(Ответ М. Н. Покровскому)

В N 7 "Историка-марксиста" напечатана статья М. Н. Покровского, частично посвященная моей книге "Европа в эпоху империализма". Я совершенно оставляю в стороне вопрос о тоне этой статьи, и предоставляю читателям моей книги судить, насколько этот тон является подходящим в данном случае. Но вопросы, затронутые этою полемикою, заслуживают внимания и, вместе с тем, если я убежден, что М. Н. Покровский приписывает мне взгляды, тенденции и концепции, с которыми я ровно ничего общего не имею, то, с другой стороны, уже самая возможность подобных "недоразумений" заставляет меня уточнить и развить некоторые свои положения. Я делаю это во втором издании своей книги, которое теперь печатается; хочу, отчасти, сделать это и здесь для читателей журнала, где, кстати, была напечатана одна глава из моей книги перед выходом этой книги в свет.

1. М. Н. Покровский пишет: "Начав с податливости социалистических партий предвоенного периода в области внешней политики, Е. В. Тарле с большим литературным искусством (книга вообще написана превосходно), подводит своего читателя сначала к мысли, что "более или менее широко распространенное стремление к отказу от активной борьбы против решительной подготовки к военным выступлениям" обнаруживалось не только партиями, но и рабочей массой, а затем к тому, что не только в области внешней политики у рабочих и предпринимателей образовалась некая "общая почва", которая "почти повсеместно прежде всего вызвала некоторое замедление и относительное ослабление классовой борьбы".

Да, я вполне убежден, что одной из причин, серьезных, настоящих, глубоких причин, катастрофы 1914 года было именно то, что в рабочих массах не было достаточно развито настроение к отпору всеми средствами против устремлений империалистских хищников, и что покойный Лео Иогихес был прав, когда он (незадолго перед войной), с горечью сказал, что одна революционная массовая демонстрация против войны была бы большой уздою для колониальных хищников, чем самая блестящая избирательная победа социал-демократии. Если бы в массах была достаточная поддержка левому крылу, то Розе Люксембург не пришлось бы 4 августа 1914 года мечтать о самоубийстве и не посмели бы Шейдеман в Германии и аналогичные деятели во Франции и Англии, и в Италии вести себя так, как они себя вели. Если теперь, перед майскими выборами 1928 г., член политбюро германской компартии, в своей корреспонденции в "Ленинградской правде" констатировал, что есть очень и очень немалое количество рабочих, которые поддерживают своими голосами не только буржуазных демократов, не только центр, но и правые партии, то подавно эту политическую разнохарактерность рабочего класса нужно признать за факт, когда дело идет о временах перед 1914 г. Рабочие массы даже там, где они больше всего обнаруживали общий

под'ем революционного настроения, как напр., в Англии, именно во внешней политике были сплошь и рядом вялы и инертны и никакого деятельного отпора военным провокациям всех европейских правительств не представили.

2. Но это вовсе не значит (мысль, приписываемая мне М. Н. Покровским), что рабочие "уже до войны капитулировали перед своим классовым врагом". Вовсе нет. Рабочий класс быстро расслаивался, и война, по моему мнению, только ускорила это расслоение, и расслоение это, напр., в Германии привело к тому, что в 1928 году больше 3 млн. голосов было отдано тем, кто ставит ставку на социалистическую революцию. Но до 1914 г. таких успехов даже в отдаленной степени не было у левого крыла ни в Германии, ни в Австрии, ни в Англии, ни во Франции. Именно мысль: 1) что нужно ловить момент, пока еще возможно воевать, не рискуя нарваться на революционный отпор и 2) что нужно воевать, чтобы как раз войною задержать предстоящее усиление революционизирования масс, эта мысль, быть может, очень существенно способствовала тоже той легкости и охоте, с которыми все правительства без исключения сначала предавались с первых же лет XX века непрерывным военным провокациям, а потом разожгли мировой пожар. Во втором издании моей книги все это развивается полнее и яснее, чем в 1-м, где у меня, может быть, в самом деле, допущена неточность в выражениях: я хотел указать на относительную редкость революционных проявлений рабочей борьбы в период 1872 - 1914 гг., сравнительно, например, с периодом сороковых годов или сравнительно с периодом 1918 - 1927 гг., а вовсе не хотел отрицать, что в период от Парижской коммуны 1871 г. до 1914 года классовое самосознание ширилось, захватывало все большие и большие массы и готовило кадры для будущих социальных катаклизмов.

3. М. Н. Покровский, к изумлению моему, приписывает мне мысль, что Англия была перед войною накануне... государственного социализма и что только "немец подгадил", начал войну. Ничего подобного я и не говорю, и решительно не понимаю, как можно это вычитать: напротив, ведь вся глава моей книги, посвященная внутренней политике Англии, строится по совершенно определенной, ясно формулированной схеме: все английские кабинеты 1901 - 1914 гг. вели "полемику уступок" именно с тою далеко рассчитанною целью, чтобы хоть на время обеспечить внутренний тыл от революционных взрывов, пока будет происходить учитываемая ими наперед война с Германией. Причем же тут "государственный социализм". Эти уступки - были, по мысли английских правителей, костью, которую повелительно требуется бросить наспех рабочему классу, чтобы он не помешал в свое время покончить с Германией. Такою же костью были уступки ирландцам, бурам, "либеральный" режим в Египте и т. д. И я все это совершенно ясно и категорически утверждаю в своей книге.

4. Наконец, М. Н. Покровский обвиняет меня... в антантофильстве, хотя я много раз повторяю, что Антанта и Германия вполне друг друга стоили, и что одинаково нелепы попытки слишком ретивых их публицистов сложить друг на друга вину в общем своем преступлении.

Я говорю в своей книге, что империализм, царивший в Европе, не мог не привести к "пробе сил" и что если бы война не началась в 1914 г., то началась бы чуть-чуть позже, но началась бы непременно. М. Н. Покровский приписывает почему-то большое значение вопросу об убийстве эрцгерцога и полемизирует против моих слов, что никем не было доказано, что в убийстве (т. е. в заговоре, приведшем к убийству), принимали прямое участие сербские власти. Полемизируя против этой моей фразы в другом месте (в предисловии к сборнику "Империалистическая война"), М. Н. Покровский, между прочим, пишет: "Но, конечно, приказа за подписью Пашича: "убить Франца-

Фердинанда", ни в каких архивах найти нельзя. И этого академику Тарле достаточно, чтобы повторять русскому читателю в 1927 году официальную версию Сазонова". На это я отвечу: во-первых, я вовсе не так уверен, как Покровский, что "ни в каких архивах" нельзя будет со временем найти уличающих даже "самого" Пашича документов, в архивах иной раз и не то еще находилось. Во всяком случае, я бы нисколько не удивился, если бы нечто подобное нашлось (быстрый и таинственный расстрел Дмитриевича во время войны как будто показывает, что маститый "сербский патриарх" знал о себе нечто такое, чего другим знать не полагалось). Но, когда это будет найдено, тогда и будем говорить категорически. А, во-вторых (и на этом я настаиваю), чтобы признать, что и сербское правительство, подобно всем прочим, вполне виновно в провоцировании войны, для этого вовсе не нужно приписывать такое значение сараевскому убийству: Сербия (как я о том и говорю в своей книге), под влиянием приобадриваний со стороны России (вовсе не одного только Гартвига, а, как я пишу в книге, также и Сазанова и Николая II), годами раздражала и провоцировала Австрию, открыто готовясь оторвать от нее часть территории. Как и во всякой другой стране перед 1914 годом, в Сербии боролись два течения в правящих кругах: одни (штаб и высшие военные чины) склонны были поскорее начать, и для них Сараево было желанным фактом, а другие хотели бы повременить до 1917 года, когда, вообще, Антанта надеялась быть "готовой". Первые могли тайком и осторожно содействовать заговорщикам, вторые поспешили капитулировать перед австрийским ультиматумом, когда он был пред'явлен. Правда, и эта капитуляция (которая удовлетворила и привела в восторг самого Вильгельма), все- таки не предотвратила катастрофу, потому что и в Австрии (как и в Сербии, как и во Франции, как и в Германии, как и в Англии, как и в России), были налицо среди правящих кругов такие, которым казалось более целесообразным начать немедленно войну, и такие, которые не прочь были повременить, и в данном случае, верх взяли первые во главе с Тиссою и Бертхольдом. Один из спартаковских вождей Пауль Фрелих пишет: "В Вене быстро решили об'явить войну. Шаг этот был подсказан совершенно упадочным состоянием габсбургской монархии. Чтобы не дать распасться этой пестрой империи, сшитой из различных национальностей, нужно было поработить новые народы. Позорное положение австрийской монархии привело к мировому преступлению". В том-то и дело, что они все, и Сербия, и Австрия, и Антанта, и Германия, наперерыв толкали к войне и изо всех сил раздували пожар и, когда те, кому казалось более выгодным погодить, спохватились и готовы были бить отбой, то было уже поздно. Снова повторяю то, что многократно говорю в своей книге: если Антанта не считала в июле 1914 года себя вполне готовой к немедленной войне и поэтому (в особенности Англия), придерживалась в первые дни конфликта "миролюбивой" политики, то это вовсе не значит, что Антанта "невинна", а Германия и Австрия единственные виновницы. Мой взгляд на это дело близко сходится с одним возражением, сделанным в печати уже после войны, сэру (ныне лорду) Эдуарду Грею, который настаивал на своем безукоризненном миролюбии во время кризиса 23 июля - 4 августа 1914 года: "совершенно верно, вы десять дней подряд делали все, чтобы сохранить мир; но зато перед этим вы десять лет подряд делали все, чтобы вызвать войну".

В связи с этим отмечу, что о том, как русские завоевательные устремления на Ближнем Востоке усиливали и приближали военную опасность, я говорю многократно и обстоятельно, пользуясь изданной у нас (и, отчасти, именно Покровским), документацией, а о том, как протекали последние моменты перед об'явлением всеобщей мобилизации, я говорю на основании опубликованной в Красном архиве "Поденной записи". А М. Н. Покровский укоряет меня, что я даю рассказ этой записи "безо всякой критики". Но ведь

эта "поденная запись" жестоко обличает Сазонова и Янушкевича, устанавливает вполне их личную страшную ответственность. Ведь эта запись была опубликована только потому, что произошла в России революция, и только после этой публикации Сазонов стал всячески изворачиваясь, пытаться осветить эти факты в наивыгодном для себя свете. Сама же "поденная запись" - это по существу тяжкий обвинительный акт против Сазонова и Янушкевича. А что русская мобилизация встретилась в Берлине не с открытым (ничуть нескрываемым) стремлением Мольтке начать войну, что таким образом и тут обе стороны наперебой гнали к войне, это теперь не отрицают даже архи-патриотически настроенные круги в Германии. Кстати: проглядевши ряд ссылок в моей книге на "Красный архив", на издание "Россия в мировой войне", и т. п., на сборник "Материалы по истории франко-русских отношений", о котором я пишу (стр. 206), что без него "ни один историк, сколько-нибудь достойный этого наименования, не в праве говорить о Европе пред войною 1914 г.", проглядевши, например, что я отсылаю к сборникам, вышедшим под редакцией самого М. Н. Покровского, а также Наркоминдела, "всех, желающих ознакомиться с деталями" вопроса о Турции (стр. 302), Покровский пишет, полагая, невидимому, что передает мое мнение: "А как же документы, напечатанные в "Красном архиве". Ну, мало ли что там в разных большевистских журналах печатают". В качестве редактора "Красного архива", М. Н. Покровский должен был бы уже давненько заметить, что я не только читаю этот журнал, но довольно упорно сам в нем сотрудничаю. Прибавлю, что я считаю "Красный архив" лучшим из всех "большевистских журналов" и именно таким, без которого нельзя заниматься историей последних десятилетий. И еще прибавлю, что это свое мнение о "Красном архиве" и его изданиях я публично высказывал как-то в речи на общем собрании с'езда архивных деятелей в Москве, в конце 1926 г., укоряя русскую публику в том, что она мало знает, и мало читает "Красный архив", тогда как в Европе значение его публикаций для науки давно уже признано. И еще прибавлю, что Покровский был в президиуме этого с'езда.

5. Далее, М. Н. Покровский пишет: "Речь идет о непосредственном поводе для вмешательства в войну Англии. Разумеется, этим поводом было для акад. Тарле знаменитое нарушение бельгийского нейтралитета". Конечно. А что же другое было непосредственным поводом. И разве это опровергается словами Покровского: "А как же заявление Пуанкаре Сазонову еще в 1912 году, что английская армия будет помогать Франции именно на бельгийской границе". Что же отсюда следует. План Шлиффена (как я говорю в своей книге) был в главных своих чертах общеизвестен, и, следовательно, англичане, как и все на свете, знали, что в случае войны германская армия двинется всею массою именно через Бельгию, и никак не иначе. А что в случае войны Германии с Францией, Англия стянет на сторону Франции - это с момента образования Антанты тоже было аксиомой. П о ч е м у она станет, по каким экономическим причинам и т. д., об этом в моей книге говорится в соответствующих главах со всею возможною в сжатом курсе обстоятельностью. А что английскому правительству выгоднее и удобнее всего было воспользоваться фактическим нарушением бельгийского нейтралитета, как непосрдственным предлогом, это совершенно ясно и никем никогда не оспаривалось: средний английский обыватель не позволил бы вставить себя в войну из-за Сербии или России, а из-за Бельгии, пошел воевать. Как агитационный материал, использованный в видах анти-германской пропаганды, это вторжение в Бельгию было для английских правящих сфер истинным, незаменимым, хоть и предвиденным, подарком судьбы.

6. М. Н. Покровский, далее, так излагает "своими словами" то, что, я говорю о Брестском мире: "вот, оказывается, глупые большевики кому помогли Брестским-то миром, - Антанте". Я предлагаю всякому, сколько-нибудь беспристрастному читателю прочесть страницы, посвященные мною Брестскому миру и сказать: есть ли там хоть что-нибудь подобное этим, приписываемым мне словам, или хоть этой мысли. Во-первых, я ни единым словом не касаюсь Брест-литовского мира, поскольку он событие русской истории: для советского правительства, этот мир был необходимостью, на которую оно пошло. А императорская Германия погубила себя не потому, что пошла на мирные переговоры в Брест-Литовске, а потому, что, выставила грабительские условия и насилием настояла на них. Когда в ноябре-декабре 1917 года начинались переговоры, то весь мир и, особенно, рабочие массы в Италии, Франции, Англии, с затаенным дыханием следили за тем, что происходит в Брест-Литовске, и никогда циммервальдские и кинтальские лозунги не имели столько сторонников в странах Антанты, как в этот момент, и это ровно ничего не значит, что, мол, Англия заявляла "еще с 1914 г.", что желает окончательно разгромить Германию: дипломаты всегда, как известно, обнаруживают полную "непоколебимость" вплоть до того момента, как начинают "колебаться", а мы знаем, что, не говоря уже о настроениях в рабочей среде, даже те слои буржуазии, лидером которых являлся в 1917 - 1918 гг. Асквит, определенно шли на мир с Германией на основе возвращения и восстановления Бельгии, и группа Асквита очень подняла голову именно в последние два месяца 1917 года. А кто такой был тогда Асквит. Вчерашний премьер и, может быть, завтрашний премьер. Ллойд-Джорджу удалось окончательно зажать рот группе Асквита не тогда, когда начались, а тогда, когда кончились брестские переговоры. Крайние империалисты в Англии во главе с Ллойд-Джорджем, Бальфуром и Бонар-Лоу увидели, что опять на их улице праздник, когда германские генералы вторглись в Украину и Прибалтийские страны. В этом смысле политика Людендорфа и его агентов в Брест-Литовске, конечно, погубила окончательно Германию. Если на чем- нибудь сходятся теперь в Германии самые разнообразные партии, начиная с коммунистов и кончая умеренно-правыми, то именно на губительнейшем конечном значении насильственных аннексий, которыми ознаменован был финал брестских переговоров. "Программа Версальского мира была, уже готова осенью 1914 года, за три года до Бреста", говорит М. Н. Покровский. Совершенно верно, но осуществить эту программу позволили две губительнейшие ошибки германской дипломатии: беспощадная подводная война и Брест- литовский мир. Уже цитированный мною коммунист и историк германской революции Пауль Фрелих в только что вышедшем, на русском языке первом томе своей замечательной книги дает, впрочем, формулу, еще более широкую, чем моя: "К поражению вели все намеченные Людендорфом этапы наступательной политической кампании: широкая завоевательная программа осени 1916 года, образование польского королевства, беспощадная подводная война, канцлер Михаэлис, коронный совет в Крейцнахе, Брест- литовский мир, окончательно выяснивший завоевательные стремления германского империализма". ("К истории герм. революции", I, 232, Госиздат, 1928). Это-то и было бедствием для германского народа, что все хищнические стремления и замыслы Антанты, которые она обнаруживала и до войны, и особенно с начала войны, последовательно и постепенно становились осуществимыми и переходили из категории слов в категорию фактов, вследствие целого ряда действий германских же правящих сфер, и самым ярким, и одним из самых фатальных для Германии действий, по всеобщему германскому же признанию был, конечно, людендорфский финал Брест-литовского мира, грабительская его сущность и методы его реализации. "Священный лозунг Антанты "Германия

напала", является для меня такою же лицемерною и наглою ложью, как и "священный лозунг", коего до сих пор придерживается пребывающий ныне на покое Вильгельм II: "Антанта напала". Эти лозунги внутренне-лживы потому, что о б е стороны, взапуски, годами пользуясь всяким случаем, обостряли все конфликты, рвали друг у друга добычу, подстерегали врага на малейшей оплошности, подкупали целые партии и почти всю прессу, учитывали барыши от будущих кровопролитий, и уж потому всякая попытка прикинуться обиженною стороною и угнетенною невинностью может рассчитывать только либо на крайнее невежество, либо на явно-недобросовестное пристрастие. Обе стороны друг друга вполне стоили, и с чисто-научной стороны положительно неинтересно, кто на секунду быстрее или на секунду медленнее успел выхватить кинжал, и кто более ловко потом лгал и заметал следы. Но я, пожалуй, понимаю, что иногда может явиться теперь искушение отнестись к Германии как бы снисходительнее, чем к Антанте: во-первых, Германия потерпела поражение, и до поры, до времени поэтому пассивна, а "державы-победительницы" по-прежнему прилежно точат ножи и ждут во всеоружии удобных комбинаций для повторения 1914 года; во-вторых, те, кто прожил войну в странах Антанты и целые годы принужден был питаться неистовою ложью газет и правительств России, Франции, Англии, те по довольно простительному психологическому импульсу особенно страстно возмущаются именно антантовскими небылицами. Но отсюда не следует, что должно верить небылицам германским и выискивать "антантофильство", там, где его нет и следа. С таким же правом М. Н. Покровский мог бы на основании другой главы моей книги, где говорится о Версальском мире, обвинить меня в "германофильстве", потому что в этой главе неистовствует именно Антанта, а терпит Германия. С таким же правом можно обвинить в германофобстве самого Покровского, вычитавши у него ("Империалистическая война", стр. 134, Москва, 1928 г.) такие строки о Вильгельме II: "Войну Австрии с Сербией он провоцировал, на войну с Россией и Францией из-за Сербии он шел с совершенно открытыми глазами. Правда у него была тень надежды, что Николай II "постыдится" выступить на защиту цареубийц, но он жил не этой тенью, а уверенностью, что со своими сухопутными противниками германо- австрийский союз справится легко и быстро. Поджилки у него дрогнули первый раз, когда ему стало ясно, что Англия не останется на нейтральной позиции"... В данном случае я расхожусь с М. Н. Покровским только по вопросу о хронологии, касающейся "поджилок": колебание, отмечаемое дальше Покровским, относится по-моему не к 28, а к 29 и 30 июля. Кстати: англо-русская морская конференция не имела того огромного значения, которое придает ей, по-видимому, М. Н. Покровский, во-первых, (это известно теперь точно), германский морской штаб знал очень хорошо истинную боевую ценность русского флота, во-вторых, в возможности запереть Балтийское море для англичан Германия ничуть не сомневалась, в-третьих, надежды на английский нейтралитет базировались в Германии на целом ряде данных (вроде явно назревшего англо-русского конфликта, в Персии, обострения ирландских дел и т. д.), и мы знаем, что именно губительнейшей для Германии ошибкою Вильгельма и Бетмана-Голльвега, которую им до сих пор не могут простить в Германии, было как раз то, что "его (Вильгельма) мечтания в начале июля не шли дальше аннексий Сербии, хотя бы путем войны с Россией и Францией, и он в ужасе отпрянывал от идеи мировой войны с участием Англии" (М. Н. Покровский "Империалистическая война", 134). А что Антанта с первого момента своего образования думала о войне с Германией в удобный для себя момент, думала не только об "обороне", но и о нападении и о будущих своих завоеваниях, об этом я многократно говорю в соответствующих местах своей книги, и для обнаружения этого очевидного

факта англо-русская морская конвенция не дает ничего нового. Но раз о ней зашла речь, я о ней упомяну во II издании своей книги, как и еще о некоторых обстоятельствах, о которых не говорил, не желая непомерно увеличивать и без того большую работу.

Не скрою, что больше всего мне было жаль тратить место при подготовке II издания именно на э т у главу (о начале войны). Из всех 22 глав моей книги э т а глава казалась мне посвященной наименее существенным, с научной точки зрения, темам и наиболее занятой по существу дела и вопреки моей воле тем пресловутым вопросом о "роли личности", который мне всегда казался и (кажется) безнадежно и вполне заслуженно сданным в архив. Привел ли империализм, воцарившийся во всех "великих" и кое-каких "малых" державах к такому положению, когда война была безусловно неизбежной. Да. Провоцировали ли войну, обостряли ли конфликты, усиливали ли хищническую колониальную и общую политику все без единого исключения империалистские правительства, в особенности в последние 15 лет перед войною. Да. Желало ли русское правительство, даже путем неизбежной в данном случае войны, завоевать европейскую и львиную долю азиатской Турции. Да. Желала ли Англия уничтожения или, хоть, ослабления быстро создавшейся экономической и политической супрематии Германии. Да. Стремились ли в Германии очень могущественные капиталистические круги к созданию огромной колониальной империи, к экономическому овладению турецкой империей, к действенному использованию военно-морской мощи империи для победоносного продвижения германского капитала на всем земном шаре. Да. Желала ли Сербия присоединения громадных южноавстрийских территорий даже если это можно будет сделать лишь в пожаре мирового побоища. Да. Стремились ли наиболее влиятельные слои в правящих сферах Австрии (а еще больше в Венгрии), аннексировать, при удобном случае, всю Сербию или часть ее. Да. Шли ли французские колониальные хищники вполне сознательно и несколько раз на риск войны с Германией (и следовательно, на риск мировой войны) во имя захвата марокканской империи. Да. Считал ли германский штаб, во главе с фон- Мольтке, что время работает на Антанту, и что поэтому откладывать войну невыгодно. Да. Считал ли в свою очередь английский морской штаб, т. е. лорды адмиралтейства во главе с лордом Фишером, что время работает на германский флот, и что поэтому англичанам тоже откладывать войну опасно. Да.

Достаточно задать себе хотя бы эти вопросы (и еще с десяток аналогичных) и ответить на них, чтобы сразу показалось, просто, скучным занятием препираться о том, насколько одна сторона превосходила другую своею голубиною чистотою и невинностью. Этими только что приведенными "вопросами и ответами" я начинаю во втором издании главу о начале войны. Думаю, что те пояснения, которые я вообще во II издание внес, сделают совершенно немыслимым приписывание мне каких бы то ни было до курьеза мне несвойственных адвокатских или прокурорских тенденций. Мне пришлось, таким образом, не сократить, а расширить ту главу моей книги, которую я бы охотно свел к двум страницам указанных "вопросов к ответов". Это - по существу. Отвечать в печати в том тоне, в каком счел уместным писать Покровский, я не имею ни охоты, ни возможности.

Статьи. ОТВЕТ РЕДАКЦИИ "ИСТОР.-МАРКСИСТ"

Историк-марксист,  № 9, 1928, C. 108-109

Публикатор:

Постоянная ссылка для научных работ (для цитирования):

Найденный поисковым роботом источник:

Автор(ы) публикации - Е. В. Тарле:

Комментарии: