УЛИЦА ГЕРЦЕНА, ДОМ 5
В сентябре 1948 г. я поступил на Исторический факультет Московского государственного университета, который студенты называли просто истфак. Он находился тогда в самом центре Москвы недалеко от Кремля, на улице Герцена, 5 (теперь Большая Никитская) в старом внушительном, но довольно запущенном здании - бывшем особняке князей Орловых-Мещерских, построенном в конце XVIII в. по проекту знаменитого архитектора М. Ф. Казакова.
На втором этаже располагался просторный актовый зал, уставленный дешевыми канцелярскими столами и рядами стульев, как будто только что извлеченных из провинциального кинотеатра, а вокруг актового зала и на следующем этаже гнездилось множество комнат, комнаток и каких-то закоулков, где размещались учебные аудитории, и помещения кафедр. На этом фоне величественный кабинет декана с высоким лепным потолком, красивым бездействующим камином, массивным письменным столом и кожаными креслами, выглядел как музейный экспонат прошлых эпох.
У входа в актовый зал висела время от времени обновлявшаяся стенная газета "Историк-марксист". Там печатались сообщения об успехах студентов и преподавателей, о ходе экзаменационных сессий, о партийных и комсомольских собраниях, а в моменты острых политических кампаний - статьи, разоблачавшие очередных врагов советской власти и их пособников среди историков. Мне запомнились публиковавшиеся в "Историке-марксисте" самоотчеты какого-то доцента, который решил прочесть от доски до доски все тома выходившего тогда четвертого издания сочинений В. И. Ленина, и регулярно сообщал в газете какой том он уже осилил. Поскольку четвертое издание составило, в общей сложности, 45 томов, работы ему хватало. В актовом зале иногда читали лекции, иногда проводили собрания, а в промежутках он был свободен и служил для студентов местом встреч, болтовни, приятного времяпровождения, а иногда и подготовки к следующим занятиям. По праздникам из зала выносили столы и стулья и устраивали там концерты самодеятельности и даже танцы.
Многие лекции читали в одном из двух главных зданий университета, на Моховой улице, построенных Казаковым и перестроенных после пожара 1812 г., архитектором Д. Жилярди. Мы учились в здании на Моховой 11, перед фасадом которого стоял памятник М. В. Ломоносову. Роскошная широкая лестница вела от входа на второй этаж и завершалась великолепной балюстрадой, окруженной колоннами из цветного мрамора. Сверху здание увенчивалось прозрачным стеклянным куполом. Внизу, вверху и с боков от входа находились многочисленные аудитории различных размеров; к ним вели про-
Смирнов Владислав Павлович - доктор исторических наук, профессор исторического факультета Московского государственного университета им. М. В. Ломоносова, специалист по истории Франции.
стр. 130
стые каменные ступени и дощатые коридоры. Общие лекции, предназначенные для всего курса, читали в самых больших, построенных амфитеатром, аудиториях - Ленинской и Коммунистической. Ленинская аудитория в прошлом называлась Богословской, какое название носила Коммунистическая аудитория я не знаю. Иногда лекции проходили на Моховой, а семинарские занятия в здании истфака, отстоявшем на целый квартал. Студенты не успевали в перерыве между лекциями сдать и получить верхнюю одежду, и поэтому даже зимой нередко перебегали из одного здания в другое без пальто и шапок. В том крыле главного здания, которое выходило на улицу Герцена, располагался студенческий клуб, где показывали кинофильмы, устраивали праздничные вечера, выступали артисты. До сих пор помню, как в этом зале выступал Ираклий Андронников, и я хохотал до упаду, впервые слушая его известный рассказ о лекции в Ленинградской консерватории.
Студентом я не задумывался для чего раньше предназначалось помещение клуба, но теперь знаю, что там была церковь покровительницы университета Святой Татианы, которую ныне восстановили.
Мне сразу понравилась веселая толпа студентов истфака, множество прелестных девушек, шутки, смех, какая-то непринужденная, дружеская, праздничная атмосфера. Известный литературный критик Марк Щеглов, который почти одновременно со мной учился на филологическом факультете МГУ, записал в своем студенческом дневнике, что хочет глотнуть "чистого воздуха, юности, здоровья, задора, труда, лирики, умничанья - чистого воздуха тех будней, которые захватывают, зовут меня каждый раз, как я попадаю в университет"1 . Примерно такими же были и мои ощущения. Я полюбил истфак; он стал для меня родным, и я проводил там целые дни. Мои однокурсники казались мне способными, интересными людьми, многие с увлечением учились и некоторые достигли больших научных успехов. Среди моих однокурсников два академика (академик РАН Л. В. Милов и академик Российской Академии образования Л. Н. Боголюбов), директор Института Отечественной истории РАН, член-корреспондент АН РАН, А. Н. Сахаров, известные социологи доктора исторических наук Э. В. Клопов и безвременно скончавшийся Л. А. Гордон. Чрезвычайный и полномочный посол России, член коллегии МИД, лауреат Государственной премии профессор А. И. Степанов ряд лет
1 Щеглов М. Студенческие тетради. М., 1979, с.79.
стр. 131
был ректором Московского государственного института международных отношений, а специалист по истории Китая, профессор А. В. Меликсетов - ректором Института стран Азии и Африки. Кандидат исторических и доктор экономических наук Ю. А. Борко заведует единственной в нашей стране кафедрой имени Жана Монне, созданной по инициативе Европейского Совета, и является президентом Ассоциации европейских исследований. Блестяще окончивший исторический факультет, но не принятый в аспирантуру, как сын репрессированных родителей, А. Н. Авдулов окончил еще инженерный институт, стал кандидатом технических наук, лауреатом Государственной премии, директором Института информации по машиностроению, начальником Главного управления экспорта Министерства машиностроения, а затем вернулся в сферу гуманитарных наук и защитил диссертацию на ученую степень доктора философских наук. Вместе со мной учились Борис Орлов, который потом стал профессором в университете Тель-Авива, и Алик Баренбойм, более известный как профессор Александр Янов - видный американский политолог. Несколько десятков студентов нашего курса в том числе немало женщин, стали профессорами и докторами исторических наук. Среди них заведующие кафедрами современного истфака академик Л. В. Милов, профессор В. И. Кузищин, профессор Л. С. Леонова. Но и многие из тех, у кого жизнь сложилась иначе или была сломана политическими событиями (подобно судьбе одного из самых ярких лидеров нашего курса Тома Петрова), кажутся мне очень незаурядными личностями.
Я не думаю, что наш курс был исключением. На предшествующем курсе, о котором, проделав основательную исследовательскую работу, с большой теплотой написал учившийся там доктор исторических наук И. И. Орлик2 , не меньше, - если не больше, - научных и всяких иных достижений. Я не знаю, как обстояло дело на других курсах. Мне кажется, что так же как бывают урожайные или неурожайные годы и плохие, и хорошие классы в школе, бывают и дружные или не очень дружные и способные студенческие курсы.
По-моему, наш курс, в общем, был дружным и способным. Многие студенты пришли из школы с золотыми и серебряными медалями, были комсомольскими активистами, отлично учились, любили повеселиться, охотно участвовали в самодеятельности и в студенческих "капустниках". Работавший раньше в знаменитом танцевальном ансамбле Игоря Моисеева будущий академик Леня Милов поставил несколько простых, но эффектных танцевальных номеров, которые всегда имели большой успех. Даже на комсомольских конференциях в перерывах часто пели песни, звучал аккордеон, на котором играл будущий международный обозреватель "Правды" Иван Щедров, и отплясывал в присядку будущий директор Исторического музея Костя Левыкин (оба они учились на следовавших за нами курсах).
Как-то возвращаясь вечером веселой толпой после очередного комсомольского собрания, мы - к изумлению, молча наблюдавших за нами милиционеров, - устроили огромный хоровод на площади перед Ленинской библиотекой и с упоением плясами славянский танец "коло". Чаще всего мы пели обычные советские песни, но были и свои, -самодельные истфаковские, или откуда-то занесенные. Очень любили "Бригантину", где звучали завораживавшие воображение слова:
На далеком, бурном синем море Бригантина поднимает паруса.
Другой любимой песней был "Глобус":
Я не знаю, где встретиться Нам придется с тобой. Глобус крутится, вертится Словно шар голубой.
2 Орлик И. И. Наш курс. Истфак МГУ в 1947 - 1952 гг. - Новая и новейшая история, 2002, N 6; 2003, N 1.
стр. 132
Я и представления не имел, что "Бригантину" написал погибший на войне молодой поэт П. Коган. Кто сочинил "Глобус", я не знаю до сих пор. Некоторые мои однокурсники любили В. Маяковского, другие, - в том числе и я, предпочитали С. Есенина, которого вновь начали издавать после долгого перерыва. На курсе были и свои поэты, сочинявшие стихи, песни, басни. Большинство моих сокурсников много читали и следили за литературными произведениями, получившими Сталинскую премию, которая считалась гарантией высокого качества. Некоторые книги, награжденные Сталинской премией, нам нравились. Еще в школе, а затем и на истфаке я с удовольствием прочитал "Молодую гвардию" А. А. Фадеева, "Повесть о настоящем человеке" Б. Н. Полевого, "Звезду" Э. П. Казакевича, "В окопах Сталинграда" В. П. Некрасова, "Люди с чистой совестью" П. П. Вершигоры; постоянно читал "Литературную газету" и "Новый мир".
Среди моих однокурсников большой популярностью пользовались стихи К. М. Симонова и А. Т. Твардовского, "Падение Парижа" и "Буря" И. Г. Эренбурга, а из иностранных авторов - романы Т. Драйзера, Э. Синклера, Л. Фейхтвангера и, особенно, "Сага о Форсайтах" Дж. Голсуорси. Мои литературные критерии были тогда простыми: "интересно" или "скучно"; "пишут правду" или "врут". У меня было чувство, что все перечисленные выше авторы, - абсолютно непохожие друг на друга, - "пишут правду" и читать их - интересно.
Напротив, книги некоторых прославлявшихся в печати и по радио сталинских лауреатов ("Белая береза" М. С. Бубеннова, "Журбины" В. А. Кочетова, "Кавалер Золотой звезды" С. П. Бабаевского) вызывали ощущение нестерпимой скуки и фальши. Несмотря на все старания, у меня не хватило сил дочитать до конца два тома "Кавалера Золотой звезды" - нудное и совершенно неправдоподобное изображение богатой, счастливой и радостной колхозной жизни. Любопытно, что столь же неправдоподобное изображение колхозников в популярном фильме И. А. Пырьева "Кубанские казаки" не вызывало у меня, - да и у других, - отрицательных эмоций. Видимо, дело заключалось в том, что Пырьев был талантлив, в фильме играли хорошие актеры и звучали запоминающиеся мелодии, а главное - "Кубанские казаки" и не воспринимались как реалистическое изображение жизни колхозников, а, скорее, как музыкальная комедия с условным сюжетом.
Мы жили бедно, но весело: учились и сдавали экзамены, зубрили учебники, убегали с лекций в кино, устраивали туристские слеты, походы и вечеринки, после которых, порой, до утра бродили по Москве.
На курсе учились разные люди, и они по-разному относились друг к другу. Были близкие друзья и подруги, но были и соперники; была неприязнь, а, может быть, и вражда, однако мне кажется, преобладали чувства симпатии, товарищества, дружбы, легкой юношеской влюбленности, а иногда и любви, - впоследствии из однокурсников образовалось немало супружеских пар.
В 1993 г. мы отмечали 40 лет со дня окончания истфака. Собралось больше 80 человек, и 58 ответили на вопросы анонимной анкеты, в том числе на вопрос: самое приятное и самое неприятное воспоминание о студенческих днях? Приятные воспоминания далеко преобладали. Приведу часть из них дословно так, как они были записаны в анкетах. Что самое приятное? "Дружба и прекрасные преподаватели", "чувство дружбы", "друзья на всю жизнь", "встреча с будущей женой", "он" и "она". "Очень любил наших прекрасных студенточек", - признался один. Самое приятное воспоминание это "Наши мальчики, которые нас нежно обожали, робко обнимали", - откликнулась другая. Среди приятных воспоминаний запомнились "турпоходы и все другие посиделки", "агитпоходы, лыжные, курсовая самодеятельность", "студенческие песни", поездки на практику в Ленинград и Звенигород, "выпускной вечер". Вообще, "было настолько приятно, что нельзя описать".
Неприятные воспоминания - это "расставание после окончания университета", "комсомольские собрания с обсуждениями", "глупость на комсомольских проработках", "лекции по марксизму", "экзамены по истории КПСС и политэкономии социализма", но
стр. 133
лишь в трех ответах, о которых я скажу дальше, в качестве неприятных упоминались события, связанные с политикой.
Несколько человек написали: "в то время все было приятное, неприятное не помню"; "неприятное не помню", "не припомню".
Конечно, человеческая память субъективна, избирательна и ненадежна. Люди по-разному вспоминают, - и забывают, - одни и те же события; по-разному оценивают то, что они помнят. На нашу встречу пришли, разумеется, только те, кто сохранил хорошие воспоминания об истфаке и хотел увидеться с бывшими однокурсниками, - других там не было. Их оценки, несомненно, во многом продиктованы ностальгией по ушедшей молодости, которая издали кажется такой прекрасной. Очень возможно, что другие мои однокурсники помнят и думают, не так как я, но все же мне кажется, что истфак оставил глубокий след в сердце всех, кто там учился.
СТУДЕНТЫ
Я поступил на истфак ровно через три года после окончания великой, страшной и кровавой Отечественной войны, но ее следы еще были очень заметны. Мужчины донашивали военную форму, на улицах было много инвалидов; часто они просили милостыню.
Страна медленно оживала после колоссальных военных разрушений и потерь. В декабре 1947 г. отменили продовольственные карточки и провели денежную реформу: 10 старых рублей обменивали на один новый. В московских магазинах появились забытые за войну продукты: сахар, масло, сыр, колбаса, даже икра и пирожные. В других городах, и, тем более, в деревнях, продовольствия не хватало, но и там жизнь стала легче. Правда, в 1948 г. в советских тюрьмах и лагерях находилось 2 199 729 заключенных3 , -на миллион больше чем в печально знаменитом 1937 г., в том числе много бывших фронтовиков. В следующие годы количество заключенных еще больше увеличилось, но мы этого не знали.
Наш курс, - как почти все выпуски истфака первых послевоенных лет, - был довольно многочисленным - согласно списку его окончили 269 человек. К сожалению, многих уже нет в живых, о многих я сейчас ничего не знаю; в моей памяти они так и остались
3 Земсков В. Н. Заключенные, спецпоселенцы, ссыльнопоселенцы, ссыльные и высланные. - История СССР, 1991, N5, с. 152.
стр. 134
молодыми. Большинство студентов нашего курса пришли на истфак прямо из школы. Они победили в трудном конкурсе на вступительных экзаменах или были приняты без экзаменов, как обладатели золотых и серебряных медалей, и вполне могли считать себя счастливчиками, попавшими в лучший университет страны.
Бывших фронтовиков у нас училось сравнительно немного - человек 20 - 25. Большинство фронтовиков успели раньше демобилизоваться, и учились на старших курсах. Порядочно студентов - не меньше 50 человек - были "иногородними", - как и я, они приехали в Москву из провинции.
Почти все "иногородние" жили в общежитии, - огромном, занимавшем целый квартал в четырехэтажном здании по адресу Стромынка, 32, на берегу реки Яузы, напоминавшей тогда грязную сточную канаву, рядом с тюрьмой "Матросская тишина". Этот (ныне наполовину снесенный дом) был построен замкнутым четырехугольником, внутри которого имелся обсаженный деревьями дворик с полуразрушенной часовней, которая служила складом. В теплую погоду там гуляли, загорали, иногда готовились к занятиям, а в плохую погоду можно было прогуляться по коридорам, тянувшимся вдоль всех четырех стен, наверное, на целый километр.
Меблировка в общежитии была простая, но, на мой тогдашний взгляд, вполне приличная: стол, кровати с пружинными сетками и шерстяными одеялами, тумбочки, стулья (а не табуретки, как в некоторых других общежитиях). Сначала в нашей комнате жили 16 человек: но на старших курсах нас расселили в комнаты поменьше: по 7 - 8 человек. В общежитии была неплохая учебная библиотека и читальные залы, которые не закрывались всю ночь. Рядом находился просторный зрительный зал, где демонстрировали кинофильмы, устраивали лекции, концерты и танцы. В другом углу этого обширного здания работала дешевая студенческая столовая.
Москва тогда впитывала в себя бурный приток "свежей крови" из провинции, и на Стромынке жили студенты со всех концов Советского Союза. В нашей комнате, кроме меня, приехавшего из Ярославля, жили еще студенты из Воронежской, Смоленской и Костромской областей, из Хабаровского края, из Грузии, Казахстана, Дагестана, Молдавии, республики Коми. Толя Канев, который приехал из Коми, до этого не видел поезда, - раньше ему приходилось передвигаться только на оленях, на лошадях, или на самолете. Малик Рагимханов из Дагестана не представлял себе как можно кататься на лыжах. Для многих "иногородних", приехавших из маленьких городков или деревень, были в новинку не только метро, но и газовые плиты, лифты, водопровод, центральное отопление. Они принесли в общежитие свои фанерные чемоданы, деревянные сундучки, заплечные солдатские мешки.
Чаще всего "иногородние" были одеты в доставшиеся от отцов и старших братьев военные гимнастерки, в бумажные пиджачки и жеваные брюки, а девушки в скромные, порой, еще школьные, платьица и кофточки. Зимой носили пальто "на рыбьем меху", а иногда и ватники. Я сначала ходил в старом лыжном костюме и в ботинках, которые "просили каши", а когда подошва почти полностью отвалилась, я привязал ее проволочкой, надел сверху галоши и в таком виде являлся на занятия. Меня это не смущало, потому что и многие другие студенты одевались не лучше.
На первом курсе студенческая стипендия составляла 290 рублей в месяц, отличники получали на 25% больше; "троечники" стипендии не получали. Цены были довольно низкие и к тому же ежегодно снижались на 10 - 15%, - за время нашей учебы пять раз, - но все таки прожить только на одну стипендию никак не удавалось, и родители посылали мне примерно еще столько же. Почти все мои знакомые по общежитию тоже получали помощь из дома. Иногда из родительских писем, полученных из деревень, где жили еще хуже, чем в городе, и колхозники даже не получали пенсий, выпадали 5 - 10 рублей, позволявшие продержаться до следующей стипендии. Почему-то ни мне, ни моим соседям по общежитию не приходило в голову искать дополнительные заработки; вероятно, мы еще не изжили школьную, иждивенческую психологию. Все студенческие годы - да и много позже - я возил родителям отсутствовавшие в Ярославле продукты - сначала
стр. 135
сахар, потом, - когда сахар появился и в Ярославле, - сливочное масло, еще позднее - сыр, колбасу, хорошие конфеты.
Нравы тех студентов, с которыми я общался, были довольно строгие. Интерес к моде, украшениям или косметике считался "мещанством". Когда появились подозрения, что одна из девушек подкрашивает губы (конечно, не в университете), это повредило ее репутации. На вечеринках в общежитии или у кого-нибудь на квартире пили вино и - реже - водку, но очень умеренно. Только однажды на первом курсе, когда мы устроили вечеринку, чтобы ближе познакомиться друг с другом, некоторые парни - вчерашние школьники, желавшие показать себя взрослыми, - сильно охмелели. Кое-кого пришлось приводить в чувство холодной водой. Других таких случаев я не помню. Ходили слухи, что основательно выпивают некоторые бывшие фронтовики, но если это и правда, то пили они в своем кругу, не в общежитии и не в университете.
Кроме советских граждан в общежитии жили студенты-иностранцы, которые тогда начали появляться в московских вузах. В основном это были студенты из стран народной демократии, направленные их правительствами на учебу в СССР. На нашем курсе учились студенты из Албании, Болгарии, Польши, Румынии, Чехословакии. Как правило, это были очень способные и трудолюбивые люди, нередко с опытом политической деятельности или партизанской борьбы. Еще с нами учились испанцы - дети испанских республиканцев, которые в 1936 - 1938 гг. были эвакуированы в СССР и остались в Советском Союзе после победы Франко в Испании.
Впервые в жизни я увидел иностранцев, - в Ярославле они не водились, - и мог поговорить с ними. Они оказались вполне обыкновенными и часто, очень симпатичными людьми. Особенно хорошо я помню Мишу Реймана из Чехословакии, Светлу Панову из Болгарии и Хосе Энареса из Испании, с которым я жил в одной комнате и который любил напомнить свое полное имя - Хосе Энарес Бермехильо Иваргуэн лас Фуэнтес.
Преобладали на курсе "москвичи". Они отличались от нас, "иногородних", более высоким уровнем бытовой культуры, более модной и нарядной одеждой, непринужденными "столичными" манерами; бывали в театрах и музеях, о которых мы знали только понаслышке.
Сначала "иногородние" и "москвичи" держались довольно обособленно, но постепенно разница между ними стиралась.
Среди студентов истфака, как и вообще в МГУ, было немало детей высокопоставленных родителей. На нашем курсе учились Кира Первухина - дочь члена Президиума ЦК КПСС М. Г. Первухина, Майя Горкина - дочь секретаря Президиума Верховного Совета СССР А. Ф. Горкина, Юра Шкирятов - сын председателя Центральной комиссии партийного контроля М. Ф. Шкирятова, Алим Юсупов - сын Первого секретаря ЦК компартии Узбекистана У. Ю. Юсупова и еще несколько человек, родители которых занимали очень высокие партийные и государственные должности. Они держались скромно, не претендовали на какие-либо преимущества и производили на меня хорошее впечатление.
Самой знаменитой из всех детей высокопоставленных родителей, была, конечно, дочь Сталина - Светлана, учившаяся на одном из старших курсов.
Я видел ее только один раз в жизни, совершенно случайно. Как-то, проходя мимо аудитории, где размещалась кафедра новой истории, я заметил, что там собралась небольшая толпа; подошел и увидел, что идет защита дипломной работы. Защищалась невысокая рыжеволосая девушка в скромном, на мой взгляд, зеленом костюмчике, и мне сказали, что это дочка Сталина.
Я не могу точно вспомнить тему ее дипломной работы; помню только, что она касалась современного международного положения и по объему была очень небольшой - раза в два меньше обычной дипломной работы. Официальные оппоненты: молодой преподаватель кафедры новой истории А. С. Черняев (впоследствии помощник Президента СССР М. С. Горбачева) и аспирант Тим Райян (будущий директор Института международного рабочего движения АН СССР Т. Т. Тимофеев) хвалили дипломную работу, отмечали ее боевой партийный язык, но говорили, что еще лучше было бы кое-что до-
стр. 136
бавить и расширить; более подробно аргументировать и доказать. Светлана держалась очень уверенно, отвечала, что все необходимое она написала, и в подтверждение своей правоты ссылалась на изданную Министерством иностранных дел СССР Историческую справку "Фальсификаторы истории", которую, по слухам, редактировал сам Сталин. Я подумал: "А вдруг Сталин, как обычный родитель, прочитал дипломную работу дочери и одобрил ее? - как тогда будут выглядеть ее критики?". Не исключаю, что подобные мысли бродили и в головах оппонентов; во всяком случае они предложили поставить Светлане "пятерку", и ее защита завершилась полным успехом.
ПРЕПОДАВАТЕЛИ
Я всегда считал и сейчас считаю, что в первые послевоенные годы исторический факультет МГУ был лучшим советским высшим учебным заведением исторического профиля, - прежде всего потому, что там тогда работали очень крупные историки. В 1948 -1953 гг. на истфаке преподавали пять академиков (Е. В. Тарле, Б. Д. Греков, Е. А. Косминский, И. И. Минц, В. И. Пичета), пользовавшихся европейской известностью, и целая плеяда более молодых талантливых ученых, часть которых впоследствии тоже стала академиками. Почти каждый год кто-то из историков МГУ получал Сталинские премии - высший знак отличия в советской науке и искусстве. На факультете работали великолепные знатоки своего дела, учившие нас разбираться в исторической литературе и источниках, сопоставлять и оценивать различные точки зрения, искать новые факты и доказательства.
А наряду с ними - и это долго казалось мне необъяснимым парадоксом, - вели занятия серые, скучные, малоспособные, порой, даже не очень грамотные люди. Они были далеки от науки, но вовсе не испытывали какого-либо комплекса неполноценности, а, напротив, весьма энергично и, порой, агрессивно, учили других, как надо жить и работать. Обычно они приходили в университет с партийной работы или из армии, и видели свою главную задачу в "идейно-политическом воспитании" студентов и в оберегании "чистоты" марксизма-ленинизма от чуждых влияний.
Благодаря специфике предмета, такие преподаватели чаще всего встречались на кафедре марксизма-ленинизма и истории КПСС, но немало их было и на других кафедрах. Так, например, на нашей кафедре новой истории - да и на всем историческом факультете - довольно видную роль играл доцент с дореволюционным партийным стажем ("с марта 1917 года", - как он любил уточнять), родственник одного из героев гражданской войны, делегат III съезда комсомола, житейски очень сообразительный, но научно совершенно бездарный человек. Он считался специалистом по истории Германии, но никаких научных работ не имел, а семинарскими занятиями руководил так, что студенты - редчайший случай - обращались в деканат с просьбой избавить их от такого руководителя.
Зато благодаря дореволюционному партийному стажу и большой общественной активности его постоянно избирали в какую-нибудь партийную инстанцию, где он участвовал во всех идеологических кампаниях, "вскрывал ошибки" в чужих работах, разоблачал "космополитов" и прочих "ревизионистов".
Долгое время в списке его печатных трудов числилось только одно произведение: "Воспоминания делегата III съезда ВЛКСМ о встрече с В. И. Лениным". Каждый год его перепечатывали в каком-нибудь "Блокноте агитатора" и даже в стенгазете "Историк-марксист", так что я его хорошо усвоил. Это произведение начиналось словами: "Как сейчас помню радостный день, когда мы, делегаты III съезда комсомола, слушали Ленина. Владимир Ильич поднялся на трибуну и сказал...". Далее следовал текст речи Ленина по четвертому изданию его сочинений, завершавшийся авторской концовкой: "Никогда я не забуду этот радостный день".
Когда в 1948 г. подвергся разносной критике сборник работ сотрудников Института истории АН СССР, появилась вторая - и последняя - печатная работа упомянутого доцента - его рецензия на этот сборник. Тщательно подсчитав количество сносок в раз-
стр. 137
ных статьях, рецензент обнаружил, что сносок на иностранных ("буржуазных") авторов очень много, а на Ленина и Сталина - гораздо меньше. Таким образом, с полной очевидностью обнаруживалась идейная порочность всего сборника и - как минимум - политическая близорукость и идеологическая слепота его авторов.
Поступив на истфак, я надеялся услышать лекции знаменитого историка Евгения Викторовича Тарле, академика трех академий, почетного доктора пяти зарубежных университетов, трижды лауреата Сталинских премий, - единственного историка, имя которого я знал и несколько книг которого с большим удовольствием прочитал еще в школе. Оказалось, что Тарле читает лекции не на нашем, а на предшествующем курсе. Я отправился туда и увидел Тарле на кафедре в большой Ленинской аудитории. Он был уже стар (73 года) и, видимо, недомогал: говорил вяло, тихим голосом, что-то не слишком для меня интересное. Лишь однажды, когда речь зашла о министре иностранных дел России Нессельроде, Тарле вдруг оживился, глаза его заблестели, голос окреп, и он сказал примерно следующее: "Министром иностранных дел православной России был назначен граф Нессельроде, который родился в столице Португалии Лиссабоне, на английском пароходе в семье немецкой еврейки - протестантки и немецкого католика, пять раз менявшего свое подданство". В течение нескольких минут он мастерски развивал эту тему, а затем снова угас. Больше я его не видел, потому что вскоре Тарле выжили из университета.
Через несколько лет в той же аудитории и на той же кафедре нам читал лекции сменивший Тарле профессор. Положив перед собой одну из книг Тарле, он зачитывал из нее какие-то выдержки и опровергал их. Мне запомнилась его фраза: "Я, конечно, не Олар (знаменитый французский историк. - В. С. ), но я могу Олара критиковать, потому что я вооружен марксистско-ленинским методом".
Прекрасным лектором, тонко понимавшим и учитывавшим психологию слушателей, был профессор (впоследствии академик) Сергей Данилович Сказкин, читавший нам историю средних веков. Когда он рассказывал, как вели на костер Жанну д'Арк, у слушателей навертывались слезы. Помню, однажды Сказкин сказал: "Сейчас я назову, чем торговала Голландия в средние века, и вы запомните это на всю жизнь: голландская селедка, голландский сыр, голландское полотно". Действительно, я сразу запомнил его слова, и они держатся в моей памяти уже более полувека. По-моему, сказать так, чтобы запомнилось на всю жизнь, это большое педагогическое мастерство.
Общий курс по истории России сначала читал профессор К. В. Базилевич, вполне отвечавший моим представлениям о "настоящем профессоре": высокий, плотный, осанистый с большой лысиной и громким профессионально отработанным голосом. Он принадлежал к типу тех лекторов, которых называют красноречивыми: говорил с пафосом, красивыми округлыми фразами, цитировал философов и поэтов, менял тембр голоса, как актер. Многим студентам и, особенно, студенткам, он нравился, но мне его красноречие казалось слишком напыщенным.
Я предпочитал более простой и деловой стиль другого известного специалиста по истории России - профессора СВ. Бахрушина, который продолжил чтение курса, начатого Базилевичем, и произвел на меня впечатление глубокого знатока своего предмета.
Еще мне нравились лекции Нины Александровны Сидоровой по истории средних веков и Ирины Михайловны Белявской по истории славян. Они были чем-то похожи друг на друга: обе читали суховато, по-деловому, без ораторских эффектов, но очень четко и ясно; как говорили студенты, "все раскладывали по полочкам". Отрицательное впечатление оставил у меня лектор, читавший нам историю Древней Греции. Теперь я знаю, что он был эрудированным ученым, высококвалифицированным специалистом, но тогда я его воспринимал только как плохого лектора. Сидя за столом в огромном амфитеатре Ленинской аудитории, опустив глаза в свои записки и не глядя на слушателей, он тихим, монотонным голосом читал написанный им текст. Его слушали всего 5 - 6 человек, интересовавшихся античностью. Они садились прямо перед лектором в первом ряду, потому что до следующих рядов его голос не доходил. Там студенты ничего не слышали и
стр. 138
развлекались как могли: читали, готовились к другим занятиям, болтали с соседями, играли в морской бой.
Сходное впечатление оставили у меня лекции по педагогике. Вальяжный седовласый профессор что-то говорил и даже довольно громко, но его все равно никто не слушал. Студенты занимались кто чем, и в аудитории от их болтовни стоял ровный приглушенный гул, напоминавший шум работающего на холостых оборотах мотора. Как-то, оторвавшись от своих дел, я посмотрел на лектора, прислушался и с удивлением обнаружил, что он учит нас педагогическому мастерству. Контраст между излагаемой им теорией и ее практическим приложением был настолько велик, что я невольно подумал: чего же стоит педагогическая наука, если, видимо, давно овладевший ею профессор, доктор педагогических наук не способен привлечь внимание слушателей.
Когда мы проходили педагогическую практику в школе, я снова увидел, какую важнейшую роль играют педагогические способности или их отсутствие. Помню, вошел в класс Леня Боголюбов (будущий академик Российской Академии Образования), улыбнулся, сказал "Здравствуйте, ребята!" и как-то сразу стало ясно, что его надо слушать и слушаться. Урок Боголюбова прошел очень хорошо; ученики охотно отвечали и, казалось, даже были разочарованы, когда прозвенел звонок.
На следующий день в этом же классе давал урок другой студент. Как и Боголюбов, он вошел в класс и сказал "Здравствуйте, ребята!", но при этом запнулся за порог, чуть не упал и с трудом удержался на ногах, схватившись за спинку стула. Несколько секунд он стоял молча, в полном оцепенении, под сдержанное хихиканье учеников, а затем сел и вызвал к доске (как было заранее договорено с учительницей) одну из отличниц. Пока она бойко тараторила выученный ею урок, бедный студент сидел, уткнувшись носом в классный журнал, и, явно, не слушал ученицу. Когда она, наконец, умолкла, он мрачным голосом сказал: "Садись, три".
Ученица, которая, видимо, раньше никогда не получала "троек" зарыдала в голос, класс захохотал, и сидевшей на задней парте учительнице пришлось встать и взять бразды правления в свои руки.
Позднее, начав работать преподавателем, я окончательно убедился, что главное качество хорошего лектора - это умение установить контакт с аудиторией и заинтересовать ее. Это особая способность, которой обладают не все, и которая сближает профессию преподавателя с профессией актера. И для того и для другого важны, казалось бы, такие мелкие детали как голос, внешность, одежда, манеры. Правда, я знал работавшего на истфаке преподавателя совершенно невзрачной наружности - маленького, лысого, в очках, да еще и обладавшего невероятно высоким, тонким, пискливым голосом, который, на первых порах, неизменно вызывал смех в аудитории. И все же, когда к нему привыкали, этот лектор пользовался уважением и вниманием.
К сожалению, мне не довелось слышать многих выдающихся ученых, которые преподавали на других курсах, а потом ушли из университета. К их числу принадлежали самые известные франковеды того времени: Альберт Захарович Манфред и Борис Федорович Поршнев (который одно время заведовал кафедрой новой истории, где я потом учился). Когда я был первокурсником, они вели занятия на старших курсах, а когда я сам стал старшекурсником, они перешли на работу в Институт истории АН СССР, и я познакомился с ними лишь после окончания университета.
ДУХ ВРЕМЕНИ
Мы стали студентами в разгар "холодной войны" и постоянных идеологических кампаний против внешних и внутренних врагов, когда культ Сталина достиг апогея. Старшее поколение знает об этом по собственному опыту, хотя, возможно, уже не все помнят прежние пропагандистские клише и официальные обороты речи, а кое-кто и не хочет о них вспоминать. Что касается более молодых людей, то мне не раз приходилось убеждаться, что они имеют весьма туманные представления о событиях конца 40 - начала 50-х годов.
стр. 139
Я хочу сравнительно подробно напомнить о тех из них, которые определили дух времени и жизнь советских людей; питали наши разговоры, формировали наши представления о стране и мире.
Еще в 1946 г., когда мы были школьниками, после известной речи Черчилля в Фултоне, где он сказал, что Советский Союз отделил страны Восточной Европы "железным занавесом", установил там "тиранию" и добивается "безграничного распространения своей силы и своих доктрин", началась и много лет продолжалась "холодная война" между "Востоком" и "Западом" с взаимными обвинениями в тоталитаризме, фашизме, агрессии и подготовке новой мировой войны.
Советская пропаганда утверждала, что мир разделился на два лагеря: империалистический во главе с США и "антиимпериалистический и демократический" во главе с СССР. Империалисты при поддержке "предателей рабочего класса" - лидеров социал-демократии будто бы установили фашистские порядки во многих странах, в том числе в США; они готовят войну против СССР, чтобы добиться мирового господства. В 1948 г., когда я поступил на исторический факультет, во всех центральных газетах была опубликована и потом много раз переиздавалась "Историческая справка. Фальсификаторы истории", которая обвиняла США и Англию в том, что они хотят "оболгать Советский Союз, оклеветать его"4 . "Историческая справка", надолго определившая содержание всех советских работ по истории внешней политики СССР, была ответом на публикацию в США и Англии секретного советско-германского протокола 23 августа 1939 г. о разделе Восточной Европы на "сферы интересов" Германии и СССР, но рядовому читателю догадаться об этом было трудно. Протокол о разделе "сфер интересов" являлся государственной тайной, и советское правительство и советские историки отрицали его существование в течение 50 лет, вплоть до 1989 г. В "Исторической справке" о секретном протоколе не говорилось ни слова; ее основное содержание составляло оправдание предвоенной политики СССР и обвинения США, Англии и Франции в фальсификации истории; в том, что до войны они сами сотрудничали с Гитлером, а во время войны пытались за спиной Советского Союза вступить "на путь переговоров с Гитлером о сепаратном мире"5 .
С этого времени слова "буржуазные фальсификаторы истории" превратились в СССР в постоянную характеристику зарубежных авторов.
Полемика еще более обострилась после совершенно неожиданного для меня, да и для всех советских людей, разрыва СССР с народно-демократической Югославией, коммунистическое руководство которой было обвинено в дезертирстве "из лагеря социализма и демократии в лагерь империализма и фашизма", а созданный югославскими коммунистами режим был назван "фашистско-гестаповским режимом"6 . Пришедшее на смену Коминтерну Информационное бюро коммунистических партий (Коминформ) в 1949 г. приняло специальную резолюцию "Югославская компартия во власти убийц и шпионов", где от коммунистов требовалось "усилить политическую бдительность", и быть непримиримыми "ко всяким отступлениям от принципов марксизма-ленинизма"7 .
По странам народной демократии прокатилась волна фальсифицированных судебных процессов. Многие бывшие коммунистические руководители этих стран обвинялись в связях с Югославией, измене и шпионаже. Бывший министр иностранных дел Венгрии Л. Райк, генеральный секретарь компартии Чехословакии Р. Сланский, первый заместитель Совета Министров Болгарии Т. Костов, многие министры и члены центральных комитетов компартий Венгрии, Чехословакии, Болгарии, Румынии, Польши были казнены по обвинению в "измене" и "шпионаже". Генерального секретаря поль-
4 Фальсификаторы истории (Историческая справка). М., 1948, с. 5.
5 Там же, с. 73.
6 Ноты советского правительства югославскому правительству. М., 1949, с. 44, 25.
7 Совещание Информационного бюро коммунистических партий в Венгрии во второй половине ноября 1949 года. М., 1949, с. 102.
стр. 140
ской компартии В. Гомулку арестовали и без суда отправили в тюрьму, но все же не казнили. Я читал публиковавшиеся в газетах отчеты об этих процессах с жадным любопытством, не сомневаясь в достоверности приводимых там сведений, но все же несколько удивляясь тому, как вражеские шпионы и диверсанты смогли пробраться на высшие партийные и государственные посты.
Международная напряженность особенно возросла после победы коммунистов в гражданской войне в Китае, провозглашения 1 октября 1949 г. Китайской Народной Республики и установления там коммунистического режима. Летом 1950 г. "холодная война" переросла в вооруженный конфликт. Войска коммунистического правительства Северной Кореи, с одобрения Сталина и Мао Цзедуна вторглись на территорию Южной Кореи в надежде объединить всю Корею под властью коммунистов. Организация Объединенных Наций обвинила Северную Корею в агрессии. На помощь Южной Корее пришли войска США и их союзников, а на помощь Северной Корее - войска Китая, действовавшие под вывеской "добровольцев", и советские военные специалисты, в первую очередь, летчики, - всячески скрывавшие свое присутствие в Корее.
Советская печать и радио возложили всю ответственность за войну на Южную Корею и США. Их называли "агрессорами" и "поджигателями войны", уверяли, что именно они напали на Северную Корею, и хотят напасть на СССР. Выступая с отчетным докладом на XIX съезде КПСС в 1952 г., Секретарь ЦК ВКП(б) Г. М. Маленков утверждал, что "воротилы США" решили "нарушить мир, подготовить новую войну", установить "зверский фашистский режим не только в США, но и в других странах"8 . Все это сопровождалось многочисленными идеологическими кампаниями, направленными против малейших проявлений инакомыслия. Почти ежегодно, а иногда и несколько раз в год принимались постановления ЦК ВКП(б), осуждавшие известных писателей, музыкантов, кинорежиссеров, артистов за "безыдейность", "аполитичность", "очернение" советской действительности и "низкопоклонство" перед западной, буржуазной культурой.
Я еще учился в школе, когда в 1946 г. появилось постановление ЦК ВКП(б) "О журналах "Звезда" и "Ленинград"". Разъясняя его содержание, Секретарь ЦК ВКП(б) А. А. Жданов потребовал от писателей вести беспощадную борьбу "против растленной и гнусной буржуазной идеологии"; защищать "советский строй, который в сто раз выше и лучше любого буржуазного строя"9 . Средства массовой информации создавали впечатление, что Советский Союз и "братские" народно-демократические государства окружены злобными и коварными врагами, которые засылают к нам шпионов, убийц, провокаторов. Самые невинные, на первый взгляд, контакты с иностранцами, могут использоваться вражескими разведками и привести к тяжелейшим последствиям.
В 1947 г. специально созданный "суд чести" осудил двух ученых-биологов: профессора Н. Г. Клюеву и профессора Г. И. Роскина, которые совершенно официально передали для публикации в США рукопись своей научной статьи и ампулы изготовленного ими препарата для лечения рака (оказавшегося, впрочем, неэффективным).
Драматург А. П. Штейн немедленно написал сценарий, а режиссер А. М. Роом поставил по его сценарию фильм "Суд чести", в котором клеймились позором ученые, забывшие свой патриотический долг и выдавшие иностранцам государственные секреты. Фильм был удостоен Сталинской премии.
В 1948 г. ЦК ВКП(б) осудил самых крупных советских композиторов Д. Д. Шостаковича, С. С. Прокофьева, В. И. Мурадели, А. И. Хачатуряна, Д. Б. Кабалевского и других за "формалистическое направление" в музыке, отражавшее, - как сказано в постановлении, - "маразм буржуазной культуры"10 . В стране развернулась массовая кампания про-
8 Маленков Г. М. Отчетный доклад XIX съезду партии о работе Центрального Комитета ВКП (б). М., 1952, с. 24.
9 Доклад т. Жданова о журналах "Звезда" и "Ленинград". М., 1946, с. 5.
10 "За большевистскую идейность. Сборник основных постановлений ЦК ВКП(б) и выступлений тов. Жданова по идеологическим вопросам". Рига, 1948, с. 76.
стр. 141
тив всего иностранного. Вместо иностранного слова "лозунг" стали писать "призыв", "французскую" булку переименовали в "городскую", немецкую овчарку - в восточноевропейскую. Браки с иностранцами запретили.
Журналисты и ученые с большим пылом принялись доказывать, что почти все самые важные изобретения: паровая машина, паровоз, электромотор, радио, самолет и многое другое, - были сделаны в России, а потом присвоены на Западе. Ссылаясь на новые, "неопровержимые данные", которые раньше от нас будто бы скрывали, они утверждали, что русская наука и культура далеко превосходит западную; что Россия на протяжении всей своей истории все время кого-нибудь спасала или освобождала, а ей часто отвечали черной неблагодарностью.
Был организован целый ряд так называемых "научных дискуссий", суть которых состояла в установлении идеологического контроля над наукой. В августе 1948 г. за месяц до нашего поступления на истфак, состоялась дискуссия по вопросам биологии, которая привела к осуждению "буржуазной науки" - генетики и изгнанию ученых-генетиков ("вейсманистов-морганистов") из МГУ и других учебных и научных учреждений. С одобрения партийного и государственного руководства в биологии на полтора десятка лет возобладало так называемое "мичуринское направление" во главе с академиком Т. Д. Лысенко.
Затем последовали аналогичные "дискуссии" по физиологии (1950 г.), по вопросам языкознания (1952 г.) и по экономическим вопросам (1952 г.), причем две последние завершились работами Сталина "Марксизм и вопросы языкознания" и "Экономические проблемы социализма в СССР".
Каждая такая "дискуссия" или решение ЦК ВКП(б) сопровождалось осуждением какой-либо группы деятелей науки и культуры, кампаниями в прессе и на собраниях, где выступавшие клялись в верности партии, славили Сталина, искали "виновных", "соучастников" и "подозрительных". Процедура предполагала осуждение "виновных", признание ими своих "ошибок" и обычно завершалась "организационными выводами" - увольнением с работы, исключением из партии, а иногда и арестом. Уклониться от участия в таких обсуждениях или отмолчаться было почти невозможно; - молчавшие сами становились "подозрительными".
Те, кто не испытал на себе действие этого механизма, вряд ли могут понять, какое страшное, часто непреодолимое давление создает единодушное осуждение "виновного" властью, печатью, коллегами, иногда даже друзьями, да еще в соединении с перспективой исключения из партии, увольнения с работы, а, может быть, и более тяжкими последствиями. Вот почему многие достойные люди и крупные ученые участвовали в осуждении своих коллег и признавали свои собственные мнимые "ошибки".
Историков особенно близко задела кампания против "космополитизма", начавшаяся в 1949 г. как бы случайно, редакционной статьей "Правды" "Об одной антипатриотической группе театральных критиков"11 .
Группа не слишком известных публике театральных критиков, носивших, по преимуществу, еврейские фамилии, обвинялась "Правдой" в том, что они, "шипя и злобствуя", критикуют такие советские пьесы, которые поставили "рядового нашего человека на десять голов выше любого представителя буржуазного мира". Подчеркнув, что эти критики "являются носителями глубоко отвратительного для советского человека, враждебного ему безродного космополитизма", "Правда" заявляла, что "система антипатриотических взглядов должна быть разгромлена".
Немедленно по всей стране начались поиски "безродных космополитов", в основном евреев, - разоблачение их "ошибок", увольнение с работы, высылки и аресты. Эта кампания охватила все научные и учебные заведения, в том числе исторический факультет МГУ. В отчете о заседании Ученого Совета исторического факультета 25 - 28 марта 1949 г. можно прочесть, что виднейший медиевист, заведующий кафедрой средних ве-
11 Правда, 28.I.1949.
стр. 142
ков, академик Е. А. Косминский "подверг суровой критике" свой собственный учебник; крупный историк профессор А. И. Неусыхин признал, что "подпал под влияние австрийского буржуазного ученого Дошла", а известный историограф профессор Н. Л. Рубинштейн "сделал попытку признать свои космополитические и антипатриотические ошибки, допущенные им в своих научных работах и читаемых курсах, но сделал это непоследовательно"12 . В космополитизме и антипатриотизме были обвинены и другие видные историки, в том числе профессора кафедры новой истории Л. И. Зубок и И. С. Звавич, которых уволили и выслали из Москвы, а также возглавлявший кафедру истории СССР лауреат двух Сталинских, а в будущем еще и лауреат Ленинской премии и Герой Социалистического труда академик И. И. Минц. В отчете о заседании Ученого Совета сказано, что его ошибки и ошибки связанной с ним группы историков имели "наиболее яркий космополитический, а, следовательно, и антипатриотический характер"13 . Таким был дух времени, и мы его, волей-неволей, впитывали.
"О СТАЛИНЕ МУДРОМ, РОДНОМ И ЛЮБИМОМ"
Вынесенные в заголовок слова взяты из широко известной песни, которая тогда постоянно передавалась по радио и исполнялась на концертах. Она создавала предназначенный для массового потребления образ любимого "вождя и учителя". Очень часто звучала и другая песня:
Сталин - наша слава боевая, Сталин - наша гордость и полет, С песнями, борясь и побеждая, Наш народ за Сталиным идет.
Таких песен, стихов, произведений "народных сказителей", воспоминаний людей, которые слышали или, хотя бы, видели Сталина, существовало великое множество.
Мое поколение выросло в обстановке культа Сталина, но в наши студенческие годы он достиг, поистине, безумных размеров. В декабре 1949 г. с неслыханной пышностью отпраздновали 70-летие Сталина. Все члены Политбюро ЦК ВКП(б) опубликовали в "Правде" и в "Большевике" юбилейные статьи, названия которых говорили сами за себя: "Товарищ Сталин - вождь прогрессивного человечества" (Г. М. Маленков), "Великий вдохновитель и организатор побед коммунизма" (Л. П. Берия), "Гениальный полководец Великой Отечественной войны" (К. Е. Ворошилов), "Нашими успехами мы обязаны великому Сталину" (А. Н. Косыгин). Среди прочих была опубликована и статья будущего борца против культа личности Сталина, члена Политбюро Н. С. Хрущева, где автор писал: "Слава родному отцу, мудрому учителю, гениальному вождю партии, советского народа и трудящихся всего мира, - товарищу Сталину"14 .
На торжественном заседании в Большом театре Сталин, окруженный членами Политбюро и руководителями зарубежных компартий, сидел в президиуме под своим собственным огромным портретом. Он не сказал ни слова; зато выступали руководители всех союзных республик, лидеры зарубежных компартий (в том числе Мао Цзэдун и П. Тольятти), а также, - в соответствии с неизменным ритуалом, "представители" рабочего класса, науки, культуры, женщин, молодежи.
Поэты, удостоенные чести выступить на этом заседании, изъяснялись стихами. Среди них были очень уважаемые люди. Известный белорусский поэт, лауреат Сталинской премии Я. Колас, обращаясь к "вождю народов", сказал: "Учитель наш мудрый! Для счастья людского Ты солнцем взошел над землей". Еще более известный русский поэт А. Т. Твардовский, к тому времени лауреат трех Сталинских премий, (а впоследствии еще Ленинской и Государственной премий), человек, который, возглавляя в 1958-
12 Вопросы истории, 1949, N 3, с. 154 - 157.
13 Там же, с. 154.
14 Правда, 21.XII. 1949.
стр. 143
1970 гг. журнал "Новый мир", превратил его в главный орган демократической интеллигенции, выступавший против возрождения сталинских порядков, тогда не отличался от остальных. От имени советских писателей, он говорил:
Великий вождь, любимый наш отец... Спасибо Вам, что Вы нас привели Из тьмы глухой, туда, где свет и счастье
15
.
Поздравления Сталину от всех предприятий и учреждений СССР почти два года печатались в "Правде" под заголовком "Поток приветствий". Подарки, присланные Сталину со всего мира, заняли большинство залов Музея Революции. Бесчисленные портреты и скульптурные изображения Сталина заполнили несколько залов Третьяковской галереи, где была организована выставка в честь юбилея Сталина.
Целую стену большого зала Третьяковской галереи занимал барельеф "Заседание Политбюро ЦК ВКП(б)", на который даже тогда нельзя было смотреть без смеха. В центре барельефа находилась аляповато сделанная фигура Сталина, а слева и справа от нее спускались вниз, как бы две лестницы, на ступеньках которых, в полном соответствии с неписаной, но строго соблюдавшейся иерархией, размещались столь же аляповатые фигуры членов Политбюро. Лучшие места - всего одной ступенькой ниже Сталина справа и слева от него, - занимали ведавший партийными кадрами Секретарь ЦК ВКП(б), Герой Социалистического труда Г. М. Маленков и министр внутренних дел Л. П. Берия - тоже Герой Социалистического труда, да еще и Маршал Советского Союза, - неизвестно, за какие военные заслуги.
В соседнем зале висела не менее несуразная картина "Грузинский народ вручает меч революции Маршалу Л. П. Берия". Берия, - грузин по национальности, - в пенсне, в белой рубашке при галстуке, в пиджаке и брюках навыпуск, одной рукой держал под уздцы лихого коня, а другой - принимал "меч революции", который вручал ему "грузинский народ" в образе стройного джигита в черкеске с газырями.
Все это были отдельные, порой, гротескные, элементы культа вождя, свойственного тоталитарным режимам.
НАСТРОЕНИЯ
Казалось бы, жизнь при тоталитарном режиме в удушливой атмосфере постоянной навязчивой пропаганды должна быть сплошным кошмаром, но мне и моим друзьям того времени она представлялась вполне нормальной и даже радостной. Мне кажется, что огромное большинство студентов нашего курса было настроено конформистски; диссидентов я тогда не встречал. Мы не просто думали, а твердо "знали", что наша страна является авангардом человечества, вызывающим восхищение и зависть всего мира. Во всяком случае, я с полным доверием внимал раздававшимся с самых высоких партийных и государственных трибун сообщениям о новых и новых великих победах, которые, -согласно отчетному докладу Маленкова на XIX съезде ВКП(б), - постоянно одерживает "восходящая и расцветающая социалистическая система", противостоящая "загнивающему капитализму"16 . В самом деле: по словам Маленкова, с 1929 по 1951 г. объем промышленного производства в СССР увеличился почти в 13 раз, а в США только в два раза. После войны с 1947 по 1953 г. в СССР несколько раз снижались цены, а в капиталистических странах они постоянно растут; там сокращается реальная зарплата, свирепствует массовая безработица, происходит абсолютное и относительное обнищание трудящихся. Можно было только радоваться сообщению Маленкова о том, что Советский Союз производит больше хлопка, чем все главные хлопководческие страны вместе взятые; что зерновая проблема в СССР "решена окончательно и бесповоротно"17 . Изобилие сельскохозяйственных продуктов обещал нам "Великий Сталинский
15 Правда, 22.XII. 1949.
16 Маленков Г. М. Отчетный доклад XIX съезду партии о работе Центрального комитета ВКП(б), с. 104.
17 Там же, с. 48.
стр. 144
план преобразования природы", который предусматривал защитные лесонасаждения, мелиорацию сельскохозяйственных земель, и поворот на юг великих северных рек, чтобы навсегда покончить с засухами. В Политехническом музее я слушал лекцию инженера Давыдова об этом плане. Он поразил меня своей грандиозностью: перебросить в засушливые районы Казахстана и Средней Азии бесполезно утекающую в Северный Ледовитый океан воду; превратить безводные степи и пустыни в цветущие сады - это был великий замысел. Инженер Давыдов излагал его четко, по деловому, со множеством цифр и фактов. Мне, - а, возможно, и самому инженеру Давыдову, - не приходила в голову мысль о возможных отрицательных последствиях такого проекта; видны были только ослепительные перспективы.
На XIX съезде ВКП(б) Маленков торжественно объявил: Советский Союз достиг таких потрясающих успехов, что может, - впервые в истории - приступить к осуществлению "великой цели - построению коммунизма в нашей стране"18 .
Неотразимо привлекательный образ советской страны и советских людей, строящих коммунизм, создавали поэты, писатели, артисты, которым мы верили. В широко известной и постоянно исполнявшейся по радио величавой "Песне о Родине" звучали слова: "Я другой такой страны не знаю, где так вольно дышит человек". Один из поэтов с восторгом писал:
По полюсу гордо шагает, Меняет течение рек, Высокие горы сдвигает Советский простой человек.
Советских людей не могли привлечь другие страны, - все они были неизмеримо хуже нашей. "Хороша страна Болгария, а Россия лучше всех", - написал талантливый советский поэт М. В. Исаковский в хорошей песне "Летят перелетные птицы". Успехи Советского Союза и его стремление к миру тогда представлялись мне бесспорными, планы - реальными, а ожидавшее нас счастливое будущее - совсем близкими. В 1952 г., работая в колхозе, и услышав по радио в бедной и грязной крестьянской избе проект директив XIX съезда ВКП(б) к очередному пятилетнему плану, я с облегчением подумал: "Уже не долго осталось ждать. Пять лет - немного, а потом наступит счастливая жизнь".
Те студенты, с которыми я общался, так же как и я думали, что капитализм исторически обречен, а социализм и коммунизм - это будущее всего человечества. Успехи коммунистов в Италии и Франции, победа революции в Китае, освобождение колоний вызывали у нас искреннее сочувствие. В студенческих комнатах на Стромынке висели портреты не только Ленина и Сталина, но и Мао Цзэдуна и генерального секретаря французской компартии М. Тореза. Пользовавшийся на курсе большим авторитетом Том Петров подарил своей сокурснице Лиде Филимоновой только что вышедшую в СССР автобиографию Тореза "Сын народа" и надписал "Желаю тебе читать свои лекции во Франции, когда "корабль дойдет до цели"19 . Петров имел в виду подчеркнутые им слова Тореза о том, что "корабль Франции", ведомый рабочим классом, в соответствии с благородными идеалами коммунистов, уже плывет "к светлому будущему, к свободе и братству"20 .
Когда в 1952 г. в Москву приехала французская коммунистка Раймонда Дьен, которая, согласно ее официальной биографии, легла на рельсы, чтобы остановить состав с оружием, предназначенным для "грязной войны" французских колонизаторов во Вьетнаме, она выступала в клубе МГУ, и я хорошо помню, с каким восторгом и энтузиазмом встречали ее студенты. Не менее бурный восторг вызвало выступление в МГУ молодежного ансамбля Китайской Народной Республики. На сцене клуба молодые китайские парни и девушки в синей униформе по моде "председателя Мао", размахивали крас-
18 Там же, с. 108.
19 Сообщено Л. В. Кошман (Филимоновой).
20 Торез М. Сын народа. М., 1950, с. 201.
стр. 145
ными флагами, пели и плясали, а зал, до отказа набитый студентами, приветствовал их восторженными криками, бурно аплодировал, долго не хотел отпускать.
Я смутно подозревал, что войну в Корее начало коммунистическое правительство Северной Кореи, но это меня не смущало, ведь речь шла о войне за освобождение от империализма, о победе социализма. Разносторонне талантливый Андрей Авдулов, отца которого расстреляли до войны (а много лет спустя полностью реабилитировали), сочинил песню, которую мы охотно пели. Там были такие слова:
Но мы помним огонь Сталинграда, Нам корейские дали близки, И если будет надо, Друзья, мы встанем рядом - Мы встанем и примкнем штыки!
На нашем курсе я не встречал религиозных людей; среди коммунистов и комсомольцев их не могло быть по определению - в соответствии с уставами партии и комсомола. Религия нас не интересовала. Я думал, что верить в Бога могут только самые темные, отсталые, невежественные люди; какие-нибудь малограмотные старики и старухи.
Общий настрой нашего курса, по-моему, совпадал с настроениями, описанными известным литературоведом и писательницей М. О. Чудаковой, которая, примерно в то же время, училась на филологическом факультете МГУ. Повышенное чувство долга, готовность честно трудиться на благо Родины, коллективизм, осуждение "индивидуализма" и "карьеризма" сочетались с инфантильностью, сугубо книжным "революционным романтизмом" и склонностью к морализаторству21 . Марк Щеглов, услышав по радио "Интернационал", - один в своей бедной убогой комнате, - вставал и чувствовал как его сердце полнится "торжественным, широким восторгом"22 .
Разумеется, это был детски-наивный "революционный романтизм", невероятно далекий от революционной реальности, но мне кажется, что в той или иной мере он присутствовал в душе многих моих однокурсников.
Сейчас некоторые мои сверстники говорят, что уже в студенческие годы они критически относились к Сталину и к советскому режиму. Возможно, и даже, вероятно, что такие люди были, - в упоминавшейся выше анкете 1993 г. один из однокурсников назвал в качестве самого приятного воспоминания смерть Сталина. Еще один упомянул, как неприятное воспоминание "доверие к сталинским лозунгам". Я ничего подобного тогда не слыхал. Зато собственными ушами слышал, как на дружеской студенческой пирушке первый стакан поднимали "За товарища Сталина!". Однажды, вечером в нашей комнате в общежитии, кажется, Малик Рагимханов задумчиво сказал: "А что, ребята, ведь, и Сталин когда-нибудь умрет". Мы в ужасе замахали руками: "Да, ты, что, с ума сошел? Как ты можешь так говорить! Замолчи!". И Малик смутился и замолчал.
Фильм "Падение Берлина", сотворенный в 1953 г. сценаристом П. А. Павленко и режиссером М. Э. Чаурели, вызвал у меня неприязнь чудовищно неправдоподобным возвеличением Сталина, безудержной лестью, фальшью и бездарностью, но песни, где прославлялся Сталин, не вызывали каких-то особых эмоций.
Шумные идеологические кампании до поры до времени меня прямо не задевали. Я был тогда беспечным студентом, только что выскочившим из школьного возраста, мало чего знал, еще меньше понимал, совершенно не осознавал страшного смысла этих кампаний. Я доверял "партии и правительству" - такова была обычная формула обозначения высшей советской власти и, по большей части, верил тому, что писали в газетах.
Не будучи членом партии (а только комсомольцем), я не ходил на партийные собрания и на заседания Ученых Советов, но довольно часто бывал на лекциях известных ученых, о заслугах которых я знал из печати. Так, кажется, в 1948 г. я побывал на лекции академика Лысенко, который выступал перед студентами МГУ. Лысенко говорил,
21 Чудакова М. Под скрип уключин. - Новый мир, 1993, N 4.
22 Щеглов М. Студенческие тетради. М., 1973, с. 53.
стр. 146
что главная задача биологии - решение практических проблем сельского хозяйства, а генетики - "вейсманисты-морганисты", - не связаны с практикой, увязли в пустопорожних дискуссиях, даже опыты проводят не на животных или растениях, а на каких-то "мухах-дрозофилах". Мне это казалось убедительным.
Много лет спустя я случайно узнал, что мой друг профессор И. П. Дементьев тоже присутствовал на этой лекции, и Лысенко показался ему шарлатаном. Дементьев был старше меня, и, видимо, умнее.
В Политехническом музее я слушал лекцию создателя "астроботаники", пожилого, симпатичного академика Г. А. Тихова, который с увлечением рассказывал как проведя анализ множества спектров отражений солнечного света Марсом и Венерой, он установил, что там есть растительность: на Марсе синезеленого цвета, скорее всего мхи и лишайники, а на Венере - бело-желто-оранжевого цвета, видимо, яркие тропические цветы. Там же я побывал на лекции академика О. Б. Лепешинской, награжденной Сталинской премией за открытие "неклеточных форм жизни". Она поведала о том, как трудно было преодолевать сопротивление консерваторов, отвергавших ее открытие, и как ей помог лично товарищ Сталин.
Теперь, когда хорошо известно, что "неклеточные формы жизни" - миф, а на Марсе и Венере нет никакой растительности, я спрашиваю себя, как проверить достоверность фактов или событий, о которых сообщают средства массовой информации, ссылаясь, порой, на высокие научные авторитеты? В своей узкой специальности я знаю, кто чего стоит, понимаю, где правда, а где выдумки или ложь, но в тех отраслях, где я не являюсь специалистом, я бессилен. Этот вопрос касается не только меня. Сейчас, когда в средствах массовой информации циркулирует огромное количество всякого рода фантазий и выдумок, выдаваемых за передовую науку, когда газеты регулярно публикуют гороскопы, а "потомственные колдуньи", "академики высшей магии" и даже "ведьмы" наперебой предлагают свои услуги, он касается всех.
В студенческие годы я и мои друзья посмеивались над попытками отыскать отечественные "приоритеты" во всех областях науки и техники; охотно пересказывали друг другу анекдот, герой которого объявил Россию "родиной слонов", но все же кое-что оседало в голове. Когда мама однажды сказала: "не может быть, чтобы только мы все изобрели и открыли; здесь что-то не так", я стал с ней спорить, ссылаясь на то, что, например, радио изобрел русский инженер Попов, а присвоил его изобретение итальянец Маркони - это установили наши ученые.
Я чувствовал, что кампания против "космополитизма" имеет, несомненный антисемитский характер, считал ее позорной и несправедливой, но расценивал как ошибку, как извращение правильной интернационалистской линии партии и правительства, тем более, что в произведениях Ленина и Сталина антисемитизм решительно осуждался.
Просматривая сейчас список студентов нашего курса, я вижу там немало еврейских фамилий, но студентом я не обращал на это ровно никакого внимания. Мне и моим друзьям и в голову не приходило делить людей по их национальности или происхождению. Я думаю, что на нашем курсе не было антисемитизма; это подтверждают те мои однокурсники, с которыми мне впоследствии довелось говорить на эту тему.
Будучи студентом, я не знал, что на "великих стройках коммунизма" работали многие тысячи заключенных, но, пожалуй, если бы и знал, то не был бы возмущен: а что еще делать с преступниками? Всем известно, что лучше всего исправлять их трудом.
Мы, конечно, знали, что время от времени кого-то арестовывают - неясно кого, но, несомненно, врагов народа, - иначе, зачем бы их арестовывали? Я жил на Стромынке совсем рядом с тюрьмой "Матросская тишина", но меня совершенно не интересовало, кто там сидит, так же как рядового жителя Парижа или Лондона за редкими исключениями не интересует, кто населяет тамошние тюрьмы.
У нас на курсе, кажется, не было арестов, хотя, как я узнал из анонимной анкеты 1993 г., кого-то из моих сокурсников "вызывали на Лубянку", видимо, без серьезных последствий. Я знал, что отца Андрея Авдулова до войны арестовали (Андрей этого не скрывал); был уверен, что именно поэтому Авдулова, не получившего за все годы уче-
стр. 147
ния ни одной "четверки", а только "пятерки", не взяли в аспирантуру, но думал, что это прискорбная ошибка. Об арестах родственников других однокурсников я тогда ничего не слышал. На такие темы мы - и не только мы - обычно не разговаривали. "Помню, что у многих товарищей родители были репрессированы, но мы всегда считали, что это ошибка. А вообще эта тема, насколько я помню, практически не возникала в разговорах; ее как бы не было", - написал мне мой старый друг, профессор А. В. Адо, окончивший истфак в 1950 г.
Наша психология во многом напоминала психологию элоев из "Машины времени" Г. Уэллса. Элои знали, что ночью из подземелий выходят страшные морлоки, которые похищают и пожирают элоев, но говорить и даже думать об этом считалось неприличным.
ТОТАЛИТАРНОЕ СОЗНАНИЕ
Тем, для кого сталинский режим - далекое и малоизвестное прошлое, трудно понять психологию граждан тоталитарного общества и особенности их тоталитарного сознания. Почему, казалось бы, неглупые и прилично образованные люди верили официальной пропаганде и не видели того, что творилось у них под носом? Как это ни странно звучит, по-моему, основная причина состояла в том, что идейным обоснованием и оправданием тоталитарной идеологии являлась благородная идея освобождения трудящихся и всего человечества от угнетения и нужды, от войн и эксплуатации человека человеком. Что можно возразить против такой идеи, которая, поистине воплощала вековые чаяния человечества и присутствовала в самых разных идейных течениях и общественных движениях?
В СССР никто и не возражал. Более того, официальная пропаганда объясняла, что вековая мечта человечества уже начала осуществляться в Советском Союзе, строящем коммунизм. Конечно, у нас еще много недостатков и трудностей, но непреложные законы истории, открытые Марксом, Энгельсом, Лениным и Сталиным, неизбежно приведут к крушению капитализма и победе коммунизма во всем мире. Уже сейчас Советский Союз является светочем и путеводной звездой для всех трудящихся, которые завидуют счастливой жизни советских людей.
Такая пропаганда подкреплялась высшими духовными и научными авторитетами - самыми знаменитыми писателями, артистами, учеными, в том числе и преподавателями Московского университета, а, порой, и очевидцами. После окончания университета, я как-то разговорился с мамой нашей однокурсницы - умной, энергичной, деятельной женщиной, окончившей два высших учебных заведения, которая много лет провела на высоких партийных и дипломатических постах, не раз бывала за границей. Зашла речь о том, как живут "у них" и "у нас", и она с полной убежденностью сказала: "Ну, ведь все нам завидуют".
Так общими усилиями создавался мифический образ страны и мира, в котором мы жили, а известно, что "мифологическое сознание" обладает большой устойчивостью. Подобно религиозному сознанию, оно способно не замечать или не воспринимать факты, не соответствующие мифу.
Я где-то читал о поразительном психологическом опыте: десяти испытуемым давали попробовать сладкий порошок, а потом спрашивали какого он вкуса? По предварительному уговору с экспериментатором, девять первых испытуемых отвечали, что порошок горький. Тогда десятый приходил в полное смятение и часто тоже говорил "горький", хотя его собственные чувства свидетельствовали об обратном.
Нечто подобное я наблюдал, когда известного украинского поэта В. Н. Сосюру, награжденного высшим в СССР орденом Ленина и Сталинской премией, вдруг обвинили в "национализме" за стихотворение "Люби Украину". В общежитии несколько студентов высказали свои сомнения, и тогда наш парторг Миша Волков сказал замечательную фразу: "Я тоже не увидел национализма в стихотворении Сосюры; это значит, что я еще
стр. 148
плохо разбираюсь". И в самом деле, очень трудно, почти невозможно, сказать "нет", когда все кругом, включая самых авторитетных и почитаемых людей, говорят "да".
Немаловажное значение имела такая, казалось бы, простая вещь, как фразеология. Постоянно повторявшиеся, навязшие в зубах стандартные фразы: "гениальный вождь и учитель", "великий, могучий Советский Союз", "в странах, освобожденных от капиталистического гнета", или наоборот "народы, стонущие под игом капитала", "англо-американские поджигатели войны", "коварные замыслы иностранных разведок", "буржуазные фальсификаторы истории", - застревали в памяти, создавали определенный умственный и психологический настрой, которому было трудно противостоять.
Способность обобщать и анализировать события встречается редко. Далеко не все могут самостоятельно преодолевать "мифологическое сознание" и трезво оценивать общество, в котором они живут. Мы с детства жили в тоталитарном обществе; другого общества мы не знали. Оно казалось нам нормой, а с нормой не спорят - ей следуют.
Конечно, такое состояние умов возможно лишь при полной государственной и партийной монополии на информацию. Мы читали только советские газеты и слушали только советское радио. Зарубежные газеты имелись лишь в "спецхранах" научных библиотек; зарубежные передачи на русском языке, вроде "Голоса Америки", в общежитии слушать не могли и не хотели; их заглушали мощным ревом "глушилок". Те, кто несмотря ни на что пытались послушать зарубежное радио у себя дома, об этом помалкивали и постоянно опасались доносов бдительных соседей, которые могли бы услышать шум "глушилок" и заподозрить неладное.
В результате мы очень многого не знали. Так мы не имели сколько-нибудь достоверных данных о военных потерях СССР. Сталин сказал "более 7 миллионов человек", а на самом деле погибло почти 27 млн. У нас не было совсем никаких сведений о масштабах сталинских репрессий, о голоде 1932 - 1933 и 1946 гг., о реальном жизненном уровне советских людей и о множестве других фактов, происходивших в нашей стране и за рубежом. Например, о сенсационном путешествии Тура Хейердала на плоту "Кон-Тики" через Тихий океан, совершенном в 1947 г., нам сообщили лишь через восемь лет, в 1955 г., через два года после смерти Сталина.
Сильно влиял на наше поведение страх. Подобно большинству советских людей я как-то интуитивно знал, что у нас могут "посадить" за какой-нибудь анекдот или разговор; что "болтать лишнее" не следует, что нужно соблюдать осторожность. Это не был постоянный липкий страх, описанный, например, в повести Б. Ямпольского "Московская улица", - страх слежки, томительное ожидание обыска и ареста. Скорее его можно сравнить с осторожностью пешехода, переходящего опасный перекресток: легко угодить под автомобиль, надо оглядываться по сторонам.
Советские средства массовой информации абсолютно ничего не сообщали о самых крупных политических "делах" того времени: о "ленинградском деле", в результате которого была уничтожена группа высших руководителей СССР во главе с членом Политбюро ЦК ВКП(б), заместителем председателя Совета Министров СССР Н. А. Вознесенским, секретарем ЦК КПСС А. А. Кузнецовым и председателем Совета Министров РСФСР М. И. Родионовым; о "деле Еврейского Антифашистского комитета", когда арестовали и расстреляли группу видных общественных деятелей-евреев, в том числе заместителя министра иностранных дел С. А. Лозовского (Дридзо), поэтов Л. М. Квитко и П. Д. Маркиша, художественного руководителя Государственного еврейского театра В. Л. Зускина. Знающие люди могли бы догадаться об их судьбе, потому что их имена перестали упоминать в печати, но мы не были знающими людьми. Лишь время от времени до нас доходили слухи, что кого-то "взяли". Придя однажды на факультет, я увидел, что в расписании зачеркнута фамилия академика И. М. Майского, бывшего посла СССР в Великобритании и заместителя министра иностранных дел, который после отставки работал в Институте истории и на истфаке МГУ. Я спросил лаборантку, что произошло. Сделав страшные глаза, она сказала: "Тише!" и прошептала мне на ухо: "Взяли!". Я не испугался и не удивился: ну, взяли и взяли, - значит, было за что. Я даже не подумал, что такой известный государственный деятель (через несколько лет его осво-
стр. 149
бодили и полностью реабилитировали) мог быть невиновен; я только посочувствовал его дипломникам, оставшимся без руководителя.
Для меня - и, я думаю, для огромного большинства населения СССР, занятого повседневными заботами, - идеология и политика были очень далеким и не очень понятным делом. Наше отношение к власти, пожалуй, можно сравнить с отношением зрителей к театру: актеры играют хорошо или плохо, но это их, а не наше дело. Зрители живут сами по себе; им не приходит в голову давать советы актерам или протестовать против неправильной трактовки пьесы.
Студенты, по самому своему положению учащихся, оставались в значительной степени в стороне от реальной жизни. Главное место в их душах занимала вовсе не идеология или политика и даже не учеба, а молодая радость жизни, любовь, дружба. Воспитанные в советском духе школой и комсомолом, а часто и родителями, более или менее ясно ощущавшие свою избранность и принадлежность к будущей элите общества, совсем еще юные и неопытные, студенты не слишком хотели видеть темные стороны советской действительности и задумываться над ними, тем более что это было небезопасно. Всякого рода несправедливости они воспринимали как "отдельные недостатки", не связывая их ни с советской властью, ни с марксизмом-ленинизмом, ни со Сталиным.
Действенным средством контроля над поведением и мыслями служили партийные, комсомольские и другие общественные организации. Как только мы, первокурсники, появились на истфаке, нас сразу зачислили в "кружки по изучению биографии товарища Сталина", потом назначили "агитаторами среди населения", записали в профсоюз, в Добровольное общество содействия армии, авиации и флоту (ДОСААФ), еще куда-то.
Даже простое пребывание в таких организациях, присутствие на их собраниях, а еще обязательное участие в выборах депутатов в Советы разного уровня, в ежегодной подписке на государственные займы, в праздничных демонстрациях - формировали конформистский тип сознания и поведения. Не участвовать в выборах, в подписке на заем и в других "мероприятиях" было не безопасно. Один из моих однокурсников, в шутку сказавший, что он не желает платить членские взносы в ДОСААФ, потому что борется за мир, поплатился за свое остроумие разбором "персонального дела" на комсомольском собрании.
Теперь я знаю, что некоторые мои однокурсники начали раньше меня задумываться над положением в нашем обществе и преодолевать "тоталитарное сознание". Для одних исходной точкой послужила деятельность Коминформа, для других - дискуссия по языкознанию, для третьих - кампания против космополитизма или еще что-то.
У меня сомнения вызвало "дело врачей-убийц". В январе 1953 г. во всех газетах появилось сообщение "Подлые шпионы и убийцы под маской профессоров-врачей"23 . В сообщении говорилось, что самые знаменитые врачи, которые лечили высших руководителей СССР, оказались агентами иностранных разведок, организовали по их заданию "террористическую группу" и "губили больных неправильным лечением". Они уже погубили видных партийных деятелей А. А. Жданова и А. С. Щербакова, а потом "старались вывести из строя" виднейших военачальников - маршалов А. М. Василевского, И. С. Конева, Л. А. Говорова и др. "Все участники террористической группы врачей состояли на службе у иностранных разведок, продали им душу и тело". Они "были завербованы филиалом американской разведки - международной еврейской буржуазно-националистической организацией "Джойнт". Грязное лицо этой шпионской сионистской организации, прикрывавшей свою подлую деятельность под маской благотворительности, полностью разоблачено", и перед всем миром теперь предстало истинное лицо ее хозяев - "рабовладельцев-людоедов из США и Англии"24 . Врача Лидию Тимашук наградили орденом Ленина, и я подумал, что, видимо, она донесла на "врачей-убийц".
23 Правда, 17.I.1953.
24 Там же.
стр. 150
Публичное объявление об аресте "врачей-убийц" и начавшаяся вслед за тем пропагандистская кампания против никому ранее неведомых "сионистов" - слово, которому предстояла долгая жизнь, - предвещали большой показательный судебный процесс, каких в СССР не видели с 1938 г. По Москве поползли слухи, что всех евреев вышлют в Сибирь или на Дальний Восток.
Все это казалось мне странным. Безымянные "рабовладельцы-людоеды" из США и Англии, отдающие директивы об истреблении руководящих советских деятелей, выглядели не слишком правдоподобно. Только один из обвиняемых признал, что получил такие директивы, причем их ему передал двоюродный брат - "известный еврейский буржуазный националист Михоэлс"25 , - знаменитый артист, которого еще в 1948 г. похоронили с большими почестями. Щербаков и Жданов действительно скончались - Щербаков в 1945 г., а Жданов в 1948 г., - но все маршалы, которых "врачи-убийцы" собирались вывести из строя, продолжали здравствовать.
Разумеется, я не мог тогда знать, что Михоэлса в 1948 г. убили агенты госбезопасности по распоряжению Сталина, но чувствовал, что дело не чисто.
ЧЕМУ И КАК НАС УЧИЛИ?
Сейчас, когда наше общество в очередной раз обсуждает проекты реформы образования, мне кажется уместным вспомнить, чему и как учили на истфаке. Содержание лекций и семинаров, конечно, очень сильно зависело от партийных постановлений и очередных идеологических кампаний, но сама система обучения, по-моему, была разумной.
Центральное место в учебном плане, как и сейчас, занимали большие, - обычно годовые - общие курсы по истории главных стран Европы, Азии и Америки - от первобытного общества до наших дней, включая историю Древнего Востока, Античной Греции и Рима, историю Средневековья, историю России, историю южных и западных славян26 . Необходимость таких курсов в последние годы подвергается сомнению; их нет во многих зарубежных университетах, но мне они кажутся полезными, потому что только они дают целостное представление о всемирной истории.
Помимо общих курсов нам преподавали еще множество других дисциплин, в том числе основы археологии, основы этнографии, историографию, источниковедение, палеографию, историю социалистической мысли, историю философии, историю советской литературы, педагогику и методику преподавания истории. За годы учебы мы сдали 44 экзамена и зачета.
Как во всех советских высших учебных заведениях, на истфаке изучали "Основы марксизма-ленинизма", а кроме того еще и другие, так называемые социально-экономические дисциплины: политическую экономию капитализма и социализма, диалектический материализм, исторический материализм. На нашем, крайне идеологизированном факультете, этим дисциплинам придавалось огромное значение. Им отводилось очень много времени: лекция и семинар каждую неделю в течение четырех лет. Оценки по социально-экономическим дисциплинам считались самыми важными; при характеристике студентов о них упоминали в первую очередь.
На третьем курсе студенты распределялись по кафедрам, и начиналась "специализация" - более углубленное изучение того или иного региона или исторического периода. Самой престижной считалась кафедра марксизма-ленинизма (впоследствии кафедра истории КПСС). Там всегда был конкурс; и я хорошо помню, как рыдала одна студентка, которой отказывали в приеме на эту кафедру. Романтиков влекло туда стремление лучше познакомиться с преобразующей мир революционной теорией и практикой марксиз-
25 Там же.
26 Об изменениях в учебных планах истфака МГУ с 1934 по 1994 г. см.: Чернов С. Л. Учебный план. - Энциклопедический словарь Московского университета. Исторический факультет. М., 2004, с. 477^480.
стр. 151
ма-ленинизма; прагматиков - желание получить после окончания университета почетную и хорошо оплачиваемую должность преподавателя основ марксизма-ленинизма.
Все студенты истфака изучали древнерусский язык, латинский язык и два современных языка, обычно английский, немецкий или французский. Для некоторых специальностей преподавались и более редкие языки: древнегреческий, санскрит, урду, бенгали, китайский, арабский.
С большой теплотой и благодарностью я вспоминаю великолепных преподавателей, учивших нас языкам: преподавательницу французского языка Веру Алексеевну Волынскую, преподавательницу английского языка Наталью Петровну Малыгину, преподавательницу латинского языка Елену Борисовну Веселаго. Каюсь, я любил поддразнить Елену Борисовну, и с невинным видом докучал ей вопросом: зачем современному человеку латинский язык, если он не будет заниматься ни античностью, ни средневековьем? Энтузиаст своего дела, Елена Борисовна приходила от таких вопросов в большое волнение и красноречиво доказывала, что латинский язык лежит в основе большинства европейских языков и европейской культуры.
К сожалению, времени на изучение каждого языка отводили мало: четыре часа в неделю на протяжении двух лет (теперь минимум восемь часов в неделю на протяжении четырех лет). В соответствии с программами того времени нас учили только читать и переводить с иностранного языка на русский. В отличие от студентов нынешнего истфака, устную речь иностранцев мы не понимали и никакой разговорной практики не имели.
Главной "мастерской", где вырабатывались профессиональные навыки, являлись семинарские занятия по истории России и истории зарубежных стран: два семинара в неделю в течение четырех лет, а потом еще специальный семинар на V курсе, где готовились дипломные работы. Обучение завершалось защитой дипломной работы и двумя государственными экзаменами: по специальности и по основам марксизма-ленинизма.
На семинарских занятиях писали и обсуждали доклады, курсовые и дипломные работы. Лучшие преподаватели проводили их по типу научных семинаров: учили оценивать полноту и достоверность источников, разбирали и сравнивали точки зрения различных историков, требовали критически подходить к их трудам.
Помню, когда преподаватель впервые предложил нам - студентам-первокурсникам - сказать, что нового внес в науку такой-то известный ученый, в чем состоят его достижения и ошибки, я был поражен: как может студент судить об ошибках специалиста, занимающегося своим предметом всю жизнь?
Потом я привык, и теперь думаю, что такой прием, несмотря на кажущуюся нелогичность и очевидную опасность верхоглядства, все же не бесполезен, потому что приучает к самостоятельности и критическому подходу к любым авторитетам, а без этого - нет науки.
Руководители семинаров попадались разные. Известный медиевист, профессор Вера Вениаминовна Стоклицкая-Терешкович - грузная, пожилая, страдавшая одышкой -проводила семинары у себя дома на Арбате, в квартире, заваленной бумагами и книгами на разных языках. Опустившись в глубокое мягкое кресло, она рассказывала нам о различных теориях происхождения средневекового города, которые казались мне одинаково убедительными.
Для подготовки к моему студенческому докладу о средневековых парижских цехах, Вера Вениаминовна посоветовала прочитать какую-то ученую статью, которая наполовину состояла из цитат на многих языках (в том числе на латинском и старофранцузском) без всякого перевода. Автор, как и сама Вера Вениаминовна, очевидно, были уверены, что любой читатель, включая студентов, знает все эти языки. Применительно ко мне, они сильно ошибались: с таким же успехом я мог бы читать статью на китайском языке.
Как ни странно, этот обычай сохранился до сих пор и даже проник в некоторые газеты, где особо образованные журналисты без перевода вставляют в текст слова на всех
стр. 152
известных им иностранных языках. Видимо, они думают, что наша страна населена полиглотами.
Больше всего мне нравились семинары Наума Ефимовича Застенкера, который потом стал руководителем моей дипломной работы и кандидатской диссертации. Наум Ефимович учил нас отличать факты от голословных утверждений; сведения, добытые из первоисточников, от полученных из вторых рук; достоверные данные от недостоверных. Нередко он прибегал к методу Сократа: не высказывая прямо своего мнения, ставил вопросы, выявляющие противоречия в наших суждениях и заставлял думать над ними. По несколько раз он перечитывал наши неуклюжие сочинения, писал на полях множество замечаний и подробно обсуждал их с автором. Иногда, придя в отчаяние от непонятливости или неспособности ученика, сам хватал карандаш и начинал редактировать текст.
Во всех его замечаниях чувствовался острый критический ум и колоссальная эрудиция. Слушая его специальный курс по истории социалистической мысли, на котором воспитывалось несколько поколений студентов, я был буквально подавлен его ученостью: знанием не только русской и французской, но еще и немецкой, английской, американской научной литературы.
Немало было и преподавателей другого типа. Они прежде всего следили за "идеологической правильностью" наших выступлений, внушали, что мы - "бойцы идеологического фронта" - должны бороться против "буржуазной историографии", за "партийность" исторической науки. Ссылаясь на Ленина, который писал, что материализм (т.е. марксизм) "включает в себя, так сказать, партийность, обязывая при всякой оценке событий прямо и открыто становиться на точку зрения определенной общественной группы"27 , они доказывали, что советские историки должны защищать интересы СССР, рабочего класса, коммунистической партии. Нам объясняли, что нельзя доверять буржуазным источникам, учили "разоблачать" буржуазных авторов.
В той или иной мере этим занимались на всех кафедрах, но особенно настойчиво на самых близких к современности и потому наиболее политизированных кафедрах марксизма-ленинизма, истории СССР, новой истории зарубежных стран.
В семинаре по истории СССР на III курсе мы писали доклады о деятельности большевиков в революции 1905 г. и преподаватель предложил нам в качестве единственного источника сборник листовок большевистских организаций. Я думал, что кое-чему уже научился, и поэтому сказал, что этого источника недостаточно: он показывает только взгляды большевиков, а не их деятельность; о деятельности надо судить по другим источникам, например по донесениям полиции. В ответ преподаватель устроил мне хорошую головомойку: что же выходит, вы не доверяете большевикам, а доверяете заведомо ложным донесениям полицейских? Известно, как полиция и царское правительство извращали деятельность большевистской партии; нечего плестись по их следам.
На следующий год, проходя производственную практику в Ленинской библиотеке, я впервые взял в руки французские статистические справочники, нашел там кое-что интересное и сказал руководительнице практики: "Оказывается, в последние годы французы потребляют меньше хлеба и картофеля, чем раньше?". "Совершенно верно, - откликнулась она с энтузиазмом. - Вот видите, даже официальная статистика признает, что во Франции, как и в других капиталистических странах, происходит абсолютное и относительное обнищание трудящихся". "Но другие цифры показывают, что за это время увеличилось потребление мяса, молока, фруктов?" "А этому вы не верьте. Буржуазная статистика извращает и фальсифицирует цифры". Ответ меня не удовлетворил, но на этот раз я оставил свои сомнения при себе.
Очень важное, пожалуй центральное, место в нашей системе образования занимали семинары по основам марксизма-ленинизма и другим социально-экономическим дисциплинам. Докладов там не писали, но зато довольно основательно разбирали произве-
27 Ленин В. И. Полн. собр. соч., т. 1, с. 419.
стр. 153
дения классиков марксизма-ленинизма, пересказывали и конспектировали их, ссылались на них на зачетах и экзаменах. Среди преподавателей социально-экономических дисциплин попадались незаурядные люди, например преподаватель политэкономии капитализма умнейший и интеллигентнейший Артемий Александрович Шлихтер - сын первого наркома земледелия РСФСР А. А. Шлихтера, но чаще встречались скучные толкователи священных текстов.
Все они говорили, что надо руководствоваться творческим, а не догматическим марксизмом, но на самом деле творческим подходом в их преподавании и не пахло. Ценилось в первую очередь знание работ (скорее даже цитат) "классиков марксизма-ленинизма" и умение пересказать их, по возможности "близко к тексту". Встречавшиеся у "классиков" противоречия никого не смущали: их просто не замечали. Как-то мы разбирали на семинаре "ошибки" академика М. Н. Покровского, который будто бы когда-то сказал: "История - это политика, опрокинутая в прошлое", и преподаватель рекомендовал нам прочесть письмо Ленина с критикой Покровского. Каково же было мое изумление, когда я увидел, что это письмо начинается словами: "Очень поздравляю Вас с успехом; чрезвычайно понравилась мне Ваша новая книга... Оригинальное строение и изложение. Читается с громадным интересом"28 . В письме Ленина не было никакой критики, а только, по его собственным словам, "одно маленькое замечание" - дополнить книгу при переиздании хронологическим указателем. Я до сих пор не понимаю, как мог преподаватель ссылаться на это письмо в доказательство критики Лениным Покровского? Он что - не читал письма или не понимал, что там написано?
На занятиях мы изучали немало работ Маркса, Энгельса и Ленина, но в основе преподавания основ марксизма-ленинизма лежал "Краткий курс" истории ВКП(б), приписывавшийся Сталину. Мы его знали, буквально, "на зубок". Бывало, перед экзаменами студенты развлекались тем, что задавали друг другу вопросы, на которые надо было отвечать цитатой из "Краткого курса" или из сталинских "Вопросов ленинизма". Например, спрашивали: "Куда ушел Плеханов?". Ответ гласил: "Ушел в кусты, отписавшись парой незначительных статей фельетонно-критического характера"29 . Или: "Как стоит Советский Союз?". Ответ: "Стоит отдельно, как утес, среди бушующих волн экономических потрясений и военно-политических катастроф"30 . Почему-то охотно повторяли фразу "Краткого курса": "право-левацкие уроды типа Шацкого - Ломинадзе"31 , абсолютно ничего не зная о трагической судьбе этих людей, погибших в советских тюрьмах.
Неотъемлемой частью всех научных и студенческих работ были цитаты из Маркса, Энгельса, Ленина, Сталина или из решений партийных съездов. Они же служили и главными доказательствами в научном споре. Ссылка на Маркса, Ленина, а еще лучше на Сталина, или просто слова: "товарищ Сталин учит..." повергали соперника в прах. Подкрепленную цитатой точку зрения нельзя было опровергнуть никакими фактами - их не принимали во внимание. Как и многие другие студенты, я быстро сообразил, что цитата из "классиков" - это мощное оружие. На любом экзамене, если попадался трудный вопрос, достаточно было сказать: "В своем последнем гениальном труде товарищ Сталин учит..." и начать излагать этот труд, хотя бы и не имевший никакого отношения к заданному вопросу, как преподаватель, не вступая в дискуссию, молча ставил желанное "отлично".
Я как-то не сразу усвоил, что даже студенческая работа невозможна без ссылок на "классиков", зато Застенкер понимал это очень хорошо. Когда я представил ему первый вариант своей курсовой работы о политике Французской коммунистической партии в начале второй мировой войны, где не было никаких ссылок ни на Маркса, ни на Ленина, Застенкер в свойственной ему несколько ироничной манере спросил: "А почему вы не
28 Ленин В. И. Полн. собр. соч., т. 52, с. 24.
29 История Всесоюзной Коммунистической партии (большевиков). Краткий курс. М., 1938, с. 97.
30 Сталин И. В. Вопросы ленинизма, 11-е изд. М., 1952, с. 460.
31 История Всесоюзной коммунистической партии..., с. 313.
стр. 154
захотели украсить свою работу их мыслями?". Я забормотал, что Маркс и Ленин не дожили до второй мировой войны и потому ничего не писали о ней, но Наум Ефимович отвел мой детский лепет величественным мановением руки: "Но у них же есть высказывания общего порядка".
После этого я обильно украсил свою работу цитатами не только Сталина, который все же писал о войне, но и Ленина, и Маркса и продолжал этим заниматься еще в течение длительного времени, даже когда в этом уже не было надобности.
Если "классиков" цитировали по всякому поводу и без повода, то неприятные имена и факты обходили молчанием. Даже стенограммы съездов большевистской партии не входили в списки обязательной литературы по истории КПСС, так как там выступало немало будущих "врагов народа". Появление в статье или книге имени какого-нибудь "врага народа" было возможно только в сопровождении ругательств в его адрес. За этим строго следили кафедры, Ученые советы, редакторы, а на заключительной стадии - цензура, замаскированная под невинным названием Главлит.
И все же подводя сейчас итоги, я думаю, что, несмотря на все недостатки, в общем нас учили неплохо и профессиональная подготовка была солидной. Об этом говорят успехи выпускников истфака, которые работали и работают в самых лучших научных и учебных заведениях нашей страны, а теперь еще и в других странах, в том числе в США, Германии, Франции, Италии, Израиле. Некоторые истфаковцы преуспели на телевидении, в журналистике, бизнесе. Зарубежные профессора, преподающие теперь на историческом факультете МГУ, единодушно отмечают высокий уровень подготовки наших студентов. Общаясь с иностранными коллегами, я всегда ощущаю прочную базу полученного на истфаке образования.
Сейчас предполагается реформировать сложившуюся за многие годы систему образования, в частности в соответствии с "Болонским протоколом", разделить обучение в высших учебных заведениях на две части: четыре года обязательного обучения на степень бакалавра и два года дополнительного необязательного обучения на степень магистра. Основная масса студентов должна перейти на четырехлетнее обучение, а это значит, что они не будут писать дипломные работы, их уровень подготовки значительно снизится и неясно, для чего они будут пригодны. Продолжать учебу в магистратуре будет лишь меньшинство бакалавров (вероятно, за плату), и, следовательно, только они получат полноценное высшее образование. Уровень магистров будет, несомненно, ниже уровня современных кандидатов исторических наук, потому что кандидат учится, в общей сложности восемь лет (пять лет студентом и три года аспирантом), а магистр только шесть лет.
ДИПЛОМНАЯ РАБОТА
Наше обучение завершалось защитой дипломных работ, которым на истфаке придавали очень большое значение. Дипломная работа должна была основываться на первоисточниках, а там, где это возможно, на еще не опубликованных архивных документах. Она обязательно должна была включать критический обзор источников и трудов отечественных и зарубежных историков; вносить что-то новое в исследование избранной дипломником темы. На тех кафедрах, где изучалась история зарубежных стран, требовались источники и литература (иногда довольно обширная) на иностранных языках.
Как правило, к изучению темы дипломной работы приступали в специальном семинаре IV курса; писали там курсовую работу, которая на V курсе дорабатывалась и превращалась в дипломную. Таким образом, общий срок работы над дипломным сочинением составлял два года.
Я хочу кратко рассказать о своей дипломной работе, не потому что она была чем-то выдающимся, а напротив, потому что в ней отразились некоторые характерные черты работы историков того времени.
Записываясь в 1952 г. в специальный семинар IV курса, я, как и многие студенты, думал, что важнее всего выбрать тему семинара, а не его руководителя. Я интересовался
стр. 155
не столько историей, сколько современностью, и меня очень привлекла чрезвычайно боевая, современная и "политически актуальная" тема, предложенная преподавательницей, руководившей нашей производственной практикой - "Лидеры современных французских правых социалистов на службе англо-американских поджигателей войны".
Любовь Авксентьевна объяснила мне, что, как указывается в резолюциях Коминформа, лидеры правых социалистов - это предатели рабочего класса, фактические агенты французского и мирового империализма. Имя главного вождя французских социалистов Леона Блюма она обычно сопровождала постоянным эпитетом "гнусный предатель". Я совершенно к этому привык, считал чем-то вроде официального титула и произносил слитно: "а гнусныйпредательблюм заявил..."
Не знаю, что бы я натворил под ее руководством, но вмешался случай в лице моей однокурсницы Тамары Красавиной. Она очень хотела заниматься в семинаре Застенкера, а тот не желал руководить семинаром из одного-единственного дипломника. Тогда Тамара развернула энергичную агитацию в пользу Застенкера и перетянула в его семинар меня и еще двух студентов - милую девушку Рину Соловейчик и Бориса Лопухова, который потом стал доктором исторических наук, одним из лучших наших специалистов по истории Италии. За это я очень благодарен Тамаре, хотя она об этом, скорее всего, и не подозревает. Застенкер начал с того, что раздобыл для нас первоклассный, ранее совершенно неизвестный источник - комплект подпольной газеты "Юманите", которую французские коммунисты издавали во время второй мировой войны, а в 1949 г. прислали в подарок Сталину на его юбилей.
Застенкер заставил нас читать эту газету, а главное - думать над ее содержанием. Из "Юманите" я не без удивления узнал, что в начале второй мировой войны (во время "странной войны"), французские коммунисты выступали против своего собственного правительства и требовали мира с фашистской Германией. Наши историки об этом умалчивали. Оказалось, что французские коммунисты и руководство Коминтерна в 1939 - 1940 гг. считали войну империалистической, хотя сам товарищ Сталин в хорошо мне известной речи 9 февраля 1946 г. сказал, что она, "в отличие от первой мировой войны, приняла с самого начала характер антифашистской, освободительной"32 .
Я не мог не видеть, что оценки французских коммунистов и Сталина противоположны, но не задумывался над ними и как бы не замечал противоречий. Задумался я лишь тогда, когда Наум Ефимович обратил на них мое внимание, спросил, какую оценку я считаю правильной и на основании каких критериев можно об этом судить.
В своей дипломной работе я добросовестно описал деятельность французских коммунистов во время "странной войны", не скрывая их борьбы "за мир" против собственного правительства. Я сделал это первым; советские историки все еще молчали. Противоречие в оценках войны я, после долгих размышлений, обошел следующим образом: "странная война" носила империалистический характер, и поэтому французские коммунисты были правы, когда ее так называли. Сталин тоже был прав, потому что имел в виду весь период войны, а она в целом имела антифашистский характер.
Через несколько лет, уже после XX съезда КПСС, осудившего "культ личности" Сталина, совершенно неожиданно для меня возобладало мнение, что вторая мировая война началась как империалистическая, а затем превратилась в антифашистскую, освободительную войну. Такая точка зрения была высказана в центральном теоретическом органе ЦК КПСС журнале "Коммунист"33 , а затем вошла во все советские издания по истории второй мировой войны, включая изданную Министерством обороны 12-томную официальную историю второй мировой войны34 . Она продержалась в советской историографии более 30 лет, вплоть до "перестройки" и распада СССР.
32 Сталин И. В. Речи на предвыборных собраниях избирателей Сталинского избирательного округа г. Москвы 11 октября 1937 г. и 9 февраля 1946 г. М., 1953, с. 12.
33 Коммунист, 1958, N 5.
34 История второй мировой войны 1939 - 1945 гг., в 12 т., т. 1. М., 1973, с. Х-ХШ.
стр. 156
Я мог бы гордиться тем, что первым сказал новое слово в науке, если бы моя дипломная работа была известна хоть кому-нибудь, кроме меня, научного руководителя и двух оппонентов, и особенно, если бы ее общее направление, дух и тональность соответствовали принципам объективного научного исследования. Увы, этого не было. Совершенно некритически следуя за французскими коммунистами и советскими историками, я повторял все глупости, которые они писали; безоговорочно оправдывал политику СССР и французской компартии. Само название дипломной работы - "Борьба коммунистической партии Франции против антинародной предательской политики правительств Даладье и Рейно" - говорило о ее предвзятости.
В соответствии с худшими традициями советской историографии, работа буквально кишела цитатами из произведений Ленина и Сталина; изобиловала такими фразами, как "национальное предательство буржуазии", "социал-предатели", "лакеи империализма", "клеветнические утверждения буржуазных фальсификаторов истории", "героическая защита страны и народа Франции Французской коммунистической партией" и т.п. Я писал, что события 1939 - 1940 гг. целиком подтверждают указания И. В. Сталина "о реакционном перерождении буржуазии", что "французская монополистическая буржуазия неслыханно цинично предала демократические свободы и национальные интересы Франции", тогда как компартия "продолжала борьбу в защиту демократических свобод и национальной независимости Франции".
Неудивительно, что на защите дипломной работы я получил отличную оценку, причем официальный оппонент усмотрел особую заслугу автора в том, что он "на конкретном фактическом материале истории Франции удачно раскрывает отдельные положения, выдвинутые тов. Сталиным в его речи на XIX партсъезде ВКП(б)". Только через 40 лет, когда приоткрылись архивы Коминтерна, я узнал - и написал об этом35 , - что Коминтерн послушно следовал указаниям Сталина, заключившего с Германией тайное соглашение о разделе Восточной Европы, а Французская коммунистическая партия под давлением Коминтерна в 1939 г. отказалась от своей предвоенной политики борьбы против фашистских агрессоров.
ПАРТИЯ И КОМСОМОЛ
Обжившись на истфаке, я обнаружил, что огромную роль во всей его жизни играют партийная и комсомольская организации.
Партийное бюро факультета вмешивалось во все стороны учебной и научной работы, вникало в содержание учебных программ и лекций, предрешало вопрос о приеме и увольнении преподавателей, проверяло их работу. Для любого выдвижения или перемещения кадров требовалась "характеристика", которую подписывали декан, секретарь партийного бюро и председатель профкома, причем подпись секретаря партийного бюро вовсе не была формальностью; часто именно она являлась решающей.
Важнейшие вопросы жизни факультета регулярно обсуждались на партийных собраниях - иногда очень бурных, - и их решения, фактически, являлись обязательными для администрации факультета во главе с деканом, тем более что подавляющее большинство преподавателей и сотрудников являлись коммунистами, обязанными в порядке партийной дисциплины выполнять любое решение партийных инстанций. Партийное бюро, тесно вязанное с парткомом МГУ, райкомом и горкомом партии, во многих случаях значило, пожалуй, больше чем декан факультета, особенно если декан тоже был членом партии. Во всяком случае, открыто действовать вопреки партийному бюро декан был не в состоянии.
В партийные бюро факультета избирали разных людей, в том числе известных ученых; в его состав часто входил декан, но в силу естественно складывающегося порядка
35 Смирнов В. П. Французская коммунистическая партия и Коминтерн в 1939 - 1940 гг. Новые архивные материалы. - Новая и новейшая история, 1994, N 1.
стр. 157
вещей особенно активную роль там играли наиболее склонные к общественной деятельности люди, проявлявшие большое рвение в выполнении партийных директив, но далеко не всегда пользовавшиеся научным авторитетом.
Я не спрашивал себя, с какой стати партийное бюро контролирует учебные планы и программы, проверяет деятельность преподавателей и вообще вмешивается в научные и учебные дела. Привыкший к тому, что "партия и правительство" руководит всем, я этому не удивлялся.
На старших курсах, где училось немало коммунистов-фронтовиков, большую роль играли партийные бюро курсов, но на нашем курсе членов партии было мало, а бывших школьников в партию еще не принимали. Партийной организацией курса руководил умный, хитрый и способный Миша Волков, одновременно надзиравший и за комсомольской организацией. По возрасту Миша был лишь немного старше нас, школьников, но он уже окончил, если не ошибаюсь, военно-политическое училище, и гораздо лучше нас разбирался в людях и в обстановке.
Почти все студенты нашего курса, за исключением, может быть, двух-трех человек, были комсомольцами, причем нередко очень активными. Помня о неизбывной скуке школьных комсомольских собраний, я был немало удивлен, когда на первом же организационном комсомольском собрании мои однокурсники начали выступать, выдвигать своих кандидатов, шуметь, протестовать. Явившийся проводить это собрание старшекурсник Женя Язьков - коренастый светловолосый парень в потертой кожаной тужурке (ныне заведующий кафедрой новой и новейшей истории, доктор исторических наук, лауреат Государственной и Ломоносовской премий профессор Е. Ф. Язьков), - хладнокровно пережидая шум и крики, упорно вел линию на избрание уже намеченного заранее временного комсомольского бюро.
Вскоре после этого в нашу комнату в общежитии явилась маленькая симпатичная девушка - Оля Величко, только что избранная в учебный сектор комсомольского бюро (ныне доктор исторических наук, известный специалист по истории Австрии), и строгим голосом потребовала от нас отчета: как мы готовимся к лекциям. Насколько я помню, ее миссия не имела никакого успеха; к лекциям мы не готовились, но наличие комсомольского бюро ощутили.
Со временем это ощущение только усиливалось. Курсовое - и факультетское - комсомольские бюро занимались всеми повседневными студенческими делами: от экзаменов и стипендий до туристских походов и вечеров самодеятельности. По существу, это была неплохая подготовка к общественной деятельности, соединенная с некоторыми элементами игры "во взрослых".
В отличие от более позднего периода процедура выборов в низовые партийные и комсомольские организации была довольно демократичной: число кандидатов обязательно должно было превышать число выборных должностей. Скажем, если решали сформировать бюро из семи человек, то в списки для тайного голосования вносили девять-десять, кандидатуры которых публично обсуждались и могли отводиться. Получившие в результате тайного голосования наименьшее число голосов отсеивались. Таким образом, наиболее одиозные фигуры на выборные посты не попадали.
Тип комсомольского карьериста был мало распространен на нашем курсе. В комсомольское бюро обычно избирали самых авторитетных студентов. Например, секретарями комсомольской организации нашего курса были Эдик Клопов и Андрей Авдулов, а в комсомольское бюро входили - из тех, кого я помню, - Леня Гордон, Арлен Меликсетов, Юра Борко, Том Петров. Это были отличные парни, способные студенты, хорошие товарищи, которые задавали тон на курсе. Их формальное "комсомольское" лидерство совпадало с реальным.
После окончания первого курса всех нас "в порядке комсомольской дисциплины" отправили работать на строительство нового здания университета на Ленинских (Воробьевых) горах. Комсомольский штаб при строительстве МГУ возглавил один из комсомольских активистов истфака Тим Райян, впоследствии член-корр. АН СССР Т. Т. Ти-
стр. 158
мофеев, в то время еще совсем молодой, худой, подвижный, красивый и очень демократичный.
Мы помогали строить железнодорожную ветку, по которой подвозили грузы для строительства МГУ. Работа была простая и не тяжелая, погода - хорошая, компания -веселая. Каждое утро мы с шутками и смехом добирались от Стромынки до Ленинских гор, а к вечеру по уши в грязи возвращались обратно. Помню как один из старшекурсников в заляпанных глиной резиновых сапогах, в пропыленной ковбойке с пиратской цветной повязкой на рыжих волосах, демонстрируя свой снобизм и принадлежность к гуманитарной элите, невозмутимо читал в вагоне метро записки Цезаря о Галльской войне на латинском языке.
И никто из нас не догадывался, что на строительстве МГУ, совсем рядом, в огороженных глухими заборами "зонах" работали заключенные.
В таком же, как тогда шутили, "добровольно-принудительном порядке" нас почти каждое лето отправляли в колхозы - пропалывать свеклу или картошку, обмолачивать и веять зерно. Считалось, что мы помогаем стране и выполняем свой долг перед народом, который, отказывая себе во всем, дал нам возможность учиться в лучшем вузе страны. После работы мы устраивали концерты самодеятельности для колхозников, читали лекции, выпускали стенные газеты.
Бывали и другие, порой совершенно нелепые, комсомольские мобилизации, например, в связи с проводившейся тогда кампанией по укрупнению колхозов или - позднее - по внедрению в сельское хозяйство торфоперегнойных горшочков. Как-то, придя на факультет, я встретил там члена нашего комсомольского бюро Юру Борко, который сказал: "Слушай, нас вызывают в райком, поедем укрупнять колхозы". Я буквально завопил: "Юра! Да ты что! Какие из нас укрупнители! Кто нас слушать будет!". Не помню почему, но я "отпал" из числа кандидатов, а Борко и еще несколько студентов действительно поехали в подмосковные колхозы, где они "укрупняли", правда, не сами колхозы, а их комсомольские организации.
Постоянным атрибутом нашей студенческой жизни были комсомольские собрания -часто скучные, но иногда, особенно когда обсуждались "персональные дела", - очень страстные. Поводы для "персональных дел", когда публично обсуждалось поведение того или иного комсомольца, бывали самые разные, порой пустяковые: опоздание к началу занятий, плохие отметки по основам марксизма-ленинизма, пользование шпаргалками на экзаменах, иногда сугубо личные отношения. Так одному студенту комсомольское бюро предписало "отрешиться от лени и благодушия"; другому - вернуться к девушке, с которой он раньше "дружил", а потом - перестал.
Очень большими грехами, сравнимыми разве что с утерей комсомольского билета, за которую виновный получал строгий выговор, считались "индивидуализм", "карьеризм" и "противопоставление себя коллективу".
О некоторых "персональных делах" я до сих пор вспоминаю со стыдом. По крайней мере два из них, возникших по существу на пустом месте, носили политический характер. На занятиях по основам марксизма-ленинизма разбирали очередное высказывание Сталина: "Коммунизм в одной стране вполне возможен, особенно в такой стране, как Советский Союз". Преподаватель, возможно, желая придать обсуждению творческий характер, поставил вопрос: "Во всякой ли "одной стране" возможна победа коммунизма?". Леня Гордон, который уже тогда был склонен к самостоятельному размышлению, выступил и ответил: "В СССР - да, а в какой-нибудь там Чехословакии, где мало ресурсов и немногочисленное население, вряд ли". На этом дискуссия и закончилась, потому что слова "в какой-нибудь там Чехословакии" показались преподавателю оскорбительными для братского чехословацкого народа.
То ли сам преподаватель сообщил о "высказывании" Гордона в партийное бюро, то ли туда, как тогда говорили, "поступил сигнал" от кого-то другого, но решено было рассмотреть персональное дело Гордона на комсомольском собрании. Явившиеся туда "старшие товарищи" - члены партии и, кажется, несколько преподавателей - клеймили Гордона за "политически неправильные, шовинистические высказывания", требовали
стр. 159
от него покаяния и признания "ошибок". Гордон упирался, а основная масса студентов сидела молча, совершенно ошарашенная, толком не понимая, о чем идет речь.
В конце концов Гордону вынесли строгий выговор за "проявление русского великодержавного шовинизма". К счастью дело не дошло до исключения из комсомола, которое, как правило, сопровождалось исключением из университета. В вышестоящих комсомольских инстанциях, рассматривавших "дело Гордона", видимо, все же поняли абсурдность обвинений и заменили строгий выговор простым банальным выговором "за грубость по отношению к преподавателю".
Не менее абсурдный, но в то же время и очень типичный характер носило другое, врезавшееся мне в память, "персональное дело". Один из наших курсовых поэтов влюбился в девушку, а она предпочла ему другого. Отвергнутый поэт выразил свои чувства в стихах, где написал, что теперь ничто ему не мило, жизнь утратила всякий смысл и он не видит вокруг ничего хорошего. Своих стихов поэт не скрывал, и кто-то сообщил о них в партийное бюро, которое дало ход персональному делу. На комсомольском собрании курса бедного поэта обвинили в проповеди пессимизма и в клевете на нашу прекрасную действительность, несовместимых с пребыванием в комсомоле. Автор оправдывался, признавал ошибки и обещал написать новые, оптимистические стихи, воспевающие нашу действительность. Насколько я помню, дело закончилось относительно благополучно - без исключения из комсомола и университета, но, показательно, что никто не потребовал прекратить это нелепое разбирательство и никто не осудил доносчиков.
СЛЕТЫ, ПОХОДЫ, РАСКОПКИ
Очень большое место в нашей студенческой жизни занимали туристские слеты и походы. Начало им положили Леня Гордон и Том Петров. В наполненной до отказа аудитории, где проходило комсомольское собрание, Гордон выступил с пламенной речью, призывая ходить в туристские походы. Я точно не помню, что именно он говорил, но помню, меня после его речи охватило страстное желание отправиться в какой-нибудь поход.
Комсомольское бюро немедленно организовало несколько туристских групп, назначило в каждую группу начальника и комсорга, а кроме того утвердило план лекций и самодеятельных концертов; их должны были организовать туристы. Я не знаю, кто и когда это придумал: наше комсомольское бюро или более высокие инстанции. Я воспринимал лекции и концерты для населения как уже установившуюся норму, которой надо следовать. Начальником моего первого туристского похода, отправившегося в Подмосковье, был Боголюбов, других, путешествовавших по Уралу и Карелии, - кажется, Меликсетов и Милов, а потом - Авдулов, Гордон, Петров и др. В туристском клубе МГУ нам выдали туристские путевки, несколько старых палаток и продовольствие: сало, макароны, сахар, да еще странного вида сухари - куски засохшего черного и белого хлеба, сильно напоминавшие объедки, собранные в какой-нибудь столовой. Боголюбов был человек основательный и ответственный. Перед походом он освоил туристскую литературу, назначил официального "дневниковода", который заполнял походный журнал, и вел нас по всем правилам: 45 минут движение - 15 минут отдыха; не разрешал нарушать "питьевой режим", т.е. пить на ходу, и отвлекаться на посторонние дела, вроде поедания ягод на какой-нибудь лесной полянке. Ночью мы посменно дежурили у костра, а однажды Боголюбов устроил ночную тревогу и ночной марш-бросок по лесной дороге, после чего мы как убитые уснули в канаве на обочине.
До сих пор не могу понять, почему мы его слушались - отчасти, видимо, из дружеских чувств, но, может быть, и в силу уже укоренившейся в нас привычки повиноваться "начальству", откуда бы оно ни взялось. Конечно, потом все эти "строгости" отпали, и мы стали жить в свое удовольствие.
Обычно мы ночевали в лесу в палатках, но когда приходили в какую-нибудь деревню, то являлись к председателю колхоза и предлагали прочесть лекцию и устроить кон-
стр. 160
церт самодеятельности. Отказов никогда не было. Вечером, после работы, в клубе или в школе, часто при свете керосиновых ламп, Боголюбов выступал с лекцией о международном положении, а остальные - независимо от способностей - читали стихи и пели хором песни на революционную тематику. Ведущий - Боголюбов - торжественно объявлял: "Итальянская революционная песня "Бандьера росса" - песня исполняется на итальянском языке!" или: "Немецкая революционная песня "Друм линкс" - песня исполняется на немецком языке!". Понятное дело, наши итальянский и немецкий языки были довольно условными, но ведь и слушатели их не знали. Второе отделение нашего "концерта" обычно было развлекательным: читали сатирические стихи и басни, разыгрывали какие-нибудь юмористические сценки - особым успехом пользовалась "Хирургия" по Чехову.
Самое поразительное, что нас не били и не гнали, а наоборот, хвалили и благодарили. В начале 50-х годов телевизоров не было, радио работало плохо, кино привозили редко, и наши "концерты", за которые мы, разумеется, не брали денег, все же служили каким-то развлечением для местной публики. Иногда деревенская молодежь продолжала веселиться и после нашего "концерта" - чаще всего плясали под гармонь "кадриль" и пели - скорее кричали - частушки, порой похабные.
Вернувшись из нашего первого похода, мы устроили вечеринку, которая - мне самому сейчас трудно в это поверить - началась как комсомольское собрание с отчетами начальника и комсорга, а завершилась веселой пирушкой и танцами.
Участники нашего и всех остальных походов были страшно довольны, беспрерывно рассказывали друг другу о своих впечатлениях, и с этого времени туризм прочно прижился на нашем курсе. Каждый год мы отправлялись в какой-нибудь поход - летом пешком, зимой на лыжах. Осенью, в начале учебного года, устраивали массовые слеты где-нибудь под Москвой, где тогда еще оставалось много живописных и не заселенных мест. Собирались сотни студентов с разных курсов, в том числе и не участвовавшие в туристских походах, ставили палатки, разводили костры, пели песни, устраивали какие-нибудь соревнования, скажем, кто быстрее вскипятит на костре чайник или быстрее пробежит через поляну с девушкой на плечах. Вина или водки там не употребляли.
Никакого туристского снаряжения у нас не было. В туристском клубе можно было раздобыть только плохонькие палатки, а зимой - столь же плохонькие лыжи. Для сложных зимних походов выдавали ватные спальные мешки. В свой первый туристский поход я отправился в пиджаке и в отцовских сапогах; в зимний - в ватнике, шапке-ушанке и валенках. Девушки путешествовали в лыжных брюках и в мальчиковых ботинках. Многие из них впервые надели рюкзаки или встали на лыжи. Перед первым зимним походом они даже отправились на лыжную базу в Измайловский парк, чтобы попривыкнуть к лыжам, но это мало помогало. На первых порах они падали в снег на каждом холмике, но упорно шли вперед, не теряя присутствия духа и хорошего настроения.
Неудобства походной жизни: необходимость ночевать в палатках на жестких еловых ветках (надувных матрасов еще не было), рубить дрова, таскать воду, готовить пищу на костре, отмывать закопченные миски, терпеть жару, дождь, комаров и холод, - очень быстро отсеивали белоручек, лентяев, эгоистов, не способных думать о других. Оставались те, кто нравился друг другу, на кого можно было положиться, кто не подведет. Возникала дружба и любовь, порой, на всю жизнь.
Сходные чувства царили и в археологических раскопках, где-нибудь в Средней Азии с профессором СП Толстовым, или в Новгороде с профессором А. В. Арциховским. Студенты возвращались оттуда веселыми компаниями, надолго сохраняли дружеские, а иногда и сердечные привязанности.
Туристами мы ходили по глухим местам, и деревни там были очень бедные. В одной избе, где мы как-то зимой остановились на ночевку, стоял только некрашеный стол и несколько табуреток. На голый пол нам постелили принесенную из хлева солому. Пачка сахара или масла, которыми мы расплачивались за ночлег, принимались хозяевами с благодарностью, как большая ценность. Хотя карточки давно отменили и официально "зерновая проблема" в СССР была решена, купить хлеб было трудно; в магазинах он,
стр. 161
сплошь и рядом, отсутствовал. Иногда мы покупали хлеб с черного хода прямо в пекарне по записке или телефонному звонку из райкома комсомола, куда заходили, чтобы доложить о своем прибытии и предстоящих лекциях или концертах. Напечатанное на машинке нашим хитроумным начальником письмо со словами "Комитет ВЛКСМ исторического факультета Московского Государственного Университета имени М. В. Ломоносова просит..." почти всегда производило нужное воздействие.
Леса, озера и реки тогда еще не были так замусорены, как сейчас, но все же во многих местах, где проходили туристы или отдыхали горожане, валялись пустые бутылки и консервные банки, груды грязной бумаги и тряпья. Помойные кучи часто окружали деревни, жители которых выливали помои и выбрасывали мусор прямо на улицу.
В детстве я жил с родителями в совхозе, на берегу речки с ласковым названием Костромка, она впадала в Волгу около города Кострома. На всю жизнь я запомнил ее прозрачную воду, в которой носились стайки рыбок, и могучие леса по ее берегам, где было множество ягод: земляники, малины, черники, черной и красной смородины.
Выбирая маршрут для очередного похода, я уговорил своих друзей отправиться на Костромку. Всю дорогу я рассказывал им, какая это очаровательная речка, какие там прекрасные леса, сколько там ягод и грибов. Наконец мы добрались до Костромки. Среди голых, захламленных берегов виднелась узкая полоска грязной воды, в которой плавали обломки гнилых бревен и досок. По берегам торчало несколько жалких ободранных кустов, а дальше - насколько глаз хватал - не было видно ни одного дерева.
Пожалуй, тогда я впервые с такой наглядностью увидел результат хозяйственной деятельности человека. С тех пор, много раз приходя в прекрасные, уютные места, где я бывал раньше, я находил там груды мусора, заборы, огораживающие богатые особняки, или просто городские кварталы.
Сейчас я пытаюсь понять, что влекло нас в туристские походы, и думаю, что главным было желание побыть в дружеской компании в привольной обстановке. Возможно, действовала ностальгия горожан по утраченной связи с природой; желание вновь ощутить эту связь, увидеть новые интересные места.
Как бы то ни было туристские походы и слеты одно из самых светлых воспоминаний моей студенческой молодости.
СТАЛИН УМЕР
Когда мы оканчивали университет, произошло потрясающее, почти невероятное событие - умер Сталин. Весенним утром 4 марта 1953 г. я услышал по радио, а потом прочитал в газетах, что у Сталина в его кремлевской квартире "произошло кровоизлияние в мозг, захватившее важные для жизни области мозга"; он потерял сознание, утратил речь, у него паралич правой руки и ноги36 . На самом деле, как теперь известно, инсульт сразил Сталина в ночь с 1 на 2 марта и не в кремлевской квартире, а на "ближней даче" в Кунцево. Сначала я как-то не осознал всего значения этого факта. Как раз 4 марта у одной из наших приятельниц был день рождения. Мы собрались на чьей-то квартире, завели патефон, беспечно веселились, пока в дверь не постучала соседка по лестничной площадке и не сделала нам внушение.
Вечером 5 марта Сталин скончался; газеты сообщили об этом на следующий день. Мне кажется, все были взволнованы. Одна моя сокурсница вспоминала, что, узнав о смерти Сталина, у нее собралось несколько подруг, сидели, обнявшись, на кровати, плакали и повторяли: "Что же теперь с нами будет?". На траурном собрании исторического факультета выступала другая наша однокурсница, как я теперь узнал дочь репрессированных родителей, и звенящим голосом, с трудом сдерживая слезы, сказала, что предлагает, по образцу Ленинского призыва, начать Сталинский призыв в партию; она сама
36 Правда, 4.III.1953.
стр. 162
немедленно подаст заявление о приеме в партию, чтобы хоть в какой-то мере восполнить ужасную утрату.
Один из наших курсовых поэтов - даже не очень активный комсомолец - написал совершенно личные, не предназначенные для опубликования, стихи:
Мы были бы так недостойны вождя, И только память его омрачили, Когда бы теперь, хотя бы на миг, на пядь Поддались скорби и отступили.
Я таких чувств не испытывал, но и меня обуревало беспокойство, которое, пожалуй, лучше всего можно выразить словами: "Что же теперь будет?".
После траурного митинга на истфаке я и еще несколько человек отправились на Красную площадь к Мавзолею Ленина; там еще было пусто и тихо. Одной девушке стало плохо, с ней случился обморок, мы отвели ее на квартиру к подруге.
7 марта гроб с телом Сталина поставили в Колонном зале Дома Союзов, и сразу туда устремились гигантские толпы. Ничего подобного я еще не видел. Это был какой-то совершенно невероятный, неслыханный, стихийный порыв, охвативший огромные массы людей. Они шли и шли целыми сутками, прорывались через милицейские кордоны, долгими часами ожидали возможности попасть в Колонный зал и проститься с вождем. Несколько знакомых мне студентов пытались добраться до Колонного зала по чердакам и крышам домов, но к гробу Сталина прошли лишь очень немногие.
Так было не только в Москве. Старший брат моего школьного приятеля служил в это время в воинской части в Ярославле. Вместе с несколькими сослуживцами они схватили военный автомобиль и помчались в Москву - "проститься со Сталиным". Проехав больше 200 км, они были остановлены заградительными отрядами где-то в районе станции Пушкино.
У меня не было мысли пойти в Колонный зал, даже не знаю почему. 7 или 8 марта я пришел в квартиру друзей на улице Горького недалеко от Моссовета и увидел из окна совершенно пустую улицу, перегороженную на уровне Пушкинской площади рядами грузовиков, на которых сидели солдаты. Потоки людей, двигавшихся со стороны Белорусского вокзала, до отказа заполнили Пушкинскую площадь. Людское море колыхалось у грузовиков, как у плотины, и, не сумев преодолеть ее, текло по Страстному бульвару в сторону Трубной площади. Время от времени солдаты вытаскивали кого-то из прижатых к грузовикам полураздавленных людей и поднимали их к себе наверх.
Вскоре пошли слухи, к сожалению оказавшиеся достоверными, что в давке на пути к Колонному залу, особенно в районе Трубной площади, погибло много людей, затоптанных толпой. В газетах, разумеется, об этом ничего не писали, и я до сих пор не знаю числа жертв.
8 момент похорон Сталина 9 марта 1953 г. загрохотали залпы траурного артиллерийского салюта, надрывно завыли гудки, на пять минут остановились все предприятия и транспорт. Тело Сталина забальзамировали и поместили в Мавзолей рядом с телом Ленина; мне еще довелось их там видеть. На фасаде Мавзолея появилась надпись: "Ленин. Сталин". Она продержалась около 10 лет, пока в 1961 г. ХХП съезд КПСС не постановил вынести тело Сталина из Мавзолея.
На траурном митинге на Красной площади председательствовал Н. С. Хрущев, а выступали три главных наследника Сталина: новый председатель Совета министров Г. М. Маленков, министр внутренних дел Л. П. Берия и министр иностранных дел В. М. Молотов. Мне показалось, что только Молотов искренне горевал об утрате "великого вождя и вместе с тем близкого, родного, бесконечно дорогого человека", которого "мы все так любили и который всегда будет жить в наших сердцах"37 . В речах Маленкова и Берия я такого горя не ощутил и несколько удивился.
37 Правда, 10.III.1953.
стр. 163
Теперь, когда я знаю, что в последний год своей жизни Сталин вел дело к устранению Молотова и Микояна; заставил Молотова развестись с женой-еврейкой, которую лживо обвинили в "еврейском буржуазном национализме", да еще и в разврате, арестовали и отправили в ссылку, я гораздо больше удивляюсь тому, как мог Молотов, по-видимому искренне, скорбеть о смерти Сталина?
Перечитав теперь речи Маленкова и Берия, я вижу, что, выражая на словах "великую скорбь" и решимость продолжать дело Сталина, они осторожно намечали новый политический курс, отличавшийся от сталинского. В речи Маленкова подчеркивалось, что СССР будет проводить "политику международного сотрудничества и развития деловых связей со всеми странами". Берия говорил, что советские люди "могут работать спокойно и уверенно, зная, что Советское правительство будет заботливо и неустанно охранять их права, записанные в Сталинской конституции"38 .
Таких нюансов я тогда не различал и был совершенно уверен, что соратники Сталина, как было сказано в совместном обращении ЦК КПСС, Совета министров и Президиума Верховного Совета СССР, будут продолжать сталинскую политику, которая "проверена десятилетиями борьбы", а "бессмертное имя Сталина всегда будет жить в сердцах советского народа и всего прогрессивного человечества"39 .
Когда президент США Д. Эйзенхауэр заявил, что "со смертью Иосифа Сталина окончилась эра", и это было опубликовано в "Правде"40 , я немало подивился невежеству Эйзенхауэра: неужели он не понимает, что ту или иную эру определяет способ производства, производственные отношения, классовая борьба, а не отдельная личность? Вскоре, однако, пришлось убедиться, что от личностей тоже кое-что зависит. В первой своей речи на посту председателя Совета министров, через неделю после похорон Сталина, Маленков в самом примирительном тоне отозвался об Америке и других капиталистических странах. Он сказал: "В настоящее время нет такого спорного или нерешенного вопроса, который не мог бы быть разрешен мирным путем"; это касается "и наших отношений с Соединенными Штатами Америки"41 . Правительство Эйзенхауэра положительно откликнулось на речь Маленкова, и начались секретные переговоры об окончании войны в Корее, завершившиеся летом 1953 г. подписанием перемирия, которое остается в силе вот уже более 50 лет.
28 марта 1953 г. был опубликован указ об амнистии42 , по которому, как потом подсчитали, освободили 1 млн. 180 тыс. заключенных43 , т.е. около половины находившихся в Гулаге в последний год жизни Сталина. Говорили, что добираясь домой они огромной волной прокатились по всей стране, и кое-где грабили попутные деревни.
4 апреля 1953 г. - ровно через месяц после смерти Сталина - я развернул "Правду" и прочел прямо-таки ошарашившее меня краткое сообщение министерства внутренних дел. Там говорилось, что "врачи-убийцы" освобождены; обвинения против них являются ложными, документальные доказательства - несостоятельными, а признания обвиняемых были получены "путем применения недопустимых и строжайше запрещенных советскими законами приемов следствия"44 , т.е. пытками. Указ о награждении Тимашук орденом Ленина отменялся "как неправильный".
Мы не знали, что и думать. Никогда раньше советская печать не сообщала об оправдании кого-либо из арестованных и тем более о том, что их пытали. В нашу комнату на Стромынке пришел один из членов партийного бюро и стал "разъяснять": "Да, произошла ошибка, но только у нашей коммунистической партии достаточно смелости для того, чтобы открыто и прямо признать свои ошибки; буржуазные партии на это неспособ-
38 Там же.
39 Правда, 6.III.1953.
40 Правда, 25.IV. 1953.
41 Правда, 16.III.1953.
42 Правда, 28.III.1953.
43 Берия: конец карьеры. М., 1991, с. 405.
44 Правда, 4.IV. 1953.
стр. 164
ны". Мы слушали молча, не находя ответа на главный вопрос: почему и как стали возможны такие страшные ошибки?
В июне 1953 г. мы сдали последние государственные экзамены, и ректор МГУ академик И. Г. Петровский вручил нам дипломы об окончании университета. Беспечная студенческая жизнь осталась позади. Чтобы окончательно проститься с ней, мы организовали лодочный поход по реке Ветлуге. Тогда это была чистая речка с песчаными пляжами и сосновыми борами по берегам. В какой-то деревне мы в очередной раз отправились на поиски хлеба. Пока мы сидели на лавочке у магазина в ожидании продавщицы, к нам подсели два мужика, закурили, помолчали, а потом спросили: "Вы, ребята, не из Москвы?" - "Из Москвы". - "А вы ничего не слыхали?" Переглянувшись, мы в полном изумлении ответили: "Ничего, а что?" - "Да ничего"... Еще помолчали. "Так, значит, вы ничего не слыхали?" - "Нет". - "Так... а, может, вы бы зашли на почту, там, говорят, свежие газеты есть".
Тут мы смекнули, что что-то случилось, побежали на почту, купили свежий номер "Правды" и, когда взяли его в руки, поняли, почему мужики изъяснялись так осторожно и невнятно. На первой странице красовалось "Информационное сообщение" под заголовком: "О преступных антипартийных и антигосударственных действиях Л. П. Берия, направленных на подрыв Советского государства в интересах иностранного капитала"45 . Тут уж, действительно, как теперь говорят, хоть стой, хоть падай. Передовая статья "Правды", озаглавленная вопреки всякой очевидности "Несокрушимое единение партии, правительства, советского народа", сообщала, что по докладу Маленкова на пленуме ЦК КПСС "разоблаченный ныне враг народа Берия" исключен из партии, смещен со всех постов и отдан под суд. "Правда" называла Берию "агентом международного империализма", но - в отличие от прошлого - не указывала ни одной империалистической страны, агентом которой он был. Зато как всегда в подобных случаях имелись ссылки на "классиков" марксизма-ленинизма, в соответствии с которыми (в том числе с никому из нас неизвестным "известным положением Маркса о вреде и недопустимости культа личности") и был устранен Берия. Через несколько лет, особенно после XX съезда КПСС, развенчавшего Сталина, слова "культ личности" были у всех на слуху, но тогда они не привлекли моего внимания. Важнее казалось другое: ближайшего соратника Сталина министра и маршала арестовали, согласно официальному сообщению, "как врага коммунистической партии и советского народа" по докладу того самого Маленкова, рядом с которым Берия месяц тому назад стоял на трибуне Мавзолея в день похорон Сталина!
Что же происходит? Как это понять? Я удивлялся, недоумевал и смутно ощущал, что приближаются какие-то большие перемены. Так закончилась моя студенческая жизнь.
* * *
Оглядываясь сейчас, полвека спустя, на свои студенческие годы, я, порой, с удивлением думаю: неужели мы действительно были такими наивными и простодушно-доверчивыми? Приходится ответить: да, были, но я думаю, не столько в силу своих личных качеств (хотя они тоже имели значение), сколько потому, что жили в тоталитарном обществе, которое сформировало у нас тоталитарное сознание. Это сознание стало размываться, а потом и рушиться - не сразу и не у всех - лишь после секретного доклада Н. С. Хрущева в 1956 г. на XX съезде КПСС, где впервые было официально сказано о преступлениях Сталина. Мне кажется, именно тогда стали появляться "инакомыслящие" и "диссиденты", в том числе и среди нашего курса.
Сейчас тоталитарного режима больше нет, но остатки тоталитарного сознания и тоталитарной психологии еще сохраняются. Как показывает опыт некоторых государств, возникших на постсоветском пространстве, авторитарные и тоталитарные режимы могут быстро возрождаться в условиях целенаправленной пропаганды, монополии на информацию и концентрации власти в одних руках.
45 Правда, 10.VII.1953.
Новые публикации: |
Популярные у читателей: |
Новинки из других стран: |
 |
Контакты редакции |
О проекте · Новости · Реклама |
|
Либмонстр Россия ® Все права защищены.
2014-2024, LIBMONSTER.RU - составная часть международной библиотечной сети Либмонстр (открыть карту) Сохраняя наследие России |
|
Россия
Беларусь
Украина
Казахстан
Молдова
Таджикистан
Эстония
Россия-2
Беларусь-2
США-Великобритания
Швеция
Сербия
