Носящая название "Варварская Европа" [1] новая книга известного польского историка и общественного деятеля, автора ряда важнейших работ по социальной и экономической истории государства Пястов Кароля Модзелевского посвящена раннесредневековой истории Центральной и Восточной Европы. Однако ее значение, на мой взгляд, выходит далеко за рамки даже тех весьма масштабных задач, которые ставит автор в своем исследовании. Это значение состоит, прежде всего, в сформулированной польским ученым постановке проблемы, примененном им методе исследования и конкретных выводах, к которым он приходит.

Дать полную характеристику этой содержательной работы невозможно. Здесь необходимо ограничение. Поэтому я сосредоточусь, прежде всего, на тех ее аспектах, которые, по моему мнению, особенно актуальны для отечественной славистики в ее современном состоянии, могут дать дополнительный импульс для продолжающихся дискуссий об общественном строе раннесредневековых славянских обществ.

Книга посвящена социально-политической характеристике обширного пространства, которое К. Модзелевский называет "варварской Европой". Термин "варварский" не имеет в данном случае никакого пейоративного смысла. Он используется автором для определения различных этнических общностей, находившихся за пределами классического Средиземноморья, и к которым римские авторы применяли термин barbaricum. По мнению К. Модзелевского, историю Европы невозможно понять без учета трех традиций: "романской", ставшей основой цивилизации латинского Запада, "эллинистической", наложившей столь заметный отпечаток на историю народов, принявших восточное христианство из Византии, и "варварской", которая и находится в центре внимания исследователя. Речь идет о германских, славянских, кельтских, угро-финских и балтских народах. Однако в предложенную историком модель "варварской Европы" они включены не все. Ссылаясь на точку зрения австрийского ученого Р. Венскуса (очень похожую, отметим, на отечественную концепцию хозяйственно-культур-

Лукин Павел Владимирович - канд. ист. наук, старший научный сотрудник ИРИ РАН.

Работа выполнена в рамках проекта РГНФ N 05 - 01 - 01074а. Автор также выражает признательность фонду Gerda Henkel Stiftung.

ных типов), К. Модзелевский исключает из нее этносы, находившиеся в специфических природно-географических условиях: в лесной и степной зонах. При этом, исходя из своей компетенции, автор основное внимание уделяет западным славянам и германцам, отчасти восточным славянам. Чем обосновывается такая постановка вопроса? По мнению К. Модзелевского, социальный строй народов "варварской Европы" в раннее средневековье имел общие черты, рассмотрению которых и посвящены отдельные главы его работы. Но прежде чем мы перейдем к их характеристике, нужно остановиться на методике и, шире, методологии К. Модзелевского.

Проще всего сказать, что польский историк применяет сравнительно-исторический метод. Действительно, К. Модзелевский смело и свободно сопоставляет источники, отстоящие друг от друга в хронологическом отношении на сотни лет (например, "Германию" Тацита и жития "апостола поморян" еп. Оттона Бамбергского) или тексты, возникшие в регионах, отдаленных друг от друга на тысячи километров (например, "Правду Русскую" и законы лангобардов). Казалось бы, с такой методикой часто приходится встречаться в исторических сочинениях, в том числе и по древнерусской тематике: когда, например, обычаи папуасов Новой Гвинеи с легкостью проецируются на порядки при дворе киевских князей. Но здесь мы имеем дело не с иллюстративным и беспорядочным нагромождением разнородных фактов, заимствованных из вторых рук, а с комплексным сопоставлением источников, анализируемых в рамках целостной исследовательской модели. Совсем не случайной выглядит тут апелляция к культурной антропологии, науке, которая в отечественной традиции называется этнологией или этнографией. "В отличие от астрономического времени время историческое не идет одинаково для всех обществ и культур. Хронологическая дистанция между историческими источниками не освобождает ученого от необходимости обращать внимание на совпадение содержащейся в ней информации. С этой точки зрения историк может кое-чему научиться у антрополога" [1. S. 13], - этими словами К. Модзелевский формулирует основы методики своего исследования.

В книге нет специального историографического раздела (да это и понятно, так как для рассмотрения всех предшествующих работ пришлось бы писать еще одну книгу), но тем не менее историографическая проблематика имплицитно, а иногда и эксплицитно, в особых экскурсах в ней присутствует. Перед польским ученым стояла задача определить свою позицию по отношению к основным тенденциям в изучении "варварской Европы", сформировавшимся, прежде всего, в рамках немецкой научной традиции. Классики немецкой историографии XIX в. (Я. Гримм, Г. Л. фон Маурер, Х. Бруннер, Г. Вайтц и др.) рассматривали догосударственное общество как демократическое, ключевым для них понятием была исконная "германская вольность". Это либеральное направление, получившее впоследствии общее наименование Gemeinfreienlehre, подверглось жесткой критике в 30 - 40-е годы XX в., когда начала формироваться "новая школа". Сторонники нового подхода (Ф. Шнайдер, В. Шлезингер, О. Бруннер, X. Данненбауэр, К. Босль, Т. Майер и др.) видели в варварском обществе господство знати (Adelsherrschaft), даже формально свободные его члены находились, по их мнению, в личной зависимости от князя (короля) (Konigsfreie). В рамках этих концепций одним и тем же элементам общественного строя могли даваться прямо противоположные оценки. Так, сторонники либеральной теории о Gemeinfreie трактовали упоминающихся в "Алеманнской Правде" сотников как

"народных чиновников" (Volksbeamte), в то время Х. Данненбауэр, один из самых ярких представителей "новой школы", считал их руководителями колоний военных поселенцев в королевских имениях. Если в XIX в. лангобардские arimanni считались воинами "народного ополчения", то, начиная с работы Ф. Шнайдера (1924), в них видели военных поселенцев, сидящих на королевской земле и выполняющих за это определенные обязанности, в том числе и военные.

К. Модзелевский справедливо обращает внимание на то, что такое развитие исторической мысли в Германии (а немецкая медиевистика во второй половине XIX - первой трети XX в. занимала ведущие позиции в Европе) было связано отнюдь не только с эволюцией научных представлений, но и с политическими факторами. Критика наивно-романтических либеральных представлений об изначальном варварском демократизме была частью идеологической атмосферы в Германии 1930 - 1940-х годов: воспевание творческой роли государства и национальной элиты прекрасно вписывалось в атмосферу, которая стала господствующей в третьем рейхе. В послевоенное время основные положения теории Konigsfreie подверглись решительной критике. По словам К. Модзелевского, "после больших споров о свободном населении в традиционных обществах германского мира на поле боя остались обломки разрушенных доктрин" [1. S. 213]. По мнению польского историка, не может быть возврата ни к анахронистическим представлениям о варварской демократии, ни к концепции "господства знати", не находящей подтверждения в источниках. Прежде чем охарактеризовать подход самого К. Модзелевского, остановлюсь на том, какое это отношение может иметь к отечественной историографии, развивавшейся, на первый взгляд, в совершенно других условиях.

Первые попытки целостного описания древнерусского общественного строя были предприняты отечественными историками права во второй половине XIX в. в рамках так называемой "земско-вечевой" или "общинно-вечевой" концепции. Бросается в глаза ее очевидное сходство с классической немецкой либеральной концепцией: и там, и здесь признание изначальности "демократического" устройства, акцент на ведущей роли "народных собраний" (веча, тинга) и т.п. Дело не только в "духе времени" ("земско-вечевая" теория в России родилась во время Великих реформ 60 - 70-х годов XIX в. и в немалой степени была связана с попытками обнаружить предпосылки демократических институтов в русской исторической традиции), но и в прямом влиянии. Основатель "земско-вечевой" концепции В. И. Сергеевич во многом черпал свое вдохновение из работ Г. Вайтца и Я. Гримма, а в сочинениях крупнейшего русского историка начала XX в. А. Е. Преснякова присутствует множество ссылок на труды X. Бруннера. В советское время ситуация изменилась. Создававшаяся в 1930 - 1940-е годы официальная концепция древнерусского общества именовалась марксистской, но в действительности дело обстояло сложнее. К. Маркс европейским средневековьем специально не занимался, а представления о "старинной народной свободе" [2. Т. 21. С. 143] у германцев Ф. Энгельса были основаны на идеях немецкой "марковой теории", прежде всего Г. Л. фон Маурера. Именно к ним восходят общепринятые в то время концепции исконного существования общины у восточных славян, сопоставлявшейся с германской маркой, и генезиса феодализма как процесса разложения общины и выделения из нее крупных собственников. Разумеется, материалом для этих концепций служило и другое (собственно марксистские представления о классах и классовой борьбе, оказавшаяся вос-

требованной в советское время теория либерального историка начала XX в. Н. П. Павлова-Сильванского о феодализме в России и др.), но, повторю, воздействие классической немецкой историографии - бесспорно.

Однако уже с конца 1940-х годов в советской медиевистике начинают распространяться другие взгляды, которые в 1960 - 1970-е годы становятся господствующими. Складывается концепция так называемого "государственного феодализма", в основе которой лежит не только новая и более широкая интерпретация источников, но и определенные теоретические представления об особой роли государственной власти в средневековой Руси, власти, представляющей собой не просто "надстройку" над социально-экономическим "базисом", но относительно самостоятельную силу, формирующую экономические и общественные структуры. В социально-политическом отношении это государство было господством "феодальной" верхушки, т.е. князей, бояр и дружинников. Было бы неправильным прямо отождествлять советскую концепцию "государственного феодализма" и немецкую концепцию об Adelsherrschaft - их теоретические и идеологические основы были принципиально разными. Но в одном их сходство несомненно - в этатизме, в акцентировании творческой роли власти и правящей элиты. Неслучайно, что часто совпадали и конкретные выводы: как и немецкие сторонники "новой школы", многие советские ученые, разделявшие концепцию "государственного феодализма", трактовали общественные институты, которые старой историографией рассматривались в качестве реликтов догосударственной эпохи, как созданные "феодальным" государством (или, по крайней мере, полностью им преображенные) и использующиеся в его интересах. Вопрос о том, какую роль в формировании таких представлений сыграли чисто научные факторы, а какую - общественно-политическая атмосфера в СССР и Германии, характеризующаяся, хотя и разным в идеологическом отношении, но ярко выраженным этатизмом, может быть задачей отдельного историографического исследования. В данном случае важно, что К. Модзелевский подвергает немецкую этатистскую концепцию решительной критике, и эта критика чрезвычайно интересна для отечественной славистики, где позиции "этатистской" традиции, восходящие не только к теории "государственного феодализма", но еще к "государственной школе" XIX в., очень сильны.

Ключевым понятием в интерпретационной модели К. Модзелевского является "варварский коллективизм". Под ним автор понимает общие принципы, проявлявшиеся в функционировании всех структур варварского общества; эти принципы не могут быть описаны с помощью категорий, которые использовали историки XIX - первой половины XX в.: "Представляется, что ... сам вопрос о "демократическом" или "властном" характере племенной организации поставлен неверно. Категории "демократии" и "властвования", как их понимали историки XIX и XX вв., были чужды традиционным культурам и не соответствовали реалиям племенного строя. Институты этого строя - от родственной группы до союза племен - функционировали на коллективистских принципах. Там не было места ни для демократии, ни для властвования, а тогдашнее понятие свободы очень отличалось от нашего и было неразрывно связано с принадлежностью к группе" [1. S. 431]. На первый взгляд, может показаться, что К. Модзелевский предлагает новую априорную концепцию, пытается создать, по выражению французского историка Л. Февра, "очередную блестящую систему" [3. С. 135]. Но на самом деле "коллективизм" для польского историка - это не жесткая теоретическая схема, в которую встраиваются исторические факты,

а средство интерпретации, позволяющее относительно непротиворечиво истолковать характерные для варварского общества явления.

Адекватность этой исследовательской модели автор демонстрирует в ходе рассмотрения отдельных ключевых проблем. При этом он оговаривается, что его книга "не является учебником, следовательно, она не должна охватывать всего" [1. S. 429]. По разным причинам за рамками внимания К. Модзелевского оказываются такие аспекты истории barbaricum, как этнические процессы, религиозные и мифологические представления, феномен дружины. Такое ограничение следует признать вполне правомерным, тем более, что к изучению собственно общественного строя варваров (а именно это является задачей историка) первые два сюжета не имеют прямого отношения. А вот отсутствие раздела о дружине выглядит определенной лакуной. Автор пишет, что "численность дружинных отрядов и их политическое значение в архаических обществах германцев непомерно преувеличено", причем это "преувеличение" было предопределено историографической тенденцией - характерным для немецких ученых XIX и XX вв. восхищением "германской верностью", вождю, которая, конечно, в особенно экзальтированных выражениях воспевалась в эпоху третьего рейха. Вместе с тем, при анализе терминологии варварских "правд", К. Модзелевский дает интересные комментарии и о дружине, подчеркивая, в частности, многозначность "дружинных" понятий: trustis, antrustiones, druht, druhtin [1. S. 297 - 300]. Автор справедливо отмечает, что таким же многозначным был древнерусский термин "дружина", верно трактуя упоминание дружины в Пространной редакции "Правды Русской" в широком смысле: не как отряд профессиональных воинов, подчиненных князю, а как "совокупность друзей, группу, связанную общностью действий, обязанностей и тягот" [1. S. 299].

Две начальных главы книги посвящены источникам. В первой из них ("От письменных свидетельств к бесписьменным обществам. Нарративы о варварах") рассматриваются, однако, не столько обычные для таких разделов вопросы, сколько обсуждается совершенно новая, по крайней мере для отечественного источниковедения, проблематика. Речь идет о попытках применения к анализу исторических нарративов (хроник, летописей) так называемой деконструкции. По мысли сторонников этого подхода, нарративные памятники, которые, как известно, составляют важнейшую часть источниковой базы медиевистов, не могут дать прямой информации о прошлом, поскольку их составители в своей работе руководствовались не принципом историописания sine ira et studio, как это представляла себе позитивистская историография XIX в. Они являются сознательно сконструированными текстами, насыщенными определенными риторическими ходами, "нарративными стратегиями", и могут находиться в очень противоречивых отношениях с реальностью, которую они призваны отражать. Важным направлением практической работы "деконструктивистов" является поиск элементов, которыми составители "нарративов" пользовались для конструирования создаваемой ими реальности: в этой роли обычно выступают повествовательные штампы ("топосы"), заимствованные из литературных книжных источников: Св. Писание, святоотеческая и богослужебная литература, агиография и т.д. В этих условиях изучение исторической реальности отступает на задний план, если вообще не объявляется невозможным, а исследование сводится к поиску способов искажения, замалчивания или дополнения фактов авторами "нарративов". Ставший заметным явлением в американской и западноевропейской медиевистике в 80 - 90-е годы XX в. "декон-

структивизм" находит приверженцев и в постсоветской славистике. Их настойчивые и иногда даже весьма агрессивные попытки поставить под вопрос сами эпистемологические основы классической историографии не вызвали пока адекватного ответа в отечественной науке. Историки, придерживающиеся традиционной методологии, либо воспринимают критику "деконструктивистов" как маргинальное явление, либо вообще ее игнорируют. Это обстоятельство только убеждает критиков в обоснованности своих позиций; кое-кто даже делает вывод о том, что традиционная ("реконструктивистская", как они ее называют) историография по своей методологии якобы не отошла от позитивистской максимы, сформулированной еще Л. фон Ранке: изучать прошлое, "как оно было на самом деле" (wie es eigentlich gewesen war). (Показательна в этом отношении недавняя дискуссия между Т. Л. Вилкул и А. В. Назаренко (см. [4. С. 282 - 300]) и ее оценка А. П. Толочко (см. [5. С. 302]). Последний вообще не касается аргументированных возражений А. В. Назаренко, а заявляет, что все дело сводится якобы к тому, что "автори ... читають різну теоретичну літературу".)

И здесь размышления К. Модзелевского оказываются в высшей степени актуальными. Не отрицая правомерности новой постановки вопросов, польский историк тем не менее решительно отвергает те ответы, которые предлагают "деконструктивисты", опираясь, во-первых, на тщательное исследование литературной традиции нарративных источников, во-вторых, на сравнительный анализ памятников, которые a priori не связаны друг с другом. В результате выясняется, что сходство описаний варваров в этих источниках в громадном большинстве случае не может объясняться заимствованием сюжетов, но только отражением реальной близости общественного строя. Думается, что предварительный анализ источников по указанным направлениям должен быть обязательным и для специалистов по истории Древней Руси (даже вне зависимости от теоретических дискуссий).

Наконец, еще одним способом избежать опасностей, которые могут подстерегать исследователя при работе с нарративными источниками, становится широкое использование законодательных памятников - германских "варварских правд" (leges barbarorum). О них идет речь во второй главе ("Законы варваров"). К. Модзелевский далек от наивного восприятия этих памятников как готовых резервуаров, откуда можно черпать реликты архаики. В то же время он на конкретных примерах показывает неоднородность "варварских правд", выделяя те, которые были составлены под сильнейшим влиянием римского права и в силу этого, как правило, не могут служить адекватным источником для реконструкции архаических отношений (например, законы вестготов), и те, которые от такого влияния были в большой степени свободны (классический пример - "Салическая Правда") и поэтому являются источниками первостепенного значения. Вызывает, однако, определенные возражения отнесение к этой группе "Правды Русской". Дело не только в том, что это был свод законов уже функционирующего государства (то же можно сказать и о многих германских "правдах"), но прежде всего в том, что в ней не фиксируются многие архаические структуры: так, здесь ни слова не говорится о таком важнейшем, с точки зрения К. Модзелевского, институте варварского общества, как вече. Более того, все разделы "Правды Русской" принимались отнюдь не "народными собраниями", а князьями и узкой элитарной прослойкой лидеров дружины. Невозможно обнаружить в ней и никаких реликтов "племенного" прошлого. В отличие от германских "правд", славянские "племена" в ней вообще не упоминаются. Все это, разуме-

ется, не означает того, что в "Правде Русской" нельзя обнаружить следы каких-то архаических правовых традиций, они там есть (это вполне справедливо отмечает К. Модзелевский), но здесь все-таки необходимы уточнения.

В условиях отсутствия государственной власти с ее аппаратом принуждения функционирование варварских обществ могло быть обеспечено только с помощью различных форм самоорганизации, основанной на традициях коллективизма и предусматривавшей существование коллективистских структур. Эти традиции и структуры и рассматриваются в следующих главах труда. Автор как бы поднимается от малого к большому, от простого к сложному - начиная с семейно-родовых коллективов и кончая крупными политическими объединениями.

Именно первый тип структур характеризуется в третьей главе ("Человек в кругу родственной общности"). Подход К. Модзелевского представляется здесь единственно верным: он идет не от теоретических конструкций, столь популярных в этнологической и исторической литературе XIX - первой половины XX в. ("большая семья", "малая семья", "род" и пр. - именно эти категории и сейчас зачастую используются в отечественной литературе при описании славянских "племенных" обществ), а от конкретных данных источников, особое внимание уделяя скандинавским законодательным памятникам (исландскому Грагас, шведскому Вестъеталагу), где, во-первых, информация о семейно-родовых группах сохранилась лучше всего, а во-вторых, не искажена латиноязычной терминологией, часто затемняющей реальные отношения в варварских обществах. В результате автор приходит к выводу о том, что основной ячейкой варварского социума на микроуровне была структура, по отношению к которой он употребляет традиционный термин "род", но которая по существу очень сильно отличалась от знакомой нам по теории Л. Г. Моргана - Ф. Энгельса классической модели, а именно: замкнутая родственная группа, связанная родством по мужской линии ("отцовский род"). В самом деле, варварские родовые коллективы представляли собой объединения, куда более аморфные, с нашей точки зрения: они могли быть связаны родством и по женской, и по мужской линии, а главное - являлись открытыми структурами. К. Модзелевский соглашается с парадоксальным, на первый взгляд, замечанием немецкого ученого Ф. Генцмера о том, что каждый член варварского общества знал состав своего рода, однако для его близкого родственника (за исключением родных братьев и сестер) этот состав мог быть несколько иным; роды, таким образом, перекрещивались и сливались друг с другом. Естественно, в этих условиях не может быть и речи о какой-либо структурированной родовой старшине и т.п. С другой стороны, род был вполне реальным явлением, но, вопреки классической модели, скорее не политического и хозяйственного характера; его значение выявляется в зафиксированных в "варварских правдах" правовых нормах, которые имеют отношение именно к родовому коллективу, а не к индивиду. Это кровная месть, выплата вергельда, коллективная ответственность за преступления, коллективная честь и общая клятва. Здесь К. Модзелевский вновь привлекает к анализу и "Правду Русскую", в которой, действительно, фиксируются и кровная месть, и коллективная ответственность, и выплата виры. Но и тут, кажется, можно было бы сделать некоторые оговорки относительно типологически существенно более поздней специфики древнерусского законодательства, в котором вира выплачивается отнюдь не родовому коллективу, членом которого является пострадавший, а князю, а кровная месть сначала ограничивается ("Правда Ярослава") кругом ближайших родственников, а затем вообще отменяется ("Правда

Ярославичей"). Попытка К. Модзелевского истолковать фразу из ст. 2 Пространной Правды "и отложиша убиение за голову, но кунами ся выкупати" [6. С. 64] не как отмену кровной мести, а как предписание отсрочить ее и дать возможность виновному откупиться, не выглядит убедительной. Историк ссылается в этом случае на "Словарь древнерусского языка", где такое значение глагола "отъложити", действительно, присутствует. Однако в контекстах, близких к Пространной правде, глагол всегда означает "отменить" (ср., например, "забожничье отложити" из Новгородской I летописи) (см. [7. С. 246 - 247]). Еще более существенно, что в дальнейшем упоминаний о кровной мести в источниках нет.

Большой интерес представляет последний раздел главы, в котором обсуждается вопрос о положении женщин в родовом коллективе варваров: оно хотя и отличалось от рабского статуса, тем не менее характеризовалось "очень суровой, патриархальной властью мужчины над подопечной женщиной". Эта опека у германцев выражалась термином mund, который означал вообще "господство над несамостоятельными членами семьи" (например, несовершеннолетними детьми) [1. S. 169, 159], - без передачи этого права от одного владельца ("мундоальда"), например, отца невесты, другому (мужу) даже церковный брак считался недействительным.

Тема четвертой главы ("Одни над другими. Общественные различия в племенном строе") - социальная структура варварского общества. Автор поочередно характеризует три основные категории, на которые, согласно "правдам", разделялось варварское общество: несвободные, "полусвободные" (литы) и свободные.

Вопреки апологетическим рассуждениям Тацита в "Германии", благодаря которым в научной литературе сложился образ "патриархального" рабства у варваров как принципиально более мягкого, чем античное, К. Модзелевский на основе leges barbarorum показывает, что действительность была очень далека от нарисованной римским историком почти идиллической картины (здесь он, в частности, спорит с А. И. Неусыхиным, который усматривал в нормах "варварских правд" зачатки юридической самостоятельности рабов). И дело тут не только в том, что рабы у древних германцев (и, очевидно, славян) были по существу такими же "говорящими орудиями", с которыми можно было сделать все, что заблагорассудится, в том числе даже убить. Раб в варварском обществе был человеком вне коллектива, а это автоматически означало, что он, с точки зрения правовых норм, не существовал как юридический субъект. У него даже не было того, что мы сейчас называем "этнической принадлежностью". В "Правде рипуарских франков", которую цитирует К. Модзелевский, под "всеми рипуарскими франками" подразумеваются отнюдь не все люди в целом, но только свободные члены общности. Соответственно, раб, ставший свободным, одновременно получал и этот "этнический" статус. Здесь автор удачно использует и древнерусские материалы, показывающие, что за холопа не полагалась вира, а только "урок", как за "утраченное имущество" [1. S. 174]. Всяческого внимания заслуживает тонкое замечание К. Модзелевского о том, что в варварском обществе отсутствие правовой субъектности у невольника было скорее не причиной, а следствием непризнания его членом коллектива. Приведенная автором цитата из "Правосудия митрополичья" позволяет определить, какую роль могла играть в изменении положения рабов христианизация: господин, убивший раба ("полного челядина") не виновен в "душегубстве", "но вина ему есть от Бога" [1. S. 174]. Здесь мы видим контаминацию двух систем представле-

ний: согласно древним нормам права, челядин - не человек, и Церковь должна была с этим считаться, однако по отношению к Богу он все же человек, и его убийца несет за преступление нравственную ответственность.

Говоря о так называемых полусвободных, К. Модзелевский справедливо отмечает кабинетный характер этого термина и пользуется в дальнейшем понятием "литы", заимствованным из франкских источников, хотя в других варварских общностях этот слой населения назывался иначе. Рассматривая эту категорию населения, автор очень удачно применяет заявленный им подход: описывать варварские общества не с точки зрения абстрактных юридических категорий, а исходя из понятий и картины мира того времени. Ключ к решению проблемы литов состоит не в определении "процента" их свободы или зависимости, а в их отношении к коллективным структурам. С одной стороны, на них распространялся "мунд" в той же жесткой форме, что и на несамостоятельных членов семейно-родовых групп, с другой - они не были лишены правовой субъектности (они приносили клятвы, несли ответственность за преступления и т.д., вплоть до участия в "народных собраниях"). Здесь, думается, не исключены параллели с древнерусскими "промежуточными" социальными группами (с закупами, возможно, смердами), статус которых представляет собой "вечную" тему отечественной историографии.

В последнем разделе главы речь идет о "свободных" людях. Поддерживая тех ученых, которые начиная с 1960 - 1970-х годов выступают против попыток описать все социальные структуры всех варварских обществ с помощью одной общей схемы (Gemeinfreie или Konigsfreie), К. Модзелевский выделяет два типа их дифференциации. Первая характерна для правовых систем саксов, фризов и тюрингов и предусматривает существование двух категорий свободного населения: знати (эделингов, nobiles), защищавшихся повышенным вергельдом, статус которых передавался по наследству, и простых свободных (фрилинги, liberi, ingenui). Вторая же, - например, для франков, у которых все свободные люди формально в правовом отношении были равны и назывались одним термином -ingenui (liberi). Элита там, конечно, существовала, но это была не замкнутая группа, а лица, исполнявшие административные функции или служившие в дружине. Сюда же польский ученый относит и Русь, поскольку "Правда Ярослава" защищала всех свободных "мужей" одинаковой вирой, а дифференциация в Правде Ярославичей "была связана с выполняемой функцией, а не с прирожденным социально-правовым статусом" [1. S. 215]. Это замечание дает богатую пищу для размышлений. Действительно, отечественная историография широко пользуется применительно к Руси X-XI вв. понятиями "знать" и "аристократия", однако никаких свидетельств того, что бояре и дружинники в то время представляли собой замкнутую группу, в которой статус передавался бы по наследству, нет. Существовал также промежуточный вариант дифференциации (алеманны, бургунды, лангобарды), когда для знати и обычных свободных людей отдельных терминов не было, а градация выражались с помощью эпитетов: "первые", "средние", "меньшие" и т.п. Отметим, что в русской традиции деление такого типа также существовало, но зафиксировано оно не в "Правде Русской", а прежде всего в летописях, причем, что в высшей степени существенно, и применительно к "племенным" общностям (древлянам), например: "лучшие", "нарочитые" мужи; "старая" и "простая чадь", "вячшие" и "меньшие" (в более позднее время). На примере лангобардов К. Модзелевский показывает, что критерием принадлежности к тому или иному слою населения при таком варианте

дифференциации было не происхождение само по себе, а "качество" человека, которое зависело от того, какое вооружение он мог себе позволить, т.е. от его материальных возможностей, и от его места в системе родовых связей. В связи с этим автор затрагивает вопрос о варварском войске, приводя серьезные аргументы в пользу того, что право (и обязанность) участвовать в нем принадлежало всем свободным людям вне зависимости от статуса. Эти наблюдения имеют для специалистов по истории Древней Руси особую ценность: в начальном летописании, когда идет речь о военных действиях с участием ополчений восточнославянских "племен", упоминаются просто "древляне", "северяне" и проч., что открывало широкий простор для догадок о характере их социальной организации. Здесь, безусловно, могут помочь сравнительно-исторические данные, которые представлены в книге К. Модзелевского. Вообще, показанная автором сложность и неоднородность социальной структуры варварских обществ ставит под вопрос любые попытки построить общие схемы ее развития, недостатка в которых нет в отечественной историографии до сих пор. Выводы К. Модзелевского убеждают в необходимости отказа от малосодержательных абстракций, к числу которых можно отнести и "племенную знать" вообще.

И все же, несмотря на эти различия, в главном, по мнению К. Модзелевского, социальная структура варварских "племен" была единой: даже саксонские эделинги, руководя своими "соплеменниками", не были их "господами". Такое положение, по мысли автора, обеспечивалось существованием в варварском обществе общинных структур, о чем он пишет в пятой главе ("Соседская община и ее территория"). Община - это еще одна "вечная" историографическая тема. Понятно, что К. Модзелевский не мог здесь затронуть все ее аспекты, но и обойти ее он не мог. И здесь его позиция радикальным образом отличается от обеих отмеченных тенденций немецкой историографии. Если историки классической школы усматривали в известной по источникам позднего средневековья и даже раннего Нового времени общине-марке прямое продолжение архаической общины и описывали ее на основе позднейших сведений, легко пользуясь ретроспективным подходом, то критики, основываясь на концепции Adelsherrschaft, рассматривали варварское общество как систему отношений господства и подчинения - в их представления соседская община, построенная на горизонтальных связях, не вписывалась. И эта дискуссия, и оценка проблемы К. Модзелевским, признанным специалистом по аграрному строю средневековой Польши, представляет для российского медиевиста большой интерес. Официальная советская теория по этому поводу, как отмечалось, основывалась на идеях Ф. Энгельса (в данном случае в наиболее сжатом и четком виде выраженных в статье "Марка" [2. Т. 19]), а через него восходила к построениям одного из виднейших представителей классической немецкой школы Г. Л. фон Мауреру. С этой точки зрения рассматривалась и история русской общины - как сохранившийся в силу особых природно-климатических и социально-экономических условий реликт общины архаической. Между тем никаких данных о существовании в Древней Руси и тем более в догосударственное время у восточных славян отличительных черт типичной поземельной общины (например, периодических переделов земли, которые упоминаются впервые в источниках в лучшем случае в начале XVII в. (см. [8. С. 327, прим.])) нет. Как и в случае с немецкой маркой, ученые использовали здесь принцип ретроспекции, не задумываясь над корректностью его безоговорочного использования.

Позиция К. Модзелевского и по этому сложнейшему вопросу отличается большой взвешенностью и объективностью. По его мнению, действительно, нет оснований связывать позднюю общину-марку с какими-либо более древними сельскими структурами, да и сам термин "марка", хотя и существовал в раннее средневековье, имел другое значение [1. S. 265]. И все же польский историк считает, что община существовала и тогда. На основании анализа документов VIII-IX вв. из архивов бенедиктинских монастырей К. Модзелевский фиксирует существование соседских коллективов, обладавших правом контроля над доступом к угодьям и дававших разрешение на освоение новых участков (bifang). Отметим, что похожие оценки высказывались и в отечественной историографии, в частности А. Я. Гуревичем, отмечавшим, что "община, вырисовывающаяся из памятников в период после Великих переселений, - это не коллектив больших семей или бывших сородичей, обладавших верховенством над обрабатываемыми ими пахотными землями, а скорее объединение соседей, которые раздельно владели своими наделами, но были заинтересованы в регулировании пользования угодьями". Еще более аморфной была, по мнению исследователя, германская община дорасселенческого времени (см. [9. С. 31 - 45, 58 - 67]). Марка, таким образом, оказывается не архаическим реликтом, а продуктом более позднего развития, связанного с аграрной колонизацией, распространением новых орудий труда и систем земледелия. Думается, назрела задача и пересмотра устоявшихся представлений о раннем аграрном строе восточных славян, которые в значительной степени основывались на древнегерманской модели, не находящей, как выясняется, подтверждения в источниках.

Более сложным структурам варварского общества, имевшим уже и политическое значение, посвящена шестая глава ("Политическое измерение соседских связей"). Эти структуры, именовавшиеся в разных областях расселения "варваров" по-разному (centena, hundari, herad, pagus, go) заметны, между прочим, в источниках гораздо лучше, чем получившая в научной литературе большую популярность община. К. Модзелевский приходит к выводу о том, что по существу за этими терминами скрывалось одно и то же: "территориальные общности веча и суда" [1. S. 307], обладавшие административными, судебными, полицейскими и военными функциями. Особый интерес для историка-русиста имеет здесь рассмотрение сотен, поскольку по русским источникам так называемая децимальная организация известна достаточно хорошо, и в течение длительного времени дискутируется вопрос о ее происхождении: восходит ли она к "племенной" эпохе или была создана княжеской властью уже после образования державы Рюриковичей. К. Модзелевский вновь применяет тонкий и нюансированный анализ и приходит к выводу о том, что сотни и другие подобные структуры, безусловно, существовали в архаическое время, но образовавшиеся государства подчиняли их своему аппарату и использовали в своих интересах. Тем самым, например, сотник оказывается двойственной фигурой: одновременно главой местной общности и в то же время должностным лицом, вмонтированным в систему королевской власти. Этот подход может оказаться весьма плодотворным и при анализе соответствующих русских явлений, применительно к которым указанная дихотомия также может оказаться ложной.

Отдельный раздел главы посвящен копам на русских землях Великого княжества Литовского (ВКЛ) и польскому ополе, в которых К. Модзелевский усматривает продолжение варварских территориально-соседских общностей. На первый взгляд, это может показаться слишком смелым и даже искусствен-

ным, ведь сведения об ополе восходят в основном к XIII в., а о копах - даже к XVI-XVII вв. Возникает вопрос: не та ли эта ретроспекция, которой злоупотребляли сторонники "марковой" теории? Но подход К. Модзелевского кажется здесь более корректным: он приводит параллельные германские данные, где в отличие от славянского мира, сохранились конкретные сведения (в "Саксонском капитулярии" Карла Великого 797 г.) о судебных функциях местных территорально-соседских структур, очень близких к тем, которые выполняли как более поздние германские годинги, так и копные суды. Эта интерпретация требует дополнительного подкрепления, но замечания польского историка, бесспорно, ставят вопрос о привлечении к анализу древнерусских местных административных и судебных структур довольно богатых материалов, относящихся к русским землям ВКЛ.

Далее К. Модзелевский логично переходит к самым крупным объединениям варваров - "племенам" и "племенным союзам" и политическим институтам варварского общества. Как уже говорилось, польский историк не занимается проблемами этнической истории и, очевидно, поэтому не останавливается на самом термине "племя", которое, по его мнению (здесь он следует за учеными так называемой "венской школы" - Р. Венскусом, Х. Вольфрамом и В. Полем), носило скорее не этнический, а территориально-политический характер. Эта точка зрения совпадает с выводами новейшей отечественной историографии, прежде всего А. А. Горского (см. [10. С. 156 - 177]). Для характеристики "племенных" общностей К. Модзелевский использует заимствованное из этнографии понятие "сегментарная система". Речь идет о системе, состоявшей, подобно матрешке, из ряда объединений разных уровней: низшим объединением была территориально-соседская общность (типа сотни), несколько десятков или сотен таких общностей объединялись в "племена", которые решали вопросы высшего политического порядка (ведение войны и заключение мира), наконец, отдельные "племена" могли объединяться в "общеплеменные союзы", хотя могли существовать и самостоятельно. На каждом уровне этой системы существовали одни и те же политические и идеологические институты: собрание, элитная прослойка, святилище со жрецом (жрецами). По мнению историка, обязательным властным институтом в "племенных" общностях было собрание (вече или тинг), в то время как князья были не везде. При доказательстве этого положения автор вновь очень удачно использует сравнительно-исторический анализ. В историографии существует очень распространенная точка зрения о том, что полабские лютичи, у которых, действительно, не было княжеской власти, представляют собой исключение из правил, связанное с особенностями истории этого "племенного" союза (княжеская власть у них исчезла якобы в результате непрекращающихся войн с немцами, в ходе которых произошла искусственная консервация "демократических" структур). Это вроде бы подкрепляется тем, что в более раннее время, когда этот союз назывался не лютичским, а велетским, княжеская власть в нем существовала. К. Модзелевский убедительно опровергает эту точку зрения, приводя в качестве еще одного примера саксов, у которых также не было княжеской власти. Вообще, в социальной организации тех и других оказывается много общего, несмотря на этнические различия. Иссле-

В историографии высказывалась точка зрения о том, что в IX-X вв. князей не было и у лужицких сербов (сорбов), а их функции взяло на себя "народное собрание" (см.: [11. S. 158]).

дователь здесь показывает и схематичность упрощенного эволюционного подхода (что было изначальным у славян: "монархический" или "республиканский" строй?), которому отдала дань и польская историография (см., напр. [12. S. 44 - 45]).

Самое яркое проявление варварского коллективизма К. Модзелевский усматривает в собраниях "племенных" общностей, применительно к которым он использует термин "вече". В принципе, думается, это допустимо, хотя как именно назывались собрания у славян мы, строго говоря, не знаем. Лексема "вече" присутствует не во всех славянских языках, а там, где она была, неизвестно ни одного случая ее использования по отношению к "племенным" собраниям. На Руси "вечем" назывались только собрания горожан, известные с конца X в.; при описании "племенных" общностей это слово в источниках не применялось. В Польше термин wiec (вече) встречается в еще более позднее время, так назывались судебные собрания, не имевшие прямого отношения к институтам догосударственной эпохи. Тем не менее существование собраний "племенных" общностей и у германцев, где их названия известны (ping, mallus и др.), и у славян, где они известны лишь в латиноязычной передаче (placita, condones и др.), бесспорно. Автора, прежде всего, интересуют не классические проблемы истории веча, разрабатывавшиеся историко-юридической наукой XIX в. (социальный состав, функции и т.д.), а сама сущность этого явления. По мысли К. Модзелевского, вече принципиально отличалось от политических институтов в государстве тем, что у него не было органов административного принуждения (их вообще не существовало в "племенную" эпоху), свои решения оно воплощало в жизнь с помощью "коллективной вражды" - "солидарной мести всей общности" лицу, не признающему судебные или политические решения веча [1. S. 365]. Эта форма принуждения выражалась в самых жестоких формах: сожжение дома виновного, разграбление его имущества, изгнание и даже убийство. Помимо прочих данных об этой архаической форме наказания, К. Модзелевский приводит упоминания "потока и разграбления" в "Правде Русской", что в принципе справедливо. Однако, согласно этому памятнику, осуществление этой кары находится уже в значительной степени в руках государства. Более показательным было бы, мне кажется, сопоставление с летописными сообщениями, свидетельствующими о том, что в русских городах решения о "разграблении" принимались на вече и часто прямо на вече и осуществлялись.

Вообще, среди традиций, определявших политическую культуру варварского общества, К. Модзелевский справедливо обращает внимание на языческие культы, ритуальное гостеприимство, кровную месть, "поток и разграбление" и многое другое. Однако в его книге почти не упоминаются такие важнейшие феномены, как пир и обмен дарами. Между тем в них в не меньшей степени проявлялось единство "племенных" общностей; несколько видоизменившись, они продолжили существование и в раннесредневековых государствах. Связь пира и обмена дарами с вечевыми собраниями достаточно хорошо видна по русским источникам (см. подробнее [13]; о проблеме в целом [14]).

Феномен "коллективной вражды" был связан с рядом других традиций, в рамках которых функционировало вече. Важнейшим из них был принцип единодушия, который, между прочим, также был характерен для древнерусских городских собраний, в институциональном плане представлявших собой уже иное явление. "Принуждение было в этом обществе эффективно, когда оно основывалось на коллективистическом принципе "все против одного"", - объясняет этот принцип исследователь. К сожалению, он не рассматривает ситуаций, ко-

гда это требуемое единодушие не достигалось, и происходило не выступление индивида против коллектива, а сам коллектив распадался на противостоящие друг другу части. И это понятно, поскольку в привлеченных К. Модзелевским источниках такие ситуации не описываются. Между тем они были частым явлением в средневековом Новгороде; разрешались они там, именно из-за слабости органов административного принуждения, чрезвычайно трудно. Собственно, было только два выхода: переговоры между сторонами с целью достижения компромисса или вооруженный конфликт, впрочем, также в результате чаще всего заканчивавшийся компромиссом. Видимо, так же обстояло дело и в архаическом обществе.

Человек, противостоящий воле коллектива, выраженной на собрании, автоматически признавался изгоем, а исключение из коллектива означало не только лишение правовой субъектности, но являлось "паллиативом физической смерти" [1. S. 431]. Ярче всего это заметно в "Салической Правде", где такой человек именовался wargus, т.е. "волк", и, следовательно, уже не принадлежал к миру людей. Естественно, такие отношения должны были каким-то образом осмысляться варварами, и это происходило в рамках "органической связи культовых и политических племенных институтов" [1. S. 375]. К. Модзелевский доказывает, что вече было неотделимо от языческих религиозных представлений и ритуалов (собрания проводились в языческих святилищах, в праздничные дни, сопровождались испрашиванием оракула и жертвоприношениями и т.п.). Соответственно, выступление против воли веча приравнивалось в варварском обществе к святотатству, и виновного в нем, с точки зрения современников, должна была постичь немедленная и жестокая расправа. Разумеется, такое общество ни в каком смысле нельзя назвать демократическим. Оно, может быть, в еще большей степени, чем средневековое государство, отрицало базовые демократические принципы: признание свободы личности, гарантия прав меньшинства, состязание политических позиций. С другой стороны, оно было бесконечно далеко и от "властвования", поскольку ни "власти" как таковой, отдельной от общества, ни возможностей для ее осуществления в нем просто не было. Вече, таким образом, представляло собой не столько политический "институт", сколько форму осуществления воли самого коллектива.

Но кем же тогда был князь в "племенном" обществе? На этот вопрос К. Модзелевский отвечает в последнем разделе главы. Князья и короли (а он показывает, что это были равнозначные термины) отнюдь не могут быть названы монархами. В "племенном" обществе им принадлежала не власть, а исполнение трех важнейших функций. Эти три ипостаси К. Модзелевский называет wielki krewniak, wielki wojownik, wielki sasiad ("великий родственник, великий воин, великий сосед"). Во-первых, князь воспринимался как символическое высшее звено в системе родственных связей, что проявлялось, например у лангобардов, в обладании мундом над свободными женщинами, у которых не было родственников. Во-вторых, князь был руководителем "племенного" войска, состоявшего, как подчеркивает историк, из всех свободных мужчин. Вступление в ряды этого войска происходило, как он считает, основываясь на законах лангобардов и на косвенных данных из "Германии" Тацита, в результате клятвы, приносимой молодым членом общности "великому воину". В-третьих, в качестве "великого соседа" князь имел право распоряжаться ничейной землей; отсюда, по мнению К. Модзелевского, впоследствии развились земельные права средневековых королей. Таким образом, князь (король) в варварском обществе, "ско-

рее, руководил, а не правил" [1. S. 425]. Инструментов административного принуждения у него не было, а сам он был живым символом единства общности.

В "Эпилоге" К. Модзелевский вкратце обозначает основные пути разложения "племенного" социума по мере усиления княжеской (королевской) власти, превращавшей свои символические права в реальные полномочия, и распространения христианства, подрывавшего ментальные основы варварского общества. Однако наследие barbaricum оказало огромное воздействие на дальнейшее развитие Центральной и Восточной Европы и в значительной степени предопределило особенности ее социально-экономического и политического строя. Эти особенности, по верному, на мой взгляд, мнению К. Модзелевскому, не могут быть сведены к столь еще популярной недавно проблеме "феодализма" (был ли он на Руси, в Польше, в Венгрии...), поскольку наличие и характер "феодальных" институтов (вассалитет, лены, раздробленность и т.д.) становятся все более сложными вопросами применительно и к Западной Европе. Однако так или иначе ясно, что существенные различия, восходящие еще к архаической эпохе, "в дальнейшем разделили запад и восток средневековой Европы" [1. S. 454].

Такова эта книга, по отношению к которой не хочется говорить об отдельных спорных вопросах (о некоторых из них все же упоминалось при анализе содержания отдельных глав). Но одна принципиальная проблема заслуживает, по-видимому, обсуждения. Модель "варварского коллективизма", несомненно, очень полезная, не может и не должна, думается, стать ключом ко всем дверям. В том, что касается социальной структуры варварского общества, его политической организации, даже некоторых идеологических аспектов, она продемонстрировала (и, безусловно, еще продемонстрирует) большую плодотворность. После появления работы К. Модзелевского возвращение к концепциям "первобытной демократии" или "господства знати", пусть даже перелицованным, уже невозможно. Но нужно помнить, что сама эта модель, прежде всего, является продуктом изучения юридических памятников ("варварских правд") и свидетельств о "варварских обществах", оставленных носителями других, классической или христианской культур. Правовые кодексы, в принципе, практически не имеют дела с индивидами, а для сторонних наблюдателей "варвары" чаще всего - как носители более низкой культуры - выглядели на одно лицо. Как показывают работы А. Я. Гуревича, тексты, которые отражают в той или иной степени представления "варваров" о самих себе, прежде всего скандинавские саги, дают иную картину. Там хорошо видна и личность с ее специфическими ценностями, не сливающаяся с коллективом в одно нерасчлененное целое. То же самое можно в определенной мере сказать и о русских летописях. Так ли уж уникальна была фигура Варяжка - дружинника великого киевского князя Ярополка Святославича (972 - 978)? Он, потеряв своего покровителя, погибшего в результате предательства, бежал к врагам Руси - кочевникам-печенегам и вместе с ними нападал на ее южные пределы. Погубивший Ярополка его единокровный брат Владимир (будущий креститель Руси, тогда еще язычник) примирился с добровольным "изгоем". Летописец, христианский монах, явно сочувствует Варяжку. Жизненный выбор последнего кажется вполне личностным. Таким образом, варварский коллективизм, блестяще выявленный польским историком, вполне мог дополняться варварским же индивидуализмом...

В заключение хотелось бы процитировать слова уже упоминавшегося Л. Февра по поводу работы Фернана Броделя о Средиземноморье в эпоху Филиппа II Испанского, применимые mutatis mutandis, по моему убеждению, и к но-

вой монографии К. Модзелевского: "Прочитав ее один раз, даже внимательно, нельзя исчерпать ее богатства. Это книга глубокая и основательная, она принадлежит к числу тех, что становятся "настольными" на многие годы. "Да, быть может, возразят мне, если интересоваться Средиземноморьем XVI века, Филиппом II Испанским, наконец, просто XVI веком...". Нет. Если интересоваться историей. Я чуть не написал "просто историей"" [3. С. 176].

СПИСОК ЛИТЕРАТУРЫ

1. Modzelewski K. Barbarzyriska Europa. Warszawa, 2004.

2. Маркс К., Энгельс Ф. Сочинения. М., 1961. Т. 21.

3. Февр Л. Бои за историю. М., 1991.

4. Средневековая Русь. М., 2004. Вып. 5.

5. Ruthenica. Київ, 2005. Т. IV.

6. Российское законодательство Х-ХХ вв. М., 1984. Т. 1. Законодательство Древней Руси.

7. Словарь древнерусского языка XI-XIV вв. М., 2000. Т. VI.

8. История крестьянства в Европе. Эпоха феодализма. М., 1985. Т. 1. Формирование феодально-зависимого крестьянства.

9. Гуревич А. Я. Избранные труды. М., 1999. Т. 1. Древние германцы. Викинги.

10. Буданова В. П., Горский А. А., Ермолова И. Е. Великое переселение народов. Этнополитические и социальные аспекты. М., 1999.

11. Brankack J. Studien zur Wirtschaft und Sozialstruktur der Westslawen zwischen Elbe-Saale aus der Zeit vom 9. bis zum 12. Jahrhundert. Bautzen, 1964 (Schriftenreiche des Instituts fur sorbische Volksforschung in Bautzen bei der Deutschen Akademie der Wissenschaften zu Berlin).

12. Balzer О. О ksztahach paristw pierwotnej Slowiariszczyzny Zachodnej // Pisma posmiertne Oswalda Balzera. We Lwowie, 1937. T. III.

13. Лукин П. В. Праздник, пир и вече: К вопросу об архаических чертах общественного строя восточных и западных славян // Одиссей. Человек в истории. 2006; Феодализм перед судом историков. М., 2006.

14. Гуревич А. Я. От пира к лену // Одиссей. 1999. М., 1999.

Постоянный адрес данной публикации: