Пройдет каких-нибудь пять лет, и согласно государственной программе дело патриотического воспитания трудящихся должно обрести достойное место в системе наших ценностей. В газетах появятся соответствующие рубрики, запылают давно погасшие факелы над могилами солдат, исчезнувшие в связи с финансовыми трудностями, а дети будут играть в "Зарницу-2002"

Все это возможно, деньги уже выделены, ответственные назначены, форма будет соблюдена. Вот только не верится, что самым мудрым постановлением можно заставить любить Родину.

Моя жизнь, жизнь вполне рядового человека, родившегося до войны и, может, только тем и примечательного, очень долго, может, даже слишком, делилась в сознании на две неравные части: до войны и после. Это "до" и саму войну включало вопреки хронологии и еще пару лет послевоенных, а потом уже шла черта, некий водораздел, и начиналось все, что в сознании обозначалось как "после". Это когда я уже привык жить один, без отца, пропавшего без вести в Сталинграде, без матери, которая умерла не то от болезни, не то от тоски, я был мал, чтобы в этом разобраться. Она умерла солнечным июньским утром сорок шестого года в маленьком украинском городке, и от этого беспощадного солнца, запаха пыли и акаций смерть эта показалась мне нереальной, ненастоящей, поскольку я уже привык, что умирают только на войне.

Не помню ни пионерских сборов с участием героев войны, ни каких-либо других торжественных собраний с участием фронтовиков: военно-патриотическое воспитание проистекало в коридорах и на кухне коммуналки, поскольку нашим соседом был сначала капитан Скороход, работник военкомата, потерявший левую ногу в первом же бою на границе, потом Иван Полинцов, партизанивший в годы оккупации и знаменитый тем, что среди белого дня бросил гранату в окно немецкой комендатуры, как он говорил, "ни с того, ни с сего", а просто она у него была в кармане, а он случайно выдернул чеку. Тогда от немцев он ушел, а в сорок шестом его достало наше правосудие. За распределение муки партизанскими методами, то есть по справедливости, а не по закону. А еще был лейтенант-артиллерист, красавец, грудь в орденах, все девки нашей улицы по нему сохли. Однажды ему пришла телеграмма, и он попросил краснея за него расписаться: ученик третьего класса, поверьте, испытал шок, расписываясь за героя войны.

Много лет позже, работая в газетах, журналах, я продолжал увлекаться военной темой. Мои коллеги писали о соцсоревновании, трудовых свершениях и буднях пятилеток, а я все искал обыкновенных людей, попавших в необыкновенные обстоятельства войны - ведь многим эти четыре года буквально перевернули судьбу. Кадровый военный, подполковник Казин попал под Киевом в окружение, партизанил, перешел линию фронта. Ему поручили сформировать диверсионную группу: шестеро смельчаков подорвали в Чехословакии десятки мостов, помогая наступающей Красной Армии. О нем легенды складывались, Казин был известен в этих краях под именем полковника Калиновского, а в Польше появится книга - "Мосты полковника Калиновского". А он в сорок пятом приедет в Киевский обком партии восстановить свой партбилет - он его закопал где-то в лесу, когда выходил из окружения. А партчиновник ему скажет: "Нужно было место хорошенько запомнить, ничем помочь не могу". И тогда еще не остывший от боев подполковник ему врежет: "Была бы у меня сейчас граната, я бы тебя подорвал вместе с собой". Остыв, он понимает, что придется отвечать. Но ведь разведчик: друзья делают ему "чистые документы", военный билет сержанта пехоты, он едет на родину в Кадиевку, работает в шахте, учится в горном институте, становится главным инженером и только четверть века спустя наденет кровью заслуженные ордена и получит "свои" документы. А я с трудом опубликую о нем очерк: напиши, говорили мне "цензоры", как воевал, как мосты взрывал, а как скрывался - не надо, это не послужит делу воспитания молодого поколения.

Не способствовали делу воспитания и рассказы Героя Советского Союза Алексея Затылкова, одного из тех, кто брал Берлин. Я его дня три пытал: что значит для человека подняться в атаку под шквальным пулеметным огнем, зная, что процентов девяносто за то, что ты будешь убит или ранен. Он отделывался общими словами, которыми я был сыт по горло. Когда же ему и самому надоело пересказывать книжную историю взятия Берлина, он вот что рассказал. Его наполовину выбитый батальон пополнили новобранцами, прибывшими прямиком... из тюремных камер. Страна, как говорится, вытряхивала последние резервы. И вот требовался доброволец подавить пулеметную точку на первом этаже дома - пятнадцать шагов по открытому пространству. И орден, возможно, посмертно. Вызвался один ухарь, блатной здоровяк, заводила, говорит, на миру и смерть красна, только налей, командир, стакан спирта. Налили. Выпил. И сел задницей на немецкий асфальт, бульдозером не сдвинешь. А пошел на пулемет деревенский парнишка, неказистый, ростом метр с кепкой. И пулемет накрыл, и жив остался, хотя и был ранен. Я спросил Затылкова, почему он сразу об этом не рассказал. Говорит - разве про такое пишут? И оказался прав, этот эпизод редактор вырубил.

Потом я и сам не раз был редактором и тоже что-то "вырубал", руководствуясь мотивами самоцензуры, но когда однажды, редкое везение, мне попал в руки рассказ малоизвестного писателя Гелия Снегирева "Роди мне три сына", я решил: костьми лягу, но опубликую. Там был такой сюжет: женщина, которая прошла всю войну, лежит в постели с мужчиной и рассказывает о любви на войне. Со всеми подробностями, которых наша реалистическая литература обычно избегала. Ну, скажем, как они с телефонисткой генерала вату выщипывали из его шинели, поскольку прокладок тогда еще не было и вата - дефицит. И как она любила лейтенанта, и негде им было уединиться, а они были молоды и думали, что все у них еще впереди. А его убили. И если б знать про то, она бы ему отдалась посреди людной улицы, а не то что в полунаселенном окопе. То была исповедь взахлеб, изложенная без запятых, точек. И нельзя было оторваться от текста, не дочитать.

Цензор отказался подписывать номер, из обкома партии звонили ночью, уговаривали снять рассказ, говорили, что еще не пришло время для таких откровений (предвидели перестройку, которая случится через двадцать лет?), предлагали компромисс: что-то сократить, что-то убрать. Не убрал, газета вышла с опозданием, печатники читали рассказ, не отходя от машины. Схлопотал выговор, а через неделю был вознагражден, да еще как: женщина из забытой Богом архангельской деревни написала, что это "ее история", она теперь замужем, есть дети, муж все знает, портрет лейтенанта висит у них в красном углу, как икона, а ее лейтенант похоронен в Белоруссии, и они всей семьей уже три раза ездили к нему на могилку, ограду поставили, потому что он детдомовец, никого, кроме этой женщины, у него на этом свете не было.

Этот рассказ, между прочим, через три года напечатал "Новый мир", но в сокращенном варианте. Наверное, битва в Москве была посерьезнее архангельской, но я не об этом. Не знаю, жива ли эта женщина, но поклонился бы ей в ноги, и мужу ее, а вот детей их патриотизму воспитывать, думаю, нужды нет никакой.

Создавая сусальных, отлакированных героев, людей без сучка и задоринки, мы что, всерьез рассчитывали, что люди не отличат оригинал от подделки? Вот и сегодня председатель Совета ветеранов Центрального округа Москвы генерал-лейтенант Валентин Змирлов сетует, что сейчас молодежь заинтересовать сложно, но это не только ее вина, но и ветеранов с их трафаретными рассказами - воевал там, воевал здесь - и мечтает увлечь этим делом более молодых, образованных и знающих историю отставников. Возможно, он и прав. Возможно, кое-что и забыть пора.

Мы пятнадцать лет разбираемся в своей истории, так и не выяснив до конца, кто для нас образец для подражания, а кто не очень, и с кого, собственно, делать свою жизнь, а на поверку оказывается, что не так далеко от этого прошлого ушли, если намереваемся "мобилизовать потенциал творческой интеллигенции в целях создания образов положительных героев для художественных произведений, рассчитанных на различные возрастные и социальные группы". Да у нас только свистни...

Я всегда полагался на то, что в любом деле когда-нибудь да возобладает здравый смысл. Даже у врага. В 41-м мы с тезкой Вовкой Небараковым прятались во время налетов не в тесном бомбоубежище, а в огромном мусорном ларе, полагая, что немцы хоть и фашисты, но не идиоты, чтобы бомбить помойки. Впрочем, здравый смысл взял у них верх после сокрушительного поражения, фашисты там, по-моему, присутствуют только как часть исторического декора. А вот наши русские бритоголовые уже не только бьют "инородцев", но и убивают. А стало быть, мало нам тогда досталось, если мы не можем избавиться от этой мрази. И если на воспитание патриотизма есть деньги, я от своей доли отказываюсь в пользу борьбы с неофашизмом.

А патриотами мы и так когда-нибудь станем. Когда научимся уважать свою Родину. Такую, какая есть.

И себя, разумеется, не в последнюю очередь.

Постоянный адрес данной публикации: