Разработка проблем историографии в течение многих лет является одним из наиболее слабых участков советской исторической науки. Результаты исследований в этой области не удовлетворяют возросшим потребностям советской науки.

Раскрытие методологической несостоятельности и классовой ограниченности домарксистской историографии, являясь необходимым условием научного освещения истории исторической науки, не исключает признания и объективной оценки заслуг домарксистских исследователей в развитии исторической науки. Между тем значение работ представителей исторической науки прошлого нередко принижалось, забывалось принципиальное положение В. И. Ленина о том, что "исторические заслуги судятся не по тому, чего не дали исторические деятели сравнительно с современными требованиями, а по тому, что они дали нового сравнительно с своими предшественниками"¹ . Глубокий марксистский анализ исторических концепций дворянских и буржуазных историков иногда подменялся общими отрицательными определениями, поверхностными рассуждениями об идеалистическом характере их мировоззрения. В вопросах о взаимоотношении русской и зарубежной исторической мысли встречались ошибки двоякого рода, как в сторону принижения самостоятельности развития русской историографии, так и в сторону отрицания связей между русской и зарубежной историографией. Наконец, многие вопросы истории исторической науки не разрабатывались; только в последние годы появились исследования, посвященные развитию исторической мысли в трудах деятелей революционного движения, историографии всеобщей истории в России.

Уже давно ощущалась нужда в обобщающем марксистском труде по истории исторической науки в СССР. Читатель теперь получил первый том "Очерков истории исторической науки в СССР", подготовленный Институтом истории Академии наук СССР. Авторы и редакторы этого труда преодолели большие трудности. Неразработанность многих вопросов являлась серьезным препятствием для создания "Очерков" по историографии. Авторы и редакторы правильно поступили, не ожидая, пока все вопросы будут разрешены. Каковы бы ни были недостатки их книги, выход ее в свет имеет большое положительное значение. Достоинства первого тома "Очерков" очевидны. Они получили справедливую оценку на совещании историков, созванном редакцией журнала "Вопросы истории"² .

Предметом освещения в книге явилась не только русская историография, но история исторических знаний у других народов СССР. Специальные главы посвящены развитию археологии, этнографии, востоковедения, славяноведения и византиноведения, изучению экономической истории, публикации исторических источников. Этим достигнута полнота и разносторонность освещения богатого и сложного процесса развития исторической науки. Борьба прогрессивных и реакционных идей в русской историографии показана как основное содержание развития русской историографии. Авторы книги стремились проследить тесную связь идейно-политического мировоззрения историков различных направлений и их научных взглядов, вскрыть социально-политическое значе-

"Очерки истории исторической науки в СССР". Т. I. Академия наук СССР. Институт истории. Под редакцией М. Н. Тихомирова (главный редактор), М. А. Алпатова, А. Л. Сидорова. Изд-во АН СССР. М. 1955. 692 стр. Тираж 10000. Цена 28 руб. 40 коп.

¹ В. И. Ленин. Соч. Т. 2, стр. 166.

² См. журнал "Вопросы истории". 1955, N 12, стр. 188 - 194.

ние исторических концепций, показать общественное значение исторической науки. Несомненным достоинством "Очерков" является то, что в, них уделено большое внимание развитию революционной исторической мысли.

Многие главы и разделы содержат результаты оригинальных исследований в области историографии. Таковы, например, главы о русской историографии X - XVII вв., написанные М. Н. Тихомировым. В них убедительно показана тесная связь между развитием русской исторической мысли и развитием феодальных отношений, прослежено возникновение новых историографических явлений, совершенствование приемов исторического изучения, четко обрисованы политические тенденции русского летописания, выпукло показаны специфические черты развития исторических знаний в отдельных русских землях и княжествах.

Привлекают внимание главы по историографии всеобщей истории. Этот материал обобщается впервые. В соответствии с выдвинутым во "Введении" положением о необходимости уделить главное внимание истории развития прогрессивной исторической мысли в главе IX, специально посвященной историографии всеобщей истории, центральное место отводится исследованию исторических взглядов представителей прогрессивного направления русской историографии всеобщей истории - Т. Н. Грановского, а также П. Н. Кудрявцева, С. В. Ешевского, М. С. Куторги. В "Очерках" определен круг основных проблем, занимавших передовых историков всеобщей истории и тесно связанных с русской действительностью кануна отмены крепостного права (интерес к "переходным эпохам", к родовому строю и общине, внимание к положению народных масс, проблема формирования королевской власти, отрицательная оценка абсолютизма и т. д.).

Отдавая должное достоинствам рассматриваемого труда, мы хотели бы остановиться на некоторых принципиальных недостатках книги.

Как нам кажется, главным из них является нечеткое определение самого предмета исследования. Авторы правильно отмечают тесную связь политических и идейных позиций историков с их историческими взглядами и концепциями. Однако изложение истории исторических знаний во многих случаях сбивается на изложение истории общественно-политической мысли, а специфически важным сторонам исторической науки уделено явно недостаточное внимание. Накопление и изучение фактического материала представляет собой необходимое условие развития исторических знаний. Между тем схема тома отрывает изложение истории развития исторических концепций от истории накопления и изучения фактического материала. Так, параграф об издании источников в XVIII в. помещен после рассмотрения трудов историков этого периода, а история источниковедения, вспомогательных исторических дисциплин, деятельности научных обществ и архивов в первой половине XIX в. выделена в особую, XI главу, помещенную после анализа развития русской историографии в этот период. Рассмотрение общих условий развития науки в различные периоды, содержащееся в вводных параграфах глав, сводится в значительной мере лишь к характеристике идейно-политической борьбы, в то время как условия развития исторической науки определяются еще и состоянием исторических источников, их изученностью и доступностью для исследователей. Не учтен должным образом в общих характеристиках и такой важный фактор, и показатель развития исторических знаний, как изменение и расширение тематики исторических исследований. Во многих главах недостаточное внимание уделено вопросам философии истории, методологии исторического исследования.

Смешение истории исторической науки с историей общественно-политической мысли особенно часто замечается в разделах об исторических взглядах русских революционных демократов. В "Очерках" неоднократно говорится о "передовой исторической науке" XIX в., но в них по большей части речь идет о передовых общественно-политических взглядах деятелей общественного движения, а характеристика значения этих деятелей в развитии исторической науки, как правило, сводится лишь к пересказу их суждений по отдельным вопросам русской и всеобщей истории. В некоторых же случаях нет и такого пересказа. Так, из "Очерков" можно почерпнуть представление об общественно-политических взглядах Г. С. Сковороды, но ничего нельзя узнать о его взглядах на исторические вопросы.

В параграфах о Герцене и Белинском подробно излагаются их общественно-политические взгляды, и даже деятельность в области литературной критики. Герцену и

Белинскому в целом отведена почти половина текста в главе VIII о развитии исторических знаний в России накануне отмены крепостного права. При всем уважении к огромному вкладу, внесенному революционными демократами в развитие русской исторической мысли, все-таки такую пропорцию вряд ли можно считать правильной. Она ведет к другой крайности - неоправданному принижению и оттеснению на задний план "профессиональной" исторической науки. Между тем в этой науке шел активный процесс собирания и изучения исторических материалов, создавались прогрессивные для того времени исторические концепции, и сами революционные демократы в своих суждениях по вопросам истории нередко опирались на материалы и выводы, содержавшиеся в трудах представителей "профессиональной" исторической науки. Развитие революционно-демократического понимания истории протекало, как правило, в ходе критики революционными демократами исторических концепций представителей "профессиональной" науки, а не в результате самостоятельного исследования исторических источников, хотя в некоторых вопросах революционные демократы и подходили к исследованию исторических материалов (например, Герцен и Огарев как историки движения декабристов). В этой связи представляется спорным самый тезис о передовой революционно-демократической исторической науке середины XIX века. Не правильнее ли говорить о передовой революционно-демократической теории исторического процесса?

Если разделы о русской историографии в ряде случаев грешат смешением истории исторической науки с историей общественно-политической мысли, то разделы о развитии исторической мысли народов Востока страдают подменой предмета исследования описанием источников по истории народов Средней Азии и Закавказья. В этих разделах излагаются, например, сочинения китайских авторов, которые имеют такое же отношение к развитию среднеазиатской историографии, какое Герберштейн и Флетчер - к русской. Авторы "Очерков" очень поверхностно описывают содержание работ среднеазиатских историков, порою ограничиваясь скупым перечнем имен и названий. Такие вопросы, как традиционные общеисторические концепции и воззрения средневековой восточной историографии, выработанные ею типы исторических сочинений (всемирные истории, местные истории отдельных городов и областей, придворные хроники правления отдельных государей, дидактическая, мемуарная литература и т. п.), не получили должного освещения в "Очерках".

Авторы "Очерков" не определяют, в какой мере историки Узбекистана, Таджикистана, Туркменистана зависели от общих для феодальной восточной историографии концепций и схем и в чем заключался их самостоятельный вклад в развитие средневековой исторической мысли на Востоке. Нет ответа в книге и на такой важный для изучения восточной историографии вопрос, как вопрос о том, в какой мере религиозные догмы ислама влияли на характер освещения исторических событий в трудах среднеазиатских историков.

Общие замечания о крайне враждебном отношении феодальных историков к народным восстаниям и о том, что эти историки "основное внимание обращали не на освещение положения трудового народа, а на восхваление деятельности различных правителей" (стр. 153), мало помогают уяснению методологических основ и систем исторических воззрений представителей средневековой феодальной историографии в Средней Азии, потому что то же самое можно сказать и о русских летописцах, и о ливонских хронистах, и т. п.

В чисто описательном плане выдержаны и другие параграфы и главы об историографии народов СССР. Так, из параграфа о литовской историографии первой половины XIX в. нельзя вынести никакого суждения о методологии и значении в развитии исторической мысли работ таких историков, как Данилевич, Онацевич, Ярошевич.

Нечеткое решение вопроса о предмете изложения повлекло за собой и неправильное разрешение проблемы периодизации истории развития исторических знаний. Первый том "Очерков" содержит материал от древнейших времен до отмены крепостного права в 1861 году. Но если несомненной гранью, отделяющей феодальную эпоху от капиталистической, в России был действительно 1861 г., то этого нельзя сказать применительно к истории исторической науки. Конечно, развитие науки определяется социально-экономическим развитием общества, но едва ли правомерно механически переносить общеисторическую периодизацию на историю науки. Развитие науки имеет свои

специфические особенности, свои внутренние закономерности, которые нельзя не учитывать при определении этапов истории науки. В предисловии к книге совершенно справедливо сказано, что вся история исторической мысли делится на два периода: на период домарксистский, когда история еще не опиралась на познание подлинных объективных законов общественного развития, и на период марксистский, когда распространение материализма на область общественных явлений и возникновение исторического материализма превратили историю в действительную науку (стр. 11). Казалось бы, это принципиальное положение должно было определить структуру издания. Но этого почему-то не случилось. Первый том обрывает историю русской буржуазной историографии на 1861 годе. Однако период буржуазной историографии в России не начался и не закончился крестьянской реформой. В явном противоречии с фактами авторы "Очерков" утверждают, что 40 - 50-е годы XIX в. совпадают с завершением эпохи подымающегося капитализма и что в этот период русская буржуазная историография достигает периода подъема (стр. 347). Тезис о том, что после 1861 г. "все более и более выявляется реакционный фальсификаторский характер буржуазной историографии" (стр. 16), несостоятелен, так как упадок русской буржуазной историографии определился далеко не сразу после 1861 г., а лишь к концу XIX века.

Так как исторические факты приходили в противоречие с принятой периодизацией, авторам и редакторам "Очерков" пришлось фактически переступить намеченные ими самими рамки и в первом томе дать некоторые материалы о русской историографии после 1861 года. Ссылка на то, что взгляды Соловьева сложились полностью в предреформенный период, неверна; концепция Соловьева продолжала развиваться и в 70-е годы. Также полностью изложена деятельность Куторги, причем справедливо указано, что труды этого автора вплоть до 80-х годов характеризуют его "как одного из представителей лучшей традиции русской буржуазной историографии" (стр. 483). Тем самым авторы и редакторы тома косвенно признали, что период прогрессивного развития буржуазной историографии продолжался и после 1861 года. В самом деле, ранний период научной деятельности Ключевского, Лучицкого, Кареева, несомненно, относится к подъему русской буржуазной историографии и составляет ее достижения, а не упадок и разложение. Действительный рубеж в истории русской историографии связан с распространением марксизма в 80-е годы, с эволюцией идейно-политического содержания буржуазной историографии вправо, с пересмотром методологии и общих выводов буржуазной историографии, с ее отказом от собственных достижений. Думаем, что не случайно первый том не имеет заключения. Составителям этого тома трудно было определить, какой этап истории исторической науки заканчивается 1861 г., и охарактеризовать в соответствии с этим общее содержание своего труда.

Механическое перенесение общеисторической периодизации на историю исторической науки привело к совершенно неудачному изложению материала об историографии народов СССР. Здесь изложение ведется даже не по периодам собственной истории этих народов, а по периодам русской истории. История исторических знаний народов СССР оказалась искусственно разрубленной на кусочки. Так, выделив историографию народов Средней Азии и Закавказья с XI в. в отдельную главу, авторы не объяснили, чем же исторические знания этих народов XI в. отличались от исторических знаний в X веке. Между тем из приведенного в книге материала видно, что ни в области идеологии, ни в области приемов составления исторических сочинений никаких изменений на рубеже X и XI вв. не произошло. Столь же искусственно выделен материал для главы VI - "Развитие исторических знаний у народов Украины, Прибалтики, Белоруссии, Закавказья и Средней Азии в XVIII веке". Совершенно очевидно, что нельзя объединять в одних хронологических рамках процессы развития исторических знаний в Прибалтике и в Казахстане, на Украине и в Закавказье: они лишены внутренней связи и имели свои этапы развития.

Авторы "Очерков" совершенно правильно отмечают, что для раннего периода общепринятым языком, на котором составлялись исторические сочинения по истории Средней Азии, был арабский язык. Но эта арабоязычная историография, по существу, была историографией всей Средней Азии. Позже появляются труды на таджикском и узбекском языках. "По своему характеру они не замыкаются в пределах истории только таджикского и узбекского народов, но имеют общее значение для развития историче-

ской науки в Средней Азии, в том числе для истории Казахстана, Киргизии и Туркмении" (стр. 153). Исходя из этого, было бы правильным для этого периода дать общий очерк исторической мысли в Средней Азии, отметив в кем значение тех или иных исторических трудов для развития исторической мысли различных народов Средней Азии и Казахстана. Но авторы тома решили давать очерки историографии Таджикистана, Узбекистана, Туркменистана, Казахстана отдельно, в соответствии с их современными границами. Это привело не только к повторениям, но и к противоречиям в оценках. Кроме того, неизбежным следствием такого подхода явилось обеднение картины развития исторической мысли, разорванной на кусочки между отдельными параграфами (например, изложение материала о Бейхаки, Гардизи и других).

Такой подход к изложению истории науки может привести лишь к искусственным и ненужным спорам по поводу определения принадлежности того или иного историка к историографии того или иного современного народа. Авторы "Очерков" искусственно стремились заполнить клеточки, образованные принятой ими структурой. Поэтому они и подменяют часто изложение истории исторической мысли изложением изучения истории данного народа в тот или иной период, что далеко не одно " то же. Таковы параграфы об историографии Азербайджана, Таджикистана, Туркменистана в XI - XVII веках. Особенно характерен в этом отношении параграф об историографии Казахстана в XVIII в., в котором рассказывается главным образом о работах русских ученых по изучению Казахстана в XVIII веке.

Авторы первого тома "Очерков исторической науки в СССР" не смогли дать объективную научную оценку достижениям некоторых буржуазных ученых, внесших большой вклад в развитие исторической науки. Это относится, в частности, к характеристике выдающегося русского буржуазного историка С. М. Соловьева. Глава о Соловьеве написана в "Очерках" очень осторожно. В ней чаще всего употребляется уклончивое выражение "пытался", а вопрос о том, сумел ли Соловьев разрешить тот или иной вопрос, о котором идет речь, остается обычно открытым. В "Очерках" не сказано о диалектическом подходе Соловьева к истории (разумеется, в рамках идеалистического мировоззрения). Общая же оценка Соловьева сопровождается многочисленными оговорками. Соловьев, по оценке "Очерков", лишь "может быть, ближе всех подошел к реализации принципов историзма", а его труды лишь "явились в известной мере вершиной буржуазной исторической науки в России" (стр. 365). Что такое "вершина в известной мере", понять очень трудно, но и это более чем осторожное определение заслуг Соловьева тонет в целой серии оговорок - и об его идеализме, и об относительности его прогрессивности, и о буржуазной ограниченности, и о враждебном отношения к народным массам, и т. д. Сами по себе эти оговорки правильны, но нужно было бы четко определить место Соловьева в развитии историографии и не затушевывать прогрессивное значение его научной деятельности.

Нельзя пройти мимо такой удивительной логики: "Исторические сочинения Кулиша отражают интересы помещиков и формирующейся буржуазии. Отсюда для них характерна циничная откровенность оголтелого реакционера" (стр. 607). Не говоря уже о крикливом тоне этой историографической оценки, никак нельзя согласиться со странным тезисом, что раз исторические взгляды кого-либо отражали интересы формирующейся буржуазии, то уже, поэтому они реакционны. Факты истории показывают, что чаще дело бывало наоборот, и такое объяснение исторических взглядов Кулиша выглядит неубедительно.

Авторы "Очерков" не видят ничего положительного в трудах представителей "государственного" направления в русской историографии, хотя это направление было значительным шагом вперед по сравнению с концепциями дворянской историографии. Следует отметить, что гораздо более удачной оказалась оценка "скептической школы", в которой правильно отмечено значение работ этой школы для подрыва положений официального направления в историографии и развития источниковедения.

Более определенно говорится в "Очерках" о значении трудов русских историков, исследовавших всемирную историю. В этом отношении характерна глава, посвященная М. С. Куторге. В ней полным голосом заявлено о "сильных сторонах методологии" Куторги, о "лучших традициях русской буржуазной историографии", о применении Куторгой диалектики к изучению истории, о разрешении (а не о попытках разрешения) в рамках буржуазной историографии ряда важных проблем истории античного обще-

ства. При этом М. А. Алпатов не замалчивает ограниченности методологии Куторги и эволюции его взглядов вправо в конце его деятельности. В "Очерках" правильно утверждается, что историк Кудрявцев выступал как представитель "русского либерализма первой половины XIX в., когда он еще не утерял своего прогрессивного характера. Именно это обусловило постановку Кудрявцевым ряда крупных исторических проблем и разрешение их с позиций тогдашней передовой буржуазной науки" (стр. 460). Итак, в "Очерках" получается, что Кудрявцев поставил и разрешил крупные проблемы, а Соловьев только "пытался" это сделать.

В "Очерках истории исторической науки в СССР" имеются явные противоречия. О литовском историке С. Даукантасе сказано, что в его взглядах "уже чувствовалось веяние идей Французской буржуазной революции", и тут же говорится: "Даукантас поставил перед собой задачу пробудить в народе национальное самосознание, он изображал литовский народ единым, отрицал существование классовых противоречий, восхвалял героизм, честность и доблесть древних литовцев, наивно противопоставляя их в этом отношении другим народам" (стр. 618). Выходит, что для историографии Литвы первой половины XIX в. тезис о бесклассовости общества имел прогрессивное значение. Несколькими страницами раньше в тексте об историографии Украины того же периода сказано, что "Костомаров является основоположником лживой националистической "теории" о бесклассовости и "безбуржуазности" украинского народа и его "сплошной демократичности" (стр. 607). Здесь дана категорическая отрицательная оценка тезиса о бесклассовости. Какая же из этих двух оценок выражает точку зрения авторов "Очерков"?

В некоторых случаях авторы "Очерков" не приводят необходимых доказательств в подтверждение выдвинутых положений. Так, например, они пишут, что "среди древнерусских исторических произведений можно отметить некоторые сочинения, носящие черты происхождения из городской среды, с ее демократическими и антифеодальными тенденциями" (стр. 49). Но в "Очерках" эти сочинения не отмечены и не названы. Лишь на стр. 62 высказывается предположение о том, что некоторые летописные записи могли быть сделаны новгородскими купцами и ремесленниками. Аргументация важного тезиса явно недостаточна.

Плохо аргументирован важный тезис о превосходстве русской революционно-демократической историографии над буржуазно-либеральной. Здесь много противоречий и натяжек. Так, пересмотр точки зрения на деятельность Ивана IV и вывод о прогрессивном ее значении Н. Л. Рубинштейн оценивает как "крупное научное достижение С. М. Соловьева" (стр. 356). Но В. Е. Иллерицкий эту заслугу отдает Белинскому и пишет, что Белинский проводил параллель между Иваном IV и Людовиком XI, и далее: "В оценке деятельности Ивана Грозного и прогрессивного значения, осуществленных им преобразований, направленных на укрепление единого Русского государства, Белинский выступал новатором в русской исторической науке. В противоположность дворянским и многим буржуазным историкам, которые отрицали прогрессивное значение преобразований Ивана Грозного, Белинский подчеркивал их мудрый государственный смысл... Белинский признавал прогрессивным мероприятием Ивана IV введение опричнины, высоко оценивал широту его замыслов по реформированию государства" (стр. 378). Помимо того, что читатель видит явное противоречие между формулировками Н. Л. Рубинштейна и В. Е. Иллерицкого, он остается в недоумении еще и потому, что если он обратится к указанному тексту Белинского, то увидит, что вопреки утверждению Иллерицкого Белинский противопоставлял Ивана Грозного Людовику XI. Белинский характеризовал Людовика XI как "лицо всемирно-историческое", указывая, что Людовик XI, "чувствуя на себе влияние времени, был в то же время не только рабом его, но и господином, ибо давал ему направление и управлял его ходом", в то время как Иван Грозный - "частно-историческое лицо" - "пал жертвою условий жизни народа, на котором вымещал свою погибель". Наконец, Белинский считал, что "Иоанн Грозный - важное лицо только для частной истории России..., между тем, как тирания Людовика XI имела важное значение для Франции и, следовательно, для Европы". А в изображении Иллерицкого Белинский рассматривал деятельность Ивана IV и Людовика XI как тождественные исторические явления. Кроме того, Иллерицкий никак не охарактеризовал высказывание Белинского о том, что Иван Грозный "ужасен своими делами".

В этой связи нужно заметить, что натяжки в текстах об исторических взглядах русских революционных демократов, видимо, произошли оттого, что авторы пытались подогнать разрозненные высказывания революционных демократов по различным вопросам истории в единую, законченную концепцию русского исторического процесса. Но значение революционно-демократической мысли в развитии исторической науки заключалось, прежде всего, в подходе революционных демократов к пониманию исторического развития общества и его закономерностей. Именно в этом, а не в суждениях по конкретным вопросам истории раскрывалось наиболее ярко превосходство революционно-демократической мысли над дворянской и буржуазной историографией. Увлечение комментированием высказываний революционных демократов по отдельным вопросам истории в ущерб глубокому раскрытию философских и методологических основ их исторических взглядов привело в "Очерках" к ослаблению доказательности тезиса о превосходстве революционно-демократической исторической мысли.

Но и при анализе историко-философских воззрений революционных демократов допускаются натяжки и искажения. В. Е. Иллерицкий пишет, например, что "объективной основой неодолимого исторического процесса Белинский считал борьбу противоположных начал, возникающего нового с отживающим старым, осужденным историей на гибель". В подтверждение этому приведены слова Белинского: "без борьбы... не было бы движения, развития, прогресса, словом - жизни". Но в тексте Белинского, в том месте, где Иллерицкий делает пропуск, стоят слова "добра со злом", и совершенно ясно, что это высказывание Белинского никак не содержит мысли о борьбе "возникающего нового с отживающим старым" и что смысл его искажен Иллерицким в угоду вредной и ненужной лакировке мировоззрения великих деятелей прошлого. Как один из самых серьезных недостатков в книге надо отметить, что такие натяжки далеко не единичны, они есть и в других текстах о Белинском, Герцене, Радищеве (например, на стр. 241, 369, 370 и др.) и являют собой пример исследовательской недобросовестности. Порой желание представить высказывания революционных демократов обязательно в приукрашенном виде приводит к нелепым противоречиям. Так случилось, например, с освещением в "Очерках" вопроса о значении обращения к историческому материалу для понимания современности и путей дальнейшего развития. В одном месте "Очерков" приводится известное высказывание Белинского о том, что "мы вопрошаем и допрашиваем прошедшее, чтобы оно объяснило нам наше настоящее и намекнуло о нашем будущем", и отмечается, что в этих словах содержится характеристика "общественного назначения передовой исторической науки" (стр. 368). Но на стр. 397 читаем: "Не менее отрицательно Герцен относился к реакционным взглядам славянофилов, отметив их стремление всему "отыскать отгадки в прошедшем". На самом деле обращение к прошлому для понимания настоящего является специфической общественной функцией всякой исторической науки. Другое дело, как историки разных классов и направлений решают эту задачу, но задача эта общая для всех занимающихся историей. С. М. Соловьев также писал, что "жизнь имеет полное право предлагать вопросы науке; наука имеет обязанность отвечать на вопросы жизни" (стр. 350).

Стремясь доказать превосходство русской исторической мысли над западноевропейской, авторы "Очерков" также нередко допускают натяжки и преувеличения. Бездоказательно звучит утверждение, что Ломоносов "впервые приблизился к постановке вопроса о создании истории народов, а не царей. В этом отношении он в своих трудах далеко опередил историографию Западной Европы XVIII в." (стр. 204). В главе о Радищеве в противоречии с самим материалом глав утверждается, что точка зрения, будто бы взгляды Радищева являлись отражением идей французского просвещения и откликом на французскую революцию, "не имеет ничего общего с действительностью" (стр. 228).

Авторы "Очерков" все время подчеркивают полную противоположность взглядов Радищева теориям Руссо, Мабли, Морелли и других западноевропейских мыслителей. Они даже не отмечают влияние передовых западноевропейских идей на мировоззрение декабристов. В "Очерках" не отмечается влияние тогдашней западноевропейской философии, и, прежде всего философии Гегеля, на работы таких русских историков, как С. М. Соловьев. На стр. 416 без всяких оснований отрицается приверженность Каченовского к критическому методу Нибура, тогда как материал (стр. 335 - 336) как раз подтверждает это. Иногда, напротив, влияние социологических и исторических концеп-

ций Запада на русских историков остается недостаточно доказанным, спорным (например, положение о влиянии на воззрения позднего Грановского позитивизма Конта).

В большинстве случаев параграфы и главы завершаются декларативными заявлениями о превосходстве и достижениях русской исторической мысли. Так, говорится, что "для своего времени историография Киевской Руси была передовой по сравнению с историографией многих стран тогдашней Европы и Азии" (стр. 60), что "русское востоковедение, в особенности изучение Китая и других стран Дальнего Востока, получившее большое развитие уже в XVIII в., было передовым по сравнению со многими странами Западной Европы" (стр. 416), что русские этнографы сделали "некоторые общие выводы, в ряде случаев предвосхитившие то, к чему пришли западноевропейские ученые значительно позднее" (стр. 549), и т. п. Но в чем заключалось это превосходство, историографию каких конкретно стран Европы и Азии обгоняла русская наука, какие выводы были сделаны русскими учеными раньше западноевропейских, - об этом ничего не говорится.

Едва ли верно безапелляционное утверждение о том, что никто из европейских ученых никогда не считал "Шах-намэ" "полноценным источником по истории Ирана (в географическом смысле этого термина), по истории его культуры и географии и никто из них не принимал действующих лиц этого великого эпоса за исторических персонажей" (стр. 45). Можно указать на работы Артура Христенсена в 20-х годах, который пытался связать сведения эпоса с историческими фактами.

В противовес господствующим в буржуазной востоковедческой литературе паниранистским тенденциям авторы "Очерков" совершенно правильно показывают самостоятельный путь развития исторической мысли у средневековых народов Средней Азии и Азербайджана. Но они впадают при этом в противоположную крайность: развитие исторической мысли народов Средней Азии и Азербайджана излагается оторванно от развития общественной и исторической мысли в других соседних странах Востока, в частности в Иране. В результате фигуры некоторых историков, труды которых имеют большое значение не только для Средней Азии и Азербайджана, но и Ирана и других стран, получают неполное и даже неверное истолкование. Так, например, Рашид-ад-дин выступает в "Очерках" преимущественно как историк Азербайджана. Между тем монументальная "Всеобщая история" Рашид-ад-дина содержит чрезвычайно важные и подробные сведения по истории всех стран Востока, отличаясь исключительной широтой приводимых материалов и точностью сведений. Исключительно азербайджанским историком представлен Искандер Мунши, о труде которого правильнее было бы сказать, что этот чрезвычайно важный источник по истории сефевидского Ирана содержит также очень ценные и обширные сведения по истории Азербайджана. Подобные примеры необоснованного изолирования азербайджанской и среднеазиатской историографии от исторической мысли Востока, имеющего место в "Очерках", можно было бы умножить.

Авторы "Очерков" сосредоточили свое внимание на исследовании прогрессивной струи в области разработки проблем истории, которое дало наиболее выдающиеся научные результаты. Однако они должны были шире осветить и господствовавшие в то время в России взгляды официальной историографии. Иначе становится неясным, с кем, по каким вопросам вела борьбу передовая историография. В "Очерках" весьма глухо сообщается о той крайне враждебной атмосфере, которая царила тогда вокруг передовых ученых, о той борьбе, которая велась в стенах Московского университета между реакционной профессурой и прогрессивными историками.

Взгляды некоторых историков излагаются упрощенно. В "Очерках" правильно раскрывается глубокая реакционность исторических взглядов Карамзина. Но в них ничего не говорится о некоторых конкретных достижениях, которые имеются в его трудах. В результате совершенно необъяснимо выглядит заключительный тезис об "очень большом" историографическом значении труда Карамзина, о том, что "Карамзин - крупная веха в развитии дворянской историографии" и что "в его сочинениях содержатся итоги достижений дворянской историографии XVIII в." (стр. 286). Воспользовавшись одной черной краской для характеристики Карамзина, автор И. К. Додонов поставил читателя в тупик своими выводами, никак не вытекающими из изложения.

На основании оценки общественно-политических позиций Эверса тот же автор безоговорочно зачислил его в представители "дворянской реакции" в историографии. Но ведь для оценки места и значения историка в истории науки нужно было обратить

внимание на методологию его исследований, на приемы подхода к изучению истории. Обращение Эверса к проблемам внутренних закономерностей исторического развития, пусть даже для обоснования реакционных политических взглядов, было крупным историографическим явлением на пути формирования русской буржуазной историографии, и не случайно то огромное впечатление, которое произвели труды Эверса на Соловьева.

Выше уже было отмечено, что в "Очерках" имеют место попытки приукрасить мировоззрение некоторых деятелей прошлого. Это, в частности, относится к А. С. Пушкину. Великий русский поэт был передовым человеком своего времени, живо интересовался историей, изучал ее и о многих вопросах истории судил правильнее и глубже, чем тогдашняя официальная русская историография. Но едва ли можно утверждать, что Пушкин пришел к ясным и твердым выводам о характере исторического процесса, что он со всей определенностью высказал мысль о закономерности исторического процесса, между тем мы встречаем в книге подобное утверждение (стр. 307). Больше того, авторы "Очерков" заявляют, что "Пушкин выступил непосредственным предшественником революционных демократов в развитии революционной исторической мысли в России" (стр. 276) и что "исторические воззрения Пушкина... оказывали могучее революционизирующее влияние на читательскую массу" (стр. 310). Авторы "Очерков" при помощи искусственного подбора цитат и вырванных из контекстов положений Пушкина удалили из его исторических взглядов все противоречивое и консервативное, и Пушкин оказался предшественником революционных демократов, развивавшим передовую историческую науку XIX века. Они притянули также без всяких оснований к историографии повесть Н. В. Гоголя "Тарас Бульба", заявив, что в этой повести "великий русский писатель сжато изложил концепцию (!), близкую ко взглядам дворянских революционеров об украинском казачестве" (стр. 600).

Специальные разделы "Очерков" посвящены развитию русского византиноведения и славяноведения до середины XIX века. В этих разделах оказалась забытой роль Ломоносова в разработке истории славян, весьма подробно освещенная в специальной главе о Ломоносове; кстати сказать, в этой последней слишком безоговорочно подчеркивается тождество взглядов советской исторической науки на роль славян со взглядами Ломоносова. В противоречии с утверждениями, имеющимися в главе о Ломоносове, выдвигается положение, будто первым отметившим выдающуюся роль славян в истории Византии был Грановский.

Много недочетов имеется в текстах о среднеазиатской историографии. По полноте приводимых сведений к характеристикам историков эти разделы в ряде случаев стоят ниже того уровня, который достигнут в изучении этих вопросов в советском востоковедении. Таковы, например, тексты, характеризующие Бейхаки. На стр. 160 говорится, что его труд "Тарих-е-Бейхаки" относился к разряду придворных панегириков, посвященных восхвалению военно-политической деятельности султанов из династии Газневидов, и что история народа, за исключением некоторых случайных сведений об отдельных племенах и родах, не нашла там отражения. На стр. 166 указывается, что труд Бейхаки излагает "с известной долей критики события и порядки в эпоху султана Масуда Газневида" и что "десятки страниц, посвященные Бейхаки туркменам, дают возможность изучить их политическую роль в XI в. в Средней Азии с большими подробностями". Помимо явного противоречия этих характеристик, нигде не упомянуто, что Бейхаки в своем труде чрезвычайно ярко и детально рисует картину беспощадного ограбления феодалами трудового населения. Непонятно, почему при общем указании на придворно-панегирический характер историографии Средней Азии в XI в. делается сноска: "Вопросы политической и социально-экономической истории государства Караханидов X - XI вв., освещенные (видимо, опечатка: освещены) в труде Кудатну Билик Юсуфа хас Хаджиба Баласогуни" (стр. 160). Не говоря уже о неправильной передаче названия этого сочинения, "Кутадгу-Билик" является мусульманским морально-дидактическим сочинением, близким по содержанию к "Кабус-намэ", и не содержит приписываемых ему сведений.

Вызывают возражения некоторые положения, выдвинутые во введении к "Очеркам". Едва ли правильно характеризовать весь домарксистский период историографии как период донаучный (стр. 12). С этой точки зрения, все развитие исторической мысли, изложенное в первом томе "Очерков", лежит за пределами науки. Но ведь материал, приведенный в томе, показывает, что историки не только накопляли знания, но и обоб-

щали их, пытались вскрыть исторические закономерности, создавали исторические концепции. Едва ли правильно полностью зачеркивать и всю современную буржуазную историческую науку, сводить ее к простой фальсификации, как это делают авторы введения. Заявив, что историческая наука развивается в рамках той или иной страны (стр. 14), авторы "Введения" не подчеркнули, что историческая наука в каждой стране развивается во взаимодействии с развитием науки в других странах. Такая односторонняя постановка вопроса ведет к искажению условий развития исторической науки. Можно было не останавливаться на отдельных положениях "Введения", если бы они не нашли своего проявления при изложении основного текста рассматриваемой книги.

Наконец, несколько замечаний о культуре издания. Длинный список опечаток, приведенный в конце тома, красноречиво говорит о том, что книга издана довольно небрежно, хотя работало над ней солидное академическое издательство. Но список этот слишком скромен: ошибок, разночтений, опечаток в книге значительно больше. Для справочных целей пользоваться томом не всегда безопасно, в особенности по историографии Востока. Укажем несколько примеров. На стр. 644 историк кокандских ханов именуется "Мухаммед Хэким-хан-тюри", а его книга - "Извлечение из историй", а на следующей странице и в указателе на стр. 685 он же назван "Хаким-хан Туре", книга тоже получила другое название - "Извлечение из летописей". Много неверных написаний и в тексте и в указателе: Мухаммед Ауфи превратился в Ауфли (стр. 166, 674); мангытский эмир Даниял-Бий на стр. 268 именуется то Даниал-бий, то Даниил-бек; бухарский эмир Насрулла назван Нарулла (стр. 644, 675); известный шейх Абу-Саид в указателе выглядит как Абу-Сайд (стр. 653); Олджайту на стр. 149 назван Олджайну, а в указателе на стр. 676 - Олджайн. Странным образом заглавие труда Юсуфа Баласогунского "Кутадгу-Билик" превратилось в указателе на стр. 669 в имя автора, и выглядит это имя так: "Кудатну Балик Юсуф хас Хаджиба Баласогуни (X - XI вв.), среднеазиатский историк". Понятно, что на своем мосте в указателе этого историка найти уже невозможно. Багдадские халифы Аббасиды названы "династией иранских шахов". Саджиды, феодальная династия среднеазиатского происхождения, правившая в IX - X вв. в Южном Азербайджане, превратилась в указателе в "династию арабских халифов". Саманиды названы "династией иранских шахов", Сефевиды - "династией персидских правителей в Грузии и Азербайджане", Тимур и тимуриды именуются как "монгольские ханы". Восстание Абруя, происходившее в VI в., отнесено в указателе к X веку. Даже ныне здравствующий академик Иосиф Абгарович Орбели переименован в указателе в Иосафа. Обо всем этом и о других ошибках приложенный к книге список опечаток умалчивает.

А, М. Сахаров, А. Г. Подольский, Н. Н. Самохина

*

К числу достоинств первого тома "Очерков истории исторической науки в СССР" следует отнести то, что в нем впервые дан обзор историографии народов СССР. Но, к сожалению, этот обзор слишком краток. Маленькие отрывки, посвященные историографии отдельных республик, дают очень смутные представления о ней. Это относится, в частности, к богатой украинской историографии. Следует заметить, что изучение историографии находится на Украине в неудовлетворительном состоянии. Историки Украины слабо, а в отдельных случаях поверхностно занимаются исследованиями в этой области. Это не могло не отразиться на содержании "Очерков". Если разделы, посвященные историографии Украины XI - XVII вв. и XVIII в., можно считать удовлетворительными, то этого нельзя сказать о разделе, посвященном историографии первой половины XIX века.

Успехи и достижения исторической науки и исторической мысли Украины в первой половине XIX в. здесь не представлены даже в общих чертах. Они подменены высказываниями писателей, критиков и общественных деятелей об истории Украины. Слов нет, эти высказывания имеют отношение к развитию исторической мысли, но они не могут составить главного содержания историографии. О некоторых вопросах автор раздела говорит без всякого основания. Какое отношение к исторической науке и исторической мысли имеет, в частности, произведение Ивана Котляревского "Енеї;да"

(стр. 601)? Сравнительно много места уделено историческим взглядам Т. Г. Шевченко, причем Шевченко нередко приписывается то, чего он не писал и не говорил. Никакого отношения к украинской историографии не имеет Каразин.

В то же время в "Очерках" не дан научный анализ исторических концепций представителей исторической науки - автора сочинения "Истории Руссов", историков Н. и Д. Бантыш-Каменских (отца и сына), Н. Маркевича и др. Некоторым русским историкам приписаны в "Очерках" взгляды, которых они никогда не придерживались. Так, например, в "Очерках" на стр. 604 утверждается, что М. П. Погодин отрицал факт существования украинского народа, его истории и культуры. На самом деле Погодин признавал существование украинского народа и особого украинского (тогда говорилось - малороссийского) языка. Но в споре с М. Максимовичем Погодин придерживался неправильного взгляда, будто в основе украинского языка лежит галицкий диалект и якобы украинцы, проживающие ныне на среднем Приднепровье как переселенцы, пришли из Галиции на пустынные земли после татарского завоевания и опустошения Приднепровья Батыем. Погодинскую гипотезу, как известно, поддерживал в 80 - 90-х годах академик А. Соболевский¹ . Ее использовали позднее польские националистические историки и галицкие националисты, считавшие, что Галичина призвана объединить Украину от Карпат до Кубани.

В "Очерках" смешаны в кучу реакционные и прогрессивные представители украинской историографии. М. А. Максимович поставлен в один ряд с Кулишем и Грушевским (стр. 603). Между тем первый ректор Киевского университета Михаил Александрович Максимович являлся прогрессивным деятелем украинской культуры и занимал видное место в историографии. Как в области естествознания, так и в области языка, этнографии и истории он являлся последователем Ломоносова. Развивая взгляды Ломоносова на происхождение славян и Руси, М. Максимович вел решительную борьбу с норманистами в лице Погодина, Сенковского и др. Об этом свидетельствуют такие труды М. Максимовича, как "Откуда идет русская земля по сказанию Нестеровой повести и другим старинным писаниям русским", "О происхождении варяго-руссов", "О русском и других славянских народах и варягах"² , "История древней русской словесности", "Письма к М. П. Погодину"³ и др. М. Максимович считал происхождение славянских народов автохтонным⁴ . Он считал началом славянской жизни территорию восточнославянских племен. Образование древнего русского государства Киевской Руси в IX в. Максимович в противоположность норманистам правильно считал не началом русской истории, а завершением большого, почти тысячелетнего ее периода. Он выводил из одной общерусской основы три родственных языка: великорусский, украинский, белорусский - и считал, что они, как родные братья, должны быть непременно вместе.

М. Максимович первый поднял ряд важных вопросов о взаимоотношениях Южной Руси с княжеством Литовским до Люблинской унии. Он занимался историей украинского казачества, освободительной войны украинского народа и воссоединения Украины с Россией. Труды М. Максимовича подтверждали справедливость освободительной борьбы против агрессии крымских татар, турок, господства шляхетской Речи Посполитой и прогрессивность воссоединения Украины с Россией. Максимович связал историю запорожского казачества с историей казачества Дона и внешней политикой Русского государства XVI и начала XVII века. В своих "Исторических письмах о казаках приднепровских" он первый в украинской историографии указал на общность интересов и борьбы казаков, находившихся под властью Польши и Литвы, с Русским государством против крымских татар и турок. Многочисленные факты переселения крестьян и казаков в пределы Русского государства в период польского владычества и в годы освободительной войны 1648 - 1654 гг. Максимович рассматривал как проявление родственного чувства и исторических связей двух братских народов. Он называл воссоединение Украины с Россией событием достопамятным и знаменательным и был страстным пропагандистом идеи братской дружбы между русским и украинским народами.

¹ А. Соболевский. Очерки из истории русского языка. Киев. 1884; его же. Источники для знакомства с киевским говором. Журнал "Министерства народного просвещения". 1885. Кн. II, стр. 349 - 357.

² М. А. Максимович. Соч. Т. I.

³ М. А. Максимович. Соч. Т. III.

⁴ Там же, стр. 363 - 372.

Вот почему неправильно называть М. Максимовича националистом, как это делают авторы "Очерков" (стр. 603). В "Очерках" утверждается, будто "в этнографических, археологических и исторических изысканиях этого историка отражено стремление украинских помещиков к более тесному союзу с русскими помещиками во имя защиты крепостничества и самодержавия" (стр. 605). Отметив, что отдельные работы Максимовича, посвященные критическому разбору архивных материалов, документов, исторических фактов, имеют известную ценность, авторы "Очерков" пишут: "В целом историографические взгляды Максимовича представляют своеобразное звено между взглядами дворянской и буржуазной украинской историографии" (стр. 605). Формулировки "своеобразное звено", "известную ценность" не могут помочь выяснить место М. Максимовича в украинской историографии. Авторы "Очерков" не приводят никаких доводов в подтверждение своих характеристик взглядов Максимовича, не раскрывают положительный вклад, внесенный им в науку, не показывают также, как в конкретно-исторических его работах проявилось его идеалистическое мировоззрение. Больше того, даже труды историка названы в "Очерках" неправильно. Не существует работы М. Максимовича "Письма о самобытности малороссийского наречия" Есть "Новые письма к М. П. Погодину", в которых идет речь о старобытности малороссийского наречия⁵ , напечатанные впервые в газете "День" за 1863 г., NN 8, 10, 15, 16. В этих письмах ничего подобного, о чем говорится в "Очерках", читатель не найдет.

Мы подробно остановились на освещении в "Очерках" взглядов М. Максимовича. Но упрощенно, а порой и просто неверно освещены в них воззрения и некоторых других украинских историков. В "Очерках" неправильно определено место и значение произведений Н. Костомарова. В них неправильно изложена сущность взглядов, высказанных в работе "Мысли о федеративном начале древней Руси". Никогда Костомаров не рассматривал историю Киевской Руси только как историю Украины, как об этом пишется в "Очерках", так же, как никогда он не относился отрицательно к воссоединению Украины с Россией. У него были серьезные ошибки националистического характера в оценке многих явлений истории Украины. Но нельзя отделываться от работ Н. Костомарова с помощью общих фраз и громких эпитетов, как это сделано в "Очерках". Сочинения Н. Костомарова требуют глубокого научного анализа. Между тем в "Очерках" не разобрана ни одна работа этого историка, если не считать уже отмеченного нами неверного изложения его "Мысли о федеративном начале древней Руси".

В "Очерках" плохо освещен вопрос о деятельности археографических учреждений и их изданиях. Очень примитивно изложено в них место Осипа Максимовича Бодянского в украинской историографии. Бодянский занимает видное место в историографии не только как археограф и издатель материалов. Ему принадлежит ряд исторических исследований, созданных им в связи с занятием славянской филологией⁶ . Следует заметить и то, что Бодянский опубликовал не только "Историю Руссов" и "Летопись самовидця", как это вскользь упомянуто в "Очерках", но и много других исторических источников⁷ .

В "Очерках истории исторической науки в СССР" (том 1) украинская историография первой половины XIX в. не нашла правильного отражения. В них не освещено состояние исторической науки на Украине в то время, ее научные достижения и недостатки, борьба течений в ней. Взгляды многих крупных историков обеднены и упрощены. История исторической науки на Украине нуждается в серьезной марксистской разработке.

М. И. Марченко

⁵ Там же, стр. 273 - 280.

⁶ О. М. Бодянский. Рассмотрение различных мнений о древнем языке северных и южных руссов. "Ученые записки" Московского университета за 1835 - 1836 гг., кн. IX; его же. О народной поэзии славян. М. 1835.

⁷ Описание изданных О. Бодянским источников см. Изм. Срезневский. На память о Бодянском, Григоровиче и Прейсе - первых преподавателях славянской филологии. Сборник Отделения русского языка и словесности императорской Академии наук. Т. XVIII. 1878, N 6, стр. 41 - 47.

Публикатор:

Постоянная ссылка для научных работ (для цитирования):

Найденный поисковым роботом источник:

Автор(ы) публикации - А. М. САХАРОВ, А. Г. ПОДОЛЬСКИЙ, Н. Н. САМОХИНА М. И. МАРЧЕНКО:

Комментарии: