M. 1996. 480с.

Одна из оригинальных черт книги доктора философских наук, ведущего научного сотрудника Института социологии РАН В. З. Роговина в том, что автор часто ссылается на произведения художественной литературы. Это вполне оправдано, поскольку вследствие всем известных обстоятельств историческая правда пробивалась легче и лучше в романах, чем в научной литературе. Подчеркивая сходство высказываний героя романа Б. Пастернака "Доктор Живаго" со взглядами Троцкого, автор обращает внимание читателя на огромную роль русской литературы в поисках исторической правды. Оба этих автора, каждый по-своему, искали причины сталинского террора и обнаружили, что к важнейшим из этих причин относится стремление "скрыть неудачу" (с. 9) тоталитарной политики.

Как и в своих предыдущих книгах ("Была ли альтернатива?", "Власть и оппозиции", "Сталинский неонэп") автор настаивает на коренном различии между ленинизмом и сталинизмом и при этом опять ссылается на художественную литературу. Он напоминает, что "даже Солженицын в 60-е годы создал антисталинистские, но отнюдь не антикоммунистические романы" (с. 15). Рассказывая о подготовке первого московского процесса и описывая его, автор использует, в числе прочих источников, и неизвестные до недавних пор в России книги, как, например, "Красную книгу" Л. Седова (сына Троцкого).

Роговин анализирует позиции русской эмиграции, в рядах которой процесс 16-ти "вызвал резкую поляризацию между правым и левым крылом" (с. 58). Однако, подчеркнем, что за исключением незначительной группы крайних реакционных деятелей из газеты "Возрождение", русская эмиграция не сказала спасибо Сталину за его преступления.

Некоторые места в книге представляются нам спорными. Как уже отмечалось, автор противопоставляет ленинизм сталинизму. Одно из самых важных различий состоит в том, что если при ленинизме репрессии имели строго политические причины (борьба против белых, меньшевиков и т. д.), то при сталинизме цель репрессий была одна: сохранить власть бюрократии. Конечно, это тоже политика, пусть и не в смысле идейной борьбы. Вот почему попытка найти объяснение террора в какой-то оппозиции нам кажется неудачной.

Особенно это касается "блока 1932 года", о котором Роговин уже говорил в книге "Власть и оппозиции". Французский историк П. Бруэ впервые упомянул об этом так называемом блоке. На самом деле ни один документ не доказывает его существования. Данная версия основана на трех письмах. В одном из них речь идет о "блоке", но дата этого письма: 3-го июля 1937 года. Письмо написано по-французски Ж. Ван-Эйженоортом и в нем говорится, что "этот "блок"... сводился в сущности к обмену информацией". Второе письмо (без даты) написано Троцким Седову по- немецки. В нем Троцкий настаивал, что речь идет только об обмене информацией с "блоком". Наконец, третье письмо написано по-русски Седовым Троцкому. Здесь также не указана дата, но это не мешает Бруэ указать в сноске, что - "по всей видимости" - данное письмо является ответом на второе письмо. В письме, по конспиративным причинам, отсутствует несколько слов. Бруэ восполняет эти пробелы. Приведу самый яркий пример: в начале письма написано: "организован" ¹ . Бруэ считает, что "по всей видимости", отсутствующее слово - "блок". Пять раз в сносках Бруэ употребляет выражение "по всей видимости" или "очевидно". Наконец, сам Бруэ в 6-ом номере того же "Cahiers Leon Trotsky" пишет, что "блок просуществовал только несколько недель". Можно утверждать, таким образом, что, основываясь на неполных, не датированных (за исключением одного письма 1937, а не 1932 года) письмах, Бруэ выдумал "блок", который, по его же словам, просуществовал очень недолго! Как же этот "блок" мог беспокоить Сталина?

Конечно, сталинские репрессии не всегда были произвольными, но мы не можем согласиться с Роговиным, когда он пишет: "Как справедливо указывает Бруэ, версию об абсолютной произвольности сталинских репрессий разделяют те, кто отказывается признать перерождение политического режима, установленного Октябрьской революцией,

стр. 165

и утверждает, что этот режим с самого начала ставил целью обеспечение абсолютной "монолитности" партии, исключающей всякую возможность критики, дискуссий и оппозиций" (с. 77). Здесь, по-моему, соединены совсем разные вещи: репрессии были на самом деле произвольными в том смысле, что поведение жертв не обосновывало этих преследований. Цель же сталинских репрессий, как известно, заключалась в том, чтобы оправдать свои неудачи саботажем неких "врагов", а также и в том, чтобы обеспечить бесплатную рабочую силу. Не только те, кто с самого начала осуждал советский режим, придерживались мнения, что сталинские репрессии были произволом. Так, В. Серж в своей книге "Судьба революции. СССР 1917 - 1937" приводил много соответствующих примеров ² .

Роговин очень тонко чувствует психологическое состояние "обреченных на гибель людей" (с. 89), поведение которых не объяснялось одним только стремлением "выжить любой ценой". Автор показывает, что эти люди "в те же самые дни своей жизни, когда страх, ненависть и отчаяние разъедали их души, участвовали в принятии ответственных решений" (там же). Несовместимость этих двух тенденций и объясняет иррациональность их поведения. И нет тут никакой "загадочной русской души", о которой так любят говорить западные знатоки русской истории.

В главе о декабрьском пленуме ЦК ВКП(б) 1936 г. Роговин показывает, до чего доходило дело. Бухарин хотел "драться" за "свою политическую честь" (с. 107), но спустя два-три месяца, во время февральско-мартовского пленума (гл. XXV) он унижал себя до такой степени, что читатель может не только понять, но и даже физически ощутить, что такое тоталитарная власть. Признавая ошибкой свою голодовку, Бухарин говорил: "Я прошу ЦК извинить меня и приношу очень глубокие извинения по поводу этого, действительно, совершенно недопустимого политического шага". Как бы считая это недостаточным, Сталин добавил с места: "Извинить и простить". И Бухарин вторит ему: "Да, да, и простить". И снова: "Прошу ЦК еще раз о том, чтобы простить меня" (с. 204). Подобное самобичевание вызывает дикий ужас, подобный тому, который испытывал критик Б. Рунин, который всю жизнь считал, что его сестра совершила страшное преступление: вышла замуж за Сергея Седова (второго сына Троцкого) (с. 152 - 153).

Автор пишет об антисемитском подтексте московских процессов (гл. XIX). Он показывает, как антисемитизм использовался в борьбе против "троцкизма" и после смерти Сталина (в этой связи он упоминает два малоизвестных произведения: "Во имя отца и сына" И. Шевцова и "Шляхами життя" А. Димарова).

Интересны приведенные автором данные об изменении социального состава партии в 30-е годы: среди членов ВКП(б) рабочие становились меньшинством. В Воронеже, например, 550 партийцев были "рабочими у станка", тогда как 5,5 тыс. членов партии работали в государственных учреждениях (с. 229).

Роговин считает, что в 30-е годы произошло изменение в самом складе ума коммунистов. "Члены и кандидаты в члены ЦК, избранные XVII съездом (как и вообще та часть старых большевиков, которая послушно шла за Сталиным), оставались большевиками в той мере, в какой сохраняли элементы большевистского социального сознания, самоотверженно отдавались порученному им делу... И в то же время они перестали быть большевиками в той мере, в какой превратились из пролетарских революционеров в бюрократов, из противников социального неравенства - в его защитников, из выразителей интересов народа - в оторвавшихся от него партийных вельмож" (с. 196). Эти противоречия сознания отличали их от послевоенных бюрократов, у которых не осталось ни следа от большевистского менталитета.

На вопрос: "Зачем Сталину нужно было "вредительство"?" (гл. XXXI) Роговин отвечает следующим образом. Повседневная жизнь в 30-е годы противоречила лозунгам о том, что жизнь якобы "стала лучше и веселее". Обвинения в массовом вредительстве призваны были объяснить населению, почему оно на самом деле продолжало жить в ужасных условиях (см. с. 246).

Западная интеллигенция очень робко реагировала на сталинскую ложь. Самые известные писатели или молчали, или очень скромно выражали свои сомнения. Исключением было поведение А. Бретона, который трижды выступал на митингах сторонников Троцкого в Париже. Но это был крик в пустыне, несмотря на то, что сталинский террор не ограничивался пределами СССР. Он свирепствовал и за границей, как показывает глава XXXIX - "Облава на троцкистов за рубежом" (с. 295 и след.). Среди жертв сталинских убийц выделяется фигура И. Райсса, убитого с помощью мужа М. Цветаевой Сергея Эфрона, ставшего в свою очередь жертвой Сталина. В Испании, во время гражданской войны НКВД особенно усердствовал в зверствах против троцкистов, анархистов и членов партии Андреса Нина (ПОУМ). Иностранцы помогали советским палачам. Француз А. Марти описан в романе Э. Хемингуэя "По ком звонит колокол" как кровожадный сталинист, каким и был на самом деле (см. цитату на с. 317).

Подробно описав эти события в Испании, Роговин обращается к судьбе троцкистов в сталинских лагерях. Глава XLIV - одна из самых впечатляющих в книге. Ссылаясь на произведения В. Т. Шаламова, А. И. Солженицына, Роговин рассказывает, как мужественно вели себя сторонники Троцкого в страшных условиях лагерной жизни, даже на Колыме оставаясь "неотказавшимися ленинцами" (с. 351), в то время, когда "друзья СССР" путешествовали по Советскому Союзу, ничего не видя, ниче-

стр. 166

го не понимая, ничего не говоря, или же, напротив, все понимая, но предпочитая лгать (вспомним Л. Арагона и других "салонных" коммунистов). Сильное впечатление оставляют и страницы, где речь идет о репрессиях в армии, хотя вряд ли книга Р. Гуля "Красные маршалы" сыграла ту подстрекательскую роль, которую Роговин ей приписывает (с. 373 - 374). Сталин подозревал всех и без помощи эмигрантского "писаки".

Акция против М. Н. Тухачевского описана в книге на основе ставших совсем недавно доступными архивных документов и воспоминаний. Однако едва ли можно согласиться с автором, усматривающим, вслед за А. Орловым, одну из причин этой провокации в том, что чекисты неожиданно обнаружили документальные свидетельства о деятельности Сталина как агента- провокатора царской охранки (с. 423). Слухи о провокационной деятельности Сталина шли давно, с 1917 года. Об этом рассказывает французский славист П. Паскаль в своих дневниках ³ . Кавказский большевик С. Г. Шаумян, погибший в 1918 г., считал, как свидетельствует вдова известного советского дипломата М. Иоффе, что Сталин работал на охранку ⁴ . Поэтому версия А. Орлова не совсем убедительна ⁵ .

Стремясь ответить на вопрос, почему в хрущевские времена были реабилитированы только жертвы процесса над военачальниками, а открытые процессы не были пересмотрены, Роговин убедительно ссылается на неблаговидную роль деятелей западных компартий. Они присутствовали на этих процессах и затем подтверждали перед мировой общественностью обоснованность обвинений против Зиновьева - Каменева, Пятакова - Радека, Бухарина - Рыкова. Реабилитация этих жертв сталинского террора могла скомпрометировать таких политических деятелей, как М. Торез или Г. Поллит, которые, по словам Хрущева, и "отговорили его от пересмотра открытых процессов". "Процесс же генералов носил закрытый характер, и в связи с его пересмотром можно было не опасаться негативной реакции со стороны руководства "братских партий" (с. 431). Это доказывает зловещую роль, сыгранную зарубежными коммунистическими лидерами в сталинских преступлениях.

Книга заканчивается страшным документом. На пленуме ЦК 1957 г. В. М. Молотов и Л. М. Каганович признались в том, что "применять физические меры было общее решение Политбюро. Все подписали". Этот документ был "написан рукой Сталина" (с. 447 - 448).

В своей книге Роговин продолжает нужную и ценную работу- анализ одного из самых страшных явлений нашего века.

Примечания

1. Cahiers Leon Trotsky, 1980, N5, pp. 34 - 36.

2. SERGE V. Destin d' une revolution. P. 1937.

3. PASCAL P. Mon journal de russe. T. IV. Lausanne. 1982, p. 25.

4. IOFFE M. One Long Night. N. Y. 1978, p. 67 - 68.

5. ОРЛОВ А. Тайная история сталинских преступлений. М. 1991.

Постоянный адрес данной публикации: