V. NAHIRNY. The Russian Intelligentsia. From Torment to Silence. New Brunswick - Lnd. Transaction Books. 1983. 200 p.

Наметившаяся еще в начале века склонность многих буржуазных авторов видеть историю в идеале как методологически и концептуально строгую научную дисциплину в условиях научно-технической революции проявляется в ее "сциентизации", вылившейся в использование методов других наук. Появляется "новая научная история", ориентированная на междисциплинарный подход¹ . При этом ведущей тенденцией "новой научной истории" становится обращение прежде всего к социологии, ее теориям и методам, выводам и обобщениям.

Книга профессора Нью-йоркского университета Владимира Нагирного об истоках русского революционного демократизма принадлежит к числу работ, в которых воплотились характерные для "новой научной истории" черты, и представляет собой результат более чем 20-лет-дих изысканий автора² , демонстрирующего знание источников (трудов В. Г. Белинского, А. И Герцена, Н. Г. Чернышевского, Н. А. Добролюбова) и исследований советских историков по проблеме. Специализирующийся в области этносоциологии, В. Нагирный рассматривает революционно-демократическое движение, своеобразие мировоззрения и психологические качества его представителей с точки зрения присущих данной социальной группе ментальных структур (французское "mentalite" означает стиль мышления - совокупное выражение социальных, экономических взглядов, эстетических представлений и верований)³. Автор ищет решение проблемы генезиса русского революционного демократизма прежде всего в понимании причин складывания "идеологизированного менталитета" радикальной интеллигенции, ее "фанатизма" и "нетерпения" в проведении своих социальных программ (с. 88).

Анализ существа революционно-демократических теорий В. Нагирный принципиально отвергает, считая его малоэффективным и даже бесполезным. По его мнению, чувства враждебности революционеров к существовавшему строю были настолько всеобъемлющи и, соответственно, обвинения в его адрес до такой степени "генерализованы", что невозможно отыскать даже какую-либо условную ценность или традицию, которую бы они не отвергали (с. 107 - 108).

В качестве нового элемента в методологическом аппарате, с помощью которого западные авторы пытаются подойти к изучению исторической реальности "изнутри", с позиций "интеллектуальных характеристик" данной эпохи⁴ , анализ

¹ Подробнее см.: Могильницкий Б. Г. Тенденции развития современной буржуазной исторической мысли. - Вопросы истории, 1987, N 2.

² В. Нагирный выступал со статьями еще в начале 60-х годов (см. Nahirny V. The Russian Intelligentsia: From Men of Ideas to Men of Convictions. - Comparative Studies in Society and History, 1962, vol. 4, N 4.

³ См. напр., Confino M. Russian Customary Law and the Study of Peasant Mentalite. -The Russian Review, 1985, vol. 44, N 1, p. 36.

⁴ Burguire A. The Fate of the History of Mentalites in the Annales. - Comparative Studies in Society and History, 1982, vol. 24, N 3, pp. 430, 431.

стр. 152

"менталитета" отдельных социальных групп, как и общества в целом, получает в буржуазной науке все более широкое признание⁵ . Являясь следствием и выражением процесса ее "сциентизации", такой подход отразил в себе не только влияние социологии, вылившееся в стремление с ее помощью понять внутреннюю динамику отдельных социальных групп, но и этнографии, воздействие которой проявилось в обращении к изучению внешне малозаметных, подспудных явлений духовного мира человека⁶ .

Вместе с тем признание В. Нагирным историчности индивидуального мировосприятия, обусловленности его эпохой должно бы логически вести к рассмотрению исторической обстановки, в которой личности формируются и действуют. В таком случае можно было ожидать от автора анализа ситуации в России в период зарождения и развития революционно-демократической идеологии, рассмотрения того, что подвергалось критике и не принималось ее носителями, объясняло их "фанатичную" приверженность к своим радикальным идеям. Более широкий взгляд был тем более необходим, что вопреки распространенным до сего времени в буржуазной историографии трактовкам В. Нагирный отнюдь не считает русских революционных демократов мыслителями, рассматривающими свою теоретическую деятельность как самоцель (с. 6). Напротив, он видит в них деятелей, стремящихся создать такой род идей, который дал бы им "твердое основание" для осмысления собственной жизни (с. 71).

Более того, автор заявляет о своей неудовлетворенности распространенными в буржуазной литературе определениями русской революционной интеллигенции как изолированной от общества и государства группы, взгляды которой были обусловлены психологией социальной отчужденности. Он объясняет появление подобного рода определений отсутствием строго очерченного объекта исследования и требует более точного осмысления понятий "феодализм", "буржуазия", "крестьянство", "дворянство" (с. 18). Но эти декларации автора остаются нереализованными в книге. В противоречие с ними вступает представление, будто мировосприятие революционной интеллигенции, ее мышление и чувства, а следовательно, политические настроения и взгляды определялись исключительно личной неустроенностью многих дворян, из среды которых, как утверждает он, вышла в своем подавляющем большинстве радикальная интеллигенция.

В. Нагирный признает, что протест "новых людей" 1860-х годов не был просто символическим актом мятежа против давления родительского авторитета и традиционных норм этики и морали, но представлял собою "обобщенное отрицание" существовавших социальных институтов, форм и норм общественной жизни. Однако причины "конфликта поколений" он усматривает отнюдь не в осознании представителями передовой интеллигенции факта разложения изживавшего себя самодержавно-помещичьего строя, а в чувстве отчужденности их от своего класса, утрате ими наследственного места в системе социальной иерархии (с. 157, 158).

Согласно утверждению В. Нагирного, подрыв реформой 1861 г. поместной системы, традиционных для нее методов хозяйствования, всего стиля жизни и духовного мира дворян коренным образом изменил статус поколения 60-х годов XIX века. Представители многочисленного мелкопоместного дворянства, лишившись прочной семейной и материальной опоры, оказались вне своего класса (с. 157, 169). Результатом явилась коренная переориентация их поведения, "новые образцы" которого, совершенно не укладывавшиеся в существовавшую систему ценностей, явили собою Белинский, Чернышевский, Добролюбов - предшественники и кумиры этого поколения. Поэтому они, как полагает В. Нагирный, представляют собой "ключевые" фигуры для понимания происхождения революционной демократии с ее уникальным стилем мышления и чувствованиями. Обладая большими творческими способностями и талантами, но являясь людьми простого происхождения, они осознавали себя "аутсайдерами" в аристократических салонах "свободных литераторов" с их гордой независимостью от официального духа.

⁵ Подробнее см. Гуревич А. Я. "Новая историческая наука" во Франции. В кн.: История и историки. 1981. М. 1985; Могильницкий Б. Г. Ук. соч.

⁶ См. Levi-Strauss C. Histoire et ethnologic- Annales, 1983, a. 38, N 6.

стр. 153

Достичь положения последних, войти в этот мир, манивший своей самостоятельностью, - такова, до мнению автора, заветная мечта первых радикальных мыслителей, определившая смысл их идейно-теоретических исканий и действий. Невозможность попасть в привлекавшую их среду была тем главным фактором, который якобы обусловил не только присущее радикальной интеллигенции предубеждение против существовавшего социального порядка, но и особую привязанность к своим идеям, ставшим для нее смыслом всей жизни (с. 118, 119). Конечным же результатом явились будто бы "тотальность" идеологической ориентации революционных деятелей и "авторитарный синдром", полностью освободившие их от какой-либо личной ответственности (с. 77, 80 - 81, 163 - 168).

В этих утверждениях явственно проглядывает идеологический контекст работы. Особенно отчетливо ее политическая заданность проявляется в выводах автора, что будто бы свойственный революционным демократам "доктринерский радикализм" стал затем господствующим стилем жизни России более чем на столетие (с. 115).

Таков результат демонстрируемого В. Нагирным подхода к социальному анализу революционной демократии, замкнутого упрощенно-социологическими рамками, ограничивающегося исследованием изменений лишь внутри одной социальной группы - дворянства. Вне поля зрения автора остаются общая панорама социально-экономической и политической жизни России, наличие такой общественной революционной силы, как крестьянство. Соответственно остается непонятой социальная ориентация революционных демократов, позитивный смысл их исканий, заключавшийся в настойчивом желании теоретически обосновать ведущую общественно-историческую роль крестьянства, понять основу и содержание его революционных устремлений.

Отнюдь не личная неустроенность поколения разночинцев и не порожденная ею психология отчужденности, но чувство несправедливости существовавшего порядка, особенно обострившееся в обстановке переходной эпохи, а также неосознаваемый до конца реальный смысл происходившей ломки и действительных позиций крестьянства, побуждали революционных демократов к напряженным исканиям. Самоотвержение, готовность пожертвовать собой ради высоких идеалов, гуманизм и строгая нравственность революционно- демократической интеллигенции, ее ревностное служение своим идеям - все эти качества американский историк трактует как идеологизированный менталитет", обусловленный нарушением "культурной преемственности" и якобы порождающий примитивную мораль, восприятие мира лишь в черно-белых тонах (с. 16).

Попытка В. Нагирного рассмотреть проблему генезиса русской революционной демократии сквозь призму "ментальности" не привела к успеху. Чтобы понять представления людей о самих себе, об окружающем мире и своих отношениях с ним, важно осмыслить не только состояние и движение того, общественного слоя, которому они обязаны своим происхождением, но общую картину общественных противоречий. Упрощенная же трактовка развития страны, сведение его к изменениям лишь внутри дворянства порождают ложные представления о характере и своеобразии общественно-политической борьбы.

На словах решительно отказываясь от распространенного в буржуазной литературе мнения об обусловленности взглядов русской революционной интеллигенции ее социальной отчужденностью, которое автор называет бездоказательным и "далеким от истины" (с. 146), он все же не отходит от этой догмы. Его позиция отличается лишь иным пониманием границ этой отчужденности. В освещении В. Нагарного стиль мышления и взгляды революционной демократии порождены не тем, что она оказывается вообще вне социальной структуры России (в этом состоит смысл утвердившихся в буржуазной историографии трактовок), но утратой ею своего наследственного места в этой структуре.

Книга В. Нагирного еще раз свидетельствует о тщетности попыток буржуазной историографии, лишенного надежных научных ориентиров, сойти с накатанной колеи, отыскать дорогу к действительно объективному познанию прошлого.

Постоянный адрес данной публикации: