Общеизвестно, что славянофильство оставило заметный след в истории русской общественной мысли XIX века. Однако не все звенья эволюции этого идейного явления, равно как и индивидуальное своеобразие главных деятелей славянофильского лагеря, достаточно уяснены в литературе. Преимущественным вниманием исследователей пользуется идейное наследие основоположников славянофильского учения - К. С. Аксакова, А. С. Хомякова, братьев И. В. и П. В. Киреевских, чья деятельность падает на 1840-е-1850-е годы. В меньшей степени освещена история пореформенного славянофильства¹ . Данная статья представляет собой опыт сравнительной характеристики общественно-политических позиций славянофилов "второго призыва" - И. С. Аксакова, Ю. Ф. Самарина, А. И. Кошелева в период первых буржуазных реформ, в пору кульминации и спада первой революционной ситуации в России.

В 1850-е годы И. С. Аксаков держался особняком в славянофильском кругу. Человек практического склада ума, мало склонный к отвлеченному теоретизированию, он более чем кто-либо из славянофилов, чувствовал и болезненно переживал отрыв славянофильских построений от действительности. В идеализации допетровской Руси Аксакову виделось пренебрежение развитием личности. Поклонение внешним формам патриархального быта расценивалось им как ненужная помеха естественному ходу народной жизни. Дорогие славянофилам "русские начала" выглядели в его глазах не столь уж идеальными: к ним было примешано немало "великорусской мерзости", "великорусской народной порчи". Его собственная программа в 50-е годы XIX в. откровенно тяготела к западнической. "И мы сами, поборники народности, - писал он, - не знаем других орудий для исцеления зла, кроме указываемых европейской цивилизацией: железные дороги, изменение крепостного права, журналы, газеты, гласность"² . Это "чистое и яркое" западничество Аксакова весьма смущало редактора "Русской беседы" А. И. Кошелева³ .

Аксаков, в свою очередь, критически относился к направлению "Русской беседы". Слова "народность", "православие", "русский дух", которыми изобиловал журнал, приводили его в "нервическое содрогание". Возглавив к концу 1858 г. редакцию "Русской беседы", он сразу же попытался поставить журнал в более независимое по отношению к правительству и церкви положение. Однако его редакторство оказа-

¹ Об этом свидетельствует и содержание двух новейших монографий, посвященных славянофильству: Ю. З. Янковский. Из истории русской общественно- литературной мысли 40-х - 50-х годов XIX столетия. Киев. 1972; В. И. Кулешов. Славянофилы и русская литература. М. 1976.

² "И. С. Аксаков в его письмах". Т. III. М. 1892, стр. 290 - 291.

³ "Записки А. И. Кошелева". Берлин. 1884, стр. 75.

стр. 19

лось столь же скоротечным, как и опыты по изданию "Молвы" и "Паруса". "Подрезанная", по словам Хомякова, равнодушием общества, "Русская беседа" прекратила свое существование в 1860 году. Издательские неудачи не остановили Аксакова. Он вынашивал план основания периодического сборника с приложением в виде еженедельной газеты. Разрешение было получено только на издание газеты, да и то без политического отдела. 15 октября 1861 г. вышел первый номер аксаковского "Дня".

"Знамя нашей газеты есть знамя "Русской беседы", знамя русской народности, понятой и определенной Киреевскими, Аксаковым Константином и всей, так называемой славянофильскою школой" - так определил свое идейное кредо И. С. Аксаков в первом номере "Дня"⁴ . Как же случилось, что он, долгое время, ревизуя славянофильскую теорию, вновь вернулся к ее основам и сделал их знаменем своей газеты? Первое, что обычно приходит на ум в качестве объяснения такого поворота, - особое положение, в котором оказался И. С. Аксаков в 1860 г. после смерти А. С. Хомякова и К. С. Аксакова. "Призванный обстоятельствами и постоянно призываемый всеми оставшимися друзьями заменить Константина, - писал он своему младшему брату Григорию в январе 1861 г., - я должен на каждом шагу испытывать, кроме скорби, обидное чувство личной моей несостоятельности... Между тем приходится поневоле служить им всем хотя бы внешним центром. Я не только не буду отказываться от общества вообще, но всеми силами буду стараться поддерживать связь и влияние на общество, а через это поддерживать память и влияние Хомякова и Константина"⁵ .

Волею судеб Аксаков становится центральной фигурой славянофильства. Он вдруг почувствовал себя, как подметил А. А. Корнилов, "если не наследником, то душеприказчиком и ответственным хранителем оставленного духовного наследства"⁶ . В этой ситуации издание газеты рассматривалось как продолжение дела, начатого старшим поколением славянофилов. "Я, начиная газету, - писал Аксаков В. А. Черкасскому, - задавался скромной целью - не дать совершенно прерваться голосу известного направления"⁷ . Но только ли необходимость во что бы то ни стало "предупредить перерыв преданий" заставила Аксакова отбросить прежние колебания и объявить себя хранителем чистоты славянофильского учения? Только ли долг перед ушедшими из жизни Хомяковым и К. С. Аксаковым обязал его к возвращению на их позиции? Нетрудно убедиться, что новая роль не была для Аксакова лишь внешней, вынужденной обязанностью. "Я вполне верю, - признавался он в письме к А. Д. Блудовой от 7 февраля 1861 г., - что мысль Хомякова и брата есть мысль совершенно жизненная и плодотворная и она-то именно заставляет меня вернуться на журнальное поприще"⁸ . Ведь И. С. Аксаков никогда не порывал до конца со славянофильством. И все же, приняв это во внимание, можно, тем не менее, говорить о серьезной переоценке идейных ценностей, происшедшей в мировоззрении Аксакова на рубеже 1850-х-1860-х годов.

"Только теперь начинает вполне сказываться наша социальная революция помещичьему и всему общественному быту, - читаем в одном из писем Аксакова начала 60-х годов... - С уничтожением крепостного права разрушается не только быт помещичий, но и все здание нашего

⁴ "День", 1861, N 1, стр. 2. В дальнейшем ссылки на "День" с указанием года, номера и страниц даются в тексте.

⁵ Рукописный отдел Института русской литературы АН СССР (Пушкинский дом), ф. 3, оп. 16, д. 16, л. 10 (далее - ПД).

⁶ "История русской литературы XIX в.". Под ред. Д. Н. Овсянико-Куликовского. Т. V. М. 1910, стр. 110.

⁷ ПД, ф. 3, оп. 2, д. 67, л. 4.

⁸ "И. С. Аксаков в его письмах". Т. IV. М. 1896, стр. 182.

стр. 20

общества"⁹ . Ломка крепостнического уклада, революционное брожение поселяют в Аксакове ощущение общественной дезорганизации. В страхе перед неизведанностью будущего он пытается найти "положительные элементы", способные к новому социальному "синтезу", и обнаруживает их как раз в учении славянофилов. Социальный идеал славянофильства, пропаганда которого казалась неуместной в пору ожидания крестьянской реформы, получал теперь значение единственной "здоровой пищи" для больного общественного сознания. "Созрело время, - писал Аксаков Н. С. Соханской (Кохановской) в начале 1862 г., - и освобождение крестьян указало на необходимость самосознания, разумения нашей народности: к тому же все прочие основы и подпорки оказались несостоятельными"¹⁰ . Успех первых номеров "Дня" Аксаков приписывал исключительно тому, что самый ход исторических событий потребовал к жизни именно ту общественную силу, которую представляло собой славянофильство. Собственную же задачу он определял следующим образом: "Мне бы хотелось, чтобы газета отзывалась на каждое явление общественной жизни, подвергая его суду с известной точки зрения, освещая его светом славянофильской мысли, и в то же время, в настоящем лабиринте, в хаосе стремлений, понятий и направлений указывая путеводную нить"¹¹ . "День" мыслился Аксаковым как орган, посвященный "преимущественно русским", "внутренним" вопросам.

Манифест и "Положения" 19 февраля 1861 г. вызвали у Аксакова резко отрицательную реакцию. Он хотел видеть в крестьянской реформе одну из "громаднейших социальных революций всего мира", которая восстановит "внутреннюю целостность социального организма". Но вынужден был признать, что освобождение крестьян в реальных своих очертаниях весьма далеко от чаемого результата. Двухлетний срок, отведенный на составление уставных грамот, временнообязанное состояние откладывали на долгий срок окончательную развязку прежних отношений между помещиками и крестьянами и лишали, таким образом, реформу "организующей силы". Наибольшее недовольство порождало у Аксакова то, что документы реформы обошли молчанием освященный славянофильскою традицией принцип "исторического права народа на землю". Однако ни это обстоятельство, ни то, что он искренне возмущался военно-полицейскими методами "освобождения крестьян", не дают оснований заподозрить Аксакова в демократизме. Жалуясь одному из своих корреспондентов на непонятный народу, "тарабарский" язык манифеста, Аксаков роняет такую фразу: "Дело поистине громадное, необъятное, великое и святое, но важно тут собственно произнесенное слово, уничтожение крепостного права как права и заявление принципа о нераздельности крестьян с землею"¹² . Аксакову, как видим, противно не грабительское в отношении крестьян существо реформы, а словесное оформление. Впечатление еще более усиливается при поверке эпистолярных свидетельств материалами "Дня".

Постоянно твердя о необходимости соблюсти в реформе верность народным воззрениям, Аксаков вовсе не собирался приносить этим воззрениям в жертву "право юридическое", иными словами, интересы помещика. "Нарушение этого права, - читаем в одной из передовых статей "Дня", - привело бы к разорению целого сословия и пало бы всею своею тяжестью на невинных, на тех, которые были вовсе не причастны первоначальному допущению неправды и только унаследовали положение, изменить которое сами они были бы не властны. Следовательно, необходимо соблюсти все требования справедливости относительно ма-

⁹ ПД, ф. 3, оп. 2, д. 20, л. 57.

¹⁰ "Русское обозрение", 1897, N 5, стр. 66.

¹¹ ПД, ф. 3, оп. 2, д. 48, лл. 27 - 28.

¹² "И. С. Аксаков в его письмах." Т. IV. стр. 48.

стр. 21

термальных интересов помещичьего сословия" (1861, N 7, стр. 2). Именно с точки зрения материальных интересов дворянства Аксаков отвергал возможность ускорения реформы повсеместным предоставлением крестьянам четвертного, дарственного надела. Примирение "народного" и "юридического" воззрений было приемлемо для редактора "Дня" лишь в форме, не допускавшей уменьшения хозяйственных выгод своего класса. Потому-то он всецело поддержал Ю. Ф. Самарина, выступившего в его газете с идеей перевода барщинной и оброчной повинностей за пользование наделом в государственную подать и возвращения последней помещикам в виде ежегодной ренты (1861, N 7, стр. 3 - 5). Встав между помещиком и крестьянином, правительство, полагал Ю, Ф. Самарин, поддержало бы крестьянскую иллюзию о безусловном праве на землю и "рассекло разом все теперешние отношения между ними".

Исходные позиции, с которых Ю. Ф. Самариным и А. И. Кошелевым были потом оценены "Положения" 19 февраля и ход крестьянской реформы, определились уже к началу 1858 года. Автор самого радикального из числа славянофильских проекта отмены крепостного права, Кошелев настойчиво проводил мысль о необходимости освободить крестьян "прямо и окончательно, без переходов от меньшей к большей свободе"¹³ . Сходясь с Кошелевым в требовании передачи крестьянам существующего надела, Ю. Ф. Самарин вместе с тем выступил убежденным сторонником переходного периода. Переходный период рассматривался им как надежная гарантия крестьянского права на землю. Эта точка зрения разделялась представителями либеральной бюрократии, и у автора биографии Самарина имелись все основания считать, что в главных линиях крестьянская реформа явилась осуществлением именно самаринской концепции¹⁴ .

Торжество ненавистной Кошелеву бюрократической регламентации в документах реформы предопределило его преимущественно негативное отношение к тому, что должно было произойти в деревне после объявления манифеста. "Я и прежде был убежден, - писал он П. А. Валуеву в мае 1861 г.,- что Положение, заключающее в себе много, очень много хорошего, в сложности неудобоисполнимо и должно повести к страшным столкновениям между помещиками и крестьянами. К несчастью, теперь это уже оказывается на деле. Барщина вольных людей у нас в России невозможна. Пишите, что хотите, гоните сквозь строй, кладите на месте десятки, сотни людей, а обязательной барщины, отбываемой вольными людьми, вы не получите"¹⁵ . Реальность реформы, сопряженная с некоторым ущемлением собственных материальных интересов, и трудности перевода помещичьего хозяйства на капиталистические рельсы дополняли причину того подавленного состояния, в котором находился Кошелев в 1861 -1862 годах. "Несговорчивость" крестьян, хозяйственные неурядицы и прочее заставили Кошелева быстро забыть свой "радикализм": он согласился с предложением В. А. Черкасского об усилении "дисциплинарных мер". "Для барщинных имений розга в руках старост необходима", - полагал он и считал обязательным предоставить мировым посредникам право телесного наказания старост. Учреждения же крестьянского самоуправления не внушали Кошелеву никакого доверия. Если в 1861 -1862 гг. перспективы реформы рисовались ему в мрачных тонах, то уже к весне 1863 г. настроение его заметно изменилось. Снижение активности крестьянского движения, первые успехи в капиталистическом хозяйствовании вселили известную уверенность в завтрашнем дне, и помещик повеселел.

¹³ "Записки А. И. Кошелева", прил. 5, стр. 128.

¹⁴ Б. Э. Нольде. Юрий Самарин и его время. Париж. 1926, стр. 132.

¹⁵ ПД, ф. 559, д. 47, лл. 6 - 6 об.

стр. 22

Ю. Ф. Самарина сразу отличала большая убежденность в благополучном завершении крестьянской реформы. Порукою ему служил тот факт, что крестьяне "отсрочили" свою надежду на волю до введения уставных грамот. Будучи одним из авторов "Положений" 19 февраля, Самарин враждебно относился к любым попыткам пересмотра их главных оснований. Особое негодование возбуждало в нем стремление большинства помещиков к немедленному выкупу. Он не находил в прекращении временнообязанных отношений каких-либо экономических выгод, по-прежнему отстаивал их и как условие сохранения крестьянского надела (особенно в степных губерниях), и как институт, имевший, с его точки зрения, "воспитательное значение" для народа. Развитие событий в деревне в основном устраивало его, и уже в начале 1862 г. он был уверен, что Россия благополучно миновала "пороги крепостного вопроса".

Аксаков тоже, подобно Самарину и Кошелеву, занят был не защитой реальных интересов крестьянства, а поиском средств, способных парализовать его сопротивление реформе. Недовольство отсрочкой окончательного разрешения тяжбы между двумя сословиями не делало из него принципиального противника правительственной программы по крестьянскому вопросу. И не было ничего удивительного в том, что по мере нарастания успехов царизма в подавлении протеста крестьян раздражение Аксакова и стремление к корректировке отдельных сторон реформы уступало у него место спокойному, даже благодушному взгляду на положение дел. Впрочем, не только спад крестьянского недовольства, означавший победу правительства и дворянства, превращал Аксакова из критика "Положений" в их ревностного защитника. Либерализм редактора "Дня" начинали возмущать попытки пересмотра крестьянской реформы в крепостническом духе. Аксаковская газета становится основным оппонентом "Вести" и "Московских ведомостей", где прежние владельческие претензии, враждебное отношение к общине и учреждениям крестьянского самоуправления подкреплялись лозунгами "экономической свободы".

Редактор "Московских ведомостей" М. Н. Катков и его единомышленники не прочь были подменить крестьянское самоуправление юстицией мировых судей, в руках которых соединялась бы судебная и исполнительная власть. Дворянский характер этого учреждения не вызывал сомнений. У Аксакова, таким образом, имелись основания усматривать в позиции катковских изданий желание водворить на прежнее место "помещика с крепостным правом". Особенно беспокоило славянофилов наступление на общину, предпринятое "фалангой либералов-крепостников" в "Вести" и "Московских ведомостях". Либерально-экономическая аргументация против неотчуждаемости крестьянских участков оспаривалась в выступлениях Самарина и Кошелева. Последний, к примеру, считал далеко не доказанным, "чтобы крупная собственность вообще была производительнее мелкой" (1864, N 10, стр. 9). Защищая общинную организацию, "День" постоянно указывал на опасность "пролетаризации" крестьянства, грозившую в случае насильственного разрушения общины.

Аксаков часто сравнивал крестьянскую реформу с брешью в крепостной стене. То был не просто полюбившийся ему образ, а достаточно емкая характеристика, вобравшая в себя славянофильское понимание изменений в социально-политической структуре России, которые принесла отмена крепостного права. "Эта стена, - писал Аксаков Д. А. Оболенскому 20 марта 1861 г., - с одной стороны, держала население в плену, с другой стороны - удерживала напор государственного начала, теперь в пробитую брешь с одной стороны устремится всею страшной силой своей государство, а с другой - будет вылезать и народ на свет

стр. 23

божий. Боюсь, что первое явление пересилит последнее, боюсь страшного развития государственности"¹⁶ . Нарушение "равновесия" между земским и государственным началами в пользу последнего, о котором говорит здесь Аксаков, не могло быть предотвращено никакой политической конституцией. Он к тому же и не верил в ее возможность в России. "Одно только поможет, - считал Аксаков, - если мы, дворяне, признав торжественно, что историческая миссия дворянства как сословия кончилась, обратимся вполне и искренно в земство и внесем в земское сословие новый элемент просвещения, сознания и личности, умеренный и просветленный элементом народности" ¹⁷ . Итак, "земля" сможет противостоять государству, лишь приняв в себя дворянство. Требование слияния сословий в земской стихии диктовалось не только желанием Аксакова обеспечить жизненность славянофильского общественного идеала. Стремление по возможности умерить классовый антагонизм вообще было характерно для дворянского либерализма конца 1850-х - начала 1860-х годов. В нем нашли прямое отражение интересы дворянства.

Редактор "Дня" настойчиво рекомендовал дворянству "совершить великий акт уничтожения себя как сословия" (1862, N 12, стр. 2). Будущее же социальной организации в России рисовалось ему следующим образом: "В земстве мы видим, или скоро увидим, два начала, две бытовые стихии: начало общины и начало личности, начало общинного поземельного владения и начало личного поземельного владения, общинников-крестьян и личных землевладельцев, большинство которых едва ли не исключительно составляют дворяне. Других делений нам не предвидится. Взаимный союз этих стихий, чуждых замкнутости, исключающий взаимную односторонность, их искреннее сближение и дружное действие, сближение не внешнее только, но и нравственное в области исторических и духовных общенародных начал, могли бы служить, кажется нам, залогами богатого будущего развития" (1861, N 8, стр. 3). В представлении Аксакова и его приятелей-славянофилов вставал идеал такого социального величия, перед которым, как им казалось, должна была закружиться голова у самого отъявленного фурьериста. Из сказанного не следовало, что лишенное сословной организации дворянство должно было утратить значение. Аксаков стремился закрепить за помещичьим классом "нравственное", "бытовое" преобладание, оправдывая последнее преимуществами образования.

Тем же стремлением убрать помехи на пути к установлению классового мира в пореформенной России объясняется позиция, занятая Аксаковым в отношении ценза. Настаивая на уничтожении юридических перегородок, существовавших между сословиями, он шел дальше и хотел предотвратить возможность выделения нового землевладельческого сословия теперь уже на основе имущественного ценза. Аксаков всерьез опасался, что цензовое устройство земских и судебных учреждений будет консервировать прежнее сословное неравенство. Редактор "Дня" считал недопустимым перенесение чисто "западного" цензового начала, определявшего порядок выборов в дворянских собраниях, в новые учреждения. Идея ценза была объявлена в "Дне" абсолютно безнравственной и несостоятельной.

Как же были встречены эти "импровизации" в славянофильской среде? "Ваша статья о цензе, - писал Аксакову В. И. Ламанский 27 декабря 1861 г., - вносит путаницу в понятия, только увеличивает смуту и хаос, господствующие в нашем обществе. Ни одна статья в нашей журналистике не производила на меня такого грустного, тяжелого впечатления. Пусть бы это было в "Современнике". А то нет, и ваш "День"

¹⁶ ПД, ф. з, оп. 2, д. 30, лл. 50 - 50 об.

¹⁷ Там же, л. 50 об.

стр. 24

начинает смущать и путать, а не прочищать наше сознание"¹⁸ . Столь же категорично осуждалась "неясная и ложная теория" редактора "Дня" А. И. Кошелевым и В. А. Черкасским, находившими в ней "совершенное подавление элемента частной собственности" ¹⁹ . Особенно негодовал Кошелев. Обнаружившиеся вдруг разногласия Аксаков счел возможным вынести на страницы своей газеты, где Кошелев в форме писем к редактору изложил сущность позиции славянофильского большинства. Он недоволен был тем, что аксаковский нигилизм в отношении ценза лишал состояние личных землевладельцев всякой определенности и значения. Уравнительный романтизм Аксакова представлял собою, по мнению Кошелева, непонимание задач, стоявших перед дворянством. Отказавшись от исключительных гражданских привилегий, расставшись с прежней обособленностью и очистив себя от безземельных элементов, оно должно было теперь возродиться в составе землевладельческого сословия, причем только на основании ценза.

Находя в цензе единственный инструмент для выделения землевладельческого сословия, Кошелев не мог представить себе без него и новых общественных учреждений. Как и Аксаков, он дорожил идеей "народного единства", но считал наивным мнение редактора "Дня", будто ценз лишает огромное большинство неимущих права голоса. "Неимущие или малоимущие, - писал он, - могут составлять особое состояние и иметь особых представителей и сословных распорядителей; посредством ценза только определяются размеры и виды общего народного представительства, разграничиваются состояния и избегается то, чтобы "огромное большинство неимущих" не давило, не сокрушало меньшинства "имущих", что, конечно, должно быть в видах всякого благоустроенного государства" (1862, N 18, стр. 7). Убедившись, что речь идет не об избирательном цензе, лишающем часть народа права голоса, а о цензе вообще и распределении граждан по достатку, стороны пришли к соглашению. Смысл его заключался в принятии Аксаковым и Кошелевым многоцензовой системы, где личные собственники, поделенные на три разряда, имели бы равное число выборных, а общее число последних равнялось числу представителей от волостей.

Для понимания общественно-политической позиции И. С. Аксакова в первой половине 60-х годов XIX в. имеет значение содержание тех новых моментов, которые он привносит в историко-социологическую концепцию славянофильства. В своих теоретических построениях Аксаков не довольствовался наследием, завещанным ему старшим поколением славянофилов. Основополагающие в исторической схеме К. С. Аксакова понятия "земля" и "государство" дополняются теперь новой категорией "общество", которая приобретает значение решающего фактора для "правильного" исторического развития русского народа. Эта теория общества была изложена в ряде статей "Дня" 1861 - 1862 годов. "Мне кажется, - делился И. С. Аксаков размышлениями в письме к Ю. Ф. Самарину от 22 - 23 марта 1862 г., - что эти статьи восполняют некоторый пробел в славянофильском учении, особенно в учении Константина о государстве и земле. Там не было места обществу, литературе, работе самосознания. Непосредственность народного бытия и деятельность сознания, безличность единиц, народ составляющих, и личная деятельность их в обществе - все это не было высказано, а потому сбивало с толку публику и читателей, потому что понятия эти и представления, как неразграниченные, постоянно смешивались"²⁰ .

Повторяя вслед за К. С. Аксаковым мысль о необходимости противодействовать "уродливому" развитию государства за счет народа,

¹⁸ "Русская мысль", 1917, N 2, отд. II, стр. 85.

¹⁹ О. Трубецкая. Кн. В. А. Черкасский и его участие в разрешении крестьянского вопроса. Материалы для биографии. Т. I, кн. 2. М. 1904, стр. 345, 355.

²⁰ ПД, ф. 3, оп. 2, д. 48, л. 40.

стр. 25

процессу поглощения сердцевины корою, редактор "Дня" видел спасение внутренней, органической силы народа в возбуждении ее деятельности. "Эта деятельность в народном организме, - писал он, - в деятельности общества, или лучше сказать: общество есть не что иное, как народный организм в деятельном развитии, не что иное, как сам народ в его поступательном движении" (1862, N 22, стр. 2). Таким образом, общество как среда, в которой совершается сознательная умственная деятельность народа, призвано обеспечить его развитие по законам "внутренней правды". Общество, по Аксакову, служит не только сознательному выражению народных начал, но и внутренней целостности народного организма. Потому он и не мог допустить проявление в общественной среде элементов сословной исключительности. Аксаков старался уберечь общество от привнесения в его сферу и элементов политики. Поступаясь нравственной своей сутью, оно, в его понимании, перестает быть обществом и заражается болезнью государственности, а свой аполитичный характер удержит только при условии, если единственным орудием его деятельности будет слово.

Созданное в результате петровских реформ, рассуждает он далее, новое русское общество до самого последнего времени имело преимущественно дворянский характер и не могло похвастаться верным пониманием народных начал. Обнаружив признаки жизни в ходе подготовки к крестьянской реформе, оно в дальнейшем не смогло справиться с распространением самых крайних политических заблуждений и показало тем самым свое полное бессилие. Однако Аксаков не терял надежды на общественное возрождение. Говоря о программе "Дня", он на первое место выдвигал задачу развития и усиления общества. Решение ее должно было сочетаться с усилиями по перевоспитанию общества в духе русской народности, как ее трактовали славянофилы. Эти аксаковские статьи об обществе удостоились высокой оценки Ю, Ф. Самарина, мнением которого редактор "Дня" чрезвычайно дорожил²¹ .

Общественно-политическая ситуация в России весной и летом 1863 г. соответствовала намерениям Аксакова "вернуть к жизни" русское общество и заставить его проникнуться пониманием народных начал. Возбуждение, вызванное восстанием в Польше и возникшей в связи с ним угрозой войны против коалиции европейских держав, он принял поначалу как давно ожидаемое выздоровление общественных сил. Следуя своей программной установке на активизацию общественного мнения, аксаковский "День" выступил здесь партнером Каткова по части нагнетания ожиданий войны и шовинистского угара. "Я желаю войны, - писал Аксаков В. А. Елагину 30 июня 1863 г., - желаю для нас встряски организма, надеюсь, что она вызовет у нас наружу стихию народную, без которой нечего и думать об искреннем обществе"²² .

Радуясь росту шовинистских настроений в русском обществе, Аксаков все-таки не мог сказать, что был полностью удовлетворен. Его интересовала больше не количественная, а качественная характеристика общественного состояния. И с пристрастием поверяя эту сторону движения, он обнаружил приметы исключительно "внешнего", "государственного" патриотизма. В начале лета 1863 г. со страниц "Дня" по-прежнему не сходят призывы "не обольщаться надеждами на мирный исход". Но внимание Аксакова- публициста переключается в основном на проблему "качественной переработки" патриотического чувства. Он иронически оценивает усилия "рьяного льстеца патриотизма" Каткова, находя в передовых статьях "Московских ведомостей" отголоски "старого николаевского патриотизма", предлагает читателям свое понимание

²¹ См. письмо И. С. Аксакова к В. А. Елагину от 2 июня 1862 г. (ПД, ф. 3, оп. 2, д. 17, лл. 2 - 2 об,).

²² ПД, ф. 3, оп. 2, д. 17, л. 8.

стр. 26

истинно патриотического настроения и указывает на недолговечность патриотизма, апеллирующего лишь к государственным силам для решения общественных проблем.

Будучи сторонником решительного подавления восстания в Польше, Аксаков вместе с тем полагал, что одни военные меры недостаточны для победы над полонизмом как "просветительным началом". Кроме верности русским началам, он требовал от общества "самой строгой бдительности", "поддержания нравственного напряжения", той внутренней активности, которая составляет существо его деятельности и оберегает народную жизнь от вмешательства государства. Однако попытки перевода "внешнего патриотизма" в оживление "внутренней" деятельности общества на базе антиполонизма потерпели неудачу. В начале 1864 г. Аксаков с нескрываемым разочарованием признавал: "Что же касается патриотизма, то, говоря откровенно, патриотизм 63-го года не представил нам ничего особенно нового" (1864, N 1, стр. 2).

Что касается Кошелева, то преодоление кризиса, вызванного крестьянской реформой, и дальнейшее движение по пути преобразований возможны были, по его мнению, только при нейтрализации и устранении бюрократии. В выдвигавшейся альтернативе (революционное свержение "самодержавия бюрократии" или "благонамеренное, искреннее и полное единение царя с народом") Кошелев принимал лишь последнее. Форма такого единения - Земская дума вынашивалась славянофильским публицистом еще с середины 50-х годов XIX века. Находя в Думе единственное средство разрешения кризиса и оказываясь в русле конституционного движения дворянства, Кошелев сразу же оговаривался, что не имеет в виду ограничение самодержавия. Совещательная дума как форма выявления мнения и потребностей народа перед лицом монарха не обнаруживала, полагал он, никаких аналогий в конституции и парламенте. Однако Кошелев выступал не в качестве безусловного хулителя конституционного строя. Его критика конституционализма носила конкретный характер и зиждилась на убеждении, что в России нет для него исторической почвы.

Требуя "созвания на общий совет выборных от всей земли русской", Кошелев не помышлял о пропорциональном или равном представительстве всех сословий. Только в первой инстанции - уездном собрании предусматривались им выборные от "состояний". В губернские собрания и в Думу должны были явиться депутаты уже от "местностей". С помощью старого славянофильского тезиса об отсутствии в России исторически сложившихся сословий Кошелев открывал дорогу в свою Думу "людям вообще лучшим", в которых нетрудно разглядеть представителей дворянства²³ . Восстание 1863 г. в Польше подтвердило, как казалось Кошелеву, верность его взгляда. Представительство приобретало теперь значение инструмента окончательного разрешения польского вопроса. У Кошелева появился и такой единомышленник, как редактор "Московских ведомостей" Катков.

Требование совещательного представительства не нашло поддержки в славянофильских кругах. В 1862 г. Аксаков, Самарин и Черкасский были еще едины в осуждении кощелевского "либеральничанья в руку дворянства". Самаринская критика конституционных претензий дворянства, в частности устремлений Кошелева, имела своим основанием концепцию "народного самодержавия". Содержание ее четко определено в проекте заявления по поводу предполагавшегося дворянского адреса о даровании конституции (1862 г.). Любые проявления оппозиции самодержавию в России, с точки зрения Самарина, были силой "чисто отрицательной". Единственную же положительную силу представлял народ.

²³ См. подробнее: А. И. Кошелев. Конституция, самодержавие и Земская Дума. Лейпциг. 1862.

стр. 27

Что касается самодержавия, то и оно в понимании Самарина получало значение положительной силы, но потому, что ее "выдвинула из себя" народная сила и тем самым признает в монархе свое олицетворение. "Пока этими двумя условиями обладает самодержавие, оно законно и несокрушимо"²⁴ . Если же дворянство рискнет пойти на ограничение самодержавной власти, минуя народ, то окажется "между двух валов, идущих друг другу навстречу". Итак, конституция вне народа в России невозможна. Мысль же о конституции по воле народа выглядела еще более утопической, если вообще не смешной. Самарин делал ставку на надклассовое (как ему казалось, "народное") самодержавие, якобы способное умерять социальные противоречия. Этой не обремененной представительными учреждениями силе он доверял обеспечение интересов дворянства в буржуазных реформах. Из убеждения, что в России возведение общественного здания должно начинаться снизу, с фундамента, вырастал его интерес к перестройке местных учреждений.

Представление о зрелости русского общества и о том, насколько сильны в нем проявления народности и единства, определяло отношение Аксакова к конституционному движению первой половины 60-х годов XIX века. Ему была дорога славянофильская идея Земского собора. "Россия может обновиться и обрести целостность организма только Земским собором", - убеждал он В. И. Ламанского в 1861 г., собираясь постепенно проводить эту мысль в своей газете²⁵ . Но, говоря о таком намерении, Аксаков не отступал от ортодоксальной славянофильской трактовки Собора как учреждения, которое венчает единство народа, и потому не видел для него подготовленной почвы. Однако аргументация относительно "несвоевременности" данного учреждения могла оказаться недостаточной для того, чтобы остаться вне русла конституционного движения. Поэтому, отмежевываясь и от демократической, и от откровенно дворянской тенденции, редактор "Дня" подчеркивал аполитичный характер Собора, не имеющего ничего общего с конституционными формами ограничения самодержавия. Еще накануне московского дворянского собрания (начало января 1862 г.), где настроения дворянского конституционализма выявились наиболее рельефно, "День" протестовал против попыток "строить здание без фундамента". В передовой статье по поводу дворянского собрания в Москве Аксаков резко осудил "либеральную затею", в которой проглядывала досада от потери владельческих прав. Аксакову претил государственнический дух самаринской теории "народного самодержавия", однако в 1861 -1862 гг. их обоих крепко соединила враждебность к идее конституции.

События 1863 г. не только вернули Аксакову на некоторое время утраченную веру в творческие силы общества, но и заставили пересмотреть прежний тезис о невозможности земского представительства. "Я и сам, - писал Аксаков 27 февраля 1863 г. Н. П. Гилярову- Платонову, - прихожу к мысли о Думе не только для разрешения польского вопроса, но и для разрешения всяческих вопросов. Это единственное средство, которое нам остается"²⁶ . Аксаков не ограничивался констатацией нового взгляда на проблему народного представительства в России, а тут же подводил под него историко- теоретическое обоснование. "Дело в том, что, то нравственное равновесие, которое существовало в допетровской Руси между правительством и народом, уже не существует, - говорилось в том же письме, - то единство и общение между собой, которые были в древней Руси у царя, общества и народа, нарушены. Организм лишился цельности. Народ, земство хранят до сих пор старые отношения к власти, но власть уже не та. Поэтому и выходит

²⁴ "Русь", 1881, N 29, стр. 13.

²⁵ "Русская мысль", 1916, N 12. отд. II. СТР. 101 - 102.

²⁶ "И. С. Аксаков в его письмах". Т. IV, стр. 270.

стр. 28

постоянный диссонанс, постоянное недоразумение. Оказывается, что любовь, вера, чаяния народа относятся к какому-то историческому идеалу, но во всяком случае не к существующему явлению, не к реальности". Кроме того, династия давно переродилась, и неограниченная власть принадлежит теперь не русскому царю, как думает народ, а "немцам", окруженным "немецкой бюрократией". В таком случае народ вправе предложить правительству свои условия²⁷ .

Впрочем, требование Собора как неотложной практической меры недолго держалось в программе "Дня". Не найдя в русском "патриотическом" движении 1863 г. признаков действительной общественной силы и понимания народности, Аксаков отказался от мысли о возможности земского представительства. Последним всплеском конституционной инициативы дворянства стал адрес московского дворянского собрания, представленный правительству 11 января 1865 года. В нем не было уже, как в 1862 г., чисто дворянской формулы представительства. Речь шла о "созвании общего собрания выборных людей от земли русской для обсуждения нужд, общих всему государству". Но Аксаков не забывал о наличии в московском собрании сильной олигархической тенденции и воспринял адрес как очередное домогательство дворянской конституции.

Отмена крепостного права и последовавшие земская и судебная реформы не составляли в сознании Аксакова однозначного ряда. Нельзя сказать, что он не чувствовал связи между ними. Но он постоянно противопоставлял "великий, жизненный переворот 19 февраля" остальным, реформам и делал это не в пользу последних. Как приверженец преобразований, которые вытекали бы из бытовых нужд и представлений народа, а не "навязывались" ему, Аксаков с удовлетворением указывал на "органический" и чисто "отрицательный" характер крестьянской реформы. Иное содержание несли в себе земская и судебная реформы, призванные ввести русскую жизнь в новое русло. Он отмечал активный формирующий этап этих преобразований и опасался, что не возведенные еще в степень научного факта "народные юридические обычаи" будут принесены в жертву "отвлеченным теориям" или "модным доктринам", когда либеральная поспешность обернется искажением "русских начал". Вот почему, даже понимая неотвратимость следующих реформ, Аксаков скептически оценивал усилия бюрократического либерализма и не раз говорил о преждевременности введения земских и судебных учреждений.

Для Самарина же, смотревшего на дворянство и бюрократию как на "один общественный орган, одно юридическое лицо", благосклонная оценка правительственной инициативы в земской и судебной реформах была более чем естественной. Наконец, Кошелев отказывался принять дар из рук бюрократии и предсказывал полный неуспех готовившимся преобразованиям. Но, как ни страстны были его филиппики в адрес правительственной бюрократии, сохранить неприязнь к ее мероприятиям первой половины 60-х годов XIX в. ему не удалось. В своих "Записках", создававшихся в течение 70-х годов XIX в., он иначе оценивал содержание следующих реформ. Да и собственная позиция ретроспективно виделась ему иной, чем та, которую он в действительности занимал ранее²⁸ .

Реформы становились реальностью, от которой нельзя было отгородиться. Перед лицом этой реальности мнение редактора "Дня" тоже раздваивалось. Аксаков-либерал не мог не приветствовать новых учреждений. Но как наследник и продолжатель славянофильской тради-

²⁷ ПД, ф. 3, оп. 2, д. 13, лл. 6 - 6 об. В опубликованном тексте письма имеются большие купюры.

²⁸ "Записки А. И. Кошелева", стр. 142.

стр. 29

ции он тут же ставил под сомнение их жизненность и действительное общественное значение. Именно мысль о необходимости приближения нового суда к нравственно- бытовым представлениям народа, как их понимали славянофилы, руководила Аксаковым, когда он высказывал свои замечания и пожелания по поводу "Основных положений" судебной реформы 1864 года. Его предложения были направлены прежде всего к тому, чтобы ослабить "внешний", "формальный" характер новых судебных установлений через максимально возможное усиление в них нравственного элемента. Так и не преодолев неприязни к реформам, не имевшим под собой "твердой народной почвы", Аксаков позднее заметно продвинулся в оценке той же судебной реформы. В момент объявления новых судебных уставов он ставил эту реформу на первое место после освобождения крестьян. Судебная реформа в его представлении более верно выражала понятие о земстве, чем "Положение о земских учреждениях". Земская реформа тоже не обнаруживала, полагал Аксаков, никаких признаков "органического" законодательства. По этой причине он отказывался подойти к правительственному проекту земских учреждений "со всею строгостью критики". Однако сквозь скепсис, порожденный несоответствием между идеальными устремлениями славянофильства и реальными результатами реформы, пробивалось признание ее положительного практического значения, особенно всесословного характера земских учреждений.

У Самарина, выступившего в "Дне" с обстоятельным разбором проекта земских учреждений, тоже не было сомнений в "искренности и добросовестности" правительственных начинаний. Анализируя проект, он в большей степени был озабочен вопросом: окажется ли земство внутренне состоятельным и жизнеспособным? Поправки и дополнения Самарина к проекту преследовали в основном цель обеспечить земским учреждениям в пределах отведенной им компетенции внутреннюю устойчивость и реальный характер. Исходя из этой посылки, он находил неоправданным стремление авторов проекта обеспечить "наибольшую по возможности" самостоятельность действий уездных хозяйственных учреждений и дублировать в уезде губернские учреждения. Самарин предлагал трехстепенную систему деления уездов, в которой лишь уезды последней, высшей степени имели бы тот вид организации, какой определен был в правительственном проекте. Он указывал также на преждевременность устранения правительственного элемента из земских учреждений. Опасаясь, что подобная мера приведет к "внезапному перерыву в местных административных приемах и преданиях", Самарин считал необходимым разрешить самим земским собраниям принимать в свою среду с правом голоса опытных и авторитетных представителей правительственной администрации.

Как теоретик социального равновесия, Самарин не мог допустить формального его нарушения в учреждениях местного самоуправления. Поэтому попытка законодательно закрепить преобладание в них дворянства вызвала в статьях Самарина отпор. В предложенной им "комбинации" названы были три основные общественные группы: личные землевладельцы, сельские общины и занимавшие "серединное место" духовенство с городскими обывателями. Каждая из них получала бы равное количество представителей в заранее определенном количественном составе земского собрания. Провозглашение и защита принципа равного представительства в земстве могут создать поначалу впечатление, что в лице Самарина существовал противник доминирования дворянства в местном самоуправлении. Такое впечатление будет обманчиво, ибо, высказавшись за равноправность, Самарин с самого начала был убежден в фактическом первенстве представителей дворянскопо-мещичьего землевладения. Исключение у него должно было составить

стр. 30

лишь польское дворянство западных губерний, для которых он требовал решительного перевеса православного духовенства и крестьян. В этих суждениях Самарина проглядывало куда больше практицизма и трезвости. А теоретический максимализм, исповедуемый редактором "Дня", казался ему непростительной наивностью.

Сдержанности и скепсису в аксаковских суждениях вообще не было места, когда речь заходила о свободе печатного слова. Аксаков последовательно и страстно выступал за освобождение печати от цензурных стеснений, ибо свободное слово являлось для него единственно приемлемым орудием общественной деятельности. Только преобразование цензуры могло открыть простор "органическому законодательству". Вот почему цензурная реформа приобретала ключевое значение, давая смысл остальным реформаторским начинаниям. Свобода печати имела для Аксакова не только значение первоочередного программного требования, а была важнейшим условием его дееспособности как издателя и редактора. Этот глубоко личный аспект придавал вопросу о ликвидации цензурного давления особую остроту и злободневность. Аксаков не грешил против истины, когда жаловался на свою странную судьбу в русской журналистике. Столкнувшись с прежним предубеждением правительственных кругов к славянофильской периодике еще в момент основания "Дня", он получал в дальнейшем все новые подтверждения особых "забот" цензуры о своей газете. Его передовые статьи начинали хождение по административному лабиринту со специального цензора, присланного из Петербурга, проходили через присутствие Московского цензурного комитета, руки двух министров - народного просвещения я внутренних дел и, наконец, самого Александра II и часто не возвращались на полосы "Дня". Цензурные стеснения, апогеем которых явилась приостановка выхода "Дня" в июне 1862 г. вместе с журналами революционной демократии, были основным источником, питавшим враждебность Аксакова к правительственной бюрократии. Опережая устремления редактора "Дня" в судебной и земской реформах, правительство демонстрировало в то же время непонятный для него консерватизм в отношении центрального пункта его программы - вопроса о свободе печати и вынуждало Аксакова к резким суждениям на сей счет. "Если кого следует повесить, - писал он Н. С. Соханской (Кохановской) в 1862 г., - так не поджигателей, не нигилистов, - а Г[оловнина] и В[алуева], посягающих теперь святотатственно на свободу и независимость мнения и слова"²⁹ . Правда, он предупреждал, что его оппозиция правительству не носит политического характера. Желать свободы слова не значило, по Аксакову, посягать на принцип власти.

Аксаков ставил крестьянскую реформу выше Французской революции конца XVIII в., подчеркивая исключительно "социальный" характер переворота в России. Однако столь высокая оценка отмены крепостного права отнюдь не означала примирения Аксакова с правительством. Глубина свершившейся "социальной революции" еще резче оттеняла несостоятельность политики полицейско-административного угнетения. Правительственная бюрократия являлась в его представлений "величайшим, ненавистнейшим врагом" русской народности. Бюрократический либерализм для Аксакова - одна из разновидностей "западного деспотизма". Он не раз говорил, что нынешнее состояние отношений между обществом и государством не соответствует теоретическим представлениям славянофилов. "Нравственное равновесие" двух главных исторических контрагентов было нарушено в пользу государства, а первейшее условие возвращения к нему - в "разумном самоограничении" правительства. Но закрепить и поддержать это равновесие можно только в случае, если само общество обнаружит способность к исто-

²⁹ "Русское обозрение", 1897, N 6, стр. 502.

стр. 31

рической самодеятельности. Вот почему уровень аксаковской оппозиции правительству был не постоянным, а колебался в зависимости от состояния русского общества. Общественные настроения 1861 -1862 гг. не вызвали у редактора "Дня" ничего, кроме разочарования и пессимизма. Но и шовинистическая кампания 1863 г. не дала ожидаемого Аксаковым результата, хотя примечательно, что именно в ходе ее он поднялся до требования о созыве Земского собора. Возвратившись же после 1863 г. к мнению о несостоятельности общественных сил России, Аксаков исключил этот пункт из своей программы.

Проблема преодоления общественной "апатии" становится ведущей темой публицистики Аксакова в 1864 - 1865 годах. Он не оставил еще своего недовольства либеральной бюрократией, поспешно громоздящей реформы, и сетовал на недостаток общественных свобод. Но основной заряд его критики адресован уже не правительству, а обществу. Аксаков приходит к безрадостному итогу: либеральное дворянство, с которым он связывал свои надежды как с "наиболее здоровой и разумной" частью общества, утрачивало остатки оппозиционности, оказывалось абсолютно неспособным выставить перед правительством собственную положительную программу укрепления общественного здания пореформенной России и в то же время не обнаруживало никакого желания понять и оценить "животворную" силу идей, которые предлагались славянофилами. Утратив в конце концов веру в творческие силы современного ему поколения дворянской интеллигенции, Аксаков почувствовал бессмысленность продолжения обращенной именно к этому поколению проповеди. "Я должен сознаться тебе, что теперь в свой труд вношу мало и любви, и веры, - писал он Ю. Ф. Самарину в июле 1864 года. - Мало любви потому, что издаю звуки в пустом пространстве: никакого резонанса, никакого отзыва, чувствуешь и знаешь, что можешь то же самое повторить и через два года, что для многого еще не пришло время разумения, а тем менее осуществления"³⁰ . Осознание бесплодности усилий ускорило решение о прекращении издания "Дня".

Переакцентировка аксаковской критики сопровождалась примирительными по духу оценками комплекса правительственных мероприятий первой половины 60-х годов XIX века. Такого рода характеристика была и в последней передовой статье "Дня". "Нам нечего сваливать вину на правительство или ожидать от него таких новых реформ, - писал Аксаков, прощаясь со своими читателями, - которые бы мигом поставили нас на ноги и возвратили нам здоровье. Самое главное - освобождение крепостных крестьян и свобода (хотя бы даже и не полная) печатного слова, самое необходимое мы уже имеем: дальнейшее развитие принадлежит уже самому обществу. Все, что зависит от внешней государственной власти, уже дано или будет дано" (1865, N 52, стр. 1229). Еще одним свидетельством снижения оппозиционности Аксакова может служить признание им за самодержавием "русского" характера (1865, N 34, стр. 798).

Органической частью идейной позиции славянофилов была борьба с материалистической и революционной тенденциями. Словно следуя примеру Каткова, аксаковская газета начала эту борьбу с нападок на философские основы революционно-демократического движения. Уже в N 2 "Дня" было напечатано первое из "Писем о материализме" Самарина, содержавшее "мысли и впечатления" по поводу весьма чтимой тогдашними демократами книги Л. Бюхнера "Сила и материя". Аксаков и его сотрудники не утруждали себя анализом истинного содержания философских взглядов лидеров революционной демократии. Замеченных ими уступок вульгарному материализму Бюхнера, К. Фохта и Я. Молешотта в статьях "Современника" и особенно в писарев-

³⁰ ПД, ф. 3, от. 2, д. 48, л. 89.

стр. 32

ском "Русском слове", популярности этих идей среди молодежи было для них совершенно достаточно, чтобы подверстать вообще все революционное движение к "разносчикам дешевого материализма". Выдавая их представления за последнее слово материализма, славянофильские публицисты обретали почву, которая была удобна для попытки компрометации сторонников материалистического учения.

Но борьба с материализмом составляла лишь один из участков фронтального наступления на идейные позиции революционного движения. Одновременно "День" пытался опорочить также социально-политические идеалы революционной демократии. Демократизм "Современника" и "Русского слова" не имел, по мнению Аксакова, ничего общего с истинными интересами народа. Демократические идеи как законнорожденное дитя буржуазной Европы теряли у него всякий смысл, в приложении к России. Аксаков протестовал против смешения понятий "демократизм" и "народность", а выражение сочувствия русскому народу во имя демократизма квалифицировалось им как нравственное угнетение народного духа. В этом смысле, считал он, "петербургская демократия" чрезвычайно близка "петербургскому бюрократизму". Отвергая идею народовластия как "абсолютно чуждую" славянскому миру, "День" демонстрировал такую же непримиримость и относительно социализма. Историческая функция социализма ограничивалась у Аксакова лишь отрицанием "неправды" западной жизни. В то же время им усиленно подчеркивалась "неспособность" социализма к практическому созиданию. В поле зрения Аксакова и его авторов находились социалистические теории не только западного происхождения. Еще более отрицательную реакцию возбуждала в них концепция "русского социализма". Славянофилы не хотели уступать крестьянскую общину, которая была основным элементом их собственной утопии, "доморощенным" социалистам.

Редактор "Дня" с осуждением отнесся и к зачинщикам "беспорядков" в Петербургском университете. Когда события повторились в Москве, Аксаков откликнулся на них передовой статьей, написанной, по его словам, "вполне благонамеренно даже с правительственной точки зрения"³¹ . Немало беспокойств доставляло Аксакову прокламационное движение. Его пугали масштабы распространения "подземной литературы", как он называл прокламации, и он был удручен тем, что цензура не разрешает открытой борьбы с ними. Аксаков допускал существование прямой связи между революционными авторами "Молодой России" и майскими пожарами 1862 г. в Петербурге: поджог "логически истекал" из учения, проповедовавшегося ее авторами, хотя редактор "Дня" и не находил оснований для фронтального поворота в сторону реакции. Запрещение журналов и закрытие воскресных школ выглядело, с его точки зрения, "бестолково".

Начиная издание "Дня", Аксаков не собирался вступать в прямую полемику с журналами русской демократии. Он находил более приличествующую для себя форму борьбы с ними в "полемике против идей и начал". Действительно, материалов, представлявших собою прямые отклики на те или иные выступления "Современника" и "Русского слова", было в его газете мало, принадлежали же они, как правило, не Аксакову, а немногочисленным сотрудникам. Эта особенность славянофильской газеты обусловливалась не только своеобразной тактической установкой ее редактора. Надо принять во внимание и более продолжительное, в сравнений с "Днем", молчание этих журналов после приостановки их выхода в июне 1862 года. Наконец, польские события 1863 г. переключили внимание Аксакова на деятельность редакции герценовского "Колокола" и М. А. Бакунина.

³¹ "Русская мысль", 1916, N 12, отд. II, стр. 105.

стр. 33

История взаимоотношений И. С. Аксакова и А. И. Рерцена началась с их личной встречи в Лондоне в августе 1857 года, Аксаков, выделявшийся тогда в кругу славянофилов радикализмом и остро чувствовавший неуместность славянофильского консерватизма накануне реформ, произвел на Герцена благоприятное впечатление. После лондонского свидания в IV кн. "Полярной звезды" увидели свет "Судебные сцены" Аксакова, попавшие в руки Герцена вместе со статьями для "Голосов из России". Аксакову принадлежал разоблачительный материал, который был использован Герценом в статье "La regata перед окнами Зимнего дворца"³² . Контакты с Аксаковым имели для Герцена гораздо большее значение, нежели просто личное знакомство. В условиях обозначившегося к 1858 г. разрыва с правым крылом либерального западничества Герцен стремился поддержать и укрепить свои связи со славянофилами. Хотя его отношения со славянофильским лагерем в конце 50-х годов XIX в. были далеко не идиллическими, он находил все-таки в славянофильском учении "верное сознание живой души в народе", "чаяния будущего века", и перспектива союзнических отношений с его представителями казалась ему реальной. С этой точки зрения фигура Аксакова-младшего приобретала для Герцена особый интерес. Склонный к отказу от наиболее косных черт славянофильской доктрины, И. С. Аксаков подходил для роли соединительного звена между издателями "Колокола" и славянофильским кружком. А некоторая обособленность Аксакова среди славянофилов старшего поколения напоминала Герцену его собственную обособленность среди западников.

Еще за год до крестьянской реформы Герцен обращался к Аксакову с призывом "взять общие меры, настоящую линию действий"³³ . Но наступило 19 февраля 1861 г., и чем дальше уходила Россия от этого рубежа, тем яснее становилась иллюзорность герценовских надежд на взаимопонимание и согласие со славянофилами. Еще в июне 1861 г. Аксаков благодарил Герцена за отклик на кончину брата Константина, а уже годом позже оправдал публикацию катковской "Заметки для издателя "Колокола". "Герценизм" теперь представлял и для него серьезную опасность. Ни в 1861, ни в 1862 г. имя Герцена не называлось в "Дне". Но антиреволюционное, антиматериалистическое направление газеты Аксакова расценивалось современниками как борьба в первую очередь с революционно-демократическими установками "Колокола", как "противоядие от Герцена". Мемуаристка А. О. Смирнова (Россет), которой принадлежит это определение роли аксаковской газеты в идейной борьбе начала 60-х годов XIX в., писала ее редактору: "Ваша задача нелегка: овладеть уже испорченною молодежью и излечить язвы, нанесенные Герценом и западниками вообще"³⁴ .

Факт безоговорочной поддержки редакцией "Колокола" польского восстания 1863 г. окончательно убедил Аксакова в необходимости открытого противодействия Герцену. "А каковы Герцен и Бакунин, особенно последний, живущий теперь в Швеции и подбивающий теперь шведов на Россию. Вот они, демократы, обагряющие руки в крови русского народа", - писал он Ю. Ф. Самарину 5 мая 1863 года³⁵ . Неделю спустя в "Дне" появилось третье письмо Касьянова (псевдоним Аксакова) "Из Парижа", в котором дан полный простор спекуляциям по поводу "изменничества. Герцена и Бакунина. Подчеркивая нравственное превосходство Герцена над Бакуниным, Аксаков выражал надежду, что издатель "Колокола" в конце концов вернется к "правильному пониманию" социальных и исторических требований русского народа.

³² Н. Я. Эйдельман. Тайные корреспонденты "Полярной звезды". М. 1966, стр. 82 - 92.

³³ А. И. Герцен. Собрание сочинений. В 30-ти тт. Т. XXVII, кн. 1. М. 1963, стр. 12.

³⁴ ЦГАЛИ, ф. 10, оп. 3, д. 207, л. 73.

³⁵ ПД, ф. 3, оп. 2, д. 48, л. 78 об.

стр. 34

Письмо Касьянова послужило началом антигерценовской кампании в "Дне". Одобряя выпады Аксакова, Кошелев еще раньше указывал правительству на опасность "согласия между крестьянами и мещанами, к которым присоединятся молодые и немолодые люди, сочинители и приверженцы "Великорусса", "Молодой России", и которое могло оказаться гораздо сильнее "умеренной, благомыслящей и самостоятельной оппозиции"³⁶ . Он оправдывал правительственную тактику развращения и запугивания и подталкивал самодержавие к истреблению "отчаянных голов"³⁷ .

У Самарина борьба с материализмом на страницах "Дня" и неосуществленный замысел публичных лекций, тоже нацеленных против революционных и материалистических идей, нашли логическое завершение в столкновении опять-таки с Герценом. Памятуя о близости, которая была между ними в середине 40-х годов XIX в., Самарин просил Герцена о свидании в июле 1864 г., надеясь заставить "одуматься" издателя "Колокола". Самарин, как и Аксаков, не оставлял упований на "нравственное возрождение" Герцена и ожидал от его раскаяния "отрезвляющего воздействия" на молодое поколение. О содержании состоявшегося тогда лондонского разговора мы можем судить отчасти по письму Самарина Герцену от 3 августа 1864 г., близкому по своему жанру "Обвинительному акту" либерала Б. Н. Чичерина. Самарин не мог похвастаться оригинальностью в споре с Герценом. Издателю "Колокола" были предъявлены обвинения, к тому времени уже прозвучавшие в русской либерально-охранительной прессе. Начав с осуждения проповеди материализма, Самарин ставил в вину Герцену поддержку польского движения и поощрение революционных замыслов внутри России ³⁸ . Самонадеянно полагавший, будто результатом его визита в Лондон может стать "перерождение" Герцена, Самарин уезжал оттуда разочарованным.

Подведем итоги. Попытка воскрешения славянофильских идей, которую предпринял Аксаков в начале 60-х годов XIX в., была по-своему закономерной. Она отразила стремление части теоретиков дворянского либерализма найти альтернативу буржуазно- демократическому варианту развития России, при сохранении некоторой независимости от бюрократического самодержавия. Содержание реформы 1861 г., сделав возможным пропаганду славянофильской социальной утопии, обусловило вместе с тем обращение к ней как к средству нейтрализации революционно-демократической идеологии. Испытывая натиск революционного движения, либералы лихорадочно нащупывали пути приспособления дворянства к новым историческим условиям. Они были захвачены идеей установления такого типа общественных отношений, который не таил бы в себе угрозы помещичьему землевладению. На проблеме установления именно такой, "бесконфликтной" социальной структуры и сосредоточились помыслы славянофилов. Результаты их поисков органично входили в систему общественно-политических представлений пореформенного либерализма. Примером могут служить социально- политические концепции консервативного либерала К. Д. Кавелина и Каткова, в которых западнические идеи частично трансформировались в славянофильские по характеру суждения и прогнозы относительно дальнейших судеб России.

Призванное, по убеждению своих идеологов, решить поставленную крестьянской реформой задачу нового социального синтеза славянофильство не обнаружило при этом внутреннего единства. Самаринский вариант внешне упорядоченной, "правильной" буржуазной эволюции

³⁶ А. И. Кошелев. Конституция, самодержавие и Земская Дума, стр. 50 - 51.

³⁷ См. В. И. Ленин. ПСС. Т. 5, стр. 31 - 32.

³⁸ "Русь", 1883, N 1, стр. 35 - 42.

стр. 35

под опекой и по инициативе бюрократического самодержавия резко контрастировал с отстаивавшейся Кошелевым от посягательств бюрократии "свободной игрой" общественных сил. Разница в степени доверия общественно-политической активности русского дворянства, которая наблюдалась в процессе подготовки отмены крепостного права, еще острее выявляется в оценках практического осуществления крестьянской реформы и роли правительства при проведении земской и судебной реформ. Так, Аксаков не разделял ни ориентации Самарина на либеральную бюрократию, ни взглядов Кошелева, тяготевшего к дворянскому конституционализму. Требуя ликвидации сословной обособленности дворянства и растворения его в земстве, он непрестанно обличал конституционные планы, вынашиваемые в дворянской среде, хотя это обстоятельство не может скрыть дворянско-помещичьей сущности его программы. Одновременно он скептически судил о реформаторских начинаниях правительства, которые, по его убеждению, были лишены всякого понимания народности. Нравственная оппозиция Аксакова самодержавию оказалась практически бесплодной. Как ни смел был его протест против подавления мысли и слова, как ни решительны призывы к освобождению общественного мнения, подчеркнутый аполитизм его позиции обернулся на деле оправданием тех полицейско-бюрократических учреждений, без которых немыслима неограниченная монархия. Так и не поднявшись до уровня подлинно политической оппозиции, Аксаков, равно как Самарин и Кошелев, сознательно поддерживал правительство в его борьбе с польским национально-освободительным движением. Непримиримая вражда к русской революционной демократии делала славянофилов, хотели они того или нет, союзниками правительственной реакции.

Стремясь придать славянофильству значение действенного идейного фактора, который мог бы оказать влияние на ход общественного развития после крестьянской реформы, Аксаков старался приглушить ретроспективное звучание его идей. "Русские начала" высвобождались им из исторически-бытовой оболочки и утверждались в сфере сознания. В лице И. С. Аксакова славянофильство попыталось сблизиться с новым общественным движением и пошло ради этого на модернизацию своей старой историко-социологической схемы. Вместе с тем все более очевидным становилось противоречие между субъективно антикапиталистической сущностью славянофильской утопии и тем объективно буржуазным содержанием общественно-политической программы, которую выставили славянофилы на рубеже 1850-х - 1860-х годов³⁹ . Неудавшаяся попытка мобилизации общественного сознания на усвоение славянофильских представлений наглядно показала полную их безжизненность. Кроме того, позиция славянофилов в первой половине 60-х годов XIX в. свидетельствовала об исчерпанности их внутренних идейных ресурсов, об умирании дворянского либерализма.

³⁹ Ом. Е. А. Дудзинская. Буржуазные тенденции в теории и практике славянофилов. "Вопросы истории", 1972, N 1.

Постоянный адрес данной публикации: