С. Riffaterre, Le mouvement antijacobin et antiparisien a Lyon et dans le Rhone-et-Loireen1793. Tome 1,1912,pp. 490. Tome II, 1928, pp.682; L. de Cardenal, La province pendant la Revolution. Histoire des clubs jacobins,1929, pp 517; Hedwig Hintze, Staatseinheit und Foderalismus im alten Frankreich und in der Revolution, 1928, S 623; Ernst v. Aster, Die franzosische Revolution in der Entwicklung ihrer politischen Ideen, 1929, S 331.
Первый том работы Риффатера о жирондистском бунте вышел еще в 1912 г., второй - в 1928 г., но, как сказано в издательском примечании, набран был полностью в июле 1914 г. Все-таки об этой работе стоит и сейчас дать подробный отзыв, потому что по непонятным причинам она осталась почти неизвестной даже среди специалистов. Между тем, это - замечательная работа, выделяющаяся своими научными достоинствами даже среди богатой монографической литературы по политической истории Великой французской революции.
Достоинства ее не ограничиваются основательностью чисто исторического исследования - добросовестностью и эрудицией - в работе по реконструкции фактов. Самая эта реконструкция производится так, что, несмотря на ее иногда как будто чрезмерную скрупулезность, она не перестает захватывать читателя. Очевидно произведена она в "свете достаточно общих и политически значительных идей-В сознании нашего современного читателя история лионского бунта, изложенная Риффатером, будет постоянно ассоциироваться с пережитыми им "жирондами" в Уфе и Закавказье. В самом деле, книга Риффатера дает много материала для понимания тех процессов, которые можно назвать техникой демократической контрреволюции, - тем более, что вопреки французской исторической традиции автор, занимаясь политическими отношениями, постоянно старается вскрыть их классовую, социально-экономическую природу.
В рамках журнальной рецензии нельзя и думать о передаче, хотя бы конспективной, всей этой исключительно содержательной и документированной книги. Приходится ограничиться изложением четырех отдельных проблем: вопроса о технике жирондистской контрреволюции, о социальных силах лионских событий, о методах централизации революционной деятельности в 1793 г. и о средствах, имевшихся у мелкой буржуазии для борьбы с "буржуазным духом".
Прежде всего обращает на себя внимание мастерски вскрытое автором своеобразие развертывания буржуазной контрреволюции в условиях 1793 г. Если феодальная контрреволюция в Вандее с самого же начала приняла характер откровенно реставрационной вооруженной борьбы против республики, то лионская буржуазия в течение всех четырех с половиной месяцев своего мятежа сохраняла видимость республиканской платформы и законопослушного поведения по отношению к установленным республикой властям: лионская буржуазия только по частному поводу "воспротивилась угнетению". Автором с предельной ясностью показано,
что жирондистский мятеж, вспыхнувший в Лионе 29 мая, т. е. за два дня до якобинского переворота в Париже, ни в каком случае не может считаться предвосхищенным контрударом на это последнее событие, да и в дальнейшем в непосредственной причинной связи с арестом жирондистских членов Конвента не стоит.
Лионский переворот 29 мая 1793 г. был локальным явлением и был целиком обусловлен местными отношениями: враждой городского "общественного мнения"" представленного капиталистической буржуазией, против муниципалитета, захваченного после осени 1792 г. местными маратистами (т. I, с. 312; т. II, с. 616). Тем интереснее, что это явление местной лионской жизни нашло немедленно отклик в самых разных пунктах страны, особенно в районах с влиятельной промышленной и торговой буржуазией. В таких городах, как Марсель, Бордо, Тулон, Лилль, Дижон. Анжер, Кастр, к этому времени назрели уже аналогичные "местные" конфликты, и лионские события были там встречены как "счастливая революция, способная спасти от анархии общественное дело" (т. I, с. 316).
Почти в каждый из этих районов попало по несколько жирондистских депутатов, бежавших из Парижа вследствие преступной неосмотрительности дантонистского Комитета общественного спасения; они подогревали местные настроения и принимали меры к расширению движения за пределы департаментской округи. Так, лионцам разъяснить все политическое значение их местных событий могло только прибытие жирондистских членов Конвента Биротто и Венажа. На прямой отказ подчиниться Конвенту лионские власти решились только 4 июля, после того как Биротто их убедил, что "Конвента больше не существует", захватившая власть Гора "составлена из попов, дворян и сентябрьских убийц", она "хочет короля, а если не сумеет этого добиться, то удовольствуется парижским муниципальным режимом" (т. II, с. 135 - 136).
Логикой классовой борьбы лионская буржуазия увлекалась все дальше на путь контрреволюции.
Особенно интересны при этом та неуверенность, те колебания и оппортунизм, которые проявляли лионские повстанцы в развитии конфликта. Жирондистское восстание победило в Лионе 29 мая 1793 г., а военные действия начались только 7 августа 1793 г., да и то автор их определяет, как "недоразумение", приведшее к гражданской войне (т. II, с. 563, 448).
В продолжение всего этого времени, в самом деле, повстанцы неустанно делают вид, что они вовсе не повстанцы, а законопослушные граждане единой и нераздельной республики, оказавшиеся - в полном согласии с законными нормами этой республики - по частному поводу в "состоянии сопротивления угнетению" (т. II, с. 497). Они требуют отмены "специальных декретов Конвента, относящихся к их городу", потому что здесь Конвент был-де введен в заблуждение своими недобросовестными агентами; но они вовсе не против Конвента как такового, они и после переворота 31 мая признают его "единым центром республики", они организовали у себя военно- полевой суд, казнивший нескольких якобинцев, но его организация отнюдь не направлена против революции, как ее понимают в Париже, - этот суд занят только местными "заговорщиками 29 мая", и на его авторизации Конвентом лионцы настаивали неоднократно. Противопоставив себя центру и завязывая "федералистские" отношения с "роландистскими" департаментами, лионцы однако до самого последнего времени посылают в Конвент депутации и адреса, приглашают прислать "беспристрастных" комиссаров, а если некоторых из них арестовывают, то вскоре же и освобождают. Организуя военное сопротивление, учредив "департаментскую армию" и захватив для нее оружейные мастерские Сент-Этьена, лионцы однако продолжают пропускать продовольствие, оружие и амуницию для армий Конвента. Работа по обороне ведется, вообще, из рук вон плохо, лионцы как будто до самого последнего времени не верят, что дело может дойти до вооруженной борьбы.
Не менее интересно, с другой стороны, что до самого августа революционный центр стоит по отношению к Лиону в аналогичной позиции. Комитет общественного спасения, пока представленный дантонистами, шлет лионцам послания и посланцев, торгуется с ними об условиях, всячески их улещивает, удерживает своих комиссаров на местах от решительных действий, вообще, действует как будто в убеждении, что лионский мятеж - это кризис такого порядка, который сам собой рассосется.
Вблизи истинное положение виднее, так что те же дантонисты, оказывающиеся в непосредственной близости к Лиону, проявляют несравненно более радикальные настроения. Главным своим врагом лионцы считают (и не без основания) комиссара альпийской армии Дюбуа- Крансе, который и им ставит наиболее суровые условия и торопит центр, настаивая на ускорении военных действий. Сам Дюбуа-Крансе давно бы уже перешел к решительным действиям, но ему мешают недоразумения и технического и политического порядка.
Незначительные регулярные части, которые можно бы выделить против Лиона, должны быть по крайней мере дополнены большими массами национальной гвардии из соседних, "патриотически" настроенных департаментов, чтобы можно было обложить Лион со всех сторон. Дюбуа-Крансе уже давно распорядился мобилизацией соответствующих округов, но мобилизация проходит медленно, отряды еще и к началу осады не готовы.
Наконец, несмотря на все настояния комиссаров, Комитет общественного спасения увиливает от прямого объявления решительных действий, а без этого у комиссаров часто руки оказываются связанными.
Если, таким образом, затяжной характер кризиса вызывается нерешительной политикой революционного центра, то, с другой стороны, конечно, разгром жирондистского движения обусловлен наиболее общими политическими причинами. Подавление федерализма в Лионе определено, в самом деле, не только тем, что у повстанцев нет денег на армию, что они отрезаны от марсельцев колонной Карто, что федералисты в других департаментах быстро подавлены, что в их действиях, вообще, сказывается "нерешительность, всегда свойственная умеренным", как подчеркивает Риффатер (т. I, с 427; т. II). В конечном счете поражение лионцев вызвано соотношением классовых сил летом 1793 г, и механику этих классовых отношений по книге Риффатера очень легко восстановить.
Решение спора между жирондизмом и якобинизмом в центре Франции зависело от того, за кем пойдет руководящая сила деревни Вскрытие этого социального содержания политического кризиса 1793 г. и составляет основное достоинство разбираемой книги.
Прощупать классового носителя политических действий в самом Лионе гораздо легче, чем в других городах тогдашней Франции (в том числе и в Париже). Город развитой капиталистической индустрии, город, обладавший к 1793 г. уже давними традициями пролетарской классовой борьбы, Лион и во время революции являл собой арену борьбы достаточно дифференцированных классовых групп. Численное преобладание в его полуторастатысячном населении принадлежало не промежуточным мелкобуржуазно-ремесленным слоям, а подлинному пролетариату, - рабочим шелковых мануфактур. Их-то вместе с портовыми и транспортными рабочими и представляли лионские якобинцы, обычно выходцы из буржуазии или буржуазной интеллигенции, как Гайар, Бертран и "Лионский Марат" - Шалье.
На мировоззрении лионских якобинцев не могло не сказаться своеобразие их местных условий: нигде в другом месте французская революция не видела санкюлотов, столь радикальных в социальном вопросе и с таким перевесом социальных интересов над интересами политическими.
Но работать им приходилось в крайне тяжелых условиях. Численное преобладание в Лионе рабочих совсем не означало преобладания их влияния. Лионская буржуазия, окруженная кортежем своих конторщиков, приказчиков и лакеев (социальные
группы, везде и во все периоды революции оказывавшиеся в орбите контрреволюционных влияний), держала в своих руках город, потому что держала в своих руках рабочих. Экономическое господство буржуазии должно было найти свое политическое выражение: буржуазия и до переворота 29 мая управляла не только департаментом и несколькими дистриктами, но - что важнее всего - и городскими секциями.
Секции, - институт прямого народоправства, стихийно создавшийся из избирательных округов в Париже в первый год революции, - известны по Парижу, как органы наиболее революционной и демократической акции, какую только создала Великая французская революция. Так оно как будто и должно было быть с политической формой непосредственной самоорганизации масс, и однако во всех крупных городах, кроме Парижа (по крайней мере в Марселе, Тулоне, Бордо и Лионе), секции ко времени федералистских мятежей оказывались орудием контрреволюции.
В частности, в Лионе якобинцы, захватившие в свои руки муниципалитет и дистрикт, принуждены управлять, "упразднив, или без малого упразднив, всякую свободу собраний и обсуждений" (т. I, с. 37 - 8). Муниципалитет осуществляет демократическую деятельность, опираясь не на секции, а на "секционные народные общества", т. е. на якобинские клубы. Во всех официальных актах понятие секции подменяется секционным клубом, и общие собрания секций в течение полугода якобинского господства в Лионе собираются реже, чем в течение одного месяца после свержения якобинцев (т. I, с. 101 - 2).
Это парадоксальное противоречие между демократической политикой и принципами формальной демократии легко разрешается в свете классового анализа лионских отношений в 1793 г.: рабочий день на шелковых мануфактурах продолжается "до шестнадцати и восемнадцати часов в сутки", - рабочие не могут принимать участия в секционной жизни. "Рабочие, патриотизм которых повсюду весьма действенен, здесь обречены на бессилие, - писал 15 мая один якобинец из Лиона - Фабриканты так рассчитали их время и средства существования, что не оставляют им ни одной минуты для отечества.. Рабочий поставлен перед печальной альтернативой: "быть революционером, не имея куска хлеба, или кормиться, не служа своей стране" (т. I, с 42). В самом деле, если к продолжительности рабочего дня присоединить перманентный продовольственный кризис и опасность безработицы, то станет понятным, почему Шалье, выступая против секционных собраний, утверждал, что "там господствуют крупные торговцы".
При этих условиях можно скорее удивляться той степени политической активности и радикальности настроений, которые еще проявил лионский пролетариат. Рабочие секции частично защищали якобинский муниципалитет в ночь с 29 на 30 мая, они почти не участвуют в образовании нового повстанческого муниципалитета, а две наиболее пролетарские секции 2 июля пытаются даже поднять восстание против жирондистских властей. Детальный анализ распределения рабочих по различным кварталам, произведенный Риффатером, позволяет ему констатировать, что "воинствующим активом лионского восстания были в большинстве лица наемного труда, но не фабричные рабочие", что "рабочий класс, хотя и разделенный, склонялся скорее к якобинцам" и "в целом стоял за Шалье" (т. I, с 352, 176 - 177, 103 - 105, 350).
Успех жирондистского дела решался, однако, в основном не настроениями города, а настроениями округа. Привлечь на свою сторону окрестных крестьян лионская буржуазия начала стараться на второй же день после победы. Прослышав, будто в городе восстановили старый режим, крестьяне чуть было не двинулись на него с оружием. Их быстро разубедили, и на объединенном заседании первичных собраний департамента, начавшем заседать 30 июля, жирондистским лидерам удалось вытянуть из крестьян даже несколько воинственных заявлений (т. II, с. 131 - 132). Но в общем крестьянские настроения оставались неблагоприятными для жирондистов. Выборы делегатов первичных собраний всюду проходили вяло, в некоторых
кантонах, ставших "очагами анархистской оппозиции", даже вовсе ничего не вышло, и собранные в Лионе крестьянские делегаты "боязливые и подозрительные", упорно отказывались от решений по каждому значительному поводу (т. II, с. 101,120, 123).
Чтобы не потерять деревенского союзника, лионским властям приходится итти на тяжелые уступки, -в частности разрешить созыв первичных собраний для решения вопроса о монтаньярской конституции, которая и принимается подавляющим большинством вотирующих.
Политические уступки сопровождаются демагогической агитацией. Ее основной мотив- стремление "парижских разбойников" к земельному переделу, разрушению собственности и к личной (при муниципальной столичной) диктатуре.
Очевидно, на крестьян такая агитация мало действовала, к агитации противоположного лагеря они прислушивались внимательнее. Если основным материалом в агиттворчестве жирондистов было стремление Дантона к аграрному закону, то якобинцы со своей стороны оперировали обвинением Лиона в связях с Питтом и в желании восстановить старый режим.
К концу августа крестьянские колебания кончаются Деревенские делегаты, раньше давившие на лионцев в пользу подчинения, теперь покидают город, начатая комиссарами Конвента в соседних департаментах мобилизация национальной гвардии проходит в сельских кантонах все более успешно. Во многих местах крестьяне начинают сами "преследовать и расстреливать мюскаденов", и Дюбуа-Крансе в двадцатых числах сентября исчислял свой осадный корпус в 30 - 40 тыс. чел. Только 8 тыс. из них было регулярных войск, остальную массу дало крестьянство, - в этом была гибель жирондистской буржуазии (т. II, с. 598 - 613).
Третья проблема, для освещения которой много дает книга Риффатера, это проблема степени, характера и методов централизации массового движения в Великой французской революции. Всякое действительно глубокое революционное движение, будучи движением народным, т. е. имея основание в мельчайших ячейках власти на местах, должно быть одновременно движением единым и централизованным. Найти политическую форму централизации, которая была бы одновременно массовой, демократической формой, - в этом и состоит секрет политического управления революцией.
Известно, что якобинцы, оставаясь демократами, были в то же время центра' листами. Однако централизация революционного движения при якобинской диктатуре носила весьма условный и поверхностно бюрократический характер. Создать революции единую политическую организацию из иерархической связи тех муниципальных ячеек власти, которые и были носителями демократической акции, мелкобуржуазным революционерам не удалось. До декабря 1793 г. революционное правительство было связано наличием в его системе классово-враждебного посредствующего звена - департаментских управлений, а после их исключения из цепи революционных органов по закону 14 фримера управление потеряло основную (губернскую) единицу.
Якобинская диктатура представляла собой рассыпанную храмину, и поддерживать ее единство можно было только таким чрезвычайным и антидемократическим способом, как полномочные комиссары центра. Обратиться к этому способу буржуазный Конвент принудила мелкобуржуазная Гора, она же обычно навязывала ему свой список комиссаров, так что в результате институт комиссаров - как чрезвычайный институт - оправдал себя. Но возможностей нормального управления он не создал, по книге Риффатера это становится очень ясно.
Даже когда комиссар попадался достаточно энергичный и решительный, это часто не давало благоприятного эффекта. Попадая на амплуа всемогущего господа-бога, такой комиссар неизбежно перекладывал на себя не только всю работу, но и всю ответственность, и политические отношения на местах окрашивались неприятно личным светом. "Своим решительным вмешательством в городскую политическую
"борьбу Дюбуа-Крансе перенес на себя ответственность за события 29 мая и их роковые последствия", "никто не был так ненавистен повстанцам", как он, и даже к капитуляции Комитету общественного спасения их удалось склонить только отзывом Дюбуа-Крансе 1 октября 1793 г. (т. I, с. 500 - 501, 520 - 523, 614).
Исследование Риффатера ограничивается хронологическими рамками жирондистского господства в Лионе. Но в своей богатой аннотации он касается и последующей якобинской политики в Лионе, и здесь его исследование неожиданно дает интереснейшее дополнение к материалам об эгалитаристских тенденциях якобинства, начавших проявляться с весны 1794 г. Это четвертая проблема, которой необходимо коснуться в связи с разбираемой книгой.
Развитая А. Матьезом теория вантозских декретов сводится, как известно, к следующему. Покончив к 1794г. с отрицательной частью своей программы, мелкобуржуазные революционеры собирались веяться за осуществление своей положительной программы, - за переустройство Франции в духе эгалитаризма. Существующие капиталистические отношения в основном оставались неприкосновенными, а рядом с ними проектировалось создание "совершенно нового социального класса" посредством безвозмездного наделения "неимущих патриотов" землями подозрительных. Этот эгалитарный оазис должен был, во-первых, стать опорой народного государства, и, во вторых, с помощью этого государства распространяться вширь.
Работа Риффатера может служить подтверждением, что этот план, значения которого почти не замечали историки до Альбера Матьеза, является типичным и единственно возможным для мелкобуржуазной революции планом переустройства социально-экономических отношений. Если в центре мысль законодателя применялась только к земельным отношениям, то в Лионе приходилось думать о промышленности, о буржуазии и о пролетариате, и то разрешение, которое здесь в духе вантозских декретов собирались дать социальному вопросу, приобретает особый интерес по противопоставлению с основным "методом пролетарской революции: обобществлением средств производства.
Проект "республиканизации торговли", представленный 23 мая 1794 г. Комитету общественного спасения лионскими комиссарами Ревершоном и Дюпюи, пытается дать реальное истолкование декрету 12 октября 1793 г. о "разрушении Лиона" т. е. о разрушении лионской буржуазии). Существование крупных капиталов нетерпимо в стране равенства, но так же нетерпимо и существование пролетариата якобинцы не верят в возможность республиканских чувств у людей, лишенных всякой собственности, - они предполагали даже расселить лионских рабочих по всей территории республики. Пользуясь ресурсами, полученными от конфискации имущества казненных лионских повстанцев, Ревершон и Дюпюи предлагают учредить "300 предприятий в пользу малообеспеченных патриотов" для производства шелко-аых тканей, чулок и шляп. "Каждое такое предприятие должно быть поручено двум кустарям... Что же касается до крупных фабрикантов, которые еще не исчезли, то размеры их дел должны быть ограничены. Для того, чтобы республиканизировать промышленность, следует только раздробить ее средства, подчинить максимуму самую конкуренцию... Размеры производства должны быть ограничены 30 - 40 станками, таким образом, что каждое общество должно рассчитывать на выработку самое большее 10 - 12 тыс. ливров продукции... Не должно больше существовать этих громадных мануфактур с 600 станков, ни у кого в руках не будет сосредоточено больших капиталов" (т. I, с. 347).
Социальный смысл проекта такой реформы, оставшейся неизвестной историкам (о нем есть только краткое указание в документах Комитета общественного спасения, изданных Оларом (т. XIV, с. 522), разъяснял и сам Ревершон в лионском якобинском клубе, о нем говорилось и в Париже, особенно после Термидора: это был, как объясняя тогда Колло-Дербуа, план "предупреждения опасности колоссальных состояний без посягательства на собственность" (т.I, с. 343 - 50;т. II,с. 524 - 31).
В журнальной рецензии, даже обширной по размеру, невозможно исчерпать и малой доли того материала этой книги, который может представлять интерес для советского читателя. В дальнейшем книга Риффатера станет, конечно, необходимым пособием для наших историков Великой французской революции.
Книга Л. Карденаля "Провинция во время революции. История якобинских клубов" привлекает внимание прежде всего своей темой.
Партийная организация 1789 - 1795 гг. - это, пожалуй, наименее изученный участок истории Великой французской революции. Изучение его представляло бы первостепенный интерес с разных точек зрения, прежде всего для выяснения вопроса о политическом статусе тогдашней революционной партии, о степени поглощения государственного руководства революцией руководством партийным. Имеющиеся в специальной литературе монографии об отдельных местных клубах обычно поверхностны и во всяком случае цельной картины провинциальной организации якобинства дать не могут. "Частные организации общественного мнения" - народные общества якобинцев - постоянно вмешивались в управление, а в период революционного правительства 1793 - 1794г., особенно на местах, и прямо сливались с администрацией. Но насколько такое состояние из области фактов перешло в область права, насколько оно было ассимилировано и осмыслено сознанием эпохи? Ответ на этот вопрос означал бы разрешение крупной части проблемы перерастания формальной демократии в материальную во время буржуазной революции: народная революция и диктатура мелкой буржуазии по существу, ведь, именно в этих "частных организациях" (а не в "установленных властях") находила свое материально-классовое выражение!
Конечно, подобной постановки вопроса трудно ожидать от автора, который сотрудничество с А. Матьезом дополняет сотрудничеством с Оларом и революционную партийную организацию рассматривает в свете тех представлений о партии, которые свойственны всем обывателям Третьей республики. Вопрос об отношениях государственного и партийного руководства революцией затрагивается им только случайно и дает повод для упреков якобинцам в "некотором недостатке почтения к народному голосованию", породившему законные власти, ибо "фактически вмешательство клубов могло быть законным только в теоретических вопросах общего значения, да и там, логически рассуждая, должно было сохранять совещательный характер" (с. 159, с. 497, 479).
Однако и отсутствие правильного понимания проблемы клубов могло не помешать либеральному историку разработать много интересного материала, например, о социальном составе клубов, об их исполнительном аппарате, о формах или общегосударственной связи и т. п., - темы все особо интересные вследствие их девственного состояния. Книга Карденаля, действительно, дает по этим вопросам много материала, и все-таки она оставляет неудовлетворенным, очевидно, не только советского читателя. В кругах французских специалистов появлению этой книги предшествовал знаменитый интерес: А. Матьез не так давно в своем журнале рекомендовал ее автора, как лучшего знатока вопроса о клубах, а после ее выхода тот же журнал ограничился кисло-сладкой рецензией, констатирующей, что "как всякий синтез, этот тоже обречен на устарение" ("Annales histonques de Ia Revolution francaise" N 4, 1929, p. 408).
Прежде всего работа Карденаля неряшлива с точки зрения научной техники" Аппарат отсутствует начисто, автору приходится всегда верить на слово, и никогда нельзя сказать, базируется ли отдельное его положение на первоисточниках или он черпает их из десятых рук. Не наше дело поучать буржуазных профессоров ученой технике, но хоть даты описываемых событий надо было бы все-таки приводить" иначе читателю приходится проверить какую-нибудь интересующую его справку в хронологических рамках от 1790 до 1796 (так дело обстоит, например, с интересным
высказыванием Прюдома против "клубной аристократии", -с. 51). Как часто бывает с авторами, презрительно игнорирующими "цеховую ученость", проверка их утверждений приводит иногда к печальным выводам. Вот случайный пример, один из многих: "В плювиозе национальный агент Каракассона пишет в Комитет общественного спасения, что клубы множатся с каждым днем и их число равно числу кантонов" (41). В оларовом сборнике актов Комитета общественного спасения этого письма не только невозможно обнаружить, но, наоборот, можно обнаружить, что в течение этого месяца (а также двух соседних) должности национального агента в Каракассоне еще не существует, по крайней мере нет следов его переписки с Комитетом общественного спасения; Комитет переписывается по-прежнему с чрезвычайными комиссарами центра. Подобные же ляпсусы, основанные на некритическом отношении к доктринальной литературе, регистрирует в работе Карденаля и уже отмеченная рецензия в журнале Матьеза. Таким образом материалами этой книжки следует пользоваться с осторожностью.
Вопрос о классовом составе клубов, представляющий, естественно, наибольший интерес для нашего читателя, выделен Карденалем в особую главу, но разработан поверхностно (что объясняется новизной самой проблемы для буржуазной историографии). В общем, материал Карденаля подтверждает старые представления: классовое лицо клубов было неопределенно, состав текучий, - исключительно буржуазный в начале революции и несколько более санкюлотизированный во время якобинской диктатуры, -но всегда остававшийся не материальным представительством класса-диктатора, а только "идеологическим" его отражением. Иначе дело обстояло, как будто, только в отдельных деревенских клубах, ремесленно-крестьянских по составу, но эти клубы и политическим весом никаким не пользовались, да и было их совсем немного. Совершенным исключением является приводимое Карденалем постановление клуба в Оше (эпоха не указана): "Не принимать ни одного интеллигента (aucun homme lettre) раньше трех лет, с сохранением старых правил приема для санкюлотов, чтобы устранить всех, кто бы мог влиять опасным образом на общественное мнение"(с. 375).
Сплошь буржуазный состав клубов при их рождении вызвал необходимость самых решительных мер в течение всего периода якобинской диктатуры. В частности партийные чистки стали там бытовым явлением, явлением почти перманентным и удивительным по своему радикализму. К мессидору II года не осталось ни одного клуба, который бы хоть раз не чистился, многие прошли три-четыре чистки, Шер-бург-5. С осени 1793 г. чистки часто стали означать коренное перерождение организации: состав клуба в Шербурге сократился с 300 до 171 члена, в Шамбери с 500 до 110, в Орлеане с 800 до 130 (с. 60 - 61, 173).
Выяснению классового состава клубов очень мешает их организационная бесформенность: клубы учреждались стихийно, где попало и кем попало, и единой государственной организации так и не образовали. "Федерализм", успешно уничтожавшийся якобинцами во всех отраслях революционного управления, глубже всего укоренился в революционной партии, - знаменитые филиации парижского клуба все-таки не смогли создать из него единой иерархически построенной организации с единой дисциплиной. До самого последнего времени сохранялись, кроме клубов, афилиированных с Парижем, клубы неафилиированные и даже "корреспондентские", т. е. такие, - члены которых не допускались на заседания парижского клуба (с. 398). Иной организации мешали не только идеологические, но и чисто технические препятствия. Частные "организации общественного мнения", - клубы - почти не имеют исполнительского аппарата, их "комитеты" имеют эфемерный характер (их существование легко даже не заметить, читая отчеты о клубных заседаниях), и комитет, через который должно осуществляться единство революционной акции на всю страну, носит безнадежное название корреспондентского или редакционного" (с. 82 - 83, 364 - 365, 399 - 400).
Для организационного беспорядка "якобинской партии" характерно, что ни сами якобинцы, ни их будущие историки так и не узнали, сколько всего существовало якобинских клубов. Указываемые цифры варьируют от 1 000 до 4 400; Карденаль насчитывает 2997 клубов (с. 42), но еще совсем недавно он указывал цифру 2365 ("Annales historiques" N 24, 1927, p. 587), а в рецензии Шобо на его книгу эта цифра разрастается до "6 - 7 тысяч и, быть может, больше". Можно очень опасаться, что полная точность здесь недостижима, потому что существование клубов бывало "подчас эфемерно": например в департаменте Верхних Альп было вначале 3 - 4 клуба, а в департаменте Нижних Альп целых 70, но зато потом во втором стало много больше клубов, а в первом их совсем не осталось (с. 38, 40). После каждого очередного кризиса, особенно после откола фейанов в июле 1791 г. и исключения жирондистов из Конвента в июне 1793 г., парижский клуб получает лишнее подтверждение, что его провинциальные филиалы не всегда с ним согласны. Так, в 1791 г. чуть не 309 из 400 филиалов требовали примирения и продолжали афилиироваться одновременно и с якобинцами и с фейанами (а некоторые еще к тому же с кордельерами и с клубом 89 года, -с. 129, 162, 166, 168, 398,399).
Изжить эту нелепость мелкобуржуазная революция могла только путем создания между якобинскими организациями нормальной иерархической связи одновременно с униформизацией их социального лица и политической линии. Тенденция к такой униформизации несомненно имелась, поскольку все якобинские клубы бьпи подчинены тенденции превращения в настоящую революционную партию, немыслимую без классового и организационного единства. Карденаль приводит много таких попыток создания иерархической филиации в пределах отдельных департаментов и даже с предложением "организовать сверх того в Париже центральный комитет из 83 членов, представляющих общества всех департаментов" (с. 41, 157 403,409 - 410). К сожалению, затронута эта тема им лишь вскользь, поверхностно и только в связи с историей федералистских мятежей; аналогичные попытки со стороны монтаньяров обойдены полным молчанием.
В заключение стоит повторить, что в книге Карденаля советский читатель найдет много интересного для себя материала, который в других местах найти трудно, но полагаться на доброкачественность этого материала не всегда безопасно.
Толстый труд Гедвиги Гинтце о централизме и федерализме во Французской революции относится к разряду тех приватдоцентских произведений, которые поражают читателя одной общей особенностью: удивляешься, как много книжек прочел автор и как мало в них понял. У Гинтце советский читатель найдет много добросовестно обработанного, часто интересного справочного материала и ни одной интересной общей мысли. На этом, собственно, можно бы и кончить рецензию, если бы не один политический курьез, представленный этой книгой Он заставляет предварительно несколько подробнее обосновать выставленное здесь положение о научной малоценности книги.
Собранный в ней материал относится к политической истории Великой французской революции, - к истории развития в ней демократической теории и демократических учреждений в связи с предшествующим политическим развитием Франции. Тема эта весьма интересна, особенно если сопоставить теорию и практику формальной демократии в буржуазной революции с ее существом и душой-практикой классовой диктатуры. В этом и состоит основная проблема политической истории французской революции и этой проблемы Гедвига Гинтце решительно не замечает.
Вся беда в тем, что мировоззрение ученого немецкого автора пропитано тем плоским формалистическим либерализмом довоенного образца, который едва ли не хуже какого бы то ни было другого мировоззрения приспособлен для понимания революционных процессов. Теория Гинтце - это либеральная теория покойного Олара" пожалуй, еще даже несколько освобожденная от ее радикализма и глубокомыслия, - качества, которыми она, как известно, и у Олара не слишком была
перегружена. Фрау Гинтце сама рекомендует себя ученицей Олара, она расточает ему разнообразные (не всегда оправданные) комплименты и с его помощью занимается побиванием концепций Тэна, - куда как злободневная по нынешним временам "установка"! Словом, в лице Гинтце мы видим не только либерала, но и либерала несколько отсталого.
Вместо того чтобы исследовать свой материал в свете переплетения формально-демократических (или буржуазных) целей Великой революции и ее материально-классовых диктаторских (или народных) методов, новейший представитель либерального направления всю политическую историю революции подтаскивает к проблеме государственного единства и федерализма. Либеральное мировоззрение меньше какого бы то ни было другого грешит историчностью, поэтому централизм и федерализм-проблема конституционного права XIX - XX вв., особенно интересующая буржуазную Германию нынешнего дня, - у Гинтце приобретает характер застывших юридических "сущностей". С точки зрения этих понятий Гинтце рассматривает феодально-партикуляристскую оппозицию провинций и парламентов накануне революции, с этой же точки зрения рассматривается борьба Жиронды и Горы, - благо, что в этой борьбе с санкюлотизмом представителям буржуазии пришлось опереться на капиталистически развитые промышленные и торговые центры Франции, благо, что это вызвало появление слова "федерализм", как жупела в классовой борьбе!
Альбер Матьез, сколь ни непоследовательна его социалистическая методология, без труда обнаружил это основное несчастье либерального исследования и прекрасно растолковал его в своей обширной рецензии на книгу Гинтце. Г-жа Гинтце ошиблась в отправном пункте, - пишет он там в заключение. - Она спутала с федерализмом феодальные пережитки в старой Франции. Она не поняла, что в течение революции так называемые федералистские стремления, появлявшиеся лишь в эпохи кризисов, имели лишь весьма второстепенное значение. И поскольку ее собственный предмет почти не существует, она стала, походя, трактовать другие, которые можно было исчерпать только ценой очень распространенных исследований, что потребовало бы нескольких томов. В результате ее несколько гибридное произведение представляет собой нечто среднее между чисто научной работой и популяризацией" ("Annales histonques de la Revolution francaise" "N 6, 1928, p. 585).
Злоключения либеральной концепции революции, конечно, не кончаются, скорее только начинаются этим первородным грехом. Все политические отношения, которые исследует Гинтце, она исследует как юрист, а не как историк, не заботясь о выяснении их материально-классового (т. е, как раз конкретноисторического) смысла.
Так, например, разбору весьма интересного законодательства Конституанты о муниципалитетах предпосылается краткая история городского самоуправления, начиная от франкских времен. Но по сути дела, вместо истории роста политической формы новых социальных сил, здесь дана хронология средневекового законодательства о городах. Экскурсы в социальный анализ очень отрывочны и глубиной порадовать не могут. Кому, в самом деле, нужно предупреждение "не переоценивать любви Людовика XI к городам"! Людовик XI, оказывается, "стремился, прежде всего к образованию городской аристократии, которая была предана ему и враждебна феодальному дворянству. В этой политике отсутствуют демократические черты" .(1-е. 210).
Так же дело обстоит с весьма интересным департаментским законодательством Конституанты. Либеральный историк оказывается в состоянии констатировать, что против бюрократического централизаторского плана Сейеса и фейанского большинства Конституанты выступали не только правые, но и левые. Защиту "провинциального духа" против"национального", в фейанском толковании, Гинтце регистрирует у Бриссо, Петиона, Банкаля (с. 189, 194 - 195, 219 - 220). Но каков социальный смысл этих "реакционных" выступлений левой, как она рассчитывала,
опираясь на все формы автономизма, облегчить развязывание массового движения, как, таким образом, феодальные привилегии смыкались и переходили (или могли перейти) в политические формы буржуазной демократии, - показать все это либералу не дано. Гинтце здесь занята доказательством незатейливой мыслишки о централистическом характере законодательства Конституанты, - ей необходимо опровергнуть противоположную мысль Ипполита Тэна.
Либеральная концепция революции, вообще, в корне искажает всю ее политическую перспективу. Так, Гинтце с большой обстоятельностью и любовным знанием дела останавливается на расписывании тех фестивалей, которые под названием "федераций" начались с осени 1789 и продолжались целый год. Если Марату эта мишура дала повод говорить о "панталонадном" характере французской революции, то Гинтце в ней усматривает самую суть революции "Молодой национализм хотел одновременно распространиться в интернационализм, мечтали об общеевропейском и даже всечеловеческом отечестве", пацифизм был естественным продолжением федерализма (с. 270).
Зато такой малозаметный факт, как период якобинской диктатуры, из умственного кругозора новейшего либерала, можно сказать, совсем выпадает. Здесь перестает действовать даже то чувство сыновней признательности, которое у радикальных буржуа, занимающихся историей Великой революции, способно несколько компенсировать отсутствие исторического понимания Главу о "диктатуре террора" Гинтце начинает комкать и изрекает в ней истины, которые полвека назад показались бы плоскими даже тем же либералам. Если Тэн полагал, что якобинская диктатура была обусловлена самой сутью революционной борьбы, то наш автор утверждает, что якобинская диктатура была "импровизированной постройкой", происхождение, развитие и гибель которой определила война; весьма конфузливо к войне иногда присовокупляется какая-то маловразумительная "Wirtschaftsnot"! (с. 74, 353, 393, 473, 475 - 476 passim).
С точки зрения свой политической организации якобинская диктатура для поклонника федерализма решительно не представляет интереса. В свете Октябрьской революции (книжка Гинтце вышла, ведь, в 1928') не худо было бы заметить, что якобинская диктатура таила в себе возможности политической организации более демократической, чем парламентарная демократия. Муниципалитеты, федерация которых в 1790 г. так нравилась автору, ведь, только выросли в 1793 г. в своем значении: они перестали быть только "местной властью", но превратились в органы политической власти, совокупность которых, независимо от чрезвычайных комиссаров центра, и образовала якобинскую диктатуру! Все это для фрау Гинтце вещи неизвестные. Во всей эпохе господства санкюлотов почтенная фрау усматривает только "утрировку идеи единства", она солидаризуется с утверждением Прудона, что ликвидация жирондистов означала ликвидацию "всех следов федерализма из французского государственного права" (с 4, 475).
Беспристрастная надклассовая справедливость, совершенным образцом которой является разбираемая книга, заставляет нас признать, что новейший продукт либеральной историографии отличается не только недостатками от своих предшественников, в нем есть и преимущества. Приятно, например, констатировать экстенсивность успеха классово-экономической точки зрения. Так, борьбу Жиронды с Горой, которую Олар сводил к личной склоке, завязавшейся по академическому вопросу о роли столицы в управлении, Гинтце объясняет причинами экономическими (правда, несколько эмпирично вульгаризованными); в Париже сидели санкюлоты, Париж стоил производящим областям много денег, борьба жирондистских департаментов против Парижа "была в значительной части обусловлена явно экономически" (с. 368). Обращение "чистых идеологов" к, классовому и экономическому моменту теперь впрочем, вообще, не редкость: Гинтце здесь нисколько
не опережает французских радикалов, которые теперь не стесняются рекомендовать себя как "великую партию крестьянства".
Но рядом с преимуществами та же беспристрастная справедливость выявляет и недостатки, довоенные либералы были, пожалуй, полевее и подемократичнее послевоенных. Олар бы не позволил себе написать то, что пишет Гинтце о крестьянских и городских восстаниях 1789 г., которые и определили дальнейшее развертывание Великой революции. Неприятно, в самом деле, в такой "передовой" книжке читать о "бессовестных элементах", о "диких мятежах крестьян", о "бессмысленных восстаниях" и т. п., которые к счастью быстро подавлялись "сознательной частью", "выдержанными и разумными элементами населения". Для этой цели, обычно и образовывались столь любезные сердцу немецкого либерала федерации цензовых, буржуазных муниципалитетов! Эти федерации преследовали, таким образом, "в первую очередь экономические цели" и действовали обычно, как одобрительно замечает Гинтце, "предусмотрительно и благотворно" (с. 236, 237,239,241,245).
Мы не вполне в этом уверены, но может создаться впечатление, что немецкий либерал, в противоположность своим французским коллегам, несколько грешит даже монархическими симпатиями. С явной грустью Гинтце описывает, как в 1793 г. якобинцы Везуля жгли "знамя федерации 14 июля 1790 г.": "Это было белое знамя, эмблема монархии, и оно напоминало о временах, которые исчезли, о клятвах в любви, братстве и единстве, которые были забыты и преданы в борьбе партии". Эта резиньяция кончается напоминанием, что "молодая революция ни в коем случае не носила еще тех жестоких и кровавых черт, которые потом были на нее наложены войной и диктатурой" (с. 257 - 258, 259). Что делать, - автор убежденный пацифист! Он перманентно горит желанием связать федерацией французов с немцами, "эти два избранные народа из всего человечества", - фраза, которую в 1844 г мог себе позволить Гейне, как поэтическую вольность, но которая теперь, в малость изменившейся обстановке, приобретает дурной привкус (с. 260). Словом, автор - типичный либерал той разновидности, которая во время войны интенсивнее всех бряцала саблей, а после войны скопом пошла в пацифисты.
Тут уж можно и открыть курьез, который оправдывает размеры этой рецензии Фрау Гинтце вовсе не либерал! Фрау Гинтце ... марксистка! Фрау пишет статьи в партийном журнале германской социал-демократии Тень Бебеля нам свидетель, что без этой последней подробности о марксистском направлении разбираемой книги никак нельзя было догадаться: в ней отсутствует не только революционная и не только пролетарско-классовая точка зрения, но даже взывание к имени Маркса (хотя бы и всуе). Наоборот, журнальная статья того же автора трактует о "буржуазных и социалистических историках французской революции", выдержана в обычных социал-демократических тонах и имя Маркса в ней встречается (правда, в той связи, что Жорес создал "высоко интересную историю философии", соединив Маркса с "почти мистическим идеализмом, напоминающим Шиллера" ("Die Gesellschaft" N 7, 1929, S. 82) Никаких примечаний от редакции там нет, -сомнений быть не может: Гинтце - социал-демократка и ее труд - социал- демократический труд. Что если сравнить "Гражданскую войну во Франции" Карла Маркса с "Государственным единством и федерализмом во Франции" Гедвиги Гинтце? Не отразится ли в этом сравнении, как солнце в малой капле вод, вся история развития германской социал- демократии?
Книжка Эрнста Астера "Французская революция в развитии ее политических идей" является непретенциозной популяризацией, выдержанной в радикально-демократических тонах. Обе эти особенности как будто исключают наличие интереса к ней со стороны советского читателя. И, однако, ознакомление с ней оказывается небесполезным. Автору удалось, при хорошей эрудиции, создать не только легко
изложенную, но и просто интересную работу (сколько это ни трудно по нынешние временам в популярном изложении истории Французской революции)
Автор и занимается историей идей и сам является последовательным "идеологом". Он рассматривает буржуазную революцию, как развитие "от либерализма через демократию к начаткам социализма". Отчасти это искажает перспективы. "Общими планами" Астер объясняет иногда такие события революционной истории, которые и проще и правильнее было бы объяснить реальными условиями классовой борьбы" независимо от идеологических воззрений. Так обстоит у него дело с изложением вопроса о королевском вето, об избирательном статуте конституции 1791, о законе 14 июня 1791 против рабочих союзов (с. 107, 118, 135 - 137). Это осложняющее влияние чувствуется даже там, где вопрос по существу решен правильно Так, революционную партию Астер трактует не только как орган надзора за властью, но как орган потенциальной власти, предназначенный вытеснить Конвент (с. 234, 301) На вместо того, чтобы объяснить это логикой революционной классовой диктатуры, автор призывает на помощь идеологию эпохи: власть должна контролироваться народом, но народ - это "не простая сумма всех граждан, среди которых, ведь, находятся и враги народа, и множество совращенных ими, а замкнутое общество всех незапятнанных патриотов" и т. п. (с. 284). Конечно, эти объяснения от идеологии являются очень зыбкой почвой. Ведь по меньшей мере с таким же правом можно было бы выставить обратное положение: государственное значение революционной партии было вызвано развитием мелкобуржуазной диктатуры вопреки мелкобуржуазной идеологии, которая отрицала законность партий и захват власти, "самочинной частной организацией общественного мнения"!
Если, несмотря на недостатки объяснений от идеологии, Астер дал правильное решение вопроса о месте партий в буржуазной революции, то объясняется это тем,, что он не игнорирует и материально-классового объяснения революционных событий и даже самой революционной идеологии. Он даже думает, что терроризм периода якобинской диктатуры не принял бы такой ожесточенной формы, имей революционная мелкая буржуазия ясное представление о своих классовых интересах (с 141). Нечего и говорить, что "классовая" теория Астера непоследовательна и поверхностна. Он сразу поясняет, что современная "односторонняя точка зрения классовой борьбы" еще хуже "Из антитезы классовых интересов должен (!) вырастать синтез общего интереса", и классовая борьба законна, не как реальная борьба, а только как: "духовный спор, в котором побеждает разум" и т. п. (с. 142).
Эта небольшая доза гелертерских благоглупостей не мешает автору в дальнейшем уже без конфуза оперировать классовой точкой зрения, и часто даже весьма успешно. Кроме уже отмеченного удачного решения вопроса о политическом статусе якобинских клубов (которые автор, впрочем, зря сравнивает тут же с ВКП и заодно с фашизмом, - с. 301 - 302), можно отметить еще два исключительно у дачных положения автора. Во-первых, по вопросу о различиях в политической идеологии жирондистов и монтаньяров - вопросу, который постоянно был камнем преткновения для всей буржуазной историографии, - Астер видит (хотя и не очень ясно) эта различие в стремлении жирондистов "положить во всей Франции в основу первичных собраний, т. е. организаций суверенного народа, образованные в целях управления департаменты, вместо естественных и самоорганизующихся городов, деревень, общин" (с 263 - 264). Можно думать, что здесь в самом деле лежит основное различие, потому что оно означает ориентацию на формальную или материальную демократию, на развертывание народной революции или на удушение ее, т. е. на крупную или же мелкую буржуазию.
Во-вторых, Астером, пережившим опыт пролетарской революции, указано - едва ли не впервые в буржуазной историографии - на конкретную форму перерастания формальной демократии в материальную во время Великой французской революции. Рядом с буржуазным парламентом возникала новая форма власти в виде столичных.
дистриктов, а потом секций. "Путем постоянных секций, действующих без представительства и выборных органов и в постоянной взаимной связи, они хотели достигнуть того, к чему ныне стремятся приверженцы идеи советов.. И так же, как сейчас, они со своими идеями должны были вступить в конфликт с идеей парламентского правления" (с. 82 - 3). Это стремление не ограничивалось одной столицей. После переворота 10 августа 1792 г. столичная коммуна пыталась "связать одновременно всю Францию сетью коммун с Парижем, как главой и исполнительным органом" (с. 198). Таким образом перерастание формальной демократии в материальную и во время Французской революции находило свое политическое выражение в замене парламентарной организации иной организацией. В констатировании этого факта буржуазный демократ Астер оказывается много сообразительней социал-демократической "марксистки" Гинтце.
У него, впрочем, не мало и других преимуществ, обусловленных все той же классово- экономической точкой зрения. Так, якобинская диктатура для него вовсе не импровизация, созданная войной. Революционное правительство со всеми его особенностями - это логическое следствие победы мелкой буржуазии, даже ее гипертрофированный терроризм происходит от "робости и неспособности непосредственно взяться за социальные вопросы", т. е. национализировать производство (с. 256). Правильно определена и политическая сущность этой диктатуры как власти, не связанной правом (с. 277), и задача террора как расправы с опасными людьми вместо наказания за вредные действия (с. 280). Таким пониманием диктатуры определена и - столь редкая теперь в буржуазной историографии-реабилитация Робеспьера: автор решительно отвергает легенду о "личном честолюбии" как причине террора (с. 281 - 282). Очень интересно и в общем правильно изложение понятий о собственности у разных партий Французской революции, понятий, которые в большей или меньшей степени влияли на разрешение основной задачи революции, - ликвидации феодализма (с. 60, 226, 248 - 250) Нельзя не согласиться с его выводом, что только устранение жирондистов позволило "победить последние проявления страха перед посягательством на феодальную собственность", т. е, что разрешение основной задачи буржуазной революции стало возможным только ценой политического разгрома буржуазии (с. 257).
Во многих отношениях книга Астера может оказаться интересной и полезной для наших историков.
С-й
Новые публикации: |
Популярные у читателей: |
Новинки из других стран: |
 |
Контакты редакции |
О проекте · Новости · Реклама |
|
Либмонстр Россия ® Все права защищены.
2014-2024, LIBMONSTER.RU - составная часть международной библиотечной сети Либмонстр (открыть карту) Сохраняя наследие России |
|
Россия
Беларусь
Украина
Казахстан
Молдова
Таджикистан
Эстония
Россия-2
Беларусь-2
США-Великобритания
Швеция
Сербия
