(K. Kautsky, Krieg und Demokratie. Eine historische Untersuchung und Darstellung ibrer Wechselwic ungeu in der Neue Zeit. Erstes Buch. "Revolutionkriege", 1932).

Литературная плодовитость Каутского поистине изумительна. Не успели немецкие читатели переварить его двухтомный "Исторический материализм" с его основательной ревизией марксизма, как на читательскую голову сваливается новый "кирпич" в виде новой, увесистой - в 500 страниц - работы, написанной на не менее заманчивую тему: "Война и демократий".

Что натолкнуло Каутского на этот сюжет? Об этом он сам обстоятельно осведомляет читателя. В связи с опубликованием мемуаров Балабановой Каутский почувствовал необходимость обстоятельно обосновать позицию правых циммервальдцев, представителем которых он в свое время являлся. Это привело его к анализу взглядов социал-демократии на войну до 1914 г. Но эти взгляды, или, вернее, различия во взглядах, могут быть поняты, пишет Каутский, только в историческом аспекте (Предисловие, стр. V-VI). С другой стороны, войны различных эпох могут быть поняты только из соответствующих политических и других условий, их породивших. Поскольку социалистическое движение брало свои истоки из демократических, явилась необходимость исследовать те войны, которые стояли в связи с демократическим движением (стр. VII). Таким образом автор пришел к мысли дать историю демократических и социалистических взглядов на войну. В связи с этим предполагавшаяся статья разрослась в целую книгу.

Всю работу предполагается издать в виде четырехтомника. В I томе будет рассматриваться вопрос об отношении демократии к войне в эпоху революционных войн - от падения Нидерландов до торжества контрреволюции в 1849 г. Во II томе предполагается осветить национальные войны (1850 - 1880 гг.). III том будет посвящен эпохе финансового капитала: от 1880 г. до современности. IV том должен содержать историю воззрений на войну в современном социализме (стр. VII).

Пока вышел из печати I том. Он содержит в себе следующие отделы: 1) войны в докапиталистическую эпоху; 2) крупная промышленность, современная демократия и война; 8) демократические революции в религиозной оболочке (эпоха реформации, нидерландское восстание, Великая английская революция); 4) демократические революции без религиозной оболочки, особенно в век просвещения (война за независимость североамериканских колоний, швейцарская демократия, Великая французская революция); 5) демократические революции XIX столетия (революции 1830 и 1848 гг. во Франции, революции 1848 г. в Германии и Австро-Венгрии).

I

Книга Каутского - не исследовательская работа. Читатель не найдет в ней никаких новых фактов, никаких следов самостоятельной разработки хотя бы отдельных проблем. Каутский использовал в ней сравнительно узкий круг литературы. Так, отдел Великой французской революции написан им лишь на основании работ Дельбрюка, Жореса, Минье, Гинце, Олара и Матьеза. В сущности это - социал-демократический учебник по истории революций и войн, но учебник, чрезвычайно насыщенный современностью; работа, в которой автор старается обосновать современную тактику немецкого социал-фашизма на основе опыта революций и войн двух столетий.

Это в особенности чувствуется в тех местах, где Каутский полемизирует с ненавистными ему большевиками, а делает он это решительно при всяком удобном и неудобном случае. Борьба с большевизмом проходит красной нитью через всю работу. Идет речь о солдатских советах в эпоху Великой английской революции, и Каутский спешит по этому поводу заметить: "Эти солдатские советы оставались в ходе английской революции продолжающим существовать учреждением, между тем как большевизм наших дней поспешил их ликвидировать, после того как она сделали свое дело и послужили для него трамплином к власти".

"Как и в современном большевизме, мы встречаем в английской революционной армии идею, что авангард пролетариата может навязать (aufzwingen) большинству коммунизм применением диктаторской власти, осуществить который (коммунизм) сама народная масса неспособна" (стр. 111).

Еще больше предлогов для злостных вылазок против коммунизма дает Каутскому отдел, посвященный Великой французской революции. Олар говорит, сообщает нам Каутский, что революционное правительство было военным средством, которое должно было кончиться, как только кончилась сама война. "Это часто забывают многие революционеры, для которых французская революция является прообразом всякой революции, при этом революция не в первые ее годы, не в мирную эпоху, а в ее последние годы - в годы войны. Военная политика революции является для них единственно возможной политикой революции вообще. А между тем ведь революционные войны спасли Францию с военной стороны, но политически свели в огромной степени ее результаты к нулю" (стр. 203).

"Если это учреждение (террористический режим - Н. Л. ), -пишет дальше Каутский, - дает хорошие результаты как военное средство для ведения войны, это естественно не является ни в коей мере доказательством, что оно целесообразно и в мирное время".

Разве не чувствуется в этой цитате та бешеная кампания, которую ведет современный социал-фашизм против режима диктатуры пролетариата в Советском союзе, ссылаясь на якобы незаконность продления этой диктатуры, несмотря на окончание гражданской войны?

Говоря о мечтах Марата о социальной диктатуре, Каутский замечает: "Впоследствии о такой пролетарской диктатуре мечтал Вейтлинг, о такой социальной диктатуре в интересах рабочего класса говорил и Лассаль. Идея социальной диктатуры возрождается в рабочем классе лишь в революционные эпохи". Тут же в примечании (стр. 241) Каутский трогательно солидаризируется со статьей белоэмигранта Бердяева в "Днях", утверждавшего, будто мессианские чаяния русской души нашли свое воплощение в Ленине (!). Каутский напоминает, что уже в 1918 г. в своей "Диктатуре пролетариата", направленной против большевизма, он указывал, что внутренняя идея, которая движет большевизмом, - не марксизм, которого он держится лишь для видимости, а мессианская идея Вейтлинга.

Оценка бабувистского движения дает Каутскому новый повод для атаки на русских большевиков. Надо сказать, что у Бабефа Каутский вообще не нашел ничего поучительного для опыта классовой борьбы пролетариата. К Бабефу он относится чрезвычайно пренебрежительно, подчеркивает якобы исключительно "аграрный" характер его социального идеала (стр. 316)" обращение революционеров в первую голову не к индустриальному пролетариату, а к мелким собственникам, бедным торговцам, поденщикам, сельскохозяйственным рабочим и ремесленникам, ко всем обездоленным. Уничтожая прессу, Бабеф думал, говорит Каутский, предохранить народ от влияния массы интеллигентов, а с другой стороны, подчинял ее деспотизму кучки "равных" (стр. 317).

"Все это очень напоминает, - пишет Каутский, - большевизм наших дней, их государственную монополию торговли, которой требовали и "равные". Это совпадение только подтверждает положение Маркса, что из одинаковых социальных условий возникают одинаковые социальные идеи. Кто признает это положение, тот должен распространить на большевизм и приговор Маркса бабувизму" (стр. 313).

Говоря о тайных обществах времени июльской монархии, Каутский не преминул отождествить их путчистскую тактику с большевизмом и привести в поучение большевикам известное место из рецензии Маркса на книгу де-ля-Одда, в которой дается весьма резкая оценка психологии заговорщиков и заговорщических методов ("Алхимики революции") и т. в. (стр. 337 - 338).

Описывая японское восстание 1831 г., Каутский и тут ухитряется сделать выпад против большевизма. Он с удовлетворением отмечает, что победившие в восстании рабочие, в руках которых некоторое время находился Лион, отвергли всякую мысль броситься на своего классового врага и его ограбить. У них было достаточно классовой гордости, чтобы не выдвинуть лозунга: "Грабь награбленное" (стр. 309).

В другом месте Каутский пишет: "Даже не стоит напирать теперь на ошибки революционеров 1848 г., но, с другой стороны, совершенно непростительно поддерживать и теперь революционные легенды того времени, игнорировать данные опыта, который накопился с того времени, и возводить в образец традиции 1793, 1848 и 1871 гг., которые должны якобы руководить нами и теперь. Несмотря на это, большевизм снова ввел в моду этот способ рассмотрения, только в таких пролетарских и социалистических кругах, для которых представление относительно политических и экономических перемен со времени Великой революции оставалось недоступным" (стр. 352 - 363).

Наконец величайшей социал-фашистской гнусностью является повторение известной клеветы правительства Керенского и меньшевиков по адресу Ленина. Говоря об ошибочной тактике революционеров XIX в., которые, как Мадзини или Лассаль, думали использовать Виктора Эммануила, Кавура или Бисмарка, любезничали с ними, а в действительности оказались сами использованными и обманутыми, Каутский причисляет к этому типу революционеров и Ленина. "К той же категории следует отнести возвращение в Россию Ленина с разрешения "германского кайзера и Людендорфа" (стр. 279). В примечании Каутский ссылается на мемуары Людендорфа, который говорит, что немецкий главный штаб позволил Ленину ехать в Россию, для того чтобы облегчить победу немецкой армии. Ленин, замечает по этому поводу Каутский, хотел перехитрить кайзера, но оказался бы сам одураченным, если бы Антанта не оказалась в конце концов победительницей, несмотря на военный разгром России. Если бы Германия оказалась победительницей, для чего ленинская политика создала все предпосылки, с большевизмом вскоре было бы кончено. "История с запломбированным вагоном еще и сейчас темна. Нельзя сказать, было ли тут только молчаливое соглашение обеих сторон относительно ближайшей цели - разложения русской армии, - или немецкая сторона оказала материальную поддержку". "Если в 1917 г. Ленин фактически конспирировал с Людендорфом против русского правительства, то это было возвратом к старым ошибкам, которые не могут удивить у партии, которая по своему существу все еще воспроизводит мир идей Вейтлинга" (стр. 279).

Последуем теперь за Каутским в глубь веков, посмотрим, какой конкретный вид приняла история революций и войн под пером маститого ренегата марксизма.

II

Отдел, посвященный эпохе Реформации, является одним из наиболее слабых отделов книги. История крестьянской войны смазана, потонула в сложном переплете классовой борьбы вообще. Причины ее почти не упомянуты, нет анализа и причин ее поражения. Вместо четкого классового анализа Каутский довольствуется банальными рассуждениями вроде того, что в ходе крестьянской войны все классы, в том числе и крестьянство, раскололись. Часть крестьянства будто бы соединялась даже с помещиками против городских ростовщиков (стр. 84 - 86).

Нет анализа и неудавшейся буржуазной революции эпохи реформации. Большее внимание уделяет Каутский нидерландской и Великой английской революциям. Остановимся на последней.

Никакого серьезного, марксистского анализа классовых противоречий в Англии накануне революции Каутский не дает, как не касается он и состояния земледелия, торговли и промышленности в первой половине XVII в., социальных последствий уже начавшегося процесса первоначального накопления (стр. 102 - 103).

Нет характеристики положения низов общества, а потому их участие в революции остается необоснованным. Имеется ряд ошибочных утверждений относительно парламентской армии. По Каутскому выходит, что демократическая часть командного состава армии Кромвеля рекрутировалась почти исключительно из городских ремесленников, а не из крестьянства (стр. 107). В другом месте он говорит о наемных рабочих как наиболее активной и организованной части армии Кромвеля. "Наиболее смелые, наиболее интеллигентные и энергичные среди наемных

рабочих вступали в армию. В вей они впервые в мировой истории организовались в массовое масштабе для борьбы против своих классовых противников. Впервые в мировой истории "пролетарии чувствовали себя в современном обществе как силу" (стр. 109 - 110).

Если бы Каутский был знаком с важнейшими источниками по истории Великой английской революции, например с письмами и речами Кромвеля, изданными Карлейлем, а не довольствовался бы ссылками на Дельбрюка, он мог бы убедиться в правильности положения Маркса, который считал, что "независимое крестьянство (йоменство) было главной силой Кромвеля"¹ . Еще современники подметили, что под знамена Кромвеля стекались главным образом зажиточные, хорошо вооруженные крестьяне, причем многие приводили с собой собственных лошадей. Из состава этого зажиточного йоменства, а не из городских пролетариев черпал Кромвель преимущественно кадры для своей армия. В одном из писем он прямо говорит, что предпочитает брать своих кавалерийских капитанов из "простых деревенских людей".

Но пойдем дальше. Говоря о парламентской армии и успехах индепенденства в ее рядах, Каутский совершенно замалчивает ту острую классовую борьбу, которая развернулась в армии Кромвеля в 1747 - 1748 гг. между мелкодворянским в своем большинстве офицерством и крестьянско-ремесленной ее рядовой массой ("гранды" и "радикалы"). Умалчивает Каутский и о том, что военная диктатура офицерства установилась лишь после разгрома левеллеровского движения в армии, облегчившего победителям борьбу со "штатскими" левеллерами.

Нельзя согласиться с Каутским и относительно его оценки внешних войн, которые вела английская республика и которые, по его мнению, неизбежно должны были погубить английскую демократию, способствуя вырождению республики в военный деспотизм. Так, войну с Нидерландами Каутский объясняет в первую очередь не торговым соперничеством между республикой и этой страной, а связью нидерландских банкиров с Карлом I, которого они финансировали, или тем, что "банкиры, купцы и аристократы, которые господствовали в Нидерландах, не могли хорошо себя чувствовать в республике, где через армию пролетарский элемент (!) был так сильно представлен" (стр. 113 - 114).

Утверждая, что война с Нидерландами стоила Англии больше, чем она от нее получила, Каутский несомненно недооценивает этой войны с точки зрения начала новой еры в истории Англии, эры, означавшей переход морской и колониальной гегемонии от Голландии к Англии".

Войну республики с Испанией он без дальнейшего анализа расценивает просто как ненужную, как "спекуляцию военной клики" (стр. 114).

Следует также отметить, что Каутским не обращено должного внимания на материальную основу военной диктатуры офицерства, на возникновение нового многочисленного класса земельных собственников, в результате наделения офицерства землей из фонда конфискованных в Англии, особенно же в Ирландии, земель.

Совершенно неправильную, с нашей точки зрения, оценку даёт Каутский и так называемой "славной" английской революции 1688 г. По Каутскому, эта революция была компромиссом не только между английской церковью и протестантизмом, между земельным дворянством и капиталистами, но и между господствующими классами вообще и народными массами (!), которые тоже якобы выиграли от революции если не политически, то социально: они получили свободу передвижения. Эта оценка революции 1688 г. не имеет, разумеется, ничего общего с оценками "славной" революции, имевшимися у Маркса. "Славная" революция, - писал Маркс, - вместе с Вильгельмом III Оранским поставила у власти наживал из землевладельцев и капиталистов", которые использовали политическую власть для ускорения аграрной и промышленной революции первой половины XVIII в.

В сущности вопрос о войнах английской республики разработан Каутским чрезвычайно слабо как с дипломатической, так и с чисто военной точки зрения.

Американская революция является в изображении Каутского наиболее благонравной и безобидной из всех, доселе известных. Заметим, что, характеризуя особенности экономического развития будущих Соединенных штатов Северной Америки, Каутский разделяет буржуазную точку зрения об особой исключительности капиталистического развития Нового света. При анализе классовых противоречий накануне революции он даже не ставит вопроса о наличии

¹ Маркс, Капитал, т. I, изд. 1923 г., стр. 715.

феодальных пережитков на американской почве. Классовые противоречия затушевываются в его изложении противоречием между различными хозяйственными укладами отдельных колоний. Социальный вес и роль буржуазии в революции явно преуменьшены. Нет и намека на рост классовых противоречий в процессе революции, на восстание фермеров-бедняков под предводительством Даниэля Шейса после окончания войны, как и на сугубо классовый характер союзной конституции. Совершенно недостаточно освещены и социальные результаты революции: ликвидация остатков феодализма в деревне, конфискация земель роялистов, уничтожение привилегий крупного землевладения вообще, имевшее своим следствием отстранение земельной аристократии и от политической власти.

Американская революция была, по мнению Каутского, наиболее благоприятной для укрепления демократического режима. Она не вылилась в военную диктатуру и деспотизм, потому что длительная затяжка войны и отсутствие блестящих побед помешали Вашингтону стать Наполеоном или Кромвелем (стр. 132).

III

Наибольшее внимание Каутский уделяет Великой французской революции. Именно на ее опыте построены главным образом его выводы относительно характера буржуазной революции вообще, ее типов, условий возникновения гражданской войны и т. п. И здесь отсутствует серьезный анализ классовых противоречий накануне революции. Характерно, что Каутский не замечает ранних проявлений контрреволюционных настроений среди известных слоев буржуазии уже непосредственно вслед за взятием Бастилии. Особенно поразительно отсутствие классового подхода к оценке конституции 1791 г. Автор намеренно затушевывает ее архибуржуазный характер, оправдывая его ссылкой на невежество масс. Избирательное право 1789 г. было, говорит он, демократичнее по сравнению с июльским цензом 1830 г. (стр. 165).

Здесь мы имеем явную недооценку той организации буржуазии в привилегированный класс, которую подчеркивал в свое время даже Олар. В противоположность тому же Олару Каутский не видит в июльской бойне на Марсовом поле (17 июля 1791 г.) акта гражданской войны, не видит, что это событие повело к резкому разрыву между буржуазией и демократией. Вообще для всего периода 1789 - 1791 гг. для Каутского характерно затушевывание роста классовых противоречий внутри еще недавно целого третьего сословия.

Характерно, что он ничего не говорит об отношения буржуазии к крестьянскому вопросу и о революционном крестьянском движении, происходившем зимой 1789 г. и весной 1791 г, как реакция на проволочку Национального собрания с вопросом об отмене феодальных прав.

Вслед за оппортунистом Жоресом он с удовлетворением отмечает, что, несмотря на провокации со стороны двора, в эти годы дело не дошло до гражданской войны. Игнорируя всем известные факты борьбы Законодательного собрания с королем, борьбы, которая упиралась в необходимость новой революции, Каутский имеет смелость утверждать, что революция остановилась на 1789 г., что дальнейшее течение событий носило исключительно мирный характер и все проклятые вопросы могли быть разрешены мирным, парламентским путем.

Со времени войны, говорит он, революция развивалась не в силу порожденных ею противоречий, которые могли быть ею преодолены парламентским, мирным путем, а исключительно под действием войны. Восстание 14 июля открыло эру мирной революции. Революция 10 августа означала начало гражданской войны. Она возникла не из требований социального преобразования, а из потребности отразить внешнего врага, но она имела своим последствием вмешательство в дело обороны низших классов Парижа. Победа была невозможна без серьезных жертв со стороны буржуазии (стр. 193).

Таким образом то обстоятельство, что результатом революции 10 августа было уничтожение королевской власти и цензовой конституции 1791 г., что мелкая городская буржуазия, пролетариат и широкие массы крестьянства получили право голоса и право быть включенными в Национальную гвардию, совершенно игнорируется. Игнорируется и тот факт, что одним из ближайших последствий революции 10 августа было более благоприятное для крестьян решение вопроса о феодальных в общинных землях.

Изображая первый период французской революции в виде какой-то мирной идиллии, Каутский выдвигает свое затаенное желание, чтобы и все будущие пролетарские революции носили столь же умеренный и аккуратный характер.

"С упрямством человека в футляре, он (Каутский) твердит одно: "Дайте мне мирную революцию, без гражданской войны, без диктатуры", одним словом - революцию без революции, без бешеной борьбы, без насилия"² .

Это "безмятежное" течение революции, как утверждает Каутский, было нарушено внешней войной. Говоря о происхождении последней, Каутский не дает никакого сколько-нибудь глубокого анализа тогдашней международной ситуации. В частности для него совершенно не существует факта давнего англо-французского торгового соперничества, которое по сути деля было "осью всех революционных войн конца XVIII и начала XIX в. Возлагая ответственность за войну на жирондистов и не давая при этом никакого классового анализа этой партии (жирондисты в Законодательном собрании - демократы) (стр. 172), Каутский недооценивает революционно-оборонительного значения войны для тогдашней французской буржуазии в условиях феодального окружения.

Совершенно не анализируя конкретных обстоятельств, вовлекших Англию в антифранцузскую коалицию, Каутский довольствуется голым констатированием факта: республика сама объявила войну Англии. Он не учитывает, что Англия не могла примириться с захватом французскими войсками Бельгии - этого "пистолета, направленного в сердце Великобритании", что та же Англия еще меньше могла примириться с перспективами вторжения республиканских войск в Голландию, - до всего этого нет дела "марксисту" Каутскому.

Пацифисту Каутскому не нравятся революционные войны французской буржуазии. Особенное негодование вызывает в нем лозунг пропаганды идей революции силой оружия.

"В наше время интенсивных международных отношений, - пишет он, - всякая партия должна поддерживать своих единомышленников в чужих странах. Но поддержка силой оружия приводит к роковым последствиям". Вооруженное вторжение извне всегда имеет тенденцию вооружить против себя всю нацию. Партия, которая апеллирует к вооруженной помощи за границей попадает в тяжелое положение в отношении собственной нации. Она наносит этим вред в сильнейшей степени пропаганде своих идей. Это имеет силу как для сегодняшнего дня, так и для конца XVIII в. На войска монархов, воевавших с Французской республикой, эта революционная пропаганда не имела никакого влияния (стр. 176).

Естественно, что Каутскому решительно не нравится знаменитая прокламация Конвента от 19 ноября 1792 г. (об освобождении народов).

Наш социал-фашистский историк не понимает, что без уничтожения феодальных прав в оккупированных французскими войсками районах и без решительной поддержки местных санкюлотов, словом, без решительного курса на буржуазную революцию в этих районах молодая республика никогда не одержала бы верха над своими врагами. Социальное значение лозунга "Война дворцам, мир хижинам!" осталось недоступным пониманию Каутского.

Во всем отделе, посвященном Великой французской революции, известный интерес представляет лишь экскурс в область истории военного дела. Глава о новой армии, обстоятельно излагающая перемены в стратегии и тактике, внесенные Великой французской революцией, пот строена на использовании специальных работ Дельбрюка, Гуго Шульца и Даниэльса.

Войны французской революции были, с точки зрения Каутского, злом прежде всего потому, что они создавали опасность для демократического режима свободы и в конце концов привела Францию к военной диктатуре Наполеона. Чтобы доказать это положение, Каутский объясняет все дальнейшее развертывание революции не из развития классовых противоречий, не из соотношения классовых сил внутри страны, а исключительно действием внешней войны. Война, пишет он, имеет свою логику. Радикально изменился поэтому и характер французской революции со времени войны по сравнению с предыдущими тремя годами мира. Простой сменой у власти различных классов этого различия объяснить нельзя. Различие между двумя этими фазами революции прежде всего сводится к различию между войной и миром. "Смена классов, которые в эти годы выступают на политической арене, объясняется целиком переходом от мирных условий к военным" (стр. 175 - 176).

² Ленин, т. XT, изд. 1-е, стр. 487.

Та же внешняя война привлекается Каутским и для объяснения ожесточенной борьбы между Горой и Жирондой. Объяснения, даваемые им этой борьбе, представляют собой эклектическую окрошку из соответствующих объяснений, данных в свое время Оларом, Жоресом, Матьезом и социал-демократическим историком революции - госпожей Гинце. Противоречия между Конвентом и Коммуной, говорит Каутский, отражали собою противоречия между санкюлотами Парижа и департаментами. Революционеров разделяли лишь тактические вопросы: кто должен принести больше жертв и как далеко должна итти беспощадная расправа с врагами революции? Ключ к борьбе между Горой и Жирондой - не просто в классовых противоречиях, на что указывали еще Жорес и Гинце, а в противоположности Парижа и департаментов. Само противоречие между Парижем и департаментами сводится, далее, Каутским к противоречию между производящей деревней и отнимавшим у нее жизненные припасы городом. Классовые противоречия в самой деревне тем самым совершенно игнорируются (стр. 195). В другом месте Каутский пишет: "Различия между Горой и Жирондой носили не классовый, а районный характер. Это была противоположность главного города и провинции" (стр. 196).

"Отсюда возникли и различные воззрения на методы ведения войны - не принципиальные, а тактические различия. Но (!) из этих двух методов один соответствовал больше потребностям неимущих классов, другой - имущих".

По Каутскому выходит, что именно внешняя война испортила революцию, принесла с собой результаты, которых отнюдь не предвидели ее инициаторы жирондисты. Именно война нарушила мирный, плавный характер революции и принесла с собою ненавистную Каутскому гражданскую войну, которая, по его выражению, была только следствием войны внешней. "Восстание 14 июля открыло эру мирной революции; революция 10 августа означала начало гражданской войны. Она возникла не из требования социального преобразования, а из потребности отразить внешнего врага" (стр. 193). Именно внешняя война принесла с собою блокаду, продовольственный кризис, инфляцию, дороговизну, ободрила контрреволюционеров, обострила отношения между Парижем и департаментами на почве принудительных реквизиций хлеба, привела наконец к знаменитому федералистскому восстанию и т. д.

Каутский предпочел позабыть, что по Марксу гражданская война является высшей формой классовой борьбы.

"Гражданские войны, - писал Ленин, - тоже войны. Кто признает борьбу классов, тот не может не признавать гражданских войн, которые во всяком классовом обществе представляют естественное, при известных обстоятельствах неизбежное продолжение, развитие и обострение классовой борьбы. Все великие революции подтверждают это. Отрицать гражданские войны или забывать о них - значило бы впасть в крайний оппортунизм и отречься от социалистической революции"³ .

Эта ненависть ренегата Каутского к гражданским войнам стоит, разумеется, в теснейшей связи с социал-фашистским отрицанием, "законности прогрессивности и необходимости гражданских войн, т. е. войн угнетенного класса против угнетающего...", отрицанием того, что "социализм может наступить иначе, как через гражданскую войну"⁴ .

Как известно, развитие революции в 1793 г. означало дальнейшее обострение классовой борьбы. Не так выходит по Каутскому. Обострение противоречий, наступившее в первые годы войны, отнюдь не способствовало резкому размежеванию классов, осознанию ими своих интересов, пишет он. Во время революционной войны все крупные классы раскололись между партиями Горы и Жиронды. Не было единства, в частности, и среди бедных классов, хотя из этих классов ничего не осталось на долю Жиронды (sic!) (стр. 197).

Впрочем, по Каутскому, "гражданская война во Франции была лишь коротким эпизодом, организованным некоторыми областями" (эти "некоторые области" одно время составляли, как известно, две трети всей Франции, которая бинтовала против конвента! - Н. Л. ).

Внешняя война породила, и ненавистный Каутскому террор. "Террор, - пишет он, - породил не радикализм (его применяли все партии), но только война" (стр. 191), которая породила "все-

³ Ленин, Военная программа пролетарской революции, т. XIX, изд. 2-е, стр. 325.

⁴ Ленин, т. XIII, изд. 1-е, стр. 93; т. XV, стр. 301.

общее кровавое безумие". Именно войной объясняется, по Каутскому, то обстоятельство, что борьба жирондистов с их политическими противниками не могла протекать в парламентских формах и решаться оружием демократии (стр. 202).

Таким образом Каутский совершенно искусственно и произвольно отделяет внешнюю войну от развития классовых противоречий внутри страны и прицепляет весь период якобинской диктатуры к внешним войнам, без которых не было бы, по его мнению, ни гражданской войны ни террора.

Но террористы злоупотребляли террором. "Террор мыслился как средство уничтожения врагов революции, но чем более усиливалась власть, которая была представлена Комитетом общественного спасения, в руках которого был террористический аппарат, тем более его обладатели отождествляли себя самих с революцией... террор все более и более превращался из средства сокрушения контрреволюционеров в средство сокрушения всех направлений среди самих революционеров и в первую очередь тех, кто не соглашался с господствующим направлением". Средство борьбы революции с ее врагами стало средством "саморастерзания" и уничтожений лучших и энергичнейших революционеров в процессе внутренних конфликтов. Это началось с борьбы между Горой и Жирондой. "Но Робеспьер этим не удовлетворялся, он изничтожая бешеных, потом дантонистов, которые были против крайности террора и стояли за почетный, а не за победоносный мир".

Таким образом Каутский отказывается от всякого классового анализа партийной борьбы внутри якобинства. Выходит, что революция погибла потому, что революционеры истребили самих себя. Так некогда марксист Каутский скатывается к банальнейшему объяснению исход" великой революции в духе Кареева и К^О . А между тем из того же Матьева, которого не раз цитирует Каутский, он должен бы знать хотя бы о связи дантонистов с так называемыми "новыми богачами". Между тем Каутский ничто же сумняшеся пишет: "Не в меньшей степени уничтожение дантонистов лишало революцию ее многих лучших защитников".

Наконец 9 термидора. И здесь Каутский не использует даже матьезовских работ. У него выходит, что правительство Робеспьера пало потому, что стало угрозой для всех, и поэтому его необходимо было уничтожить. "Это было счастьем для всей республики, что крушение террористического режима совпало с поворотом положения на фронте". С другой стороны, эта перемена облегчала преодоление террористического режима, так как она сделала излишней устранение оппозиции посредством террора.

В сущности Каутский очень рад, что ненавистный ему режим террора наконец пал. Само 9 термидора вовсе не являлось, по Каутскому, победой контрреволюции. Это - благодетельное явление, устранявшее террористический режим (стр. 204 - 205).

Дальнейшие размышления Каутского по поводу террора обнаруживают полное непонимание, что именно революция больше всего учит массы, способствует ах организации. В главе "Последствия террористического режима" Каутский пишет: "Восстания масс, которые Марат противопоставлял демократии, не делали эту массу умнее. Напротив, только демократия предоставляет массам возможность просвещаться и организовываться. Несчастие трудящихся масс в революции заключалось в том, что война поставила их перед тяжелейшими задачами, прежде чем демократии удалось воспитать их в духе самостоятельного мышления. Поэтому-то их успехи, в революции были недолговечны, пускали ли они в ход средства восстания или диктатуры" (стр. 291).

Каутский забыл слова Маркса, что "революции-локомотивы истории", он не хочет видеть, что во второй половине 1793 г. и в начале 1794 г., т. е. в период наибольшего торжества революционно-демократической диктатуры, широкие массы города и деревни проявили наибольшую" активность и наибольшую способность к самоорганизации. Тысячи и десятки тысяч таких организаций, как народные клубы, революционные и наблюдательные комитеты, отряды революционных армий и т. п., для Каутского как будто бы никогда не существовали. Впрочем в другом, месте Каутский побивает сам себя, отмечая, что за два года террористического режима, в течение которого "бедные, презираемые рабочие Парижа успешно сопротивлялись монархам целой. Европы", поднялись чувства собственного достоинства я классовое самосознанье этих масс" что террористический режим оставил глубокие следы в классовых взаимоотношениях, провел глубокую черту "если не между буржуазией и пролетариатом, то между имущими в неимущими". Это обстоятельство, т. е. традиция Великой французской революция, способствовало

формированию классового самосознания французского пролетариата уже в XIX в. Именно французские рабочие конца XVIII в., а не английские тред-юнионы и чартизм служили революционным образцом для всей континентальной Европы (стр. 229).

Так изображает Каутский ход Великой французской революция. Нечего и говорить, что в его работе не нашли своего отражения известные оценки великой революции вообще, и якобинского ее периода в частности, данные в свое время Марксом и Энгельсом и получившие свое дальнейшее развитие в работах Ленина. Каутский намеренно "позабыл" например то место из "баланса прусской революции", где Маркс подчеркивает, что, даже выступая против буржуазии, народ ("пролетариат и не принадлежавшие к буржуазия слои городского населения") "боролся только за осуществление интересов буржуазии, хотя и не на буржуазный манер, что весь французский террор 1793 - 1794 гг. представляя не что иное, как плебейскую манеру расправы с врагами буржуазии - абсолютизмом, феодализмом и филистерством". Забыты и слова Энгельса, что боевой армией в революции XVIII в. было крестьянство, что даже для закрепления вполне зрелых плодов победы буржуазии "необходимо было довести революцию значительно дальше такой цели...". Словом, для Каутского не существует того важнейшего вывода, который сделали Маркс. Энгельс и Ленин из опыта великой революции: буржуазная революция может победить до конца только вопреки буржуазии, только в борьбе "плебейских" элементов города и деревни с гегемонией этой буржуазии. Не интересны, разумеется, Каутскому и те обобщения о сущности диктатуры, которые сделал Ленин на основе опыта французской революции: всякие диктатуры ведь навсегда отжили свой век, раз человечество вступило в век демократии! Правда, бешено борясь против осуществления пролетарской диктатуры, Каутский и его политические единомышленники неуклонно расчищали путь к фашистской диктатуре Гитлера. Но если факты бьют по теории, то тем хуже для фактов!

"Что касается самих революционных войн, то, если не считать вопросов стратегии и тактики" история их нашла в работе Каутского весьма бледное отражение. В ней нет ни анализа международных отношений в эпоху величайшей революции, ни анализа внешней политики жирондистов и Дантона, а затем Робеспьера, что было бы особенно поучительно с точки зрения поставленной Каутским перед собою проблемы - выяснения отношения демократии к войне. В сущности для освещения этой проблемы не использована даже такая хорошо известная работа, как "Европа и французская революция" Сореля.

Совершенно не удовлетворительным, не марксистским является и объяснение непримиримой воинственности Англии. В сущности это объяснение является неудачной попыткой доказать, что на всех этапах своего развития буржуазия может обойтись и без войны. Эта точка зрения перекидывает мостик от эпохе буржуазных революций к эпохе империализма, для которой Каутский, как известно, также не считает войны неизбежными. Но возвратимся к Англии конца XVIII в.

Почему Англия так непримиримо вела себя в отношении Франции, к которой она по своим социальным отношеньям была ближе, чем к самодержавным монархиям? Не потому, что эти две страны выступали непримиримыми конкурентами па международном рынке. Думать так, поучает нас Каутский, значило бы шаблонизировать материалистическое понимание историй, ставить на одну доску англо-французские отношения конца XVIII в. и англо-германские накануне мировой войны. Военное безумие Англии можно объяснить, утверждает он, только тем, что война доставляла много выгод правящим классам Англии (стр. 212). Выше мы уже видели, что в основе этой воинственности Англии лежала беспощадная борьба, - борьба не на жизнь, а на смерть, - между английской и французский торговой буржуазией, борьба, которая закончилась, как известно, торжеством Великобритании и полным крушением французской колониальной державы.

Остановимся еще на тех сопоставлениях между Великой английской революцией и французской революцией, которые делает автор.

"Французская революция, - пишет он, - как и английская, протекала в длительных войнах, которые и там и здесь способствовали превращению ее в свою противоположность - военный деспотизм. Если английская революция не вызвала иностранного вмешательства, то это объясняется островным положением Англии, ее территориальной изолированностью. Ее войны были только внутренние войны, внешние начались уже при диктатуре Кромвеля".

Далее, пишет Каутский, по иронии истории английская революция била компромиссом, была продуктом длительной гражданской войны, тогда как французская с ее радикальным разрывом с прошлым (!) до начала внешних войн не имела никаких серьезных гражданских войн. Но о каком радикальном разрыве в прошлом можно говорить до 1792 г., до революции 10 августа - это тайна Каутского.

Сопоставляя ход Великих английской и французской революций, Каутский вынужден признать, что в английской революции гражданская война как раз предшествовала серии внешних войн. Тем самым падает его основной тезис, с такой настойчивостью доказывавшийся при изложении хода Великой французской революции, тезис, что гражданская война является лишь неизбежным следствием войны внешней.

Подводя итоги отделу, посвященному Великой французской революции, приходится констатировать, что вся концепция этой революции и объяснение отдельных ее периодов не имеют ничего общего с марксизмом и попросту игнорируют соответствующие оценки, сделанные в свое время Марксом, последователем которого всуе до сих пор претендует быть Карл Каутский.

IV

Июльская революция интересует Каутского главным образом с точки зрения баррикадных боев. До июля 1830 г. эта тактика оказалась успешной, так как руководители противной стороны обнаружили свою слабость. Вообще баррикады - не серьезное средство борьбы, а пробный камень для того, чтобы вскрыть настроение правительственных войск (стр. 267). Их значение более моральное, на что указал еще Энгельс в своем знаменитом предисловии к "Классовой борьбе во Франции". Но если уже в 1895 г., когда писалось это предисловие, баррикады устарели, то тем более это относится к нашей эпохе. Что могут сделать баррикады против современной армии с ее аэропланами и газовыми бомбами? (стр. 268) - восклицает Каутский.

"Террористический режим 1792 - 1794 гг., как и баррикадный бой 1830 - 1848 гг., был вызван необычными условиями, которые не повторяются. Совершенно напрасно некоторые революционеры в этом отношении воображали, что без баррикад и террористического режима не может быть новой революции (стр. 270). Нельзя просто переносить прошлое в современность. Уже в 1871 г. баррикадная борьба как метод добиться победы революции не играла роли. Во время майской недели это была только последняя вспышка уже угасавшего пламени, и в 1905 г. в России не баррикады дали победу революции. Московские баррикады означали тоже упадок: это была "гвирилья" сотни лиц, "последний сомнительный эксперимент -московских революционеров, которые пытались вдохнуть этим новую жизнь в умирающую революцию) (стр. 267 - 270).

Все эти рассуждения о значении уличных боев и баррикадной борьбы в частности поистине бесподобны. Начнем со ссылки на знаменитое "Предисловие" Энгельса.

В первоначальном, неискалеченном партийной цензурой германской социал-демократии тексте этого "Предисловия" мы читаем: "Даже в классическое время уличной борьбы баррикада действовала более морально, чем материально. Она была средством поколебать стойкость армии... Именно в этом заключается существенный пункт, на который нужно обратить внимание, даже если мы будем исследовать шансы всякой, возможной в будущем, уличной борьбы".

В другом месте Энгельс пишет: "Сумасшедшим был бы тот революционер, который по своей воле выбрал бы для баррикадной борьбы новые рабочие кварталы в северном и восточном Берлине".

"Значит ли это, - продолжает Энгельс, - что в будущем уличная борьба не будет уже играть никакой роли? Нисколько. Это значит только, что условия с 1848 г. стали более неблагоприятными для гражданских инсургентов, более благоприятными для армии. Всякая будущая уличная борьба может таким образом кончиться победой лишь в том случае, если этот минус ситуации будет компенсирован другими моментами. Она будет иметь больше места в первой фазе социальной революции, чем в дальнейшем ходе ее, и должна будет вестись при помощи более значительных сил. Но последние предпочтут тогда, как и во время всей Великой

французской революции или 4 сентября и 31 октября в Париже, открытое наступление пассивной баррикадной тактике"⁵ . Как видим, Каутский просто скрыл от читателей, что критика Энгельса баррикадной тактики еще вовсе не означала для пего отказа от вооруженной уличной борьбы вообще.

Что касается оценки Энгельсом значения уличных боев во время Парижской коммуны, то здесь мы имеем собственные высказывания Энгельса, которые в корне противоречат утверждениям на этот счет Каутского. "В июне 1848 г., - говорил Энгельс па заседании Генерального совета Интернационала 11 апреля 1871 г., - сражение длилось 4 дня, хотя тогда у рабочих совсем не было пушек. Теперь это так скоро не кончится. Луи Наполеон провел широкие улицы, на которых он может обстреливать рабочих из пушек. На теперь это обстоятельство может обратиться и в их пользу, и они могут обстреливать противника из орудий. 200 тыс. рабочих теперь (гораздо лучше организованы, чем участники предыдущих восстаний"⁶ .

Несколько позже, на заседании того же Генерального совета 9 мая, Энгельс набрасывает перспективы возможной баррикадной борьбы в Париже. "Если даже армия версальцев дойдет до укрепления, - говорит он, - она натолкнется затем на баррикады. Борьба, которая предстоит, не имеет прецедентов. Впервые баррикады будут защищаться артиллерией, ружьями военного образца и правильно организованными бойцами. Силы противников сейчас приблизительно равны..."

Отсюда следует, что в эпоху Парижской коммуны Энгельс отнюдь не считал, что тактика баррикадной борьбы должна быть раз навсегда отброшена пролетариатом. Наоборот, он констатировал, что в ходе первой пролетарской революции эта первая баррикадная тактика была поднята на новую, высшую ступень, вместо плохо вооруженных и плохо организованных немногочисленных отрядов борцов против правительственных войск выступила организованная и достаточно вооруженная пролетарская армия.

Что касается опыта баррикадной борьбы в русской революционной борьбе 1905 г., то лучшим ответом Каутскому будет сопоставление его теперешней Оценки уличных боев в Москве в декабре 1905 г. с тем, что писал некогда тот же Каутский о значении московских баррикад в статье "Шансы русской революции" (1906 г.). Тогда Каутский как раз утверждал, что русская революция, в частности опыт московского восстания показали возможность новой баррикадной тактики в условиях новой военной техники. "И парижская июньская битва и московская декабрьская, - писал Каутский, - были баррикадными сражениями, но первая была катастрофой, была концом баррикадной тактики, вторая была началом новой баррикадной тактики".

В отделе, посвященном революции 1848 г. во Франции, читатель найдет совершенно новое объяснение торжества реакции, ничего общего не имеющее с марксизмом. Судите сами: "Массы, - рассказывает нам Каутский, - обычно ждут от политической революции золотых гор; между тем экономические приобретения революции могут сказаться лишь постепенно" не сразу. Нужда масс временно может даже возрасти как результат революционной катастрофы, всеобщей неизвестности и т. д. Отсюда - разочарование в революции среди неискушенных в политике масс".

"Это неизбежное разочарование наибольшей части трудящихся масс явилось одной ив причин, почему до сих пор за каждой революцией следовал период реакции" (стр. 347). В то время как в 1848 г. во Франции расколы и разочарования ослабили революционеров, оправившаяся от поражения реакция усилилась и сумела перетянуть на свою сторону некоторые слои народных масс.

Каутский не замечает, что его неожиданный в устах марксиста тезис находится в непримиримом противоречии с только что изложенной им историей Великой французской революции. В самом деле, разве в ходе этой революции не наблюдалось, что революционность масс как раз возрастала по мере усиления продовольственного кризиса, нужды

⁵ Маркс, Классовая борьба во Франции 1848 - 1850 гг., Введение Энгельса, изд. 1930 г., стр. 17 - 19.

⁶ Протоколы заседаний Генерального совета, архив ИМЭЛ, заседания 1 апреля и 9 мал 1871 г.

и дороговизны, разве не эти страдания широких народных масс двигали революцию вперед в 1793 - 1794 гг.?

В том же очерке революции 1848 г. во Франции обнаруживается, что для Каутского важно соотношение сил не в стране, а в парламенте; не классовая борьба в стране, а внутри парламентские комбинации имеют для него решающее значение для дальнейшего развития революции. С этой точки зрения например он подходит к вопросу о назначении сроков выборов в 1848 г. в Учредительное собрание. В полном противоречии с Марксом Каутский считает оттяжку выборов невыгодной для революционеров, ссылаясь при этом на недавний опыт... германской революции 1918 г.! "Новые выборы под свежим впечатлением переворота... были бы более всего способны дать парламент, который по своему составу закрепил бы соотношение сил, как оно сложилось после революции, и таким образом их консолидировал бы. Значительны, непосредственно удовлетворяющие массы уступки со стороны отдельных уполномоченных я считал при тяжелом положении Германии в конце 1918 г. совершенно невозможным. Казалось мне проблематическим диктаторское полновластие, попавшее в руки пролетариату благодаря революции ввиду раскола немецкого пролетариата на 3 группы, не считая христианских союзов, вторые яростно терзали друг друга".

"Я сожалел уже об отсрочке выборов до января. Если бы они имели место месяцем раньше, они, я убежден, дали бы социал-демократическое большинство, что способствовало бы примирению по крайней мере обоих крыльев социал-демократии". То же имело силу и относительно 1848 г., притом в еще большей степени. Поэтому тактика революционеров и социалистов 1848 г., требовавших отсрочки созыва Учредительного собрания, была ошибочной (стр. 347).

Так, путем ускоренной избирательной процедуры Каутский думает предотвратить неизбежное обострение классовых противоречий и изменения соотношения классовых сил, которые создаются в ходе революции. Все это, разумеется, звучит совершенно беспомощно не сравнению с мастерским анализом классовых противоречий в революции 1848 г., имеющимся в двух гениальных работах Маркса.

Каутский полемизирует против Маркса и с другой точки зрения. "Маркс, - видите ли, - недооценивал способности Луи Наполеона. Простачком он не был. И в то же время Маркс оценивал слишком низко силы, которые примкнули к бонапартистской традиции после того, как были истреблены различные монархистские и республиканские партии". Отсюда - "его (Маркса) переоценка возможностей и революционности коалиции социалистов и демократов в 1860 г.; в действительности уничтожение всеобщего избирательного Ирана и ухудшение закона о печати вызвали лишь слабое сопротивление" (стр. 356).

V

Не лучше обстоит дело и с революцией 1848 г. в Германии. Каутский совершенно затушевывает контрреволюционность германской буржуазии и ее предательскую роль в революции. Для него не существует известной оценки этой буржуазии Марксом: "Без веры в себя, без веры в народ, ворча перед верхами, дрожа перед низами, напуганная мировой бурей, нигде с энергией, везде с плагиатом... без инициативы... окаянный старик, осужденный па то, чтобы в своей старческой инерции руководить первыми порывами молодости молодого и здорового народа"⁷ .

Нечего и говорить, что для Каутского совершенно не существует важнейшей с точки зрения пролетарской революции проблемы, поставленной Марксом еще в 1848 г., проблемы гегемонии пролетариата в буржуазно-демократической революции, проблемы перерастания буржуазно-демократической революции в социалистическую и т. д.

Весьма недостаточно освещена и роль национального вопроса в германской революции, вопроса, в котором Каутский повторяет свои старые ошибки.

Стоит привести еще оценку Каутским октябрьских дней в Вене. Венгерская октябрьская революция 1848 г., как и Парижская коммуна 1871 г., потерпела крушение в первую

⁷ "Neue Rheinische Zeitung", "Литературное наследство", том III, стр. 212.

голову вследствие недостатка организации и выучки масс, который в свою очередь был следствием недостатка демократии перед революцией. Стихийное восстание неорганизованных масс могло при благоприятных условиях быть достаточным, для того чтобы отразить военное нападение. После Великой французской революции военная сила городских восстаний была в обороне. Баррикады устраивались лишь в качестве оборонительного средства. Узкие улицы, беззаветная храбрость повстанцев, колебания противника приводили к победе революции. Всех этих условий не существовало в Вене в октябре 1848 г., как в Париже в 1871 г. (стр. 441 - 443).

У Каутского таким образом выходит, что торжество революции невозможно без предварительной, длительной выучки пролетариата на почве уже завоеванной демократии. Но ведь сама демократия в борьбе с силами старого порядка может быть завоевана, как это признает и Каутский, лишь путем революции! Получается порочный круг.

VI

Обратимся к итогам и выводам, которые делает Каутский из своих изысканий.

С подавлением революции в Австро-Венгрии кончается весь период революционных войн, который начался с нидерландского восстания 1656 г. Существенные признаки этой эпохи на основе произведенного исследования таковы: "Каждая из многочисленных революций, которая служила заветам демократии не в местном, а в государственном масштабе, возникает из мирного состояния и без войны не может одержать полной победы, будь то гражданская или внешняя война".

По Каутскому, выходит, что прошлые революции без этого сильно действующего средства (войны) бессильны, так как они не базировались на развитой демократии, па сами эти средства оказались для них в конце концов смертельными. Внешние войны с необходимостью приводили поднявшуюся демократию к победе в военном отношении, и тем не менее они нередко кончаются тем, что подтачивают политически ту самую демократию, которую они спасли па полях сражения (стр. 461). И все же, несмотря на все удары, которые принесли демократии как военные поражения, так и победы, демократия неудержимо шествует вперед. Изжитыми оказались лишь методы 1848 г., но не цели. К этим целям ведут классы, которые создали последующее промышленное развитие (стр. 451).

После 1848 г. взаимоотношения между войной и демократией изменились. II здесь Каутский повторяет ход мыслей, изложенный им в его "Историческом материализме". До 1848 г. каждая из демократических революций вырастала из ми но го состояния, и военные действия исходили от революции. После 1848 г. отношения изменились. Только еще одна революция 1870 г. (испанская) вышла из мирного состояния. С тех пор в Европе не было ни одной великой войны, которая не порождала бы глубоких политических изменений - в том числе очень революционного характера - как в странах побежденных, так и победителей.

Теперь война не является следствием демократической революции, а сама революция выступает как следствие войны. С наступлением реакции в половине XIX в. начинается, по мнению Каутского, новая полоса в истории европейской демократии, радикальным образом изменяющая характер и методы борьбы. Если в прошлом, когда приходилось иметь дело с военной аристократией и королевским абсолютизмом, пускавшим в ход грубое насилие, революция "были вполне законны, как законны были и гражданские войны, - такой режим кулака действительно не свалишь путем голосования, - то с завоеванием демократии наступает новая эра. Современная демократия действует совершенно иными средствами, чем существовавшие до нее политические системы. Там ультиматумом как королей, так и угнетенных классов было оружие. Крупные передвижки власти в государстве до сих пор решались кровавыми битвами. В руках современной демократии другое могущественное средство: завоевание большинства в правительственных органах через завоевание общественного мнения. Правда, в руках господствующего класса есть еще средство давления на общественное мнение, но, гордо заявляет Каутский, "мы склоняемся перед большинством, но не перед силой". Как германская социал-демократия не склоняется перед силой, уже с наглядностью демонстрирует ее полнейшая капитуляция перед контрреволюционным государственным переворотом Гитлера.

Пускать в ход насилие против партий, которые еще имеют большинство, бесполезно, ибо самый факт их существования означает, что большинство трудящихся еще недостаточно сознательно, но время работает на социал-демократию. Уже близок момент, когда в государ-

ствах с высоким капиталистическим развитием рабочие партии получат большинство в парламентах. Это произведет такое впечатление на противника, к тому же вовсе не являющегося какой-то сплошной реакционной массой, что буржуазия вряд ли пойдет на гражданскую войну, в которой она рискует много потерять. Этот раскол в стане врагов тем более неизбежен, что победившая социал-демократия будет благоразумна. Социализацию она проведет, постепенно и на основе выкупа, к тому же при режиме демократии и при победе социалистов, путем завоевания большинства. Очутившись в положении меньшинства, буржуазия всегда может рассчитывать снова завоевать власть чисто парламентским путем. Иное дело методы "мировых революционеров" наших дней (читай: большевиков!), "которые путем кровавых угроз, беспощадной гражданской войны сплачивают все непролетарские элементы в одну сплошную реакционную массу и одновременно раскалывают пролетариат, стремясь развязать гражданскую войну".

Изменяется, по мнению Каутского, и позиция демократии в отношении внешней войны. Та же тенденция в замене грубой силы другими методами наблюдается с пришествием демократии и в области внешней политики. Если в эпоху буржуазных революций конфликты между государствами разрешались путем вооруженной силы, то в наши дни укрепляется мысль, что теперь войну нельзя вести без согласия народа; растет отвращение к войне, подобно тому как растет отвращение к дуэли и смертной казни. Поскольку же пролетариат не заинтересован в завоевательных войнах, поскольку война затрагивает жизненные интересы и части имущих классов (промышленной буржуазии), постольку все больше и больше растут шансы на разрешение международных конфликтов мирным путем, а не путем войны.

Все эти пацифистские мечтания и в тысячный раз повторяемые положения о возможности осуществления социализма путем демократии, а не путем диктатуры звучат особенно курьезно в наши дни, когда капиталистический мир снова стоит перед опасностью мировой войны и когда в самой Германии социал-фашистская тактика уже привела к полной потере демократических завоеваний 1918 г., к полному торжеству контрреволюции, к фашистской диктатуре национал-социалистов, дорогу которой германская социал-демократия столь усердно расчищала с самой революции 1918 г. Своей изменой делу революции и социализма в ноябрьские дни она расколола рабочий класс. В 1919 г. "в союзе с буржуазией и кайзеровскими генералами разгромила восстание революционных масс". Под флагом сотрудничества с буржуазией и тактики "меньшего зла", в союзе с буржуазией и при одобрении всего II Интернационала, (они) продолжили эту политику жестких репрессий против революционного движения и линию раскола рабочего класса до последних дней"⁸ . Систематически разоружая рабочий класс перед лицом реакция, толкая социал-демократические массы в сторону "реакционного единого фронта с буржуазией против коммунистов, против коммунистических рабочих⁹ , дважды сорвав наконец., предложенный КПГ единый фронт для проведения всеобщей забастовки (в июле 1932 г. и январе 1933 г.), социал-фашисты связали силы большинства рабочего класса и лишили его возможности "организовать немедленный и решительный удар" концентрированным силам национал-социалистов и тем самым всемерно облегчили Гитлеру его государственный переворот. "Мы склоняемся перед большинством, но не перед силой", - гордо заявляет Каутский в своей "Войне и демократии". Между тем последние события показали полнейшую неспособность германских социал-демократов к какой бы то ни было борьбе в защиту той самой - ныне ликвидированной сапогом Гитлера- демократии, которая, по Каутскому, навсегда застраховала современное общество от новых революций, сделав их ненужными.

Холопское поведение социал-демократической фракции на ставшем ныне историческом заседании потсдамского рейхстага, выступления социал-демократических лидеров в роли коммивояжеров гитлеризма за границей, - все это является блестящим подтверждением прогноза, сделанного т. Сталиным еще в 1924 г., когда он говорил, что "эти организации (социал-демократия и боевая организация буржуазии - фашизм - В. Л. ) не отрицают, а дополняют друг друга. Это не антиподы, а близнецы"¹⁰ .

⁸ Из резолюции президиума ИККИ по докладу Геккерта о современном положении в Германии.

⁹ Там же.

¹⁰ Сталин, К международному положению, изд. "Пролетарий", 1924 г., стр. 5.

Публикатор:

Постоянная ссылка для научных работ (для цитирования):

Найденный поисковым роботом источник:

Автор(ы) публикации - Н. ЛУКИН:

Комментарии: