I

Французская буржуазия быстро революционизировалась в XVIII веке. Но в XVI и XVII вв. она занимала еще двойственное положение в феодально-абсолютистском порядке во Франции. Противоречие между феодальными производственными отношениями и возникающими капиталистическими отношениями толкало ее на борьбу с феодально-дворянским господством. Однако слабость буржуазии сказывалась в одновременном стремлении к сближению с господствовавшим классом. Так же как и в Германии в период реформации, буржуазия во Франции XVI и XVII вв. не раз пугалась подъема крестьянско-плебейских антифеодальных движений. Она не могла решиться на объединение с народными массами для свержения феодализма. Не раз она искала под сенью абсолютизма спасения от той самой революции, к которой неизбежно должно было привести ее собственное развитие.

К французской буржуазии XVI - XVII вв. вполне применимы слова товарища Сталина о том, что, развивая раннее капиталистическое производство, буржуазия не могла отдать себе отчета в неизбежно вытекающей отсюда "такой перегруппировке общественных сил, которая должна кончиться революцией и против королевской власти, милости которой она так высоко ценила, и против Дворян, в ряды которых нередко мечтали попасть ее лучшие представители"¹ .

Как же случилось, что в исторической литературе утвердилось как раз обратное представление о непрерывных усилиях и непрерывных успехах буржуазии, боровшейся во главе народа против феодализма, в особенности во Франции при "старом порядке"? Это представление было создано в первые десятилетия XIX в. для идеализации прошлого буржуазии и ее возможного будущего. Для этой цели была создана историческая концепция, основанная на относительно высокой методике научного исследования и даже на одном элементе научного метода в истории, а именно на идее классовой борьбы. Но эта плодотворная научная идея была в значительной степени опустошена: сфера классовой борьбы была ограничена только отношениями между эксплуататорскими классами - дворянством и буржуазией. Основной классовый антагонизм, антагонизм между трудящимися и эксплуататорами, сбрасывался со счета в изложении хода истории. Основная движущая сила истории, сила народных масс, должна была стушеваться, отойти в тень для того, чтобы уступить место на авансцене прогрессивному и победоносному шествию буржуазии.

Почти все течения и школы западноевропейской буржуазной историографии с тех пор по возможности замалчивают и игнорируют народные движения. Это облегчается и состоянием источников, преимущественно государственно-дворянских по происхождению. В результате народным движениям, как и всем событиям и актам жизни народных масс, отводится пассивная рель в ходе истории; они рассматриваются не как причины, а как следствия, они изучаются поэтому поверхностно и эпизодически. Это относится не только к социально-политической истории: так трактуется и история культуры, - хотя в действительности многие важнейшие корни, скажем, Возрождения или Реформации следует искать в антифеодальной идеологии народных масс.

Применительно к истории Франции подлинным основателем и отцом той концепции, о которой идет речь, был Огюстен Тьерри, и поэтому ему должно быть здесь уделено внимание. Не он первый воплотил стремление французской буржуазии преобразить и приукрасить свое прошлое после достигнутой победы, но он первый нашел такую историческую категорию, такое понятие, которое стало как бы основным инструментом работы в этом направлений. Это понятие - "третье сословие". До выхода книги Тьерри "Опыт истории происхождения и успехов третьего сословия" самый термин "третье сословие" сравнительно редко появлялся на страницах сочинений по истории Франции, причем преимущественно в связи с Генеральными штатами. Со времени опубликования накануне революции знаменитой брошюры аббата Сийеса "Что такое третье сословие?" до появления книги Тьерри никому не приходило в голову видеть за термином "третье сословие" кардинальную историческую категорию. Тьерри выдвинул это понятие на первый план и Превратил его как бы в призму, через кото-

Настоящая статья представляет собой сокращенное введение к книге автора о народных восстаниях в Нормандии и Бретани в XVII веке.

¹ "Краткий курс истории ВКП (б)", стр. 124.

руго рассматривается вся история Франции. Специальному, узкосословному термину он придал широкое значение классового понятия и тем сделал шаг к признанию существования классов и классовой борьбы.

Как ни странно, но идея классовой борьбы была в историографии впервые выдвинута для обоснования идеи классового мира. Классовая борьба, по мнению Тьерри, есть уже достояние прошлого в тот момент, когда он пишет свое сочинение. Один из двух веками боровшихся классов, привилегированный класс, состоявший из дворянства и духовенства, навеки побежден и свергнут, остался второй класс, третье сословие, которому больше не с кем бороться и бытие которого совпадает с бытием нации. Тьерри так и определяет третье сословие: "То сословие, которое было орудием революции 1789 г., и историю которого я пытаюсь набросать, восходя к его началу, есть не что иное, как вся нация за вычетом духовенства и дворянства"¹ . Запомним это определение. Тьерри кажется, что таким образом ему удалось стереть в прошлом Франции корни антагонизма между буржуазией и пролетариатом, того антагонизма, который приобретал уже всеопределяющее значение в общественной жизни Франции 30 - 40-х годов. Вот как сам Тьерри ставил в связь свое понимание третьего сословия с современной ему классовой борьбой: "Расстояние, отделяющее наше время от старого порядка, предрассудки, распространяемые системами, которые стремятся разделить массу нации, ныне единую и однородную, на взаимно враждебные классы, - все это для многих затемнило историческое понимание того, что составляло некогда третье сословие на Генеральных штатах королевства. Обыкновенно склоняются к мысли, что это третье сословие соответствовало тогда тому, что теперь называется буржуазией, что это был высший из тех классов, которые стояли вне и на различных ступенях ниже дворянства и духовенства. Мнение это, имеющее, кроме своей ошибочности, ту дурную сторону, что оно ищет в истории корней антагонизма, возникшего лишь вчера и разрушающего общественное спокойствие, находится в противоречии со свидетельствами старины, подлинными актами монархии и общим духом великого преобразовательного движения 1789 года"² .

Что касается ссылок Тьерри в подтверждение своего представления о третьем сословии на "свидетельства старины", то мы еще увидим их неосновательность. Концепция Тьерри возникла не столько как продукт изучения "подлинных актов", сколько как боевое орудие, направленное против рабочего движения, "разрушающего общественное спокойствие". Доказывая, что антагонизм пролетариата и буржуазии "возник лишь вчера", она одновременно доказывала, что он возник всего лишь под влиянием "предрассудков" и "систем", нарочно стремящихся разделить единую нацию на враждебные классы. Иными словами, книга Тьерри была прямой полемикой с широко распространившимися во Франции революционно-социалистическими учениями. Маркс в письме к Энгельсу от 27 июля 1854 г. дал насмешливую критику этой попытки Тьерри, хотя и признал за его книгой известные научные достоинства. Он писал: "Очень заинтересовала меня книга Тьерри "Histoire de la formation et du progres du tiers-etat", 1853. Удивительно, как этот господин, le pere "классовой борьбы" во французской историографии, гневается в предисловии на новых", которые, с своей стороны, видят антагонизм между буржуазией и пролетариатом и полагают, что следы этого противоречия можно открыть уже в истории tiers-etat до 1789 года. Он старается доказать, что tiers-etat включает в себя все сословия, кроме noblesse и clerge, и что буржуазия играет свою роль в качестве представительницы всех этих остальных элементов... Если бы господин Тьерри прочитал наши вещи, то он знал бы, что решительный антагонизм между буржуазией и peuple, естественно, начинается лишь тогда, когда она перестает противостоять clerge и noblesse в качестве tiers-etat. Что же касается "ratines dans l'histoire" "d'un antagonisme ne d'hier", то как раз его книга дает наилучшее доказательство того что "racines" эти появились с возникновением самого "tiers-etat". Из выражения "Senatus populusque Romanus" этот в общем остроумный критик мог бы заключить, что в Риме никогда не было другого антагонизма, кроме антагонизма между senatus и populus, что было бы вполне в его духе"³ .

В методе Тьерри есть две стороны. С одной стороны, он выступает действительно как отец учения о классовой борьбе, обнаруживая противоречия и борьбу между третьим сословием и двумя первыми, хотя, правда, эта "классовая борьба" оказывается у него всего лишь расовой борьбой, борьбой между побежденной некогда галло-римской расой и победителями - германцами-франками. Но с другой стороны, более скрытой и более существенной, Тьерри выступает защитником и поборником идеи классового мира. С каким сочувствием цитирует он слова, произнесенные в 1789 г. Бальи по поводу соединения всех трех сословий в Национальном собрании: "Вся семья в сборе", - и прибавляет: "Трогательные слова, которые казались предзнаменованием новых судеб наших"⁴ . Третье сословие и в. своем внешнем отношении к другим сословиям и тем более в своем внутреннем строении представляется Тьерри воплощением идеи классового мира несмотря на отдельные революционные вспышки и

¹ Тьерри О. Избранные сочинения, стр. 3. М. 1937.

² Там же, стр. 1 - 2.

³ К. Маркс и Ф. Энгельс. Соч. Т. XXII, стр. 48.

⁴ Тьерри О. Избранные сочинения, стр. 4.

столкновения, кажущиеся ему "печальным явлением" в истории третьего сословия¹ .

Если идеи Тьерри начали формироваться в период реставрации, когда буржуазии приходилось основательно размышлять о своем непримиримом антагонизме с дворянством и духовенством, то при июльской монархии, когда писалась книга, в первую очередь надо было уже доказывать примиримость буржуазии с монархией, хотя эта монархия была еще сверху донизу полна следами дворянского господства и пережитками абсолютизма. Следовательно, перед историком возникла задача доказать, что сама по себе французская монархия никогда не была органом господства дворянства и поэтому никогда не вступала в противоречие с интересами третьего сословия. Действительно, параллельно с идеей классового мира у Тьерри выступает идея надклассовости государства, в частности монархии, в которой Тьерри не видит ничего феодального и дворянского уже с первых шагов ее существования во Франции. Монархия-это всего лишь "национальная традиция"² , носителем которой и было третье сословие. "На протяжении шести веков, с XII по XVIII, история третьего сословия и история королевской власти неразрывно связаны, так что для человека, сумевшего хорошо их понять, одна является, так сказать, оборотной стороной другой"³ . Все это построение имеет прежде всего в виду июльскую монархию, страстным приверженцем которой был Тьерри. Ее он и пытался представить как идеальное осуществление исторической национальной традиции ("перед моими глазами - провиденциальное завершение вековых усилий, начавшихся с XII столетия") - традиции, прерванной лишь злополучным XVIII в., наказанным за это революцией. А для доказательства надклассовости (точнее, даже - буржуазности) французской монархии в историческом прошлом достаточно было истолковать расширительно и выпятить на первый план ее столкновения с некоторыми элементами феодального класса.

Итак, что же сделал Тьерри? Он скрыл действительную природу буржуазии при "старом порядке". Ее природа определялась одновременной противоположностью двум силам, которые сами были противоположны друг другу, следовательно, ее природа была глубоко противоречива. Тьерри скрыл противоречие между буржуазией и народом с помощью идеи третьего сословия, а противоречие между буржуазией и господствующим феодально-дворянским классом - с помощью идеи надклассовой монархии, тогда как именно в существовании монархии и выражалось прежде всего феодально-дворянское господство. Но он сделал это, в известной мере опираясь на факты: ведь противоречие между буржуазией и господствующим феодально-дворянским классом действительно приводило буржуазию к непрерывным, хотя и боязливым попыткам единения с народом, в конце концов завершившимся буржуазной революцией конца XVIII в.; а противоречие между буржуазией и народом действительно приводило к устойчивому и длительному единению буржуазии с дворянской монархией, которая при этом приобретала вид как бы надклассового абсолютизма. Однако то, что у исторически существовавшей буржуазии было внутренним противоречием, у Тьерри изображено как чуждая противоречий идиллия прогрессивного шествия буржуазии.

Тьерри суждено было пережить крах всего своего исторического мировоззрения. Революция 1848 г., с одной стороны, обнаружила всю глубину "мнимого" антагонизма между пролетариатом и буржуазией, а с другой стороны, обратилась против "традиционной" монархии и свергла ее. Это было крушением не только политических идеалов Тьерри, но и его понимания французской истории. "Силою этой новой революции, - писал он, - история Франции, казалось, была опрокинута так же, как и сама Франция"⁴ . С этого момента Тьерри отказался от продолжения своих исторических трудов. Но его субъективная катастрофа не была концом влияния его исторической концепции. Напротив, последняя не только породила целую школу последователей, изучавших историю третьего сословия по отдельным периодам, общественным институтам, провинциям и городам, но наложила отпечаток и на всю французскую историографию. Достаточно сказать, что понятие "третье сословие" прочно вошло в научный обиход и со времен Тьерри уже не сходит со страниц любого сочинения по истории Франции при "старом порядке".

II

Однако если присмотреться внимательнее, то окажется, что это понятие, как будто бы совершенно общепринятое, до неузнаваемости меняет свой смысл у разных историков под давлением фактического материала. Многие пользуются понятием "третье сословие" в смысле Тьерри, но не меньше и таких, которые фактически наполняют его как раз тем содержанием, которое Тьерри объявил "противоречащим свидетельствам старины": они подразумевают под третьим сословием буржуазию в отличие от народа, а за народом оставляют в лучшем случае роль резерва, источника, из которого вырастало третье сословие. Есть и такие историки, которые, напротив, оставляют это понятие преимущественно для народных масс, исключая из третьего сословия все элементы привилегированной (судейской, финансовой и пр.) буржуазии, т. е. основную и характерную для "старого порядка" часть буржуазии. К этому последнему взгляду приближался, в сущности, и аббат Сийес, ибо, отожествляя третье сословие со всей нацией за

¹ Тьерри О. Избранные сочинения, стр. 51.

² Там же, стр. 5.

³ Там же, стр. 4.

⁴ Там же, стр. 5.

вычетом "привилегированных", он относил к последним не только дворянство и духовенство, но и тех из третьего сословия, кто пользуется привилегиями¹ . Современный историк Аното открыто заявляет, что "обычное деление французского общества при старом порядке" на три сословия "не вполне точно": между первыми двумя сословиями и третьим в XVII в. "существовал еще класс, вышедший из народа, но обеспечивший за собой некоторые преимущества, предоставленные дворянству, и принадлежавший таким образом к числу привилегированных классов: это буржуазия мантии (bourgeoisie de robe)"² . В дальнейшем изложении Аното, в сущности, отожествляет этот слой с буржуазией вообще. Он представляется ему подобием шлюза, ведущего от народа, т. е. третьего сословия, к дворянству и наполненного преимущественно чиновниками. "Король держал в своих руках оба затвора этого шлюза, впуская в него посредством дарования звания буржуа (droit de bourgeoisie), выпуская посредством пожалования дворянства"³ . Иными словами, понятие "третье сословие" остается, по Аното, собственно говоря, лишь для простого народа и неприменимо ни к одной из ступеней той лестницы, по которой можно было подняться от народа к уравнению с дворянством.

Такие расхождения в толковании термина "третье сословие" возникли не столько из-за идеологических разногласий среди буржуазных историков, сколько из-за разногласий в самых памятниках эпохи. Можно еще выделить группу историков, которые видят выход из всех этих затруднений в указания на историческую изменчивость помятая "третье сословие", имевшего разное социальное содержание в разные моменты. Так, Марьежоль пишет о первых десятилетиях XVII в.: "За этой новой буржуазной аристократией судебных и финансовых чиновников, городских консулов и эшевенов удерживается теперь имя третьего сословия, которое за полстолетия до того обозначало совокупность народа"⁴ .

Эта мысль об историческом видоизменении понятия очень важна для научного ответа на вопрос Сийеса: "Что такое третье сословие?" Но она все же недостаточна. Дело не только в изменении понятия по времени: оно менялось и в зависимости от того, кто им пользовался. То или иное употребление этого понятия было предметом классовой борьбы. В то самое время, о котором говорит Марьежоль, одни общественные группы стремились вложить в это понятие один смысл, другие - другой, третьи - третий. Вскрыть сущность этой борьбы очень важно для уяснения внутренних противоречий буржуазии и того места которое она занимала в феодально-абсолютистской Франция.

Основой для возможности разных интерпретаций понятия "третье сословие" служила двузначность самого понятия "сословие": с одной стороны, оно означало часть состава Генеральных штатов, с другой - часть населения Франции. Оба значения далеко не так легко приводились в соответствие друг с другом, как может показаться. Первоначально члены Генеральных штатов вовсе не являлись депутатами от кого-либо, но участвовали в собраниях как носители частиц феодальной власти, как сеньоры или представители сеньорий: духовных, светских и тех городских общин, которые имели характер коллективных сеньорий (коммун и "добрых городов"). Лишь в этом своем сеньориальном качестве фигурировали города на Генеральных штатах в течение XIV и XV веков. В то время термин "третье сословие" еще почти не применялся. Но именно в течение тех же веков французские города неуклонно теряли свои феодальные привилегии. Вместе с тем незаметно депутаты городов на Штатах начали превращаться из носителей городской сеньориальной власти в простых представителей городского населения. Однако полным переломом явились только Штаты 1484 г., когда в качестве выборщиков третьего сословия впервые фигурировали и крестьяне. Это было настоящим ниспровержением старых принципов формирования Генеральных штатов. Новый принцип, пробивший себе дорогу вместе с установлением абсолютизма, заключался в разделении всех депутатов Штатов на представителей податного и неподатного населения, поскольку в компетенцию Штатов всегда входили преимущественно налоговые вопросы. Понятие "третье сословие" стало означать представительство всего податного населения, а вместе с тем и само податное население, в отличие от "привилегированных", т. е. изъятых из налогового обложения. Но при этом крестьяне и основная масса горожан выступали лишь в роли выборщиков третьего сословия, а депутатами третьего сословия оказывались по-прежнему руководители муниципалитетов или представители высшего государственного чиновничества. Однако они по самому характеру своих должностей пользовались различными привилегиями, в частности освобождались от налогового обложения. Податное население оказывалось представленным на Штатах преимущественно людьми, не платящими налогов, привилегированные оказывались представителями непривилегированных. Кто же из них должен был именоваться "третьим сословием"?

На почве этой объективной неувязки происходила в XVI, XVII и XVIII вв, то скрытая, то явная, но всегда ожесточенная борьба мнений по вопросу, который отнюдь не был придуман аббатом Сийесом: em'est ce que le tiers-etat? Эта борьба была отражением борьбы классов и преж-

¹ Sieyes "Qu'est ce que le tiers-etat?", p. 14 - 20. 1789.

² Hanotaux G. "Histoire du cardinal de Richelieu". T. I, p. 425. 1896.

³ Ibidem, p. 454.

⁴ Mariejol J. "Henri IV et Louis XIII". "Histoire de la France". T. VI, I-re partie, p. 5.

до всего отражением того противоречивого положения, которое занимала буржуазия в борьбе между народными массами и господствующим феодально-дворянским классом. Противостоит ли она этому господствующему классу вместе с народом в виде единого третьего сословия или же она по своей природе принадлежит к привилегированным и противостоит вместе с остальными привилегированными народу? И в последнем случае кому должно принадлежать имя "третье сословие": ей в отличие от народа или народу в отличие от нее? Монтэнь в своих "Опытах" с иронией писал в конце XVI в. о претензиях судейской буржуазии образовать из себя четвертое сословие, дабы отделить себя от народа¹ . Государствовед Зампини в то же время писал ("Des etats de la France et de leur puissance", 1588), что единственным препятствием к существованию во Франции особого сословия - судейского (т. е. буржуазного) - служит древний обычай, кутюм, признающий только три сословия. Впрочем, это препятствие сумел обойти еще в начале XVI в. историк и государствовед Сейссель: он утверждал, что духовенство не есть сословие и что тремя сословиями следует считать "дворянство", "средний народ" и "мелкий народ" ("Grande monarchie de France", 1519), Но можно было бы привести и симптомы обратных устремлений буржуазии - отожествить себя с народом в идее третьего сословия, - однако эти устремления были скоропреходящи и замечаются исключительно в моменты, предшествовавшие надвигающимся революционным кризисам. Вообще было бы чрезвычайно интересно детально проследить всю историю превращений и различных интерпретаций понятия "третье сословие" во Франции. Но это - тема для целого большого исследования. Здесь же мы должны ограничиться только некоторыми данными, относящимися к специально нас интересующему XVII веку, веку наивысшего расцвета французского абсолютизма.

Выше были приведены слова историка Марьежоля о том, что термин "третье сословие", означавший в XVI в. весь народ, в начале XVII в. означал уже только буржуазную чиновную аристократию. Это не совсем верно. Такое значение он имел только в глазах самой буржуазной чиновной аристократии. А ее враги из феодально-дворянского лагеря придавали ему в то время совсем другой смысл. В такой момент, когда абсолютизм Переживал не кризис, а подъем, идею единого третьего сословия, в котором смешиваются и буржуазия и народ, выдвигали не представители буржуазии, а как раз дворяне. С помощью этой идеи они старались унизить буржуазию, отвергнуть ее претензии, оттеснить ее с влиятельных и доходных позиций при дворе и в правительстве. Так на Генеральных штатах 1614 г. возник конфликт между сословиями по поводу допущенного оратором третьего сословия неосторожного сравнения трех сословий с тремя братьями; депутаты дворянства в Полном составе явились с жалобой к королю, их оратор барон де Сенесэ в возмущенной речи, между прочим, дал такое определение третьему сословию: "Сословие, составленное из городского и сельского люда; последние почти все обязаны оммажем и подчинены суду первых двух сословий; горожане - это буржуа, купцы" ремесленники и несколько чиновников. Вот кто хочет, забыв о своем положении и всех своих обязанностях и не спросив своих избирателей, равнять себя с нами"² . Это была самая крайняя по тому времени, глубоко враждебная буржуазии постановка вопроса. Она могла возникнуть лишь в пылу полемики и не могла получить официального признания. Обратимся к Ришелье. Правда, некоторые места его "Политического завещания" перекликаются с настроениями барона де Сенесэ. "В равной мере и важно и справедливо, - пишет он, - остановить рост притязаний некоторых должностных лиц, которые, набравшись чванства из-за больших ли богатств, им принадлежащих, или из-за власти, даваемой им отправлением их должностей, стали до такой степени самонадеянны, что желают занять первое место там, где им подобает только третье"³ . Но мотивируется это совсем не так "грубо", как у Сенесэ. Ришелье исходит из идеи государственного целого, и сословий, как его естественных частей, - что, к сущности, не очень далеко от мысли о "трех братьях". "Целое, - пишет Ришелье, - существует лишь благодаря единству частей, расположенных в своем порядке и каждая на своем естественном месте. Так и это великое королевство не сможет процветать, если ваше величество не заставит сословия, из которых оно состоит, существовать в соответствии с их порядком, то есть чтобы церковь занимала первое место, дворянство - второе, а должностные лица, шествующие во главе народа, - третье"⁴ . Эта последняя формулировка, определяющая третье сословие, представляет собой образец дипломатической гибкости ума Ришелье. Ведь в ней, в сущности, остается как раз недосказанным самое главное: сливаются ли в этом понятии буржуазия (должностные лица) и народ? Иными словами, хотя мысль Ришелье, руководителя дворянского государства, и направлена целиком в защиту интересов дворян, но она выражена так, что была бы вполне приемлема и для буржуазии: последняя претендовала не на первое место, а только на то, чтобы ее не смешивали с простым, непривилегированным народом.

Как же трактовали третье сословие лидеры буржуазии? Обратимся опять к Генеральным штатам 1614 года. Купеческий

¹ "Essais de Montaigne". T. I, p. 58. 1864.

² Цит. по Picot G. "Histoire des Etats Generaux". N. IV, p. 193 - 194. 1888.

³ Richelieu "Testament politique". Livre I, p. 183. Amsterdam. 1688.

⁴ Ibidem, p. 182 - 183.

прево Парижа Роберт Мирон был па этих Штатах избран председателем третьего сословия, и, следовательно, его никак нельзя упрекнуть в неавторитетности или заподозрить в неосведомленности насчет того, что такое третье сословие. В обращенной к королю заключительной речи, обвиняя дворянство в распущенной жизни и неумеренном притеснении народа, Мирон подчеркивает, что речь идет о народе, обязанном своими руками не только прокормить самого себя, но и производить "пропитание вашего величества, духовного сословия, дворянства и третьего сословия". "Без труда бедного народа, - продолжает он, - чего стоят десятины и громадные владения церкви? прекрасные земли, огромные фьефы дворянства? дома, ренты и имущество (heritages) третьего сословия?"¹ . Ясно, что трудящийся народ противопоставляется здесь не только двум первым сословиям, но и третьему, под которым подразумевается только непроизводительное, потребляющее городское население, т. е. буржуазия. Как видим, официальный лидер третьего сословия в 1614 г. понимал третье сословие как раз в том смысле, который Тьерри объявил продуктом зловредных "предрассудков" и "систем", противоречащим "свидетельствам старины". Тьерри, подробно излагая историю Штатов 1614 г., не привел этих слов Мирона, так же как и слов еще одного оратора третьего сословия, в которых содержится прямое отожествление третьего сословия с тем социальным слоем, который представлял это сословие на Штатах 1614 г., т. е. с буржуазным чиновничеством. Этот оратор, Анри де Мэм, сказал: "Три сословия суть три брата, три сына общей матери - Франции. При разделе первому, духовенству, досталось, по праву первородства, благословение. Второй, дворянство, получил фьефы, графства и другие коронные титулы. Младшему, третьему сословию, достались судебные должности... Дворянство должно признавать третье сословие за своего брата и не презирать его, не считать его за ничто, ибо оно составлено из многих видных лиц, имеющих должности и достоинства"² .

Но такое толкование понятия "третье сословие", вполне соответствовавшее воззрениям буржуазии, таило в себе неустранимое терминологическое неудобство: для его применимости к классификации всего населения Франции необходимо было создать еще понятие "четвертое сословие" для народа, а это противоречило и традициям и принципам дворянской монархии. Поневоле возникала несогласованность даже в рядах самих идеологов буржуазии: некоторые из них с таким же правом именовали "третьим сословием" как раз народ для отличения его от привилегированной буржуазии. Вот, например, пассаж из наказа провинциальных штатов Нормандии за 1620 г., где судебные и финансовые чиновники отнесены к числу притеснителей всеобщего кормильца - третьего сословия: "Несмотря на то, что третье сословие есть подножие, вьючное животное, несущее на себе всю тяжесть, отец-кормилец всех остальных сословий, тем не менее оно находится как бы под анафемой и проклятием, покинутое всеми, даже притесняемое всеми: церковь берет с него; всякий знает, как недостойно с ним обходится кое-кто из дворянства; нечестивые солдаты его бьют, насилуют, грабят, оставляют ему только то, чего не могут унести; на судейских людей оно не решилось бы и жаловаться; "вымогатели податей и изобретательные выдумщики новых налогов его отягощают непосильным бременем"³ . Эти слова содержат определение третьего сословия, обратное тому, которое давал Роберт Мирон, хотя логическое основание в обоих случаях одно и то же. Впрочем, приведенное место написано в столь сочувственном народу духе, что явно выражает не обычное мнение большинства буржуазии, а настроение ее демократического крыла.

Но сам народ также не имел ясного представления о том, кому принадлежит имя "третье сословие". Обычно мы не встречаемся вовсе с этим понятием в материалах, характеризующих народные выступления и движения. Но вот пример, показывающий, как возникала неизбежная неясность, лишь только оно всплывало на поверхность. В мае 1594 г. двадцатитысячная толпа восставших крестьян Перигора, размахивая шапками, надетыми на дула ружей, кричала: "Свобода! Свобода! Да здравствует третье сословие!" Что подразумевали они под третьим сословием? Вскоре выяснилось, что отнюдь не буржуазию, к которой они были враждебны; и чтобы выразить это, потребовалось своеобразное видоизменение термина: в феврале 1595 г. восставшие послали своего депутата в провинциальные штаты, по словам источника, "под именем сельского третьего сословия" ("sous le nom de Tiers-Etat du plat pays")⁴ . Не ясно ли, что "сельское третье сословие" в противопоставлении городскому напоминает не столько третье сословие в смысле Тьерри, сколько смутную идею "четвертого сословия"?

III

Поскольку особенно важно выяснить мнение самой буржуазии о природе третьего сословия и о своем месте в феодально-абсолютистском государстве, мы не ограничимся приведенными отрывочными примерами, а рассмотрим более внимательно воззрения самого большого авторитета по этому вопросу начала XVII в. - государство-

¹ Florimond Rapine "Recueij tres-exact et curieux de tout ce qui s'est fait et passe... en l'assamblee generale des Etats tenus a Paris en l'annee 1614", p. 450 - 451. Paris. 1660.

² Ibidem, p. 151 - 152.

³ "Cahiers des Etats de Normandie sous les regnes de Louis XIII et de Louis XIV, recet ann. par Ch. de Robillard de Beaurepaire". T. II, p. 4.

⁴ Цит. по Mariejol, p. 5.

веда и юриста Шарля Луазо. Сочинения Луазо (умер в 1627 г.) были настольной книгой для всей французской привилегированной буржуазии, они прекрасно выражали и обосновывали ее претензии и стремления и поэтому многократно переиздавались, особенно в XVII веке. Луазо, несомненно, потому сумел так хорошо отразить настроения буржуазии, что сам принадлежал к ее рядам, - он был одним из адвокатов парижского парламента, о котором кардинал Ретц удачно сказал в мемуарах, если мы (фрондеры) займем место парламента, "мы наживем себе ненависть и зависть в одной трети населения Парижа, т. е. среди самых крупных буржуа, связанных не знаю уже сколькими разнообразными узами с этим собранием"¹ .

Три основных сочинения Луазо называются: "Трактат о сеньериях", "Трактат о праве должностей" и "Трактат о сословиях и простых достоинствах"² . В них Луазо развивает довольно стройную систему, главная цель которой - доказать общественно-политическое равенство буржуазии и дворянства, теоретически возвысить буржуазию до такого же места в государстве, какое занимает дворянство, на том основании, что буржуазия владеет государственными должностями.

Для этого Луазо прежде всего устанавливает основное деление между людьми: деление на тех, кто повелевает и кто повинуется. "Так как мы не могли бы жить вместе при равенстве положений, то по необходимости следует, чтобы одни повелевали, а другие повиновались"³ . Иначе говоря, первое, чем спешит определить себя буржуазия устами Луазо, это своей принадлежностью к господствующим классам. Аргументация Луазо рационалистична: как все в природе образуется путем иерархической связи частей, так и в государстве это деление на повелевающих и повинующихся служит основным средством для превращения в разумное единство разнообразных делений и связей между людьми. Повелевающие распадаются на две основные группы: сеньоров и должностных лиц (officiers). Общее между ними то, что и те и другие являются носителями власти, но характер их власти различен. Им посвящены первые два трактата - "О сеньориях" и "О должностях". Третий, "О сословиях", должен указать истинную грань между повелевающими и повинующимися и дать классификацию последних.

Луазо не только не противопоставляет буржуазию абсолютной монархии, но может мыслить ее только в рамках абсолютной монархии, хотя последней для этого приходится придать несколько необычный характер. Если феодальной идеологии было свойственно рассматривать самого бога как высшего сюзерена в феодальной иерархии и, следовательно, короля - как его первого вассала, то адвокат Луазо вносит характерную поправку: король - не только вассал бога на земле, но и назначенный им здесь чиновник, должностное лицо (officier). Из этого двойственного отношения короля к богу Луазо выводит и двойственный характер всякой земной власти. "Король, по словам Луазо, есть высший чиновник, имея в руках полное отправление всякой политической власти, и он также высший сеньор, обладая в совершенстве собственностью на всякую публичную власть. Но я говорю, что он - чиновник (officier) и феодал (feudataire, т. е. лицо, стоящее в феодальных отношениях) одновременно и в отношении к богу и в отношении к народу. Прежде всего он чиновник бога... Подобно тому как власть чиновников есть лишь отблеск и отзвук власти государя, так же и власть государя есть лишь отблеск и отзвук всемогущества божия... Подобным же образом государи суть вассалы и ленники бога"⁴ . Любопытно отметить, что здесь чиновная природа короля поставлена даже на первое место перед феодальной. Но главное для Луазо - не спор о первенстве, а установление двуединства власти. Так же как от бога исходит двойственная власть короля, так от короля исходит власть должностных лиц и власть сеньоров: "право создавать должностных лиц принадлежит только суверенному государю"⁵ , и точно так же "один только король может создавать сеньории"⁶ .

В чем же различие этих двух видов власти? Сеньору власть принадлежит как "простая собственность" и может осуществляться им через других лиц, тогда как должностные лица имеют власть только "через самих себя и через свои функции"⁷ . Вот определение, которое дает Луазо сеньории в отличие от должности: "Сеньория в общем смысле определяется как "власть в собственности". Определение весьма краткое, но имеющее и свое родовое понятие, а именно "власть", общую и сеньориям и должностям, и свое отличие, а именно "собственность", отграничивающую сеньории от должностей, власть которых существует только через функции или отправление должности, но не в собственности, как власть сеньории"⁸ .

Несмотря на столь резкое и явное разграничение двух видов власти мысль Луазо в дальнейшем направлена не на их обособление, а, напротив, на их всяческое сближение. Это сближение осуществляется двумя путями: с одной стороны (в "Трактате о должностях"), путем возвышения

¹ "Oeuvres du cardinal de Retz" (Les grands ecrivains de la France). T. II, p. 278 - 279.

² "Traite des seigneuries, par Ch. Loveseau, parisien". 1620. "Traite du droit des offices" (к сожалению, отсутствует в библиотеках Москвы). "Traite des ordres et simples dignitez, par. Ch. Loyseau parisien". 1608.

³ "Des ordres". p. I.

⁴ "Du droit des otrices". Livre II, ch. II, p. 621. Цит. по G. Lacour-Gayet "L'education politique de Louis XIV", p. 337. 1898.

⁵ "Des seigneuries", p. 37.

⁶ Ibidem, p. 58

⁷ "Des ordres", p. 3.

⁸ "Des seigneuries", p. 9.

природы должностей до такой степени, чтобы, в конце концов, разница между дворянином и чиновником стала несущественной; с другой стороны (в "Трактате о сеньориях"), путем встречного снижения природы сеньориальной власти, изображения сеньора по образу и подобию должностного лица. Сеньоры, по мнению Луазо, первоначально и были не чем иным, как должностными лицами, по затем постепенно их власть превратилась в собственность, вотчину. "Сходство между властью должностных лиц и властью сеньоров - говорит Луазо в другом месте, - столь велико, что ни греки, ни римляне не умели различать их под разными "менами"¹ . Дал сейчас, по мнению Луазо, это сходство нетрудно обнаружить. Луазо различает сеньорию частную и публичную. Частная сеньория во Франции, где не осталось ни рабства, ни крепостного права, тем самым означает уже не власть над людьми, но почти одну только власть над землей, т. е. просто земельную собственность. А публичная сеньория или сюзеренитет в своем полном виде принадлежит только королю, в противном случае перед нами узурпация и логический абсурд; но одна сторона сюзеренитета, а именно суверенитет, может сообщаться и сообщается от государства сеньорам венде их судебно-политических прав и обязанностей. Следовательно, сеньория по правовому содержанию весьма сходна с office, должностью, так как последняя есть также не что иное, как сообщение государственного суверенитета частному лицу. Теперь оказывается, что между чиновником и дворянином лежит лишь малосущественная грань сеньориального, т. е. дворянского титула. А эта грань легко стирается. Луазо указывает, что по обычаю владение благородной землей в течение трех поколений одворянивает ротюрье, так же как и владение должностью в течение трех поколений дает данной фамилии наследственное дворянство. Но суть, по его мнению, даже не в этих случаях автоматического одворянивания, а в том, что обе формы власти равны и однородны, ибо обе восходят к власти короля; следовательно, дворяне не есть замкнутая прирожденная каста: французский король "может жаловать дворянство и сделать ротюрье способным к пользованию привилегиями, присвоенными дворянам"² .

Таким образом разрешена первая половина задачи: представить буржуазию как господствующий класс, а поскольку в дворянском государстве господствовать может только дворянский класс, то и представить буржуазию как подобие, как двойника дворянства. Но остается вторая половина задачи: отделить буржуазию от народа, т. е. показать, что право на должность, office, есть имманентное свойство всякого буржуа, отличающее его от народа. Для этого Луазо не апеллирует сразу к силе денег, а вводит своеобразное вспомогательное понятие "достоинства" (dignite) или "почетного звания" (qualite d'honneur). Только благодаря этому вспомогательному понятию у пего, в конце концов, идея буржуа совпадает с идеей должностного лица, так же как идея земельного собственника совпадает с идеей сеньора.

В "Трактате о сословиях и простых достоинствах" Луазо ставит перед собой задачу - выяснить уже не свойства тех, кто повелевает, а "различные сословия и ранги тех, кто повинуется"³ . Ведь и всякое лицо, обладающее властью повелевать как должностное лицо или как сеньор, само, в свою очередь, повинуется кому-нибудь другому. Не ускользает ли в этой иерархии абсолютная грань между повелевающими и повинующимися? Нет, существует надежный признак, чтобы узнать, способно ли данное лицо повелевать или оно способно только повиноваться. Таким признаком и является "достоинство". В сущности, этим словом Луазо обозначает принадлежность к господствующим классам. Все повинующиеся разделяются на имеющих "достоинство", т. е. способных также и повелевать, и на не имеющих "достоинства". Первые могут быть в свою очередь разбиты на группы по характеру своих "достоинств". Так, "достоинство" духовных лиц выделяет их в особое духовное сословие, "достоинство" дворян выделяет их в особое дворянское сословие.

Но как же быть с третьим сословием? Луазо решительно разрубает гордиев узел. Он вообще отказывается признать существование такого сословия: "третье сословие не есть подлинное сословие"⁴ , это всего лишь бессодержательный оборот речи. "Так как сословие (l'ordre) есть вид достоинства, - рассуждает Луазо, - то третье сословие (tiers-etat) Франции не есть, собственно говоря, сословие, ибо если бы оно обнимало весь остальной народ, кроме дворянства и духовенства, то это значило бы, что весь народ Франции без исключения является "достоинством"⁵ , т. е. все могут повелевать, - а это бессмысленно. Понятно, что выходом из положения в глазах Луазо не может явиться идея четвертого сословия. Нет, всех трудностей Луазо избегает, не рассекая третье сословие на две части, а утверждая, что "есть множество сословий или ступеней внутри третьего сословия"⁶ , т. е, что это понятие вообще не содержит в себе никакой реальности. Какие же эти ступени? "Мы имеем во Франции людей умственного труда (les gens de lettres), финансистов, людей, занимающихся частной практикой ("les prati-ciens), купцов, земледельцев, судейских служащих и людей ручного труда (les gens de bras); о них всех следует говорить по отдельности"⁷ , т. е. не следует сливать их в какие-либо общие понятия.

Однако это последнее требование - всего лишь тактический маневр. По мере рас-

¹ "Des seigneuries". p. 15.

² Ibidem, p, 106.

³ "Des ordres", p. 3.

⁴ Ibidem, p. 129.

⁵ Ibidem.

⁶ Ibidem, p. 130.

⁷ Ibidem.

смотрения этих ступеней одной за другой Луазо находит и водораздел, делящий их "а две группы: людей, имеющих "достоинство буржуа" и доступ к должностям, и людей не имеющих. Лестница резко обрывается на купцах. "Достоинство" выражается, между прочим, во внешнем этикете, в величаниях, "почетных эпитетах", присвоенных всем социальным рангам, начиная с короля и кончая буржуа; последних величают "почетными людьми" ("hono-rables hommes") или "порядочными лицами" (honnestes personnes")¹ . Но тех, кто стоит ниже буржуа, никак не величают. "Купцы, - по словам Луазо, - суть последние из народа, кто имеет почетное звание (qualite d'honneur), будучи именуемы почтенными людьми или порядочными лицами и признаваемы за буржуа городов, - звания, которые не присваиваются ни земледельцам, ни низшим служащим, ни ремесленникам, ни тем более людям ручного труда, ибо все они считаются низкими лицами (viles personnes)"² .

Итак, слово "буржуа" в устах Луазо имеет прежде всего смысл феодального титула. Этот титул выражает причастность человека к средневековым городским привилегиям и прерогативам³ . По его словам, "низкие лица из мелкого люда не имеют права на звание буржуа; они также не участвуют в городских почестях и не имеют голоса на собраниях, в чем и состоит право буржуазии"⁴ . Иными словами, быть буржуа - это значит иметь право участвовать в городском самоуправлении, следовательно, иметь право занимать муниципальные, а там и государственные должности. Купцы, по словам Луазо, "получают звание буржуа (se qualifient bourgeois), поскольку они участвуют в привилегиях и способны к отправлению городских должностей, которые не должны поручаться ремесленникам и людям физического труда (aux gens mecaniques)"⁵ . Быть буржуа и быть способным к отправлению должностей - это одно и то же.

В приведенных словах, кроме феодально-юридической стороны, можно заметить и более реальный признак, отделяющий в глазах Луазо "низких лиц" от буржуа: "низкие лица" - это те, кто занимается физическим ("механическим") трудом. Очевидно, для того, чтобы принадлежать к "почтенным людям", надо или заниматься умственным трудом или обладать богатством, освобождающим вообще от труда. Действительно, Луазо указывает именно эти два признака "Ремесленники, или мастеровые люди, это те, кто занимается механическими профессиями, называемыми так в отличие от либеральных (свободных) профессий, поскольку механические выполнялись некогда крепостными и рабами. Действительно, мы обычно называем так (т. е. "механическим") все низкое и презренное"⁶ . Но признак "либеральных профессий", т. е. профессий умственного труда, в сущности, отступает у Луазо на второй план перед более важным признаком богатства. Что делает купцов способными к званию буржуа и отправлению должностей? Луазо отвечает прямо: они способны к этому "сколь из-за пользы и даже общественной необходимости торговли, столь и из-за обычного их богатства, приносящего им доверие и уважение"⁷ . В самом деле, для внесения в списки буржуазии во французском городе достаточно было удовлетворять известным цензовым требованиям, например владеть собственным домом в городе, внести определенную сумму и т. д.⁸ .

Таким образом, мы дошли до последнего и вполне реального основания всей теории Луазо: французское общество XVII в. было уже глубоко прорезано новым делением между людьми, ломавшим все старые феодальные сословно-корпоративные перегородки, делением, основанным на противоположности труда и капиталистической собственности. Эта противоположность и руководит мыслью Луазо. Все те, кто зарабатывает на жизнь "механическим" трудом, т. е. все непосредственные производители, в особенности же среди них продающие свою рабочую силу, "наемники" (mercenaires), являются для Луазо "низкими лицами" и призваны только повиноваться. Все прочие призваны повелевать и господствовать одним из двух вышеуказанных способов.

Что именно эта противоположность лежит в основании всех рассуждений Луазо, особенно ясно видно из его отношения к ремесленникам. Мы видели, что ремесло он объявил "низкой", "механической" профессией. Но новое социально-экономическое деление уже разрушило всякое единообразие понятия "ремесленник": если большинство ремесленников разорялось и входило в состав городского плебейства, то зажиточные ремесленники капитализировались, принадлежали к городским богачам, следовательно, к буржуазии. Луазо так выходит из затруднения: "Хотя ремесленники, - рассуждает "он, - занимаются собственно говоря механическим трудом (soient mecaniques) и считаются низкими лицами, существуют все же некоторые мастерства, которые суть мастерство и торговля в одно и то же время, и в той мере, в какой они являются мастерствами, к ним относятся таким же образом, как и к простым мастерствам, но в той мере, в какой они имеют, свойство торговли, они почетны, и те, кто ими занимается, не принадлежат уже к числу низких лиц... они могут получать звание почтенных "людей и буржуа таким же образом, как и другие купцы. Таковы аптекари, золотых дел мастера, ювелиры, галантерейщики и все оптовики или оптовые торговцы. Оптовая торговля, говорят,

¹ "Des ordres", p. 180.

² Ibidem, p. 137.

³ Ibidem, p. 130

⁴ Ibidem.

⁵ Ibidem, p. 139.

⁶ Ibidem, p. 138.

⁷ Ibidem, p. 137.

⁸ Babeau "Le ville sous l'ancien regime". T. I, p. 22 - 23. 1884.

не-механична. Напротив, существуют такие мастерства, которые основаны больше на телесном труде, чем на оборотах торговли и на изощренности ума, и эти более низки... И с еще большим основанием те, кто не занят ни мастерством, ни торговлей, и кто зарабатывает себе на жизнь трудом своих рук, следовательно, те, кого мы называем чернорабочими (gens de bras) или наемниками (mercenaires), как например, крючники, подсобные каменщики (aydes a masson), возчики и другие, поденщики (gens de journee), являются самыми низкими из мелкого люда, ибо нет худшего призвания, чем не иметь никакого призвания"¹ .

Мы уже знаем, что Луазо как истинный буржуа не только не находит плачевным существование класса "низких лиц", но, напротив, считает, что его существование соответствует законам природы, разума и божественной мудрости. Он не видит необходимости изменять что-либо в положении "тех, кто в поте лица своего (a la sueur de leur corps) зарабатывает себе на жизнь, согласно божьему повелению". Но его беспокоит массовое нищенство и бродяжничество, развившиеся во Франции главным образом в результате налогового гнета. Ему кажется, что это непроизводительное бремя грозит серьезными неприятностями общественному равновесию. "Если ,в краткий срок не будет внесен порядок, - пишет он, - то из происходящего изо дня в день громадного умножения числа этой сволочи (racaille) проистечет два неудобства, а именно, что полевые работы останутся без людей, желающих ими заниматься, и, другое, что путники не будут в безопасности на дорогах, а сельские жители - в своих домах"² . Разумеется, Луазо не мог понять, что он описывает некоторые черты процесса первоначального накопления, в массовом масштабе противопоставлявшего друг другу капитал и труд, буржуазную собственность и неимущие рабочие руки. Но ведь и по ту сторону Ламанша, где этот процесс протекал в классической форме, идеологи буржуазии тоже видели в пауперизме прежде всего "бедствие", - а объективно своими воплями они призывали к нужному для капитализма "кровавому законодательству против экспроприированных".

IV

Юридические трактаты Луазо, несмотря на буржуазно-чиновничью ограниченность его горизонта, содержат не только идеал французской буржуазии XVII в., но как бы и анатомию всего феодально-абсолютистского порядка. В этом их ценность. Они ясно показывают, что буржуазия не могла одновременно размежевываться на двух противоположных рубежах и, раз надо было выбирать, долгое время предпочитала размежевываться на том рубеже, где прежде всего определялась ее эксплуататорская природа, т. е. на рубеже с народом. Это размежевание, ярко отраженное у Луазо, соответствовало экономическому обособлению труда и капитала, зарождению капитализма. Но в той самой мере, в какой здесь, в недрах общества, буржуазия находила свою природу, она должна была одновременно терять ее там, на поверхности, где происходило сближение буржуазии с дворянством, ибо последнее тоже противостояло народу и еще более радикально чем буржуазия. Этому сближению соответствовала политическая форма абсолютизма.

Если обобщить политическую историю буржуазии в течение всего западноевропейского средневековья, то можно сказать, что вообще буржуазия участвовала во власти, приобщалась к политическому господству в феодальном государстве только в той мере, в какой она не была классом капиталистического общества. Применительно к периоду до конца XV в. этот тезис не требует особых разъяснений, ибо тогда мы и встречаемся почти исключительно с "феодальной буржуазией", пользуясь выражением Энгельса; при этом к "феодальной буржуазии" следует относить и средневековых представителей капитала, не связанного с производством, т. е. купцов и ростовщиков, - их бытие выражало внутреннее противоречие феодализма, но не стояло в антагонизме к феодализму. Но понять справедливость этого тезиса и для XVI - XVIII вв. можно уже только учтя сложную диалектику, внутреннюю противоречивость, характерную для буржуазии в переходный период.

Известное теоретическое положение марксизма гласит, что "буржуазная революция начинается обычно при наличии более или менее готовых форм капиталистического уклада, выросших и созревших еще до открытой революции в недрах феодального общества"³ . В этом положении заложена вся противоречивая судьба буржуазии в те столетия, когда капиталистический уклад уже существовал, а политическая буржуазная революция еще не совершилась. Буржуазия не была бы буржуазией, если бы ей в какой-то мере не принадлежало общественное господство, в том числе и политическое; но теперь, в отличие от прошлого периода, когда еще не было капиталистического уклада, для обладания хотя бы долей общественно-политического господства она должна была на каждом шагу искусственно вырождаться в "феодальную буржуазию", т. е., как бы непрерывно отрекаться от своей формирующейся классовой природы, непрерывно самоотрицаться.

Это выражалось прежде всего в ее представлениях о самой себе и своем месте в феодально-абсолютистском порядке. Сочинения Луазо как раз убедительно показывают, что французская буржуазия могла мыслить себя как господствующий класс и противопоставлять себя народу только в той мере, в какой она отожест-

¹ "Des ordres", p. 139 - 140.

² Ibidem, p. 140.

³ И. Сталин "Вопросы ленинизма", стр. 111. 11-е изд.

вляла или сближала себя с дворянством. Она не могла мыслить себя как таковую, как буржуазию. Мысленно противопоставить себя королю и дворянам значило бы для нее мысленно объединить себя с народом в третьем сословии, а следовательно, отважиться на революцию, чтобы через революцию найти свое полное классовое бытие. Но время для этого еще не пришло.

Однако дело не могло ограничиться сознанием буржуазии. Отрекаясь от себя и от революции в мыслях, она и на практике неизбежно теряла некоторые из своих важнейших классовых признаков. Ее сближение с королевской властью и дворянством оказывало обратное влияние на ее общественное бытие, видоизменяло ее экономическую деятельность. Само развитие капитализма поэтому делало два шага вперед и шаг назад. Вот почему мы говорим о внутреннем противоречии буржуазии того времени.

Сближение французской буржуазии XVII в. с феодально-абсолютистским порядком (и соответственно утерю ею своих классовых признаков) можно условно разбить на три формы: 1) политическое сближение - путем массового превращения в чиновничество; 2) социальное сближение - путем усвоения дворянского образа жизни (vivre noblement); 3) экономическое сближение - путем превращения торгово-промышленного капитала в ростовщический (кредитный). Здесь не место давать подробную и разностороннюю характеристику французской буржуазии XVII в.; обильный материал на эту тему собран рядом французских историков¹ . Но необходимо дать краткие пояснения и иллюстрации к каждой из этих трех форм.

1. Политическое сближение. Маркс отмечает как отличительную черту французской истории, что "со времени возвышения городов, французская буржуазия становится слишком влиятельной благодаря тому, что она конституировалась как парламент, бюрократия и т. д., а не как в Англии - только в результате торговли и промышленности"² . В самом деле, в городе Дижоне, например, в XVII в. 2/5, населения пользовались налоговыми изъятиями, главным образом в качестве должностных лиц³ . Следовательно, Луазо, отожествляя буржуа и чиновника, рисовал не идеал, а действительное положение вещей: "В городах каждый порядочный человек имеет свою должность, как каждый монах в монастыре"⁴ .

Поскольку для того, чтобы стать чиновником, достаточно было иметь деньги на покупку должности и обладать хотя бы самыми скудными познаниями в латыни, - всякий мало-мальски зажиточный француз старался или сам стать обладателем какой-нибудь муниципальной или государственной должности или приготовить эту участь для своих детей. Судейские, финансовые и прочие должности во Франции уже в XVI в. были продажны, являлись подобием частной собственности, а с 1604 г. превратились и в наследственную собственность. С этого момента начинается и продолжается в течение всего XVII в. бурное возрастание цен на чиновные должности, а вместе с тем и число все вновь и вновь учреждаемых государством должностей. Должности были самые разнообразные по цене и значительности, на разного покупателя, начиная с сельских судебных приставов, нотариусов и т. п. и кончая парламентскими советниками и президентами. Новые должности раскупались мгновенно, спрос на них был, казалось, неисчерпаем.

Что же давали владельцам эти притягательные должности? Современники, описывая это "помешательство на должностях" (folie des offices), указывают на два импульса: "честолюбие" ("тщеславие") и "корыстолюбие". Должность приобщала ее владельца не только к материальным привилегиям (освобождала его в той или иной мере от уплаты налогов), но и к престижу господства и власти, к почестям и уважению; наконец, даже самая низшая должность была уже как бы первым шагом к дворянскому званию: на определенной ступени карьеры личное дворянство присваивалось автоматически, наследственность же должностей превращала его в третьем поколении в наследственное дворянство. Чиновничество массами приобщалось к дворянству; в Бретани, например, парламентские чиновники и судьи все входили во время собрания провинциальных Штатов в сословие дворян, так как считались таковыми в силу своих должностей. Всякий богатый человек мог купить должность, облечься в мантию и тем приблизиться к дворянству. Следовательно, воззрения Луазо были лишь теоретической идеализацией практики французских буржуа.

Мотив "честолюбия", как мы увидим, нельзя отделить от мотива "корыстолюбия", но и сам по себе первый имел глубокие социальные основания. Многим современникам казалось, что купля-продажа должностей есть просто "торговля почестями", "налог на тщеславие". Ришелье так объясняет введение продажи должностей при Франциске I: "У него не было лучшего и более быстрого средства получить имущество своих подданных, чем дать им честь за деньги"⁵ . Монтескье говорил, что французский король хотя и не

¹ См. в особенности Norraand Ch. "La bourgeoisie franchise au XVII siecle", 1908, а также Babeau A. "Les bourgeois d'autrefois", 1886; Bardoux "La bourgeoisie franchise"; Aynard J. "La bourgeoisie franchise" (Essai de psychologie). 1934.

² К. Маркс и Ф. Энгельс. Соч. Т. XXII, стр. 49.

³ Roupnel G. "La ville et la campagne au XVII-e siecle", p. 130.

⁴ Loyseau "Traite du droit des offices". Цит. по Hanotaux, p. 459.

⁵ Richelieu "Testament politique". Livre I, p. 158.

имеет золотых рудников, как испанский, по он все-таки богаче последнего: тщеславие его подданных неистощимее всяких рудников¹ . Луазо относится резко отрицательно к упрощенной торговле должностями, без учета "достоинств" чиновника, профанирующей, по его мнению, весь смысл этой формы власти, превращающей должность в "простую собственность" наподобие сеньории; Луазо насмехается над покупателями должностей: "С тех пор, как во времена наших отцов был открыт этот прекрасный финансовый секрет - взимать через посредство должностей огромный и тем не менее нечувствительный, даже добровольный и желаемый налог на честолюбие и глупость зажиточных людей королевства, - им пользуются что ни день с нуждой и без нужды. Это никогда не иссякающая манна, бездонный кладезь, источник, который нельзя исчерпать, черпая из него непрерывно. Пусть учреждают новые должности, - при одном слухе об их учреждении на них будут сделаны заявки, прежде чем эдикт будет начерно написан. Пусть король создает их сколько захочет, он всегда сможет их распродать, ибо, как говорит мудрец, число дураков бесконечно... Если во Франции когда-нибудь окажется король, который вознамерится наподобие царя Египта присвоить себе все имущество своих подданных, ему нужно будет только создать множество должностей, - и каждый с охотой принесет королю свой кошелек; у кого не будет денег, тот продаст свою землю, у кого не будет довольно земли, тот продаст себя самого, если ему позволят, и согласится быть рабом лишь бы стать должностным лицом"² . Почему эта сатира вышла как раз из-под пера Луазо, идеолога буржуазного чиновничества? С одной стороны, им, несомненно, руководит кастовая ревность к неофитам и приверженность к патриархально-муниципальным способам замещения должностей, но, с другой стороны, его тревожит и то более глубокое обстоятельство, что массовый переход буржуазии в чиновничество грозит подорвать корни и основы самого буржуазного богатства. "Половина городских жителей - чиновники, - пишет он в другом месте, - так что торговля совсем заброшена, а земледелие предоставлено исключительно крестьянам"³ .

И в самом деле, непрерывное увеличение числа "людей мантии" непосредственным образом отражалось на экономической жизни Франции. Один англичанин, описывая состояние Франции в начале XVII в., отмечал⁴ : "Профессия торговца здесь менее уважается, чем в какой-либо другой стране, зато нигде так не стремятся занять какую-нибудь должность"⁵ . По словам одного интенданта времен Кольбера, "лишь только купец сколотит немного деньжонок, он думает только о том, как бы сделаться эшевеном, и больше не желает впутываться ни в какую коммерцию"⁶ . В самом конце XVII в. Савари, автор сочинения "Совершенный негоциант", писал: "С того момента, как во Франции какой-либо негоциант приобрел в торговле большие богатства, его дети не только не следуют этой профессии, но, напротив, вступают в публичные должности, в то время как в Голландии дети частных негоциантов следуют обычно профессии и коммерции своего отца"⁷ .

Таким образом, в виде массового превращения торговцев и промышленников в чиновников мы можем наблюдать одну из форм утери буржуазией своих классовых признаков. Это врастание буржуазии в феодально-абсолютистский строй, в свою очередь, тормозило ее экономический рост, сокращало торгово-промышленное накопление, лишало молодой капиталистический класс, наиболее активных элементов. Еще Генрих IV, создавая Commission du commerce для обсуждения мер поощрения торговли и промышленности, не нашел ни одного купца или предпринимателя, достаточно подготовленного и дельного, и принужден был заполнить комиссию одними чиновниками". В течение XVII в. эта черта углублялась. При Кольбере голландский посол писал о Франции: "Франция совершенно неспособна к большой торговле, характер нации непригоден к этому, так как он слишком привержен к удовольствиям и тщеславию. Здесь нет ни одного купца, который, обладая богатством в сто тысяч экю и менее, не употребил бы свое имущество на приобретение какой-либо земли или какой-либо должности и не лишал бы таким путем коммерцию всех ее средств"⁸ . Разумеется, дело было не в "характере нации", а "тщеславие", о котором тут идет речь, наряду с социально-политическим содержанием имело еще и свою "корыстную" сторону. Погоня за должностями вовсе не была глупостью и с коммерческой стороны. Об этом от имени высших учебных заведений Франции писал "Mercure

¹ Цит. по Гольцеву В. "Государственное хозяйство во Франции XVII в.", стр. 86, 1878.

² "Du droit des offices". Цит. по Ch. Normand "La bourgeoisie franchise au XVII siecle", p. 44 - 45.

³ "Du droit des offices". Цит по Hanotaux, p. 459.

⁴ Цпт. по статье Филатова В. "Государственное хозяйство старого порядка". В "Книге для чтения по истории нового времени". Т. II, стр. 222.

⁵ Depping G. "Correspondance administrative sous le regne du Louis XIV". T. III, p. 765, 1852; d'Herbigny a Colbert, 28 avril 1666.

⁶ Savary J. "Le parfait negotiant on Instruction generate pour ce qui regarde le commerce des marchandises de France et des pays etrangers". T. II, p. 183, 4-eme ed. Lyon. 1697.

⁷ Fagniez "L'economie sociale de France sous Henri IV", p. 346.

⁸ "Lettres de Pierre de Groot, ambassadeur des Provinces Unies, a Abraham de Wiequefort, 1668 - 1674", p. 94. La Have. 1894.

francais" в 1624 г.: "Переполнение коллегий свидетельствует о том, что многие бросают торговлю, замятия земледелием и другими ремеслами, необходимыми для жизни и для общества, чтобы устремиться в школу с надеждой приумножить и увеличить свое состояние, нося одежду более длинную, чем обыкновенно (т. е. став чиновниками)"¹ .

2. Социальное сближение. Сословия во Франции отделялись друг от друга не столько самим сословным званием, сколько присвоенным каждому сословию образом жизни и общественного поведения, суммой внешних признаков - от характера доходов до одежды и манер, - безошибочно определявших сословную принадлежность. Так, дворянин должен был носить диетную одежду в отличие от серой или черной одежды третьего сословия, должен был особым, "дворянским", или "благородным", образом вести свой дом в отличие от домашнего очага простого горожанина или крестьянина, не должен был заниматься занятиями третьего сословия: торговлей, промышленностью, физическим трудом. Луазо так объясняет, почему дворянин, занявшийся ремеслом или другим недворянским делом, должен платить талью, т. е. переходит и податное сословие: "Недостаточно быть дворянином, если не жить по-дворянски" ("ce n'est assez d'estre noble, si on ne vir noblement")² . Обратное заключение напрашивается само собой: достаточно жить по-дворянски, чтобы быть де-факто дворянином. Действительно, эта категория - vivre noblement - играла очень большую роль в жизни и стремлениях французской буржуазии XVII века, Этой цели добивался каждый зажиточный человек, и в той мере, в какой он достигал ее, дворянский образ жизни клал между ним и простым народом желанную грань. Не было такой детали костюма или мелочи этикета, с помощью которой буржуазия не стремилась бы прорваться в дворянство. У Луазо мы находим любопытное рассуждение о том, что жены буржуа присвоили себе принадлежавшее ранее только дворянкам обращение madame, дабы отличить себя от жен простых ремесленников³ . Автородного памфлета в 1619 г. писал с удовлетворением: "Что такое теперь купец и что может быть более почетным? Его можно узнать теперь только по его большому состоянию; одет он в толковое платье, плюшевый плащ..."⁴ . Напротив, негодованием исполнены вышедшие в 1665 г. из дворянских кругов Парижа куплеты некоего Коллетэ под названием "Напыщенность и роскошь простой буржуазии"; автор, между прочим, жалуется, что "невозможно уже отличать наших дам от простых женщин", так как последние часто носят неположенную им одежду⁵ .

Но самым главным, что определяло la vie noble, был источник доходов. И в этом отношении социальная мимикрия буржуазии, утеря ею своих классовых признаков, оказывала решающее давление на ее экономическую деятельность. Именно в XVII в. в французской архитектуре отмечается любопытный факт: в домах, принадлежащих зажиточным буржуа, исчезает характерная для предыдущего времени лавка в нижнем этаже. - Лавка отделяется от жилого дома, потому что "вести вполне порядочный образ жизни" и торговать - две вещи несовместимые. В XVII в. купец, едва лишь разбогатев, уже стыдился торговать, и если и не прекращал своего дела, то нередко лично уже не вел его, а передавал его приказчикам и посредникам. Интендант времен Людовика XIV пишет, что нантские купцы могли бы неслыханно обогащаться, "если бы они старались вести торговлю сами, не пользуясь посредниками, и если бы они решались быть более предприимчивыми чем обычно; самым же их крупным пороком этого рода является недостаток прилежания"⁶ . Но как же могло быть иначе, если в своей коммерческой деятельности они видели лишь позорное, низкое средство для достижения высоких почестей? Ришелье даже высказывает парадоксальную мысль, что если бы почести, в частности должности, можно было получать без денег, то коммерция вовсе обезлюдела бы⁷ . Савари так убеждает французских купцов в пользе коммерции: "Повседневно наблюдается, что купцы и негоцианты накопляют значительные состояния и определяют своих сыновей на первостепенные должности мантии"⁸ .

Богатая буржуазия вкладывала деньги не только в должности. Когда купцу или предпринимателю удавалось сколотить значительный "капитал, он часто искал возможности обратить его на покупку земли и тем окончательно уподобиться дворянину, хотя это далеко нельзя было назвать выгодным капиталовложением. Именно для XVII в. зарегистрирована массовая скупка земель зажиточными горожанами, теми самыми лицами, которые одновременно приобретали судейские, муниципальные и прочие, должности, т. е. чиновной буржуазией, гордо прибавлявшей теперь к своим именам: sieur de, т. е. владелец такого-то

¹ "Mercure frangais". T. X, p. 432. "Les universites de France au Roy".

² Loyseau "Traite des ordres et simples dignitez", p. 83.

³ Ibidem.

⁴ "Archives curieuses de l'histoire de France, publics par F. Danjou et L. Cimber". T. II, 2-eme serie. "La chasse au vieil grognart de l'antiquite", p. 371.

⁵ AynardJ. "La bourgeoisie francaise", p. 285.

⁶ "Etat de la France. Extrait des Memoires dressees par les intendants du royaume par ordre du roi Louis XIV. Par M. le comte de Boulainvilliers". T. IV, p. 155. Londres. 1737.

⁷ Richelieu "Testament politique". Livre I, p. 160.

⁸ Savary. Op. cit. T. I, p. 1.

поместья¹ . После покупки земли можно было перейти на существование с феодальной ренты. Таким путем капиталы, накопленные в торговле и промышленности, в большом объеме уходили в землю, декапитализировались. В методах хозяйствования этих новых землевладельцев - говорить ли о пригородных сравнительно небольших участках, или о средних сеньориях, или, наконец, об огромных феодальных владениях, подчас захватываемых крупными финансовыми акулами вместе с громкими феодальными титулами - не заметно никакого существенного обновления старого сеньориального режима, никаких попыток внедрения капитализма в сельское хозяйство.

Такова вторая форма утери буржуазией своих классовых признаков. Вместе с первой она определяет то своеобразное положение, сложившееся во французском обществе, которое в XVIII в. Мальзерб выразил известными словами: "Не всякий дворянин - богатый человек, но зато всякий богатый - дворянин". В одной французской комедии, написанной в 1635 г., говорится: "Впрочем, мужчина - уже вполне дворянин, если у него есть золото² . Тоньше и глубже выразил это Лабрюйер: "Вошедшее в употребление среди судейских слово "реабилитация" почти вытеснило собою слова "дворянская жалованная грамота", которые некогда были столь употребительны, а теперь устарели; "реабилитация" предполагает, что человек, ставший богачом, по происхождению дворянин, что ему необходимо быть таковым; что его отец мог потерять право на дворянство, добывая средства сохою, киркою, молотом или житьем в прислугах, но что ему требуется вернуть прежние права своих предков; что, одним словом, грамота о пожаловании дворянства к нему уже не идет, что она приносит честь только разночинцу, т. е. тому, кто только еще ищет секрета стать богатым"³ .

3. Экономическое сближение. Мотивы социально-политического характера, заставлявшие буржуазию изымать свои капиталы из сферы торгово-промышленной деятельности, неразрывно сплетались с мотивами собственно экономическими. Ее побуждал к этому налоговый пресс. Если не говорить о привилегиях, то буржуазия как составная часть третьего сословия принадлежала к податному населению ("ротюрье"). Различие трех сословий традиционно определилось во Франции так: "Духовенство служит королю молитвами, дворяне - шпагой, третье сословие - имуществом". Действительно, в тенденции королевский абсолютизм рассматривал все имущество всех своих непривилегированных подданных как свое собственное потенциальное имущество. И это не было только теорией; чем более укреплялся абсолютизм, тем полнее претендовал он (путем налогового обложения) на все достояние третьего сословия.

Но реакционный аристократ Сен-Симон с раздражением писал в начале XVIII в., что именно имущество является силой и причиной возвышения третьего сословия; по его словам, в отличие от первых двух сословий, мало привязанных к материальным благам, третье сословие "привержено к собственности, которая составляет все его счастье, обусловливает его возвышение, прочность его положения"⁴ . Как же могло случиться, чтобы та самая собственность, за которой охотился абсолютизм, беззастенчиво стремясь ее экспроприировать, которую приходилось даже скрывать и маскировать, оказалась причиной "возвышения" и "прочности положения"?

Ответ состоит в том, что как само третье сословие не было единым, так и его имущество состояло из двух различных форм собственности. Налоговый натиск оказывал разное действие на лично-трудовую собственность народа и на буржуазную собственность.

На первую он действовал разрушительно. Луазо еще в начале XVII в. пишет о "множестве здоровых нищих, которыми ныне переполнена вся наша Франция из-за непомерности тальи, заставляющей трудовой люд предпочитать все бросить и, сделавшись бродягами и попрошайками, жить в праздности, без забот, за счет других, чем непрерывно трудиться, не наживая и не накопляя ничего кроме как на уплату тальи"⁵ . Вобан на рубеже XVIII в. так изображал действие налогового пресса на положение народных масс: "Положение вещей таково, что те, кто могли бы приложить свои таланты к какому-нибудь ремеслу или торговле и таким образом увеличить достаток свой и своих семейств, предпочитают оставаться в бездействии; тот, кто мог бы иметь лишнюю корову или овец, чтобы улучшить свое хозяйство, должен отказывать себе в этом из опасения быть обремененным тальей в следующем году, как это неминуемо произошло бы, если бы он что-нибудь заработал или если бы заметили, что его жатва несколько более обильна, чем обыкновенно. Вследствие этого не только он сам и его семья живут очень бедно и ходят почти вовсе раздетыми, т. е. очень мало потребляют, но, кроме того, он запускает и лишь полуобрабатывает свой клочок земли из боязни, что если она даст все, что может при хорошем удобрении и обработке, то это послужит поводом наложить на него двойную талью"⁶ .

¹ Roupnel Caston "La ville et la campagne au XVII-e siecle". Etude sur les populations du pays dijonnais. 1922. Troisieme partie.

² Du Ryer P. "Les vendanges de seresne". См. E. Fournier "Theatre francais du XVII-e siecle".

³ Лабрюйер "Характеры", пер. П. Первова, стр. 315. 1890.

⁴ Сен-Симон. Мемуары. Русский перевод И. Гревса. Т. II, стр. 256 - 257. 1936.

⁵ "Des ordres", p. 140.

⁶ Vauban "Projet d'une dixme royale", p. 30 - 31. 1707; о парализующем действии налогов на хозяйственную деятельность населения писал также Буагильбер в конце XVII в. ("Detail de la France". 1697).

Эти слова характеризуют положение трудовой собственности. Но в них лишь половина истины, потому что часть третьего сословия имела другую, буржуазно-капиталистическую собственность. Откуда последняя бралась? Несмотря на неусыпный и хищный надзор абсолютистской администрации за имуществом третьего сословия, несмотря на его перманентную экспроприацию, в недрах общества, в порах и трещинах феодализма тысячей способов с необыкновенным упорством все снова и снова происходило накопление, все снова и снова возрождалась мелкая капиталистическая поросль. Вспомним известный рассказ Руссо о бедном крестьянине, который отказывался чем-либо его накормить, ссылаясь на нищету, до тех пор, пока не убедился в полной непричастности гостя к налоговому делу, и тогда достал из какого-то тайника все необходимое для сытного ужина." Таким ли способом или множеством других, но зачаточное богатство накоплялось в руках части крестьян, ремесленников, мелких лавочников, ростовщиков, купцов, предпринимателей. Но все это в некрупных размерах и как бы мимолетно: богатство еще только возникало, а надо уже было думать о том, как спасти его от экспроприации. Спасение заключалось в том, чтобы немедленно изменить экономическую функцию этого богатства, а именно ссудить его кому-нибудь в кредит и тем избежать налогового обложения. Разбогатевший крестьянин тотчас, например, ссужал деньги своему сеньору под залог "мельничного баналитета" и тогда спокойно продолжал богатеть. Качественная грань, делящая все имущество третьего сословия на два вида, выступала как чисто количественное различие: имущество годилось для кредита, если оно существовало в денежной форме и достигало известного минимального уровня. В таком случае это имущество не только искало спасения от налогового натиска как всякая собственность, которую грозят отнять, но вдвойне искало спасения уже как потенциальный капитал, природа которого состоит не в простом самосохранении, но и в самовозрастании. Выход и заключался в ссуде в долг этого накопленного богатства или членам господствующего класса, освобожденным от налогов, или самому требующему налоги государству.

Здесь не место исследовать, почему в течение нескольких столетий потребность в кредите была неотъемлемым спутником феодального класса и феодальных государств, в Европе. Укажем только, что сущность этого явления восходит к противоречию между денежной формой и неразрешенной натуральной основой феодальной экономики. Французское общество XVII в. представляло собой такое общество, в котором уже почти все продавалось и покупалось, но при этом почти все оставалось феодальным. Господствующий класс и государство постоянно нуждались в кредите, а буржуазия в той мере, в какой она экономически выделялась из народа, давала этот кредит. Сен-Симон отразил сложившееся положение вещей в краткой формуле: "В самом деле, на одного заимодавца из второго сословия (т. е. из дворянства) приходится тысяча из третьего и, наоборот, на одного должника из третьего - тысяча из второго"¹ . Лабрюйер выразил это проще: "Нужда в деньгах примирила знать с разночинцами и уничтожила привилегии, основанные на четырех поколениях"² . Не в меньшей мере было в долгу у третьего сословия и дворянское государство.

Соответственно все эти кредитные операции буржуазии можно разбить на две группы: кредитование дворян и кредитование дворянского государства. Внутри каждой группы можно также различить разные формы.

а) Основной формой кредитования дворян был откуп всех или некоторых сеньориальных прав у землевладельца; внося вперед деньги, которые предполагалось собрать с крестьян, посредник выколачивал затем из последних больше, эксплуатируя таким образом феодальные отношения для получения процентов на ссуженный капитал. По словам Лучицкого, в XVIII в. "редкое крупное и среднее имение не находилось в руках таких лиц"³ ; то же можно сказать и о XVII веке. Кроме того кредитование дворян осуществлялось б) путем покупки в сеньориях различных служебных должностей, от правление которых вскоре с лихвой покрывало затраченную на их покупку сумму, а также путем предоставления прямых ссуд в) под залог недвижимости или г) просто под проценты без имущественного обеспечения.

Сходные формы можно наблюдать и в области кредитования дворянского государства, а) Самые крупные и бойкие капиталы, сложившиеся предварительно в каком-либо ином русле кредита, устремлялись в область откупа государственных налогов, как косвенных, так и прямых. В казну вносилась условленная сумма (обычно определяемая с торгов) за определенный вид налогов, и затем посреднику предоставлялось почти бесконтрольное право выколотить с населения не только эту сумму, но и проценты. Крупные откупщики часто "в свою очередь сдавали свой откуп по частям более мелким, те еще более мелким и т. д. Вся эта армия людей, вкладывавших капиталы в налоговую систему, включая и различных финансовых чиновников, обычно именовалась в то время "финансистами", б) Покупка буржуазией различных государственных должностей, о которой мы говорили в ином плане, также была формой выгодного вложения капитала в дела дворянского государства. Покупка судейско-административных должностей не сулила таких бешеных барышей, какие нередко приносили операции "финансистов", но все же давала на всю жизнь обеспеченный доход, во мно-

¹ Сен-Симон. Цит. соч., стр. 250.

² Лабрюйер. Цит. соч., стр. 317.

³ Лучицкий И. "Состояние земледельческих классов во Франции накануне революции", стр. 31. 1912.

го крат превосходивший вложенный капитал - частично в виде жалования, главным же образом путем легализованных поборов с населения. "Тот, кто покупает правосудие оптом, может продавать его в розницу"¹ . Во французском суде XVII в. "подношения" тяжущихся судье (epices) производились открыто и были узаконены обычаем. Хотя "финансисты" и должностные лица нередко враждовали между собой, как две конкурировавшие группировки государственных кредиторов, но в сущности между ними трудно провести грань, тем более, что владельцы финансовых должностей представляли собой как бы связующее и переходное звено между ними, Луазо писал о владельцах финансовых должностей; "Поскольку в этих должностях обычно содержится мало власти, а также и почести, им присвоено много жалования, а к тому же естественно, чтобы также, как когда человек трогает смолу, кое-что прилипает к его пальцам, так и те, кто держит в руках финансы, брали бы из них свою часть, - чего они охотно и не забывают никогда делать"² . Наконец, имело место прямое кредитование государства в) под залог королевских доменов и г) без твердого обеспечения, в виде крупных займов или массового приобретения мелкими капиталовладельцами так называемых "муниципальных рент", т. е. облигаций процентных государственных займов, выпускавшихся правительством от имени некоторых городских муниципалитетов. Все эти разные пути кредита приводили к одинаковому результату: буржуазия прямо или косвенно освобождала свои накопления от налогового обложения, перекладывая последнее целиком на плечи народа. Она спасала свое богатство от грозящей экспроприации и даже сохраняла его в имманентной ему форме капитала, т. е., как богатство, непрерывно приносящее прибыль. Но добивалась она этого только в той мере, в какой отнимала и свое богатство и свою деловую активность у торговли, промышленности, земледелия. "Высокий доход, который приносили деньги, вложенные в должности и в откупа, отклонял капиталы от земледелия, так же как от промышленности и торговли"³ . Капитал, рождаясь в производственных недрах общества, тотчас всплывал на поверхность обращения. Из торгово-промышленного он превращался в ростовщический, лишенный капиталистического содержания, безразличный к способу производства⁴ . Откупщики, должностные лица и прочие кредиторы не приносили с собой ни крупицы капитализма в сеньориальное и в государственное хозяйства, которые они кредитовали. Зато они сами приобщались к феодальному способу эксплуатации, к присвоению феодальной ренты в виде ли сеньориальной ренты или централизованной (налоговой). Это было утерей буржуазией уже своих главнейших - экономических - классовых признаков.

Разумеется, отсюда не следует вывод, что во Франции XVII в. вовсе не было крупных капиталов, связанных с производственной жизнью. В таком случае надо было бы говорить не о внутренних противоречиях, а об исчезновении капиталистической буржуазии. Нет, развитие капитализма шло вперед, хотя и замедленно. В рядах французской буржуазии существовал слой, хотя и немногочисленный, крупных предпринимателей-мануфактуристов, купцов, участников торгово-колониальных компаний. Но у них были свои специфические черты, понять которые можно только на основе сказанного выше. Широчайшее развитие ростовщичества накладывало свой отпечаток и на этот неростовщический капитал: крупные капиталовладельцы, которые добровольно оставляли свой капитал функционировать в торговле и промышленности (нередко их просто принуждали к этому), требовали и получали как бы премию за то, что не шли по общему ростовщическому пути. Эта премия подчас достигалась на местной почве, например, в Сен-Мало кучка в каких-нибудь 30 купцов - "арматоров", - породнившихся с местным дворянством и частью формально "одворянившихся", держала в своих руках весь город и всю его обширную торговлю, получая огромные монопольные прибыли. Но обычно премию давало само государство в виде королевских привилегий, субсидий, монополий, в качестве же главной и последней приманки - в виде дворянских титулов, которые широко раздавались в XVII в. за особое усердие "коммерсантам". Так или иначе, премия за коммерческую деятельность опять-таки выражалась в приобщений буржуазии к привилегиям, в сближении с дворянством. Вокруг удачников, пользовавшихся этой премией в полном объеме, теснилось, разумеется, некоторое число претендентов, еще только ждущих полноты привилегий. Но важно, что само развитие капиталистического производства "происходило преимущественно в этой противоречивой и даже противоестественной форме: за XVII в. число привилегированных "королевских" мануфактур во Франции возросло от нескольких единиц почтя до трех сотен, тогда как непривилегированное предпринимательство (главным образом в рассеянной капиталистической мануфактуре) сократилось. К тому же шло вперед только такое капиталистическое производство, которое давало или предметы роскоши дворянству или товары, нужные дворянскому государству.

Итак, мы можем вместе с Аното сказать, что все существование французской буржуазия в XVII в. "было только энергичным стремлением к привилегии"⁵ . Мы констатировали три формы утери буржуазией своих классовых признаков. Лишь в той мере, в какой она отрекалась от самой себя как класса капиталистического общества, оказывался возможным тот союз ее

¹ Richelieu "Testament politique". Livre I, p. 157.

² Цит. по I. Aynard, p. 237.

³ Fagniez. Op. cit, p. 74.

⁴ См. К. Маркс "Капитал". Т. III, гл. 36.

⁵ Hanotaux Op. cit. T. I. p. 454.

с господствующим феодально-дворянским классом, который составлял базу абсолютизма.

V

Теперь следует для полноты рассмотреть вопрос с обратной стороны: что же толкало дворянское общество и государство к такому сближению и союзу с буржуазией?

Так же как для первой половины темы отправным материалом нам послужили сочинения Луазо, так для этой второй половины подобную роль могут сыграть сочинения замечательного теоретика и практика дворянской абсолютной монархии - Ришелье, в особенности его "Политическое завещание". К сожалению, нам придется здесь отказаться от рассмотрения этого вопроса во всей широте. Оставляя в стороне многие моменты, необходимые для всесторонней характеристики абсолютизма, мы отметим только несколько пунктов, наиболее необходимых для разъяснения отношения абсолютизма к третьему сословию.

Мы уже видели, что Ришелье схож с Луазо и своим представлением об общественном неравенстве как естественном свойстве всякого разумного целого и своим осторожным определением третьего сословия ("должностные лица, шествующие во главе народа"), из которого, в сущности, нетрудно вывести заключение Луазо: "Третье сословие не есть подлинное сословие". Правда, четвертая глава "Политического завещания" называется "О третьем сословии", но важен не этот общий заголовок, а то, что Ришелье в этой главе с самого начала отказывается говорить о третьем сословии в Целом, как он говорил в предыдущих двух главах о духовенстве и дворянстве. Он разделяет эту главу "для ясности" на три вполне самостоятельные часта: о судейских должностных лицах, о финансистах и о народе.

Но мы видели также, что Ришелье совершенно иначе чем Луазо относился к претензиям должностных лиц "занять первое место там, где им - подобает только третье". Луазо как идеолог буржуазии приветствовал уравнение чиновничества с дворянством. Ришелье же как идеолог дворянской монархии считал это злом. Во-первых, злом были в его глазах те политические претензии, которые неизбежно следовали за возвышением буржуазного чиновничества. Целый раздел главы "О третьем сословии" носит характерное название: "Раздел третий, показывающий сколь важно помешать, чтобы судейские должностные лица не наносили ущерба королевской власти"¹ . Во-вторых, злом было "принижение" главной опоры монархии - дворянства, - пропорциональное возвышению буржуазного чиновничества. "Дворянство, - пишет Ришелье, - следует рассматривать как один из главнейших нервов государства, могущий много способствовать его сохранению и устроению. Оно в течение некоторого времени было столь принижено большим числом должностных лиц, которых зло века возвысило в ущерб ему, что теперь весьма нуждается в поддержке против притязаний этих людей. Богатство и чванство одних усугубляет нужду других, богатых только храбростью, побуждающей их легко отдавать жизнь за то государство, соки которого вытягивают должностные лица"² .

Однако, констатировав это "зло века", столь любезное сердцу Луазо, и указав ряд мер к его уменьшению, включительно до сокращения сети учебных заведений, только "наполняющих Францию крючкотворами" и отвлекающих людей от торговли и земледелия³ , Ришелье не находит возможным ликвидировать его в корне, путем отмены продажи и наследственности должностей. Одна из самых любопытных идей "Политического завещания" состоит как раз в том, что огромная роль буржуазного чиновничества во Франции объявляется хотя и злом, но злом неизбежным и необходимым с точки зрения интересов государства.

Ришелье, например, признает, что лучшим средством исправить расстройство суда было бы отменить продажность и наследственность должностей, "но, - продолжает он, - бесполезно предлагать сейчас это средство для достижения цели, ибо это не такая вещь, которую можно осуществить в настоящее время, да и в какое-либо иное время будет затруднительно применить это средство"⁴ . Самое "зло" оказывается необходимым элементом, поддерживающим существующий порядок. При учреждении нового государства, поясняет Ришелье, следовало бы вводить самые разумные и совершенные законы, "но мудрость не позволяет действовать таким способом в старинной монархии, несовершенства которой вошли в привычку и беспорядок которой составляет (не без пользы) часть государственных порядков"⁵ . Совершенно так же ставится у Ришелье и вопрос о роли "финансистов" в государственной системе: "Финансисты и откупщики представляют особый класс, вредный для государства, но тем не менее необходимый. Этот вид должностных лиц есть зло, без которого невозможно было бы обойтись, но которое надо уменьшить до терпимого предела"⁶ .

Иными словами, сближение дворянского государства с буржуазией, которого так жаждала буржуазия, в глазах дворянского государства было всего лишь "неизбежным злом".

Почему же это зло было неизбежна Ответ надо искать, с одной стороны, в основном классовом назначении абсолютной монархии, с другой стороны, в свойствах и особенностях ее 1) аппарата власти, 2) финансов и 3) военного дела. Нам будет удобней начать пояснение не с основного, а с этих вторичных пунктов.

¹ Richelieu "Testament politique". Livre I, p. 173 - 175.

² Ibidem, p. 140.

³ Ibidem, p. 124 - 127.

⁴ Ibidem, p. 154.

⁵ Ibidem, p. 156.

⁶ Ibidem, p. 176.

1. Аппарат власти. По мере развития феодального общества, по мере углубления и обострения в нем классовой борьбы государственная власть все более обособляется от самого господствующего дворянского класса; на последнем этапе она становится относительно самостоятельной силой. Это значит, что государство теперь представляет и защищает наиболее общие, собирательные интересы всего дворянства. Но эти общие интересы в той или иной степени неизбежно противоречат интересам любого отдельного дворянина или любой группировки, фракции внутри класса. Возникает своеобразное затруднение: аппарат власти дворянского государства не может находиться в руках дворян, ибо присвоение этого аппарата любой группой дворян неизменно вызывает протесты, а там и открытую борьбу со стороны других элементов дворянского класса. К тому же среди дворянства сильны и живучи были тенденции феодального сепаратизма и партикуляризма. Выход заключался только в передаче аппарата власти в руки чиновников, которые сами не принадлежали бы к дворянству. Этот выход стихийно нащупывался с развитием абсолютизма, и Ришелье на практическом опыте убедился в необходимости буржуазной бюрократии. Один из его аргументов за необходимость примириться с системой продажности и наследственности должностей состоит в указании на то, что иная система - назначение чиновников по благоусмотрению короля - открыла бы возможность различным фаворитам и вельможам с помощью интриг и королевских милостей ставить на должности своих людей, а следовательно, и влиять на государственные дела¹ . Опора на бюрократию (а тем самым и на буржуазию) была необходима именно для того, чтобы сохранить государство как орудие дворянства. Но непосвященный посторонний наблюдатель, секретарь английского посольства Даллингтон, с удивлением писал о Франции еще в конце XVI века: "Невероятно, что в прекрасной стране, полной дворянства, государство управляется и все дела руководятся людьми de la Robba Ionga (длинной мантии), адвокатами, прокурорами и дворянами пера и чернил"² .

2. Финансы. Как в начале средневековья феодальное поместье было не только экономической организацией, но и политической, так в конце средневековья абсолютизм был не только политической организацией, но и экономической. В начале средневековья феодальная рента совпадала с налогом, в конце - налог является не чем иным, как централизованной феодальной рентой, достающейся тем же феодалам, но из рук короля. Абсолютизм - это не только государство дворян, но и своего рода макро-поместье. Поэтому централизованная рента в своем развитии отчасти сталкивалась с сеньориальной рентой и постепенно ущемляла ее, но преимущественно должна была складываться из тех доходов населения, которые не могли быть присвоены феодалам в виде сеньориальной ренты. Значит, абсолютизм был заинтересован в наличии неофеодального богатства в стране, в буржуазном накоплении, в формировании прибыли, противостоящей ренте. В самом деле, на массе непосредственных производителей уже лежало бремя сеньориальных повинностей. Стоило государству экспроприировать их скудные накопления, их наличное имущество, - и дальнейшее увеличение налогов неизбежно должно было приводить к столкновению между интересами дворянского государства и интересами класса дворян. Предотвратить такое столкновение можно было только путем расширения прямого подкармливания дворян государством из фонда централизованной ренты, но это требовало в свою очередь увеличения государственных доходов и т. д. Выход из затруднения мог заключаться только в том, чтобы направить фиск преимущественно не на народные массы, а на имущество буржуазии. По словам Ришелье, "при большой нужде государства монарх должен обращаться по мере возможности, предпочтительно к избыткам богатых людей, прежде чем чрезвычайными мерами делать кровопускание бедноте"³ . Савари, всесторонне обосновывая пользу коммерции, между прочим, пишет: "Короли также извлекают для себя из коммерции превеликую пользу, ибо сверх пошлин, которыми оплачиваются ввозимые в королевство и вывозимые товары, справедливо будет сказать, что вся денежная наличность, находящаяся в руках банкиров и купцов - вот откуда откупщики и дельцы извлекают те огромные суммы, в которых короли подчас имеют надобность для великих предприятий"⁴ . Отсюда - экономическая политика, называемая меркантилизмом или кольбертизмом. Чем более ускользал капитал от обложения через лазейку кредита, тем энергичнее старался абсолютизм стимулировать и поощрять именно торгово-промышленное накопление. Но не явится ли капиталистическое накопление все-таки простым перераспределением богатств внутри страны? Не произойдет ли оно за счет господствующего дворянского класса? Эта опасность отпадает, если капиталистическое накопление будет результатом выкачки средств не из внутренних ресурсов страны, а исключительно из иноземных государств.

Обоснованию этой "кольбертистской" программы посвящен большой раздел в "Политическом завещании" Ришелье. Замечательно, что абсолютизм, как гигантское воспроизведение феодального поместья, стремился в тенденции к своего рода гигантскому "натуральному хозяйству": прежде всего ни в чем не нуждаться для ввоза, а затем уже сбывать что-либо соседям (или в колонии), исполь-

¹ Richelieu "Testament politique". Livre I, p. 155 - 156.

² Dallington "Vue de la France vers l'an 1598". Цит. по Mariejol, p. 5.

³ Richelieu "Testament poiitique". Livre I, p. 181.

⁴ Savary. Op. cit. T. I, p. 2.

зуя их нужду в покупках как их слабость. Задача развития французской промышленности выступает в этой программе преимущественно как вспомогательное средство к ликвидации импорта: "Франция достаточно искусна в промышленности (industrieuse), чтобы обойтись, если она захочет, без лучших мануфактур своих соседей"¹ . "Если только мы сумеем воспользоваться преимуществами, данными нам природой, мы извлечем деньги из тех, кто будет приобретать наши столь необходимые для них товары, а сами не будем особенно обременять себя их продуктами, очень мало нам полезными. Испанские, английские и голландские сукна нужны только для роскоши; но мы можем изготовлять их такого же хорошего качества"² . Но в глазах буржуазии именно этот вспомогательный пункт мог составлять главную притягательную сторону кольбертизма: протекционистская таможенная политика ограждала французский капитализм от иностранной конкуренции.

И все-таки этой приманкой нельзя было не только при Ришелье, но и при Кольбере заставить основную массу буржуазии забыть о скрытом назначении всего "покровительства", забыть о неминуемой экспроприации накопленных капиталов и перенести последние из ростовщичества в торговлю и промышленность. О Кольбере хорошо сказал историк Энар: "История Кольбера - это история выдающегося буржуа, который пытался стимулировать активную часть своего класса, но убеждался, что она все более и более предпочитает должности и чины торговле и промышленности"³ .

Поэтому на сцену появлялся второй элемент кольбертизма (меркантилизма)- привилегии и монополии. Если протекционизм в известной мере содействовал развитию капитализма, то привилегии и монополии хотя и создавали отдельных капиталистов, но разрушали капитализм. Для развития капитализма "не было нужно как раз ничего, кроме ликвидации всех и всяческих привилегий. На Генеральных штатах 1614 г. третье сословие выставило просьбу, "чтобы было разрешено всем купцам производить торговлю внутри и вовне королевства любыми видами припасов и товаров, а всем ремесленникам и другим лицам - работать и давать работу в любой отрасли производства, невзирая на какие-либо привилегии, дарованные кому бы то ни было"⁴ . Но поскольку буржуазия имела возможность приобщиться через кредит к привилегиям, ее можно было заставить сохранять капиталы в "коммерции" тоже только путем дарования ей привилегий. Если в Англии XVI - XVII вв. правительство создавало монополии, используя конкуренцию в рядах буржуазии, то во Франции монополии должны были возместить отсутствие конкуренции и инициативы. В колониальные, торговые и промышленные предприятия, затеваемые правительством в XVII в., капитал просто не шел, если его не заманивали туда привилегиями, т. е. если не давали ему той или иной гарантии от экспроприации. Это был порочный круг: капитал таким путем снова ускользал из рук фиска, государство по-прежнему оставалось прикованным к кредиторам и ростовщикам, к покупателям должностей и откупщикам налогов. А всю тяжесть налогов приходилось по-прежнему взваливать на плечи народных масс.

Мы уже знаем, что буржуа, оставляя свой капитал в "коммерции", требовал, чтобы полученные им в этой сфере привилегии в конечном счете вели его к тому же положению в дворянском обществе, которое он мог получить через должность. И государству приходилось соглашаться на это. Торговцам и промышленникам раздавались дворянские титулы. Ришелье, изложив свой меркантилистский план развития внешней торговли для обогащения Франции, заканчивает, обращаясь к королю: "Если в дополнение к этому средству ваше величество соблаговолило бы даровать торговле некую прерогативу, дающую купцам степень (le, rang), в то время как ваши подданные нередко извлекают таковую из различных должностей, которые хороши только тем, что поддерживают их праздность и льстят их женам, - ваше величество восстановило бы коммерцию"⁵ . А на полях одной поданной ему докладной записки о торговле, против места, где говорилось, что "купцы, имевшие обыкновение заниматься коммерцией, ныне набросились на государственные должности", Ришелье написал: "лекарство - уничтожить много должностей и дать коммерции премии (prix), а купцам - степень"⁶ .

По этому порочному кругу двигалась финансовая политика французского абсолютизма в течение всего XVII века. Только в XVIII в. начались некоторые реформы, которыми пытались устранить самый корень "неизбежного зла" путем лишения буржуазии ее кредитных возможностей, чтобы капиталу оставалось единственное поле - "коммерция", с одновременным отказом ему во всяких привилегиях, "прерогативах" и "степенях" под лозунгом: "Laissez faire, laissez passer". Но это соответствовало и объективным потребностям развития капитализма.

3. Военное дело. Появление абсолютизма почти во всей Европе одновременно, в последние десятилетия XV века, совпадает с моментом завершения в основном национально-государственного объединения и размежевания европейских стран. Поэтому главным содержанием военной политики абсолютизма повсюду и особенно наглядно во Франции является уже не завоева-

¹ Richelieu "Testament politique". Livre II, p. 128.

² Ibidem, p. 127.

³ Aynard J. Op. cit, p. 299 - 300.

⁴ Fl. Rapine. Op. cit., supplement, p. 219.

⁵ Richelieu "Testament politique". Livre II, p. 138.

⁶ Richelieu "Lettres, instructions diplomatiques et papiers d'Etat". T. III. p. 179.

ние новых национальных территорий, так же как и не простая защита старых от соседей, а именно стремление к войнам как таковым. Французское дворянство непрерывно требовало войн у своего государства, так как служба в королевской армии могла быть источником существования для множества беднеющих дворян. Это был более важный путь подкармливания дворянства из королевской казны чем пенсии и пожалования придворным дворянам.

В свою очередь и абсолютистское государство требовало от дворян военной службы. Это была единственная компенсация, которую оно могло получить за предоставление дворянам неисчерпаемого фонда централизованной ренты. По мнению Ришелье, государство должно стараться доставить тем дворянам, которые не имеют сеньориальных доходов, "средства существовать в чистоте сердца, получаемой ими от своего происхождения"¹ . Но это относится только к тем, кто "служит короне шпагой и жизнью с постоянством и твердостью"² , тогда как дворяне, не служащие в войсках, не только бесполезны, но и в тягость государству³ . Ришелье предлагает вдвое уменьшить расходы на пенсии, чтобы не поощрять "безделие двора" и принудить дворян к военной службе⁴ . Того же он требует и от дворянства, живущего сеньориальными доходами: "Дворяне всегда были главным первом этого королевства, и они обязаны служить ему во время войны, потому что фьефы были даны им на этом условии и потому что в мирное время они имеют, превосходство над народом"⁵ . Сельские дворяне в общем охотно откликались на этот призыв; война давала им возможность восполнить свои скудные сеньериальные доходы также и военным грабежом.

На государственный бюджет война все же ложилась огромным бременем. Но раз внешняя цель войны была для массы дворян безразлична, раз она для них была самоцелью, - не могло ли государство направить ее на такие объекты, которые в конце концов компенсировали бы казну? Но выгодной война могла быть, учитывая сказанное выше, только как торговая война, как обеспечение французским купцам лучших условий международной торговли, как новая премия им в расчете на их последующую экспроприацию. Вот почему, например, при Людовике XIV дворянские, по существу, войны французского абсолютизма оказывались одновременно ("неизбежное зло"!) торговыми войнами. Впрочем, известно, что они все же не дали заметного экономического эффекта.

Однако главная функция абсолютизма была все же не в том, чтобы кормить дворянство и добывать для этого средства. Для того чтобы до конца понять, почему союз с буржуазией был "неизбежным" злом для дворянской монархии, необходимо теперь обратиться к ее основному назначению.

В истории Франции XVII век, великий век абсолютизма, был и великим веком крестьянских и плебейских восстаний. Подавлять их, держать в повиновении клокочущую народную массу-это и было основным назначением абсолютизма. В высказываниях руководящих государственных деятелей того времени - как ни тщательно скрыта правда под покровом их аристократического молчания обо всем, что касается народа - можно собрать целый букет случайно вырвавшихся признаний, отражающих то, что у них в действительности лежало на сердце. Вот всего лишь несколько примеров. Генрих IV, давая в 1594 г. в письме к маркизу Бурдейлю инструкцию, как умиротворить и подавить восставших в Лимузене крестьян - "кроканов", - говорит о возможном "гибельном последствии" этого восстания, особенно если оно охватит и другие провинции, и словно сквозь зубы роняет: "Ничего не может быть опаснее для моих интересов (pour mon service), чем не противиться им и дать продолжать"⁶ : А через несколько дней, в письме к Ла Шезу уже по поводу восстания "кроканов" в другой провинции, Сентонже, он прекрасно выразил и классовую природу власти, противостоящей крестьянам, призывая "помощь всех моих добрых слуг, преимущественно дворянства, составляющего главную силу этой провинции и в особенности заинтересованного в подавлении восстания"⁷ . Ришелье, казалось бы, так поглощенный борьбой с некоторыми вождями феодальной аристократии, однажды бросил фразу: "Нам надо больше бояться недовольства народа, чем могущества господ принцев"⁸ . От имени короля он писал начальнику войск, подавившему в 1639 г. нормандских "босоногих": "Вы не могли бы доставить королю большего удовлетворения, чем вы доставили поражением нормандских мятежников"⁹ . Еще раньше, в 1637 г., он так поздравлял герцога де Ла Валетт с победой над "кроканами": "Положение, к которому вы привели кроканов, столь выгодно для интересов короля (an service du roi), столь полезно для благосостояния его дел и столь достославно для вас, что в дополнение к уже высказанной мною радости, доставленной таким счастливым успехом, я не могу дать маркизу де Дюра вернуться в места, где вы находитесь, не высказав вам ее еще раз в этих строках. Он расскажет вам подробно об удовлетворении его величества вашим поведением в этом случае, о его признательности за ваш способ действий... Я хочу верить, что вы будете так же счастливы против испанцев, как были против не-

¹ Richelieu "Testament politique". Livre I, p. 143.

² Ibidem, p. 142.

³ Ibidem, p. 141.

⁴ Ibidem. Livre II, p. 160.

⁵ Ibidem, p. 87.

⁶ "Recueil des letties missives de Henri IV". T. IV, p. 156.

⁷ Ibidem, p. 165.

⁸ Richelieu "Lettres etc.". T. I, p. 156.

⁹ Ibidem. T. VIII, p. 360.

счастных мятежников"¹ . А сам Людовик XIII откровенно признался одному губернатору по поводу восстания "кроканов" в 1636 г., что "эти народные волнения до того выводят его из себя, что нет способа оказать ему более приятную услугу, чем содействуя их подавлению"² . Все такого рода психологические штрихи и беглые признания приподнимают, разумеется, только краешек завесы над тем, в чем, может быть, и сами не смели себе сознаться эти короли и министры.

Ришелье с ужасом говорил о народе: "Не будите это грубое животное!" Вся его внутренняя политика полна смутным ожиданием удара с этой стороны и маневрированием, чтобы избежать этого удара или подготовить ответные удары; "надо спать как лев, - пишет он, - не закрывая глаз, которые должны быть всегда открыты, чтобы предвидеть малейшую могущую произойти неприятность"³ . Даже налоговый гнет в его глазах был средством удержания народа в безропотной покорности. "Все политики, - пишет он, - согласны в том, что если бы народ был слишком зажиточен, его нельзя было бы удержать в правилах его долга. Они основываются на том, что, имея меньше знаний, чем другие сословия государства, несравненно лучше воспитанные и более образованные⁴ , народ едва ли оставался бы послушен правилам, предписываемым ему разумом и законами, если бы он не был сдерживаем некоторой нуждой. Разум не позволяет освободить его от всяких тягот, ибо, потеряв в таком случае знак своего подчинения, народ забыл бы о своей участи и, будучи освобожден от податей, вообразил бы, что он свободен и от повиновения. Его следует сравнить с мулом, который, привыкнув к тяжести, портится от продолжительного отдыха сильнее чем от работы"⁵ .

Ришелье, конечно, сознавал, что на практике налоговое бремя не столько смиряет и усыпляет народ, сколько "будит" его, вызывая восстания. Поэтому "разум" требует одновременно и осторожности. "Но подобно тому, - продолжает Ришелье, - как работа мула должна быть умеренна и нагрузка этого животного должна соразмеряться с его силой, то же должно быть соблюдаемо и относительно повинностей народа"⁶ . В глубине этой оговорки скрыто признание в том, что всякий мыслимый предел "нагрузки" народа в действительности давно перейден и что в силу диалектики, которая была не чужда мышлению Ришелье, перегрузка не менее чем недогрузка может привести к тому, что народ "вообразил бы, что он свободен от повиновения". Со всех концов Франции приходили вести о том, что это действительно так.

В другом месте Ришелье более решительно заявляет, что всякое дальнейшее увеличение налогового бремени не только экономически невыгодно, но недопустимо и политически, так как грозит самому существованию французской монархии. "Никакой политический разум (raison politique), - пишет он, - не может допустить бесполезного увеличения бремени, лежащего на народе; это значит навлекать на себя общественные проклятия, за которыми следуют весьма большие неприятности, ибо несомненно, что государь, взимающий больше, чем следует со своих подданных, достигает только того, исчерпывая их кошельки, что исчерпывает их любовь и верность, гораздо более необходимые для существования государства и для сохранения его персоны, чем то золото и серебро, которое он может зато положить про запас в свои сундуки"⁷ . Заметим, что эти слова, почти открыто говорящие об угрозе революции в случае увеличения налогового гнета, исходят от того самого человека, который в течение всего своего правления, наперекор собственным советам, принужден был увеличивать налоговый гнет и поэтому непрерывно был занят подавлением зачатков революции. Примерно за год до смерти, 10 октября 1641 г., Ришелье писал королю: "Если господа члены совета будут предоставлять откупщикам свободу обращаться с подданными короли согласно их неумеренному аппетиту, во Франции безусловно произойдут некие беспорядки, подобные испанским"⁸ .

То, о чем почти не решались прямо говорить руководящие деятели дворянской монархии, гораздо более смело, с почти неприличной откровенностью высказали ораторы третьего сословия на Генеральных

¹ Richelieu "Lettres etc.". T. V, p. 792 - 793.

² Avenel "Richelieu et la monarchic absolue". T. IV, p. 190.

³ Richelieu "Testament politique". Livre II, p. 26.

⁴ Ришелье здесь несколько противоречит себе, так как в другом месте он представил именно чрезмерное распространение образования как угрозу повиновению и порядку: "Хотя образованность совершенно необходима в любом государстве, она несомненно не должна сообщаться всем без разбора. Как тело, имеющее глаза на всех своих частях, было бы чудовищно, так и государство, если бы все подданные были умелыми; в нем послушание было бы столь же редко, сколь постоянны были бы надменность и самонадеянность... Если бы образование профанировалось всеми сортами умов, то обнаружилось бы более людей способных создавать сомнения, чем разрешать их, и многим было бы более свойственно восставать против истины, чем защищать ее. Вот из какого соображения политики хотят, чтобы в упорядоченном государстве было больше мастеров механических профессий, чем мастеров либеральных профессий, насаждающих образование" (Richelieu "Testament politique". Livre I, p. 124- 125).

⁵ Richelieu "Testament politique". Livre I, p. 179 - 180.

⁶ Ibidem, p. 180.

⁷ Ibidem. Livre II, p. 149 - 150.

⁸ Richelieu "Lettres etc". T. VI. p. 881. Испанская монархия находилась на краю гибели из-за восстания в Каталонии, отпадения Португалии и т. д.

штатах 1614 года. Хотя в тог момент наблюдалось как раз затишье между двумя волнами народных движений, тем не менее они здесь перед лицом хозяев Франции, перед самим королем говорили о призраке надвигающейся революции. Один из лидеров третьего сословия, Саварон, рассказав о непомерных расходах казны, о притеснениях и обременении народа, закончил так: "История учит нас, что римляне обложили французов такими тяжелыми податями, что последние, наконец, сбросили иго подчинения и этим заложили первые основы французской монархии. Народ обременен тальей в такой мере, что можно бояться, как бы не случилось опять чего-нибудь подобного; дай бог, чтобы я оказался плохим пророком"¹ . Другой лидер третьего сословия, Роберт Мирон, выдвинул ту же угрозу. Говоря перед королем о непосильных податях, разоряющих простой народ, он прибавил: "Если ваше величество не позаботится об этом, следует опасаться, как бы отчаяние не заставило простой народ понять, что солдат есть не что иное, как крестьянин, носящий оружие; и как бы виноградарь, когда он возьмется за аркебузу, не превратился из наковальни, каковой он является, в молот"² .

Что означали эти дерзкие слова, раздававшиеся из рядов чиновничества, представлявшего третье сословие на Штатах? Действительный протест против существующего строя, готовность буржуазии объединиться с народом в русле революции? Отнюдь нет, - это исключается хотя бы отмеченными выше усилиями тех же лидеров решительно отмежевать третье сословие от простого народа. Нет, эти слова были лишь угрозой, для того чтобы крепче и лучше устроиться под сенью абсолютизма, чтобы вынудить дворянскую монархию к более тесному сближению с буржуазией. В самом деле, если бы буржуазия объединилась с силами народной революции, такой союз представлял бы серьезную угрозу дворянской монархии. А союз монархии с буржуазией давал гарантию подавления народной революции³ . Своими дерзкими словами лидеры третьего сословия только напоминали, что им принадлежит роль арбитра. Дело в том, что кое-кто из дворянства предлагал в это время ликвидировать наследственность и даже отменить продажность должностей. Это как раз и значило - вытолкнуть буржуазию из-под сени абсолютизма. Лидеры буржуазии напоминали, что это может плохо кончиться.

Вот та конечная причина, которая делала засилье буржуазного чиновничества "неизбежным злом" в глазах французского абсолютизма, в частности в глазах Ришелье. Он сам пишет об этом в недвусмысленных выражениях. Сюлли, по его словам, следующим образом объяснял ему причину установления наследственности должностей при Генрихе IV: "Этот великий государь не столько принимал в соображение доход, который он мог таким образом извлечь, сколько средство гарантировать себя на будущее от подобных неприятностей (т. е. революционных событий времен Лиги). Хотя фиск и сильно повлиял на него, но государственный интерес (la raison d'Etat) был более влиятельным в этом случае". Сам Ришелье тоже исходит из raison d'Etat. Считая систему продажи и наследственности должностей злом, он, однако, не находит возможным ее упразднить: "Едва ли возможно изменить установленный порядок замещения должностей, не ожесточив сердца тех, кто ими владеет, - а в этом случае следует опасаться, что хотя они в прошлом немало послужили для удержания народа в границах долга, в будущем они станут содействовать его возмущению больше, чем кто бы то ни было"⁴ . Иными словами, "зло" неизбежно, потому что его уничтожение привело бы к разрыву буржуазии с абсолютизмом, к объединению ее с народными антиабсолютистскими силами. Вот заключение Ришелье: "Вместо того, чтобы отмена продажности и наследственности должностей открыла двери добродетели, она открыла бы двери крамоле и мятежам (aux brigues et aux factions)"⁵ . Напротив, "чиновник, вкладывающий в должность наибольшую часть своего имущества, немало будет сдерживаем от зла (de mal faire) страхом потерять свои ценности; и в таком случае, цена должности - неплохая плата за верность чиновника"⁶ . Не ясно ли отсюда, что "лучше уж оставить продажность и наследственность должностей, чем отменить эти два установления, которые трудно сразу изменить, не потрясая государства"⁷ .

Еще конкретнее развита эта мысль Ришелье в одной любопытной статье в XII томе официозного правительственного ежегодника "Mercure francais". Эта статья - перепечатка брошюры, выпущенной к собранию нотаблей 1626 г. и написанной если не самим Ришелье, то близкими к нему лицами. Отвергая предложения об отмене "полетты" - платы за наследственность должностей, - автор статьи пишет: "Без сомнения, полетта - большое зло, но тем не менее она породила то благо, что в течение последних волнений (речь идет о смутных годах малолетства Людовика XIII) ни одно должностное лицо не нарушило своего долга. А причина этого кроется в том, что чрезмерная цена их должностей всех их заинтересовывает в сохранении мира и выполнении долга перед королем"⁸ . К каким же последствиям привело бы "на-

¹ Fl. Rapine. Op. cit, p. 146; см. также p. 116.

² Ibidem, p. 451.

³ Один англичанин писал в начале XVII в., что во Франции "все высшие классы находятся в заговоре для подавления и порабощения народа". Цит. по Hanotaux. Т. I, р. 481 - 482.

⁴ Richelieu "Testament politique". Livre I, p. 159.

⁵ Ibidem.

⁶ Ibidem, p. 157.

⁷ Ibidem, p. 166.

⁸ "Mercure francais". T. XII, p. 788.

рушение своего долга" чиновниками? Ход мысли в статье таков же, как и в цитированных словах Ришелье: обида чиновной буржуазии бросила бы ее в объятия народа, а это означало бы неизбежную революцию. Обращаясь к нотаблям, автор статьи говорит: "Особенно, господа, остерегайтесь вселять недовольство в должностных лиц, если вы не сумеете в то же время облегчить участь народа и завоевать его расположение. Так, Генрих III оказался плохим дельцом. В 1582 - 1585 гг. он отменил торговлю должностями и право передавать их другим лицам, а в 1588 г. все города Франции восстали против него. Я знаю, что и другие неудачи способствовали этому мятежу, но верьте мне - именно это много ему содействовало. Естественно, что народ любит перемены и устремляется к ним, если его не сдерживает страх наказаний. Поэтому когда магистраты подстрекают народ к этому или смотрят на это сквозь пальцы, все ввергается в беспорядок"¹ .

В XVIII в. в результате развития капитализма, изменения характера народных движений, отчасти перерождения самого абсолютизма и изменения его политики - произошел разрыв симбиоза дворянской монархии с буржуазией. Буржуазия смогла объединиться с народом в "третьем сословии", ринуться в революцию и обрести в ней, наконец, свою полную классовую природу. Но рассмотрение этих сдвигов XVIII в. не входит в задачу настоящей статьи.

¹ "Mercure francais", T. XII, p. 788.

Публикатор:

Постоянная ссылка для научных работ (для цитирования):

Найденный поисковым роботом источник:

Автор(ы) публикации - Б. ПОРШНЕВ:

Комментарии: