляли либо немногие увлеченные ученые-русисты, либо сами же эмигранты. Эти книжки - пыльные, пухлые, часто напечатанные на довоенной еще, рыхлой и толстой бумаге, до времени обветшавшие - и сейчас еще можно найти, если хорошенько порыться, в какой-нибудь лондонской или нью- йоркской книжной лавчонке, где с момента издания их так никто и не заметил.

Теперь они потихоньку возвращаются к нам, туда, где им, собственно, и место. В их числе и воспоминания княгини Ирины Голицыной, урожденной графини Татищевой, - русской аристократки, скончавшейся в Лондоне в 1983 году.

Княгиня - ровесница века, а значит, прежнюю, царскую Россию она знала совсем мало, по воспоминаниям детства и ранней юности. Зато ей довелось полной мерой узнать Россию советскую: расстрел отца в 1919 году (его расстреляли только потому, что нужно было "разгрузить" тюрьму), голод и лишения, недолгая карьера совслужащей, арест, второй арест, ссылка, третий арест и т.д. В отличие от многих "бывших", Ирине Дмитриевне повезло: она удачно и счастливо вышла замуж за "своего" (с князем Голицыным она познакомилась в Пермской ссылке), а в 1932 году смогла выбраться из Союза.

В. Бокова

Ефимов Б. Е.

Мои встречи

М.: Вагриус, 2005

Я увидел его впервые в 1923 году в редакции только что возникшего журнала "Огонек"... - читаем мы в году 2005, с трудом веря, что пишет это наш современник. - У него будто на лбу было написано: "Я - тот самый Блюмкин, который убил графа Мирбаха!" Что, тот самый Яков Блюмкин, который во всех учебниках по новейшей истории?! Но это только начало. Дальше - Луначарский, Карл Радек, Федор Раскольников, Лариса Рейснер, Сталин, Троцкий...

Кстати, про Троцкого: Мы вышли в прихожую. И тут произошло то, что я по сей день считаю фактом своей биографии: легендарный человек, Троцкий, снял с вешалки и подал мне пальто. Вот она, старомодная воспитанность! Это из книги воспоминаний "Мои встречи" замечательного художника Бориса Ефимова. Да уж, кого он только не повидал за баснословные сто пять лет своей богатой событиями жизни! В главке о писателе Льве Никулине приводится такой эпизод. В 1919 году в Киеве, когда власть переходила из рук в руки (см. "Белую гвардию" Булгакова), а оба они работали в советских учреждениях, Ефимов столкнулся с Никулиным на улице.

стр. 70

- Ну, Лева, - обратился я к нему, - что вы скажете за положение?

- Я скажу за положение, - ответил Никулин, подхватывая мою шутливую "одесскую" интонацию, - что для того, чтобы сохранить голову, надо уносить ноги.

Никулину в тот раз ноги унести удалось, Ефимову - нет. При деникинцах он остался в Киеве. Но самый возраст мемуариста говорит о том, что впоследствии ему удалось избежать многих и многих бед. Зато он стал их свидетелем. И дожил до времени, когда можно рассказать если не все, то многое.

Самый основательный рассказ, самый горький, - разумеется, о брате, Михаиле Кольцове. В основном же - зарисовки, пером и карандашом, в сущности, исторические новеллы. Из тех, что рассказывают во время застолья. Порой это дань памяти друзьям и близким. Порой - жутковатые байки о темных личностях, с которыми сталкивала судьба: о провокаторе Льве Эльберте, об армвоенпалаче Ульрихе, о Леониде Чертоке, по словам Анатолия Рыбакова, "самом страшном следователе в аппарате НКВД", который, оказывается, приходился Ефимову свояком... В рамках книги герои расположены "демократично", не по чинам и роду занятий, а по алфавиту: хрущевский зять Аджубей, сатирик Виктор Ардов, генерал Батов, поэт Демьян Бедный и далее - всего, ни много ни мало, 76 персонажей. Вся советская эпоха, "от Ильича до Михаил Сергеича".

Стиль изложения легкий, но свойства эпохи, о которой идет речь, таковы, что то и дело "холодок бежит за ворот". Вот фраза из главки про Климента Ворошилова: Нельзя не вспомнить, что и Эйдман, и Стецкий, и Штерн, и Кольцов, и другие участники этого веселого застолья, за исключением Ворошилова и меня, были спустя два-три года арестованы и расстреляны.

Или из рассказа о литераторе-прокуроре Льве Шейнине:

Встретив как-то на улице Сергея Михалкова, я от него услышал:

- А знаешь, Боря, этого толстяка Шейнина посадили. Говорят, упал в обморок, когда за ним пришли. Теперь, поди, похудеет.

Я остолбенел.

- Да что ты, Сережа? Да он сам всех сажает.

- Ну и что? - философски заметил Михалков. - Сажал, сажал и досажался... Да, живая история, с интонацией, жестом, увиденная зорким художником.

Целая россыпь занимательных деталей: как шутила советская элита, как развлекалась за границей, как лицемерила, как избегала неприятных тем...

Возвращаясь к Якову Блюмкину: оказывается, вовсе не он убил графа Мирбаха. По свидетельству очевидцев, работников германского посольства, пишет Ефимов, это сделал совсем другой эсер, Николай Андреев... Чем не повод порассуждать о природе мемуарного жанра.

Э. Меленевская

Постоянный адрес данной публикации: