На обложке книги Людмилы Тригос "Декабристский миф в русской культуре"¹ указано, что ее работа является "первым междисциплинарным обращением к мифологическому образу декабристов". Это утверждение не соответствует историографической действительности. Декабристский миф целенаправленно изучается с середины девяностых годов прошлого века. Непосредственно этой теме посвящены, в частности, исследования В. М. Боковой, А. В. Аникина, Я. В. Леонтьева, А. Л. Зорина, М. М. Сафонова².

Ни одна из работ этого далеко не полного списка исследований декабристского мифа не упоминается в рецензируемой монографии. Такой подход особенно удивителен на фоне корректных ссылок на труды американских и британских исследователей русской и советской общественной мифологии. Пренебрежение выводами российских предшественников трудно объяснить неведением. Тригос дает "глухую" ссылку на монографию, посвященную изучению декабристского мифа Герцена ("История мифа". СПб. 2006 - см. р. 191, без упоминания в библиофафическом списке и в именном указателе), в которой все эти работы названы.

Неужели перед нами очередное проявление колониальной идеологии "ориентализма"³ (Э. Саид), когда русские исследователи воспринимаются исключительно в качестве поставщиков фактологического сырья? Между тем туземцы тоже думают над поворотами своей истории. Кроме того, безосновательное заявление об очередном "открытии Америки", разрушает благородный миф Запада, включающий уважение к научному приоритету коллег, честную конкуренцию идей.

Отвлекаясь от сенсационного "первооткрывательского" налета, отметим, что Тригос удалось детализировать и тем самым обогатить ряд бытующих в историографии представлений о декабристском мифе, занимающем "центральное место" в мифе русской культуры и структуре национальной идентичности (p. viii). Исследовательница поставила перед собой амбициозную задачу показать на примере мифологизации истории декабристов, каким образом "литература формирует культурное сознание и историческую память" нации (p. vii).

Траектория мифа представлена, в полном соответствии с выводами российской историографии, в виде трех метафорических шагов. Для интеллигенции имперского периода декабристский миф изначально представлял образец политической оппозиции, способной к самопожертвованию ради избавления страны от "самовластия" (главы 1 - 3). После победы большевиков декабристы были включены в русский революционный пантеон. Декабристский миф в единственной дозволенной властью форме использовался во вновь "изобретенной традиции"⁴ (Э. Хобсбаум) для легити-

Сергей Ефроимович Эрлих- кандидат исторических наук, директор издательства "Нестор-История". Санкт-Петербург.

мации коммунистического режима. Таким образом, охранительная практическая цель мифа после 1917 г. стала зеркально противоположной изначальной сакрализации сокрушения государственных основ (главы 4 - 6). В послесталинский период официальный взгляд на декабристов был оспорен как со стороны терпимых властью "фрондирующих" ученых и писателей, так и представителей диссидентского "подполья" (главы 7 - 8).

В главе "Декабристский миф в XIX веке" предпринят анализ творчества А. С. Пушкина и А. С. Грибоедова. В России эти авторы были перечитаны, особенно после 1917 г., таким образом, что их творчество стало литературной основой декабристского мифа. Радикальные толкования "Евгения Онегина" и "Горя от ума" далеко не во всех случаях адекватны авторскому замыслу. Нельзя не согласиться с Тригос, что и дореволюционные оппозиционные публицисты и лояльные советские литературоведы упрощали отношение к декабристам Пушкина и Грибоедова: они не создатели, а герои декабристского мифа.

В отличие от мифологических "друзей декабристов" А. И. Герцен, Н. П. Огарев и Н. А. Некрасов рассматриваются как сознательные творцы декабристского мифа самопожертвования. В частности Тригос подчеркивает, что декабристы не просто разбудили Герцена к политической жизни, но и стали для него "образцом жизненного поведения" (р. 20). Отмечается вторичность Огарева и его зависимость от интерпретаций Герцена (р. 22). В "декабристских" поэмах Некрасова герценовское представление о самопожертвовании декабристов дополнено не менее самоотверженной жертвой их героических жен (р. 23). Изменение Некрасовым первоначального названия поэмы ("Декабристки") на "Русские женщины" свидетельствует о том, что он стремился изобразить типические жертвенные черты национального характера (р. 29).

Л. Н. Толстой рассматривается автором, как "разрушитель мифа". Правда "разрушение" выражается лишь в том, что герои его неоконченного романа "Декабристы" не лишены некоторых человеческих недостатков. Тем самым, по мнению Тригос, писатель оспаривал декабристскую легенду Герцена, не очерняя при этом самих декабристов (р. 32). В советское время роман "Война и мир" был перечитан литературной критикой в не совсем адекватном декабристском контексте и превратился в "важный текст декабристского мифа" (р. 33).

В главе "Литературность и самомоделирование (self-fashioning) в мемуарах декабристов" их свидетельства рассматриваются автором как "контрнарратив" официальной версии священного жертвоприношения царя. Декабристы противопоставили ей святость собственного самопожертвования (р. 39).

В противовес официальной пропаганде декабристы избегают распространяться о травмирующих происшествиях 14 декабря (р. 39). Ключевыми для мемуаристов являются события накануне восстания, когда они по примеру Рылеева решили, что следует погибнуть ради общего блага (р. 40 - 41). Представление себя в качестве мучеников сделало декабристов образцом для последующих русских революционеров. Важнейшим мифологическим моментом, по мнению Тригос (как и ее российских предшественников), стало описание казни декабристов по аналогии с казнью Христа (р. 41, 45 - 50). Она упоминает, что такое изображение согласуется с русской православной традицией "непротивления" и восходит к первым русским святым Борису и Глебу. Благодаря позорной казни и унижению сибирской каторгой декабристы обрели священную власть в русском обществе. Тем самым они первыми освятили революционный тезис: благо отечества выше преданности монарху (р. 42). Сибирские страдальцы приписывают себе и своим друзьям, особенно Рылееву ("Известно мне: погибель ждет"), пророческие качества (р. 43).

Интересно наблюдение Тригос о том, что не вполне публичный характер казни пятерых декабристов во многом подорвал общественное представление о ее легитимности. Ссылаясь на М. Фуко, она напоминает, что публичная казнь принадлежала к числу важнейших ритуалов монархической власти. Соучастие подданных в ритуальном жертвоприношении являлось одним из действенных средств выплескивания разрушительных эмоций на "козла отпущения", эффективным инструментом коллективного катарсиса. В отличие от публичного характера подавляющего большинства казней, известных из предшествующей русской истории, казнь декабристов, согласно предписанию Николая I, происходила в присутствии исключительно войск гвардии и официальных лиц, включая представителей дипломатического корпуса. Благодаря такому нарушению традиции царская месть не соединилась с местью народной (р. 45).

Вызывает сомнение вывод Тригос: "Самомифологизация декабристов вдохновила, среди других, таких революционных деятелей, как Герцен, Огарев и Плеханов, которые воплощали этот образ в своих работах, распространяя его среди российской и европейской публики" (р. 45). Вопрос, кто на кого повлиял в создании мифологического образа декабристов, требует специального анализа. Их мемуары в большинстве были написаны или, по меньшей мере, доработаны уже после возвращения из ссылки во второй половине 1850-х годов, когда многие работы Герцена о героях 14 декабря были уже опубликованы и, несомненно, известны выжившим представителям "первого поколения". Поэтому проблема влияния нуждается в тщательном текстологическом изучении.

В главе "Изменение образа в начале двадцатого века" Тригос отмечает, что Г. В. Плеханов и В. И. Ленин вели генеалогию своей партии от декабристов (р. 54). Одним из последствий революции 1905 г. стал повышенный интерес к декабристам со стороны всех оппозиционных самодержавию сил. Анализируя знаменитую фразу Ленина о "трех поколениях", Тригос, не комментируя, отмечает, что он, в отличие от Плеханова, не упоминает среди "предков" Радищева. Она также отмечает, что Ленин не указал в числе предшественников "народной" партии мятежников из народа С. Разина и Е. Пугачева. По ее мнению это объясняется тем, что в период написания статьи "Памяти Герцена" (1912 г.) лидер большевиков разрабатывал учение о руководящей роли образованной элиты рабочей партии. Таким образом, декабристы представляли "важную модель" для интеллигентского руководства РСДРП. Только после 1917 г. большевики начали думать о поисках своих "народных" предшественников (р. 57).

Февральская революция воспринималась многими интеллигентами, как завершение восстания 14 декабря. Уже 18 марта 1917 г. было создано "Общество памяти декабристов", в совет которого вошли выдающиеся деятели науки, культуры и ветераны революционного движения (р. 57). Октябрьская революция сместила мифологические акценты. После убийства царской семьи большевикам важно было показать, что замыслы цареубийства имеют давнюю традицию. Открытие в 1919 г. в здании Зимнего дворца Музея революции в Петрограде было приурочено к годовщине 14 декабря. Тем самым власти отводили декабристам важное место в русской истории. По мнению Тригос, победившие большевики во многом подражали генеалогическому принципу легитимации русских царей. Белые цари вели родословную от римского императора Августа. Красные комиссары - от декабристов (р. 60). При этом нельзя не отметить существенное отличие в обращении к прошлому. Царский "интернационализм" уступил место "почвенному" подходу. К середине 1920-х годов произошел отказ от международного революционного наследия большевиков в пользу русской революционной традиции. Это было связано не только с переходом от "перманентной революции" к "построению социализма в одной стране". Возможно, более важным было представление, что "всероссийский пантеон" революционных предков гораздо более доступен восприятию масс и, следовательно, "более эффективен" (р. 62).

На примере романа Д. С. Мережковского "14 декабря" (1918 г.) Тригос демонстрирует сдвиг, происходивший в сознании интеллигенции после октябрьского переворота. Радостное ожидание революции сменилось чувством ужаса. Восторженное отношение к жертвенному подвигу декабристов - раздражением по поводу их бессмысленных "ребяческих" действий 14 декабря. Анализируя проблему совместимости религиозного поиска истины и революционного насилия, Мережковский приходит к выводу, что провоцирование "народа-зверя" представляет собой величайший грех русской интеллигенции. Этот вывод вступил в противоречие с мифологией большевиков. Тем не менее отредактированные отрывки из романа Мережковского успешно использовались в советской пропаганде в период столетнего юбилея декабристов. Таким образом, коммунисты поставили авторитет известного писателя, разумеется, вопреки его воле, на службу своим задачам (р. 67).

В главе "Битва за формирование образа во время столетнего юбилея" утверждается, что большевики использовали совпадение во времени юбилеев восстания декабристов и революции 1905 г., чтобы "подчеркнуть собственную легитимность как завершителей линии русских революционеров" (р. 69). Тем самым, вопреки яростной борьбе за власть внутри большевистской верхушки во время болезни и вскоре после смерти Ленина, демонстрировалась стабильность режима.

Далеко не все коммунистические идеологи считали, что победителям есть смысл опираться на наследие "дворянских революционеров". В частности старый большевик М. С. Ольминский считал, что воспоминание о помещиках-декабристах может затмить память о восставших пролетариях 1905

года. Оппонируя Ольминскому, М. Н. Покровский устанавливал относительную значимость двух революционных событий следующим образом: героев 1905 года надо поминать каждый декабрь, а декабристов только в связи с "круглыми" датами. Поэтому столетний юбилей их восстания надо отметить обязательно. При этом Покровский отделял буржуазно ограниченных северных декабристов от "социалиста" Пестеля и радикальных "разночинцев" из общества Соединенных славян (р. 72).

Включая декабристов в свою генеалогию, большевики подчеркивали моменты сходства планов: свержение самодержавия, цареубийство, радикальная аграрная реформа. Эти моменты перевешивали классовую ограниченность дворянских революционеров. Большую роль в признании декабристов священными предками большевиков сыграли подходящие цитаты из работ Ленина, чье литературное наследие получило статус священного писания (р. 74).

В 1923 г. для подготовки к юбилею декабристов была создана специальная комиссия при Всесоюзном обществе бывших политических каторжан и ссыльнопоселенцев. Привлекая к этой работе беспартийных интеллигентов и народников-революционеров, правительство тем самым ставило их себе на службу. Важным направлением работы комиссии стала популяризация декабристов - издание множества брошюр, открытие "декабристских уголков" в музеях. Вместе с "ленинскими уголками" они восходили к православной традиции "красного угла", в котором в крестьянских избах помещали иконы (р. 76). К юбилею были открыты выставки. Торжественные заседания проводились по трем поводам: восстания в Петербурге (декабрь 1925 г.), восстания Черниговского полка (январь 1926 г.) и казни декабристов (июль 1926 года). Этот растянувшийся во времени юбилей широко освещался в прессе. Тригос оспаривает утверждение К. Кларк о том, что юбилей революции 1905 г. отмечался шире, чем юбилей декабристов (р. 76).

Отмечается формирование раннего советского образца юбилейных статей о декабристах - с обязательной отсылкой к ленинскому постулату о трех поколениях, дополняемому ссылками на Герцена, Плеханова и Зиновьева; с напоминанием, что поражение декабристов имело причиной отдаленность от народа. Указывалось на идеологические и экономические различия между Северным и Южным обществами и обществом Соединенных славян. Приводились цитаты из А. С. Пушкина, К. Ф. Рылеева, А. И. Одоевского. Воспроизводились обложка "Полярной звезды" Герцена и портреты повешенных декабристов (р. 83 - 84).

Тригос обращает внимание на то, что власти, осознанно или нет, стремились сместить акцент с казни декабристов на их восстание. Тем самым советские идеологи противодействовали православной традиции, где в отличие от западного христианства пасха имеет явный приоритет над рождеством. Но общественность инстинктивно придавала большее значение "пасхальному" жертвоприношению декабристов. При этом обелиск на месте казни декабристов, открытый в июле 1926 г., был взят с мемориального комплекса, посвященного Александру I. Эта символическая связь между памятником на месте казни потенциальных убийц императора и его памятью - очередная ирония истории (р. 84). Торжественные мероприятия были завершены, подобно похоронным обрядам древних греков, спортивными состязаниями. Автор, к сожалению, не указывает, была ли "античная" часть ритуала сознательным следованием традиции почитания павших героев (р. 87).

В память о юбилее была издана серия почтовых марок, изображавших: декабристов в ссылке (3 копейки), восстание на Сенатской площади (7 копеек), обложку "Полярной звезды" с профилями пяти казненных (14 копеек). Цена показывала "иерархию канонических событий и подчеркивала мученический статус декабристов" (р. 87). Государственная фарфоровая фабрика выпустила памятные изделия. Таким образом, буржуазная традиция "мемориального" фарфора была приспособлена к задачам большевистской пропаганды (р. 87).

В результате юбилейной "эскалации" декабристской темы был выработан приемлемый для советской власти канон освещения сюжетов и цитирования авторов. Но главным его последствием было официальное закрепление большевиками за собой декабристов в качестве святых предков и отказ в этом праве оппонентам - кадетам, эсерам и участникам белой гвардии (р. 93).

В главе "Столетний юбилей в беллетристике и кино" автор проанализировал роман Ю. Н. Тынянова "Кюхля" (1925 г.). Роман "создает новую мифологию декабристов", отличную от правительственного мифа "трех поколений" (р. 96). В этой мифологии интеллигенции события 1825 года рассматриваются как пролог бюрократического правления Николая с присущим ему подавлением любого инакомыслия. В ситуации, когда говорить о своем реальном положении в сталинской Рос-

сии было решительно невозможно, интеллигенты избирают дозволенный властью сюжет в качестве аллегории испытываемых ими гонений (р. 96). По мнению Тригос, сам выбор нелепого Кюхли в качестве главного героя должен был указывать на принципиальную непригодность высокодуховной интеллигенции для вульгарно материалистического советского режима, на неизбежность идейного разрыва между малограмотной властью и образованной частью общества (р. 105). Декабристу Кюхельбекеру, несмотря на его чудаковатый вид, приписываются излюбленные самохарактеристики интеллигенции: "неспособность к раболепию и действиям против своих убеждений" (р. 106). Выбирая главным действующим лицом мифологического трикстера, "дурака-мученика" Кюхельбекера, Тынянов не только атакует героическую суть официального мифа, но также иронизирует по поводу политической наивности своей социальной "группы поддержки" революционного движения в царской России. В самоотождествлении с недотепой Кюхельбекером, может быть, выражается и разочарование задним числом в "непримиримой оппозиции" интеллигентов косному, но расслабленному старому режиму. В своем романе Тынянов "создал новый образ декабристов для новой аудитории - советской интеллигенции, которая отчуждена от советской точки зрения" (р. 110). Подход литературоведа-беллетриста повлиял не только на современников, но и на последующее поколение, подвергшее декабристов новой ремифологизации в виде аллегории "декабристы-диссиденты".

Большую роль в пропаганде декабристского мифа во второй половине двадцатых годов XX в. сыграли два кинофильма: "Декабристы" и "Союз великого дела (СВД)".

Фильм "Декабристы" (1927 г., автор сценария П. Е. Щеголев, режиссер А. Ивановский) представлял собой типичную буржуазную мелодраму. Рассказ о любви декабриста И. А. Анненкова и французской модистки П. Гебль развертывался на фоне роскошных интерьеров и грандиозных массовых сцен. Это был самый дорогостоящий из советских немых фильмов. Отказ от соответствия историческим фактам в пользу мелодраматических эффектов способствовал огромному зрительскому успеху. Сборы от фильма превзошли кассовый успех не только эйзенштейновского "Броненосца Потемкина", но и популярных в нэповской России американских боевиков. Сюжет самоотверженной любви благородного кавалергарда и прекрасной иностранки стал благодаря "Декабристам" одним из наиболее популярных в каноне декабристского мифа (р. 112).

В отличие от вышеупомянутого "блокбастера" кинофильм "СВД" (1927 г., авторы сценария Ю. Н. Тынянов и Ю. Г. Оксман, режиссеры Г. Козинцев и Л. Трауберг) стал одним из лучших образцов советского "артхауса" 20-х годов. Создатели фильма стремились представить не парад исторических костюмов, а выразить художественными средствами "дух времени". Вместе с тем его сценарий также полон исторических нелепостей. Действие происходит на Украине и концентрируется вокруг восстания Черниговского полка. Один из главных героев - знаменитый авантюрист Р. Медокс, который в действительности познакомился с декабристами в Петропавловской крепости, где он сидел с 1813 года. Благодаря представленной в фильме истории любви поручика Суханова (прообраз-декабрист И. И. Сухинов) и жены вымышленного генерала Вишневского фильм был благосклонно встречен не только критикой, но и зрителями и также содействовал внедрению декабристского мифа в общественное сознание (р. 117).

В главе "Переписывание русской истории: представления сталинской эры" утверждается, что в 1920-е годы образ декабристов еще не приобрел однозначности. Часть советских историков продолжала подчеркивать западные влияния на декабристов, следуя скорее дореволюционной либеральной традиции, чем марксистской историографии (р. 119). Но к концу 1930-х годов был выработан жесткий канон представлений о декабристах - предшественниках большевиков. Значительную роль в этом процессе сыграл пушкинский юбилей 1937 года. В сталинском мифе дружба Пушкина с декабристами должна была подчеркнуть его свободолюбие и антимонархические чувства (р. 121). Эту тесную дружбу пропагандировали школьные учебники, пресса и кинофильмы. Мифы об отношениях Пушкина и декабристов были не только взаимосвязаны, но и имели сходство: "Очищенный образ декабристов во многом формировался подобно стерилизации представлений о Пушкине" (р. 124).

Важный смысловой сдвиг в декабристском мифе сталинской эпохи был связан с акцентированием их патриотических устремлений. Тем самым скрадывался оппозиционный аспект их деятельности. С точки зрения советских идеологов, антиправительственные замыслы дворянских революционеров препятствовали правильному воспитанию лояльных советских граждан (р. 124).

Наряду с официозом в интеллигентской среде скрытно продолжал свое существование аллегорический "тыняновский" подход к декабристам. А. А. Ахматова сравнивала с декабристками жен-

щин, хранивших верность репрессированным мужьям. Возвращение солдат-победителей с полей сражений на родину после 9 мая 1945 г. также рождало ассоциации с будущими декабристами, принесшими из побежденной Франции идеи свободы (р. 126).

Стихотворение Н. Коржавина "Зависть" (1944 г.) Тригос почему то считает "ранним образцом использования советской интеллигенцией антимифических свойств, неотъемлемых от образа декабристов" (р. 126). Скорее наоборот, "Зависть" - одна из ярких манифестаций интеллигентского мифа. Для Коржавина декабристы являются героями самопожертвования. Он разочарован не ими, а своим поколением, которое никто "не вызовет на Сенатскую площадь".

Представляет интерес обращение к декабристской теме в поэме А. И. Солженицына "Шоссе энтузиастов" (1951 г.):

Я еду - как Кюхельбекер // На царский пристрастный допрос. // И так же - везут жандармы, // И так же, как он, я прав...

В этих строчках узник ГУЛАГа "также проводит параллель между своим послевоенным опытом и декабристами" (р. 128). Возможно, что самоотождествление с "Кюхлей" является отсылкой к роману Тынянова.

Тригос обращает внимание на "патриотический" поворот, случившийся с сюжетом оперы Ю. Шапорина "Декабристы". В юбилейном 1925 г. либретто оперы, написанное А. Н. Толстым и П. Е. Щеголевым, представляло романтическую историю любви декабриста Анненкова и француженки Полины Гебль. Но процесс работы затянулся на многие годы. Послевоенные идеологические установки не допускали воспевания любви с иностранкой. Либретто было переписано Вс. Рождественским. В опере, поставленной в 1953 г., действовали князь Дм. Щепин-Ростовский и его любимая, дочь разорившегося помещика Елена Орлова. Русификация героини была неизбежным следствием кампании против "низкопоклонства перед Западом" (р. 133).

В годы сталинского правления произошло "окостенение декабристского мифа" в единственном официально признанном варианте. Открыто конкурировать с ним было невозможно. Но после смерти Сталина вновь возникли трактовки, в которых декабристы были представлены как бунтовщики против "застойного" режима, вдохновлявшие поколение "шестидесятников" (р. 139).

В главе "Декабристы и диссиденты: миф и антимиф в 1960-е - 1980-е годы" описано размывание сталинского мифа о декабристах. Представление о безликом монолите "дворянских революционеров" замещалось образами ярких индивидуальностей, вершивших историю. Таким образом, советские интеллигенты строили свою генеалогию, начинавшуюся от декабристов.

В этом новом мифе "шестидесятники" наделяли героев 14 декабря собственными чертами. Для Ю. М. Лотмана декабристы были прежде всего людьми культуры, которые моделировали свое поведение по сознательно отбираемым литературным образцам (р. 144). В монографиях и романах Н. Я. Эйдельмана декабристы были представлены главным образом как независимо мыслящие индивидуальности. Благодаря настойчиво проводимым параллелям современники чувствовали, что Эйдельман "пишет о декабристах, думая о современных инакомыслящих" (р. 145). Его подход вдохновлял интеллигенцию на подражание и, тем самым, на стиль мышления, отличный от советского официоза.

Среди литературных воплощений интеллигентского декабристского мифа Тригос отмечает "Петербургский романс" А. Галича с его призывным вопросом "Смеешь выйти на площадь?" и роман Б. Окуджавы "Бедный Амвросимов" ("Глоток свободы").

Уделено внимание также авторам, критически настроенным к мифу. Солженицын разоблачал русскую революционную традицию, сравнивая "курортные" условия декабристской каторги с бесчеловечным режимом ГУЛАГа. В отличие от угрюмого нобелевского лауреата Венедикт Ерофеев ("Москва-Петушки") и Наум Коржавин ("Баллада об историческом недосыпе") занимались иронической деконструкцией большевистского мифа о "трех поколениях". Тригос считает, что, представляя декабристов в качестве неудачливых трикстеров, Ерофеев и Коржавин "подчеркивали разрушительную роль диссидентствующей интеллигенции" (р. 157).

В то же время в официальной историографии, как показал 150-летний юбилей декабристов, преобладала старая концепция (декабристы - предшественники большевиков).

Тригос полагает, что фильм Вл. Мотыля "Звезда пленительного счастья" (1975 г., авторы сценария О. Осетинский и М. Захаров) был "скрытым ответом властей на антимифические вызовы интеллигенции" и представлял собой экранное воплощение официального мифа (р. 158). Но доказать

это она не смогла. Мотыль показывает не столько героических предшественников большевиков, сколько жертвенный подвиг некрасовских русских женщин. Видеть в этом сдвиге акцентов стремление приглушить бунтарский потенциал декабристского мифа, на мой взгляд, неуместно (р. 160). Для советского зрителя "Звезда пленительного счастья", напротив, воплощала интеллигентский миф, скрытно оспаривая официальную мифологему "трех поколений".

Борьба за декабристское наследство между интеллигенцией и властью в чем-то напоминала споры большевистских пропагандистов и "белоэмиграции" в двадцатые годы. Но было и существенное отличие. Интеллигенты наследовали как бы через голову тиранов-большевиков, подчеркивая свое моральное родство с "дворянскими революционерами", но не с их "пролетарскими" последователями (р. 147). Это утверждение Тригос требует уточнения. Большинство "шестидесятников" отказывалось от преемственности не со всеми большевиками, а только от наследия "неправильных" большевиков-сталинистов, осужденных Хрущевым на XX съезде КПСС, и агентов брежневской ресталинизации. Миф о высоконравственной "ленинской гвардии" сохранял свою актуальность (наряду с мифом декабристов) почти до самого конца СССР.

К сожалению Тригос прошла мимо замечательной работы А. Л. Зорина ""Записка о древней и новой России" Н. М. Карамзина в общественном сознании 1960 - 1990-х годов", которая серьезно корректирует представления о декабристском мифе послесталинской интеллигенции. Брежневские репрессии против инакомыслящих стали причиной того, что миф о бунтовщиках-декабристах не мог служить образцом практического поведения для конформистского интеллигентного большинства. Для того чтобы оправдать свой "невыход на площадь", им требовались "иные мифологические прообразы, точно так же маркированные отчетливой оппозиционностью, но оппозиционностью не политического, а скорее этического свойства". Для этого кумиры советской интеллигенции Ю. М. Лотман, Н. Я. Эйдельман, В. Э. Вацуро создали миф "независимого интеллектуала" Н. М. Карамзина. Представление о независимости придворного историографа позволяло интеллигентам сохранять чувство собственного достоинства в процессе унизительного сотрудничества с лицемерным и косным советским режимом.

В главе "Десакрализация декабристов в эпоху гласности и в постсоветский период" отмечается рост общественного интереса к истории, в частности к декабристам, в период горбачевских реформ. В конце 1980-х годов неоднократно переиздавался роман Тынянова "Кюхля". Память о декабристах сближала советских граждан с первым поколением русской эмиграции. Представители ее, торжественно встреченные в перестроечном СССР, были потомками декабристов. Аллегорический подход к декабристам продолжил свое существование. С декабристами сравнивали руководителей ГКЧП (1991 г.) и защитников Белого дома (1993 г.) их сторонники. В "нулевые" годы непримиримые к путинскому режиму лимоновские "национал-большевики" (2004 г.) и участники "Другой России" (2008 г.) также сравнивались с героями 14 декабря (р. 185).

В то же время отказ от коммунистической перспективы отразился и в разочаровании в "дворянских революционерах". Под этим углом зрения декабристы рассматриваются в повести М. Кураева "Ночной дозор" (1988 г.), в сиквеле толстовского эпоса "Война и мир", вышедшем под названием "Пьер и Наташа" (1996 г.), а также в какой-то мере в пьесе К. Гинкаса "Декабристы" (1980, постановка 1995 г.). Тригос полагает, что преобладание в общественном сознании обыденного десакрализованного взгляда на декабристов грозит окончательно разрушить миф (р. 181).

Тенденцией первого десятилетия XXI в., по мнению автора, является дискредитация декабристов со стороны "царистски" настроенных идеологов Кремля, что, возможно, приведет к уменьшению значения декабристов в официальных хранилищах исторической памяти и даже полному их вычеркиванию из школьных учебников. Такой подход может произвести обратный эффект возрождения декабристского мифа в общественном сознании. "Так случилось, что декабристский миф жив и здоров в России. Остается посмотреть, каким образом пост-путинский режим преобразует миф для собственных целей" (р. 186).

Не все части исследования Тригос имеют равную научную ценность. Наиболее значительными представляются главы, посвященные столетнему юбилею декабристов, это около трети объема монографии. Здесь сюжет исследован основательно и представлен в многообразии противоборствующих тенденций. Остальным разделам рецензируемого издания недостает гирцевского "насыщенного описания". Рассматриваемые в тексте "примеры" тех или иных манифестаций оставляют слишком много пробелов в истории декабристского мифа.

Это тем более странно, что дореволюционные воплощения декабристской темы глубоко изучены в отечественной науке. Кроме статей и монографий, рассматривающих отдельные сюжеты, существуют хорошо документированные обобщающие исследования. Достаточно взглянуть на репертуар произведений, упомянутых и проанализированных в монографии Л. Г. Фризмана "Декабристы и русская литература" (М. 1988), чтобы убедиться насколько фрагментарна источниковая база американской исследовательницы. Такая фрагментарность неизбежно приводит к упрощению реальности изучаемого феномена.

Например, рассматривая мемуары декабристов, автор игнорирует труды Д. И. Завалишина и А. П. Беляева⁵, где представлены иные точки зрения на декабристский миф. Неслучайно в советское время, несмотря на все внимание к декабристской теме, их воспоминания издавались только в извлечениях. Без анализа творчества этих "диссидентов" во глубине сибирских руд картина декабристского мифа представляется искаженной.

Тот же упрек можно адресовать Тригос, оценивая осуществленный ею подбор источников советского периода. Ведь в советское время многие поэты (П. Г. Антокольский, Н. Н. Асеев, В. Я. Брюсов, Ю. В. Друнина, Е. А. Евтушенко, О. Э. Мандельштам, Л. Н. Мартынов, Б. Л. Пастернак, Д. С. Самойлов, И. О. Фоняков) и прозаики (А. К. Виноградов, Я. А. Гордин, Ю. В. Давыдов, Н. А. Задонский, В. А. Каверин, Б. А. Лавренев, Ю. К. Олеша, К. Г. Паустовский, В. А. Пьецух, О. Д. Форш, В. А. Чивилихин) целенаправленно обращались к декабристской теме. Подавляющее большинство этих имен даже не упомянуто в рецензируемой работе. Такого рода отбор источников ведет к сглаживанию флуктуаций общественного сознания, делает научное описание ненасыщенным (thin description). Ведь почти у каждого из этих неординарных литераторов был особый взгляд на декабристов, выходящий за пределы стандартного мифа. Достаточно напомнить строки из "Трех стихотворений" Давида Самойлова, явно написанных в пику диссидентскому "Петербургскому романсу" Галича:

С любовью дружеской и братской // Я вновь сегодня помяну // Всех декабристов без Сенатской, // Облагородивших страну. //...

Свободы нет. Порыв опасный // Отнюдь не приближает к ней. // Лишь своевольства дух всевластный // Осуществляется вольней, - чтобы понять, что "мифологические" выводы, сделанные на неполно представленном литературном материале, утрачивают глубину и выглядят несколько декларативно.

Несмотря на упрощения, порожденные фрагментарностью использованных источников, и в "ненасыщенных" разделах труда Тригос встречается немало интересных наблюдений и выводов. По многим, в том числе и принципиальным, вопросам (прежде всего относительно характера основных стадий декабристского мифа) заключения Тригос совпали с представлениями российских предшественников. Это, с одной стороны, радует. Независимое совпадение взглядов, само по себе, подтверждает их соответствие действительности. С другой стороны, заново открывая уже известное, автор сужает собственные возможности углубиться в проблемные области явления, действительно занимающего "центральное место" в мифе русской культуры и структуре национальной идентичности (р. VIII).

Примечания

1. TRIGOS L.A. The Decembrist Myth in Russian Culture. N.Y. Palgrave Macmillan. 2009. 239 p.

2. Непосредственно этой теме посвящены, в частности, следующие исследования: БОКОВА В. М. Апология декабризма. - Континент, 1994, N 4 (82); АНИКИН А. В. Элементы сакрального в русских революционных теориях (К истории формирования советской идеологии). - Отечественная история, 1995, N 1; ЛЕОНТЬЕВ Я. В. Декабристская легенда. В кн.: 170 лет спустя... Декабристские чтения 1995 года. М. 1999; ЗОРИН А. Л. "Записка о древней и новой России" Н. М. Карамзина в общественном сознании 1960 - 1990-х годов. В кн.: Империя и либералы. СПб. 2001; САФОНОВ М. М. "Былое и думы" о "России колдунов". В кн.: Анти-Эрлих. Pro-Moldova. СПб. 2006.

3. САИД Э. Ориентализм: Западные концепции Востока. СПб. 2006.

4. ХОБСБАУМ Э. Изобретение традиций. - Вестник Евразии, 2000, N 1 (8).

5. ЗАВАЛИШИН Д. И. Воспоминания. М. 2003.; БЕЛЯЕВ А. П. Воспоминания декабриста о пережитом и перечувствованном. СПб. 2009.

Публикатор:

Постоянная ссылка для научных работ (для цитирования):

Найденный поисковым роботом источник:

Автор(ы) публикации - С. Е. Эрлих:

Комментарии: