Вскоре почтовым ведомством было перехвачено письмо из Москвы, содержавшее фразу: "Я был также у нашего Цинцинната в его имении". По версии, представленной императору Ростопчиным, автором письма был Никита Петрович Панин, а под именем Цинцината скрывался генерал-фельдмаршал Репнин. Ростопчин, намереваясь окончательно погубить своего политического противника, намекнул, что не иначе, как опальные политики готовят заговор. Разгневанный император направил московскому военному губернатору графу И. П. Салтыкову письмо: "Открыл я, Иван Петрович, переписку... Панина, в которой титулует он князя Репнина Цинциннатом, пишет о некоторой мнимой тетке своей (которой у него, однако же, здесь никакой нет), которая одна только из всех нас на свете душу и сердце токмо и имеет, и тому подобныя глупости. А как из сего я вижу, что он все тот же, то и прошу мне его сократить, отослав подале, да.., чтобы он вперед ни языком, ни пером не врал. Прочтите ему сие и исполните все"⁴¹. Изумленный Панин заявил Салтыкову, что ничего подобного не писал, да и вообще не отправлял

писем в Петурбург. Автор письма объявился, когда слухи об этой истории распространились по Москве. Им оказался скромный чиновник иностранной коллегии П. И. Приклонский. "Цинциннатом" он называл как раз Панина, имевшего прозвище "римлянин", но ни о какой встрече двух политиков речь в письме не шла. Автор описывал приятелю И. М. Муравьеву обычные бытовые подробности своей частной жизни. Разразился скандал, повлекший уже опалу Ростопчина.

В данном случае уличить Панина в подготовке заговора против Павла I не удалось. А между тем его фигура всегда возникает, когда речь заходит о дворцовом перевороте 11 марта 1801 года. Еще до возвращения графа из Берлина в Петербурге сложилась группировка, недовольная павловским произволом и его антибританской политикой. Никита Петрович примкнул к ее участникам. К 1800 г. в свете достаточно прочно укрепилась мысль о безумии Павла I. По словам Воронцова, Панин также "считал этого тирана помешанным"⁴². Именно под предлогом душевной болезни императора Никита Петрович предложил ввести регентство великого князя Александра. Прецеденты имели место в Англии в период болезни короля Георга III, когда дела поручались принцу Уэльскому, и в Дании с 1784 г. при Христиане VII правил регент.

Тайные переговоры с Александром о введении регентства начались в сентябре 1800 года. Современники отдавали графу первенство в подаче этой идеи наследнику. "Как вам известно, - писал Кочубей, - Панин первый говорил с нынешним императором о необходимости регентства"⁴³. Миссии способствовало то, что Никита Петрович был вхож в круг императрицы Марии Федоровны и пользовался ее расположением, а она имела сильное влияние на своих детей. Вице-канцлер пустил в ход все свое красноречие. Чтобы привлечь великого князя к участию в заговоре, он "указал Александру на бедствия и опасности отечества и на необходимость прекратить их"⁴⁴. Никита Петрович убеждал наследника престола в необходимости такого шага и во имя сохранения династии, ссылаясь на угрозы Павла I заточить императрицу и наследника престола в крепость. При этом речь не шла о физическом устранении Павла I: вице-канцлер обещал, что Сенат заставит его признать Александра соправителем. "Панинский проект революции против покойного императора был в известном смысле составлен с согласия ныне царствующего императора и отличался большой умеренностью, - признавал шведский посланник Стединг. - Он задавался целью отнять у Павла правительственную власть, оставив ему, однако, представительство верховной власти..."⁴⁵.

В замысле Панина преобладали соображения идейного порядка. Современники предполагали, что он "желал не только падения безумного царя", но и "ограничить самодержавие, заставив Александра в первую минуту принять этот конституционный акт и утвердить его своей подписью"⁴⁶. Эти догадки подтверждает рассказ Державина. Вспоминая "дней Александровых прекрасное начало", он писал: "...Трое ходили тогда с конституциями в кармане - речистый Державин, князь Платон Зубов с своим изобретением и граф Н. П. Панин с конституцией английскою, переделанною на русские нравы и обычаи. Новосильцеву стоило тогда большого труда наблюдать за царем, чтобы не подписать которого-либо из проектов; который же из проектов был глупее, трудно описать: все три были равно бестолковы"⁴⁷.

Именно Панин привлек к заговору Петра Алексеевича Палена, обладавшего энергичным и авантюрным характером. Как военный губернатор столицы Пален мог способствовать как исполнению плана, так и открытию заговора.. Современники были уверены, что "с ним во главе революция была легка; без него почти невозможна. ... Все повеления государя проходили чрез его руки и им объявлялись. Павел, обыкновенно столь недоверчивый, предался ему совершенно; он был всемогущ"⁴⁸. Не исключено, что Пален намекнул императору о разговорах между великим князем и вице-канцлером и тем способствовал отставке последнего. Во всяком случае, современники подозревали петербургского генерал-губернатора в том, что он хотел включить иностранные дела в свою компетенцию, так как "притязал на то, чтобы ничего не

делалось без его разрешения и помимо него"⁴⁹. После удаления в феврале 1801 г. Ростопчина иностранное и почтовое ведомства были вверены Палену.

План Палена отличался от панинского, который исключал насильственное устранение императора. Петербургский генерал-губернатор "стоял за умерщвление Павла"⁵⁰. Кроме того, мотивы, привлекшие его к заговору, были лишены идейной подоплеки. Имея огромную власть, он зависел от переменчивого настроения Павла I. Хорошо знавший Палена, А. Ф. Коцебу точно заметил: "Недоставало ему безопасности, одной безопасности, без которой, хотя и осыпанный всеми милостями и всеми дарами счастия, он уподоблялся Дамоклу, над главою которого постоянно висел меч на волоске!"⁵¹. Незадолго до переворота император намеревался заменить военного губернатора столицы А. А. Аракчеевым. Такой поворот судьбы не устраивал Палена и подтолкнул его ускорить события.

Однако как верно заметил Адам Чарторыйский, ни Панин, ни Пален не могли решиться на заговор без одобрения Александра: "В самом деле, люди рассудительные, понимавшие последствия столь опасного предприятия и заботившиеся о своей собственной безопасности, не могли ни на что решиться без предварительного согласия наследника"⁵². Пален сумел убедить великого князя в том, что речь идет лишь об отречении императора от престола. Реальность не совпала с планом, который предлагал Панин. На это указывают слова Александра I, обращенные к нему при первой встрече после переворота: "Увы, события повернулись не так, как мы предполагали..."⁵³. Сам Панин, касаясь событий 11 марта 1801 г., всегда подчеркивал, что окажись он в Петербурге, то "сопротивлялся бы позорным делам, совершенным погрязшей в пороках разбойничьей бандой"⁵⁴. Таким способом граф пытался отмежеваться от содеянного и убедить общество, что его план регентства, не допускал мысли об убийстве Павла I.

На следующий день после устранения Павла I Никита Петрович был вызван из ссылки. "Панин, вероятно, вернется к делам и захочет все сделать по-своему. Мне будет неприятно, что мы вновь поссоримся с Францией"⁵⁵, - прогнозировал развитие событий Кочубей, который считал лучшей кандидатурой на пост канцлера Александра Романовича Воронцова. Против назначения Панина первоначально возражала Мария Федоровна из-за разговоров о его причастности к заговору 11 марта. Впрочем, вдовствующая императрица удовлетворилась тем фактом, что Панина не было в столице в момент убийства. Она даже передала графу бриллиантовое перо с бантом и портрет Павла I, сопроводив дары благосклонным письмом. Кроме того, граф сумел восстановить ее доверие, поддержав Марию Федоровну в ее противостоянии Палену. Ей была преподнесена икона с надписью: "Хорошо ли быть Симрию, задушившему своего господина?" Пален велел незаметно убрать икону, намекающую на обстоятельства смерти Павла. Мария Федоровна воспротивилась и объявила императору, что не вернется в Петербург, пока там находится Пален. Хотя подробности неизвестны, но Панин утверждал: "...Я принял сторону вдовствующей императрицы, когда граф Пален по поводу иконы хотел очернить ее в глазах государя. Я, и я один, устранил возникшее между ними недоверие". Петербургский генерал-губернатор получил отставку и отправился в свое курляндское имение.

Панин был назначен канцлером 21 марта 1801 года. Многие отмечали, что он "приобрел большое доверие и значительное влияние"⁵⁶. Однако так казалось со стороны. Находившийся в оживленной переписке с Никитой Петровичем посол в Лондоне Воронцов делал другой вывод: "...вы не пользуетесь тем доверием, которого вы заслуживаете..."⁵⁷. Александр I с опаской относился ко всем причастным к заговору 1801 г., за ними был установлен тайный надзор. Он распространялся и на Панина, окруженного "шпионами, не выпускавшими его из вида". "По нескольку раз в день император получал отчеты секретной полиции с подробными донесениями обо всем, что делал Панин с утра до вечера, где он был, с кем останавливался на улице, сколько часов провел в том или другом доме, кто посещал его. Насколько было воз-

можно, передавали даже и все сказанные им слова"⁵⁸. При таком недоверии, едва ли Панин мог сохранить свое положение. Судя по всему, он был в курсе намечающихся кадровых перестановок. В письме царю от 28 мая 1801 г. граф замечал, что дело больше страдает из-за того, что портфель министра иностранных дел находится сразу в нескольких руках. Канцлер даже давал положительную характеристику Воронцову, как возможному руководителю коллегии, несмотря на расхождения во взглядах.

В начале царствования Александра I внешнеполитическая доктрина состояла в том, чтобы не давать предпочтения какой-либо державе, развивать отношения с каждым государством в отдельности и избегать участия в конфликтах, потрясавших Европу. Такой подход сформировался под влиянием неудач второй антифранцузской коалиции. Как следствие - в окружении молодого императора сложилась группировка во главе с Румянцевым, которая выступала за максимальную отстраненность России от европейской политической борьбы и любых политических союзов. По своим взглядам к ней были близки император и члены "Негласного комитета". Такая тактика впоследствии получила название политики "свободы рук". Противоположных взглядов придерживалась партия, возглавляемая вдовствующей императрицей Марией Федоровной. Ее представители настаивали на сближении с Пруссией. Однако обе придворные группировки сходились в отрицании англорусского союза. Помехами для него они считали столкновение интересов в Восточном Средиземноморье и Турции, а также внутренний политический кризис в Англии, где из-за ожесточенной вражды вигов и тори положение кабинета было крайне неустойчивым.

Взгляды Панина, изложенные им в записке "О политической системе Российской империи", полностью не совпадали с взглядами ни одной из этих партий. Он возражал против тактики отказа от союзов, высказываясь за те, которые дали бы России возможность балансировать между Францией и Англией и позволили обеспечить ей статус великой державы. "Должно, - писал он, - предупреждать события, могущие нанести ущерб безопасности. Это соображение об общей пользе в сочетании с частными интересами России обязывает ее удерживать соседние государства в их нынешнем состоянии"⁵⁹. Его можно было бы отнести к партии Марии Федоровны, так как наиболее приемлемыми он считал союзы с Австрией и Пруссией. Тем более, что Вена и Берлин после перемены на русском престоле поспешили восстановить отношения с Россией. Но в то же время Панин твердо придерживался курса на сближение с Лондоном. Экономический ущерб, который наносил России разрыв с Англией, требовал нормализации двусторонних отношений. Канцлер считал англо-русские противоречия разрешимыми и выступал за переговоры. Однако они были отложены из-за военных действий английского флота, прорвавшегося через Зунд, осады Копенгагена и намерения адмирала Нельсона захватить ревельский порт. В этой ситуации Панин принял сторону Дании, получив от посла в Лондоне Воронцова незаслуженные обвинения в затягивании отмены эмбарго на английские суда.

Для подготовки англо-русской конвенции в Петербург прибыл английский посланник лорд Сент Эллине. Он обсуждал текст договора только с Паниным. Конвенция, подписанная в июне 1801 г., отдавала приоритет британским интересам, игнорируя нормы политики вооруженного нейтралитета. Россия отказывалась от вооруженной борьбы за право нейтральных государств торговать с воюющими странами, не считаясь с блокадой побережья. Британии пришлось отступить в попытках втянуть Россию в борьбу с Францией. Александр I с готовностью подписал конвенцию, надеясь со временем добиться признания Британией принципов вооруженного нейтралитета. Шаг императора был воспринят в России и за ее пределами как проявление Александром I политической слабости. Упреки, посыпавшиеся на него со всех сторон, огорчили императора. Всю ответственность за сложившуюся ситуацию царь возложил на Панина. Никита Петрович объяснял перемену во взглядах императора происками своих недоброжелателей. "Император (подбиваемый не знаю кем),

- писал граф, - считает, что он недостаточно поддержал основу нейтралитета"⁶⁰. Как политик и дипломат он понимал, что восстановление англо-русских отношений возможно лишь при взаимных уступках. Он пожертвовал принципами вооруженного нейтралитета в обмен на прекращение Англией морской войны против союзников России - Дании и Швеции.

Недовольство императора вызвали также действия Панина в отношении Франции. Александр I намеревался осторожно свернуть русско-французский союз и добиться через систему договоров военного равновесия европейских государств. Наполеон же стремился к двустороннему русско-французскому соглашению, которое не касалось бы вопросов общеевропейского значения и препятствовало сближению России с Англией и Австрией. Царь лелеял надежду взять верх на переговорах, сломив сопротивление французской дипломатии отвлекающими маневрами. Действия Панина, напротив, были совершенно определенными. Тогда как император инструктировал послов о необходимости поддерживать добрые отношения с любым государством, независимо от формы правления в нем, канцлер направил в Париж А. И. Моркова, известного своей убежденной ненавистью к республиканским порядкам и идеям. Да и сам Панин вел себя по отношению к личному представитель Наполеона генералу Дюроку сдержанно до холодности⁶¹. Более того, он сорвал его поездку на коронацию в Москву, куда француз был приглашен симпатизировавшим ему Александром I. Разразился дипломатический скандал, который удалось замять, но вся эта ситуация вызвала раздражение царя.

Вероятно, история с посланником Наполеона сыграла свою роль при отставке Панина, последовавшей 30 сентября 1801 года. Однако значительную лепту в провоцирование неприязни Александра I к Никите Петровичу внес Воронцов. Двух дипломатов связывала довольно оживленная переписка, хотя их политические пристрастия всегда различались, но к размолвкам не приводили. Весной 1800 г. между ними возникли трения в связи с жесткой реакцией российского внешнеполитического ведомства из-за английского нападения на датские суда. Но перелом в отношении Воронцова к Панину спровоцировала инструкция русским представителям при европейских державах. Подписанная Александром I она была направлена всем российским послам в начале июля 1801 года. В ней провозглашались: воздержание России от всяких войн с завоевательными целями, невмешательство во внутренние дела других государств, независимо от формы правления. Документ предписывал исполнять доставшиеся от прежнего времени обязательства, в том числе и невыгодные России, во имя восстановления мира в Европе. Задачей российской внешней политики было заявлено сохранение основ европейского равновесия. Во имя ее решения предлагалось вернуться к активным контактам с Австрией и Пруссией и продолжать переговоры с Францией. Семен Романович Воронцов счел автором инструкции Панина. Отправной точкой для подобного вывода были рассуждения последнего на страницах их переписки еще в павловский период о необходимости союза не только с Англией, но с Пруссией и Турцией. Этого было достаточно, чтобы в глазах Воронцова он выглядел таким же защитником прусской ориентации во внешней политике, как и его дядя - Никита Иванович Панин.

Посол в Лондоне составил пространную записку Александру I, критикующую содержание документа от начала и до конца. Он утверждал, что выдвинутый в ней принцип невмешательства находится в противоречии с основами внешней политики, провозглашенными Екатериной II. Непосредственно в адрес Панина была направлена критика ведения иностранных дел доверенными лицами. По мнению Воронцова, они должны обсуждаться в Совете при императоре, в то время как Панин советовался только с царем и единолично вел переговоры с иностранными дипломатами. Александр I в ответном письме, не отрицая пользы обсуждения дел в Совете, заметил, что работать с каждым министром отдельно его вынуждает недостаток опыта. Что касается заявленных внешнеполитических принципов, император, сделав

реверанс в адрес искушенности в делах старейшего дипломата Воронцова, все же подчеркнул, что исключает пристрастие к какой-либо державе, явно намекая на проанглийские симпатии посла. Всем содержанием ответного письма император давал понять, что основные идеи инструкции принадлежат ему, а не руководителю коллегии. Действительно, легко обнаружить, что идею "равновесия сил" Александр I высказывал до составления инструкции послам. Она высказана в письме послу в Берлине А. Крюденеру, записана в протоколе "Негласного комитета"⁶².

Однако Воронцов не прекратил нападки на Панина. Его послания Александру I там, где они касались главы иностранного ведомства, походили на доносы. Он жаловался на то, что канцлер вскрывает переписку и депеши английского министерства, отправляемые с русскими курьерами из Лондона в Петербург и обратно. Панинские объяснения, что такова давняя практика, посла не останавливали, он продолжал муссировать эту тему в письмах ко всем своим корреспондентам. Воронцов упрекал Панина в том, что он не прислушивается к мнению других сановников, обвинял его в неправильных и даже опасных действиях, допуская крайне резкие высказывания, вроде того, что он "не знает Европу и наших соседей, как не знает собственной страны". Воронцов настойчиво приписывал Панину особое расположение к Пруссии, вплоть до намеков на протекцию берлинскому представителю Гаугвицу⁶³. И, наоборот, в действиях канцлера по отношению к себе искал подвох. Например, когда Франции было предложено российское посредничество в ее примирении с Турцией, Панин не известил посла в Лондоне об этой инициативе. Воронцов расценил факт отсутствия уведомления как намерение подорвать его влияние при Сент-Джеймском дворе, а саму идею посредничества - отражением внешнеполитических пристрастий Панина.

Несмотря на служебные трения, Никита Петрович сохранял доверительный тон в переписке с Воронцовым. Он позволял себя опрометчивые замечания, вроде того, что император предпочитает танцевать и нравиться женщинам, а не вникать в государственные дела. Воронцов же не стал сохранять конфиденциальность, переслав своему брату копию письма Панина от 16 июля 1801 г., где говорилось, о непостоянстве Александра I и придворных интригах. Существуют обоснованные подозрения, что Воронцов довел содержание письма до императора. Образ действий посла в Лондоне порицали даже его друзья, хотя представители воронцовского круга - Н. Н. Новосильцев, В. П. Кочубей, Ф. В. Ростопчин - не жаловали Панина. Он вообще не пользовался особым расположением света. Современник замечал, что "ледяное выражение бесстрастного лица графа, которое на прямом, как палка туловище возвышалось в наполненном людьми зале, над всеми, и правду сказать, не располагало подходить к нему"⁶⁴. В силу склада характера граф предпочитал проводить время в делах или в своем загородном доме в Ульянке.

Колкие суждения Панина и намеки на излишнюю самостоятельность канцлера производили неблагоприятное впечатление на мнительного Александра I. Вдобавок на своего кузена подал жалобу вице-канцлер Куракин, обиженный отстранением от непосредственного участия в делах. В конце сентября 1801 г. Куракин добился императорского распоряжения присутствовать при беседах Панина с Александром I и на приемах послов. Для Никиты Петровича это явилось признаком ослабления его позиций. Дело заключалось не только в расширении полномочий вице-канцлера, следовало учитывать различие в их политических позициях: кн. Куракин был сторонником союза с Наполеоном. О том, что над Паниным сгущались тучи, свидетельствует письмо к нему Муравьева-Апостола: "Я знаю Вас, Вы способны противиться урагану, ненастью. Но способны ли Вы перенести низкие интриги? Сильный безупречной совестью, целиком преданный делу, верный подданный и пламенный радетель за благо отечества, Вы всегда пойдете прямо к цели, с поднятой головой, пренебрегая или презирая те маленькие предосторожности, без которых невозможно долго шагать по скользкому паркету царских дворцов"⁶⁵.

30 сентября 1801 г. Панин обратился за отставкой. В ответ на прошение он получил трехгодичный отпуск по болезни. Он сам, многие дипломаты и придворные ожидали его скорого возвращения к делам. Например, Д. И. Бутурлин писал, что ожидают приезда Н. П. Панина на конгресс в Амьене. Придворные строили предположения о его возможном назначении к одному из иностранных дворов. Однако император не собирался отзывать графа из отпуска. Кочубей вспоминал, что при обсуждении кандидатур в министры иностранных дел, Александр I обронил: "Не собираетесь ли предложить еще графа Панина?"⁶⁶. В конце концов отпуск превратился в бессрочный.

В обществе строились всевозможные догадки о внезапном удалении известного сановника. Высказывались предположения о расхождениях с царем во внешней политике, недовольстве монарха чрезмерным сосредоточением иностранных дел в руках Панина. Действительно, Александр I через полгода после вступления на престол обрел уверенность и хотел большей самостоятельности. Панин и сам замечал, обмолвившись в беседе с Кочубеем, что воля императора заметнее, чем шесть месяцев назад. При этом он связывал активизацию царя с приездом Ц. Лагарпа. Хотя бывший царский наставник не был допущен к работе "Негласного комитета", однако не упускал случая давать советы, касающиеся политического курса России. Панин считал его влияние вредным, заставляющим императора следовать "ложным принципам и опасным софизмам"⁶⁷. В свою очередь Лагарп обвинял Панина в намерении сконцентрировать внешние дела в своих руках. Он играл на мнительности императора, сообщая, будто канцлер разослал послам инструкцию о тайных отчетах, которые должны были доводиться лишь до его сведения.

Однако ни интриги Воронцова, Лагарпа и других, ни политические расхождения между Паниным и царем в петербургском обществе не считали главными причинами опалы. Кочубей высказал подозрение, что Александр I "имеет что-то против Панина из-за революции, которая возвела его на престол"⁶⁸. В обществе не была секретом неприязнь Александра I к зачинщикам заговора 11 марта 1801 года. Присутствие рядом с собой людей, посвященных в темную династическую историю, которые постоянно напоминали о ней, было для царя мучительным. Но особенное отвращение, по словам Чарторыйского, он питал "к тем, которым удалось своими доводами убедить его, что, уступая их намерениям, он совершенно не подвергал жизнь своего отца опасности"⁶⁹. Панин же никогда не отрицал, что был автором идеи регентства.

О том, что Александр I видел в нем инициатора заговора, что являлось сильным раздражителем для царя, канцлер подозревал. Он писал императору: "...если ваше величество считает меня причиной акта, который, как вы полагает, пятнает вашу славу, то мое присутствие должно быть для вас невыносимо; я готов избавить вас от него..."⁷⁰. При этом, хотя у Панина было письменное свидетельство, что Александр поддерживал его план, он никогда не обнародовал его во имя своего оправдания, чтобы не повредить репутации императора. По этой или другой причине Александр I, отдалив от двора всех участников заговора, на первых порах не тронул Никиту Петровича. Однако, по мнению современника, "постоянно преследуемый шпионами, ходившими за ним по пятам, и предупрежденный о впечатлении, которое он производил на императора, граф Панин сам решил удалиться из столицы"⁷¹.

Летом 1802 г., получив отпуск, граф с семьей отправился в Западную Европу через Швецию. Но по приказанию короля его выдворили за пределы страны в отместку за проводившийся им в бытность главой иностранного ведомства недружественный Стокгольму курс и за соучастие в заговоре 11 марта 1801 года. Панин счел это оскорблением и обратился за содействием к царю и в министерство иностранных дел. Русские власти ограничились неодобрительными замечаниями в беседе со шведским послом Стедингком. Панин три года провел, путешествуя по Западной Европе. Когда в 1804 г. он вернулся в Россию, то получил извещение от государя, что его присутствие в Петербурге нежелательно. Графу и его родственникам было предписано хранить это распоряжение в тайне, чтобы изгнание выглядело добровольным. Александр I

не разрешил Панину выйти из политического небытия, даже когда дворянство Смоленской губ. избрало в 1807 г. Никиту Петровича начальником земского войска. Император приказал ему оставить эту должность.

Попытки Панина и его родственников выяснить причины опалы и восстановить его в правах оставались без ответа. Он жаловался Андрею Разумовскому: "Не спрашивайте меня о причине сурового ко мне отношения. Я не знаю ничего, решительно ничего, все старания и усилия моих друзей открыть эту причину остались тщетными..."⁷². Никита Петрович даже предполагал, что поводом мог быть случай, произошедший во время одной из тайных встреч в период подготовки заговора 1801 года⁷³. Панин шел на встречу с великим князем по слабо освещенным галереям подвала дворца. Услышав шаги за спиной, решил, что его преследует шпион, и внезапно обернулся: позади оказался Александр. Наследник был напуган резким движением, и ему даже показалось, что граф вынул шпагу. Возможно, полагал Панин, этот эпизод оставил у будущего императора какие-то недобрые подозрения о намерениях графа.

Николай I также отклонил просьбу расследовать действия Панина в 1800 году. По словам нового монарха, таково было желание его матери. Когда-то графа причисляли к партии Марии Федоровны. После его отстранения в 1801 г., она винила Александра I в непостоянстве, утверждая, что Панин заслуживает доверия⁷⁴. Однако, получив свидетельства его причастности к заговору против Павла I, потребовала немедленного удаления. Она настойчиво преследовала всех, заподозренных в этом заговоре. Кроме того, в императорской семье придерживались мысли, что заговорщики должны были взять всю вину на себя. "Если бы они не впутывали сына в дело свержения отца с престола, а принесли бы себя в жертву, обрекая себя на верную смерть, то оказали бы России и ее новому властелину большую услугу: на последнего бы не пало бы и тени преступления..."⁷⁵, - такова была логика рассуждений представителей царствующего дома.

С 1804 г. Панин, лишенный права въезда в столицы, жил в смоленском имении Дугино, которое унаследовал после смерти Н. И. Панина. В этой усадьбе был красивейший парк на левом берегу р. Вазузы, насчитывающий более 30 видов деревьев. Посреди парка располагался дворец, в котором находилась коллекция картин знаменитых художников и большая библиотека с редкими старинными книгами и автографами известных писателей и мыслителей. Любимым занятием графа в его уединении стала музыка, он даже написал оперы "Горбуны" и "Модная лавка". Ему так и не удалось восстановить свою репутацию в глазах монархов, вернуться к службе. Говоря о судьбе двух ведущих фигур заговора, Палена и Панина, современник констатировал: "Карьера их была навсегда закончена и обоим им пришлось навсегда отказаться от государственной деятельности, которая между тем была их стихией, и закончить существование в одиночестве и полном забвении"⁷⁶.

Примечания

1. Мемуары кн. А. Чарторыйского. М. 1912, с. 210.

2. ГОЛОВИНА В. Н. Мемуары. М. 2005, с. 170.

3. ШИЛЬДЕР Н. К. Император Павел Первый. СПб. 1901, с. 10; ЛЕБЕДЕВ П. С. Графы Никита и Петр Панины. СПб. 1863, с. 45 - 46.

4. БРИКНЕР А. Г. Материалы к жизнеописанию графа Н. П. Панина, т. 1. СПб. 1888, с. 6.

5. Архив князя Воронцова, т. XI. М. 1877, с. 19 - 20.

6. ГОЛОВИНА В. Н. Ук. соч., с. 170.

7. БРИКНЕР А. Г. Ук. соч., с. 92.

8. Мемуары А. Чарторыйского, с. 211.

9. Архив князя Воронцова, т. XI, с. 71.

10. Там же, с. 70.

11. Там же, с. 72.

12. ГОЛОВИНА В. Н. Ук. соч., с. 170 - 171.

13. БРИКНЕР А. Г. Ук. соч., с. 294.

14. Там же, т. II, с. 439.

15. Сборник русского исторического общества (Сб. РИО), т. 70. СПб. 1890, с. V.

16. БРИКНЕР А. Г. Ук. соч., т. II, с. 439; т. IV, с. 217, 407; т. II, с. 408.

17. Там же, т. II, с. 437, 463.

18. Архив вишней политики Российской империи (АВПРИ), ф. Сношения России с Пруссией, оп. 74/6, д. 536, л. 20 - 21об.

19. БРИКНЕР А. Г. Ук. соч., т. 1, с. 242.

20. АВПРИ, ф. Канцелярия, оп. 468, д. 11471, л. 24; ф. Сношения России с Пруссией, оп. 74/ 6, д. 536; л. 10 - 10об.; д. 643, л. 1; д. 544, л. 16; ф. ВКД, оп. 2/6, д. 7214, л. 159; д. 7216, л. 234; д. 546, л. 1.

21. БРИКНЕР А. Г. Ук. соч., т. II, с. 439.

22. Архив князя Воронцова, т. XVIII, с. 222; т. XXXII, с. 259.

23. Там же, т. XII, с. 235.

24. БРИКНЕР А. Г. Ук. соч., т. V, с. 170, 191, 586.

25. Мемуары А. Чарторыйского, с. 231.

26. Русская старина. 1899, т. 99, N 9, с. 550.

27. Архив князя Воронцова, т. XVIII, с. 222.

28. Русская старина, с. 551.

29. Архив князя Воронцова, т. XI, с. 284 - 285; т. XVIII, с. 339.

30. Цит. по: МИЛЮТИН Д. А. История войны между Россией и Францией. Т. 5. М. 1956, с. 498.

31. Сб. РИО, т. 70, с. 651, 1, 2.

32. Там же, с. 3 - 4.

33. МАНФРЕД А. З. Наполеон Бонапарт. М. 1987, с. 318.

34. Сб. РИО, т. 70, с. XXVII.

35. Архив князя Воронцова, т. XXX, с. 117.

36. АВПРИ, ф. Сношения России с Англией, оп. 35/6, д. 526, л. 6.

37. БРИКНЕР А. Г. Ук. соч., т. V, с. 282, 625 - 626.

38. ШУМИГОРСКИЙ Е. С. Павел I. СПб. 1907, с. 423.

39. Мемуары А. Чарторыйского, с. 203.

40. Архив князя Воронцова, т. XI, с. 163.

41. БРИКНЕР А. Г. Ук. соч., т. V, с. 650.

42. Архив князя Воронцова, т. X, с. 280.

43. Там же, т. XVIII, с. 245 - 246.

44. ГРЕЧ Н. И. Записки моей жизни. М. 2002, с. 181.

45. Цит по: БРИКНЕР А. Г. История Павла I. М. 2004, с. 93.

46. Общественные движения в России в первой половине XIX в. Т. 1. СПб. 1905, с. 142.

47. ДЕРЖАВИН Г. Р. Сочинения. Т. 7. СПб. 1872, с. 341.

48. Цареубийство 11 марта 1801 года. Записки участников и современников. СПб. 1908, с. 369 - 370.

49. Мемуары А. Чарторыйского, с. 203.

50. Цит. по: БРИКНЕР А. Г. История Павла I, с. 109.

51. Цареубийство 11 марта 1801 года, с. 370.

52. Мемуары А. Чарторыйского, с. 233 - 234.

53. Цит. по: БРИКНЕР А. Г. История Павла I, с. 182.

54. БРИКНЕР А. Г. Материалы, т. VI, с. 483.

55. Архив князя Воронцова, т. XIV, с. 248.

56. БРИКНЕР А. Г. Материалы, т. VI, с. 403, т. VI, с. 379, 13, 14; архив Воронцовых, т. XII, с. 204.

57. Архив князя Воронцова, т. XI, с. 185.

58. Мемуары А. Чарторыйского, с. 243 - 244.

59. БРИКНЕР А. Г. Материалы, т. VI, с. 19.

60. Архив князя Воронцова, т. XII, с. 140.

61. Сб. РИО, т. 70, с. 156 - 159.

62. Документы Российского министерства иностранных дел. Серия 1. Т. 1. М. 1960, с. 49 - 50.

63. Архив князя Воронцова, т. XI, с. 410; т. XV, с. 473 - 474.

64. Мемуары А. Чарторыйского, с. 211.

65. БРИКНЕР А. Г. Материалы, т. VI, с. 616.

66. Архив князя Воронцова, т. XX, с. 443; т. VIII, с. 304; т. XXXII, с. 304; т. XVIII, с. 261.

67. Там же, т. XVIII, с. 247; т. XI, с. 185.

68. Там же, т. XXVIII, с. 245 - 246.

69. Мемуары А. Чарторыйского, с. 209.

70. БРИКНЕР А. Г. Материалы, т. VI, с. 383.

71. Мемуары А. Чарторыйского, с. 244.

72. Les Razoumovski. Halle. 1894, p. 111.

73. Der russische Horf von Peter I bis auf Nicolas I. B. III. Hamburg. 1856, S. 343.

74. БРИКНЕР А. Г. Материалы, т. VI, с. 625 - 626.

75. Мемуары А. Чарторыйского, с. 236.

76. Цареубийство 11 марта 1801 года, с. 283.