Глава IX.

Министр внутренних дел Н. А. Маклаков и его товарищ генерал Джунковский. - Характеристика их. - Лирика в резолюциях министра Маклакова. - Его артистические способности. - Прыжок влюбленной пантеры. - Командир Отдельного корпуса жандармов генерал Джунковский, его характеристика и методы работы.

На смену высокому, уже немолодому, сухому, педантичному формалисту, труженику А. А. Макарову явился совсем еще молодой, небольшого роста, живой, подвижный, на вид интересный - новый министр Н. А. Маклаков.

Н. А. Маклаков был человек несомненно даровитый и, в частности, обладал, по-видимому, фамильным свойством, прекрасным даром речи, хотя сам не любил ораторов, в особенности думских. Кроме того, новый министр был человек по существу добрый и отзывчивый, таковы были его положительные качества. Но были и отрицательные, и при том весьма крупные. Прежде всего, несмотря на свою молодость и внешнюю подвижность, это был неврастеник чистой воды, и благодаря этой неврастении он ненавидел всякую работу. Когда он видел толстые папки с докладами, он прямо впадал в уныние. Затем, это был человек абсолютно не сведущий, по крайней мере в той области, которая подлежала его ведению. Он не имел никакого понятия о политических партиях и течениях. Так, например, он своего брата, известного московского адвоката и члена Государственной думы конституционно-демократической фракции В. А. Маклакова упорно называл "социалистом", и когда я старался объяснить ему, что брат его не социалист, а кадет, он обычно отвечал: "Это одно и то же, разницы никакой, все они социалисты-революционеры". И это он говорил искренно, убежденный в том, что он прав, а не я.

Справедливость требует, однако, признать, что доклады, даже по вопросам, ему совершенно новым и незнакомым, он схватывал легко и правильно, только он не любил утруждать себя ими. Мне часто приходилось докладывать ему за директора, и мы обычно беседовали мирно. Но когда его неврастения расходилась, докладывать ему было трудновато. Придешь, бывало, к нему в кабинет (он жил в квартире министра в доме Департамента полиции). Сидит он у письменного стола мрачный, взглянет на кипу докладов - и страдальческая улыбка искажает его молодое лицо. "Как я ненавижу эти ваши синие папки", - вырывается у него. И действительно, в эту минуту он ненавидел их. Но постепенно втягивался, и по мере того как папки худели, он

Продолжение. См. Вопросы истории, 2005, N 2, 3.

стр. 79

веселел и затем переходил на частные разговоры, оживлялся, причем иногда был прямо интересен. Имитатор он был удивительный. Как-то после приезда саксонского короля я с товарищем министра Золотаревым зашел к министру по его приглашению по делу. Маклаков был один в доме, по-видимому, ему было скучно, он задержал нас и стал рассказывать эпизоды, связанные с приездом короля, при этом подражал его телодвижениям и голосу. Это было прямо совершенство. Недаром рассказывали, что он во дворце приводил в восторг наследника цесаревича и великих княжон своим подражанием "прыжку влюбленной пантеры". Он накидывал на себя полосатую ковровую скатерть, извивался как-то особенно ловко и затем бросался под стол при гомерическом хохоте высоких особ.

Если во время устных докладов можно было растолковать министру Маклакову сущность дела, то при рассмотрении у себя в кабинете разного рода письменных донесений и сообщений с мест ему было чрезвычайно трудно ориентироваться в них и класть на них деловые резолюции. В таких случаях он обычно ударялся в лирику. Так, например, сообщает губернатор об усилении в губернии преступности вследствие, по его мнению, недостаточности полиции и ходатайствует об увеличении штатов, причем жалуется на то, что он уже писал об этом и Департаменту полиции, но Департамент не обращает на его ходатайство никакого внимания. Министр явно не знает, какую положить резолюцию на этой бумаге, и ввиду этого он пускается в лирику и пишет: "Боже мой, когда все это кончится. Люди от зари до зари работают, а им все еще мало, жалуются..." При этом видно, что резолюция кладется нервно. Сначала министр пишет синим карандашом, но, по-видимому, посреди резолюции карандаш ломается, и он продолжает писать красным карандашом. Таких курьезных, как в Департаменте звали - "лирических", резолюций было много. Эту я запомнил потому, что старый, опытный хитрый делопроизводитель А. А. Волков, докладывая ее мне, ехидно спрашивает: как выполнить эту резолюцию г. министра. Я приказал собрать всю переписку о том, что сделано по первому ходатайству губернатора, и послал директору для доклада министру. Вместо министра директор доложил переписку товарищу министра В. Ф. Джунковскому, и он над резолюцией министра положил свою краткую резолюцию "к делу", так как из переписки выяснилось, что первое ходатайство губернатора было уважено и губернатору было послано об этом уведомление за несколько дней до посылки им своей жалобы министру.

Н. А. Маклаков взял в себе в товарищи по должности московского губернатора Свиты Его Величества генерал-майора В. Ф. Джунковского, соединив в его лице должность товарища министра, заведующего полицией, с должностью командира Отдельного корпуса жандармов. В. Ф. Джунковский был человек ограниченный, совершенно невежественный и в то же время лживый и фальшивый. Им управляла его сестра - старая дева, женщина некрасивая, но энергичная и умная. Как говорили, она и сделала ему карьеру, пользуясь своими придворными связями. Дефект своего ума Джунковский прикрывал хитростью, к тому же он обычно был очень молчалив и в обращении изысканно вежлив, потому его умственное убожество не сразу бросалось в глаза. В поисках популярности он любил заигрывать с либеральными кругами, прикидывался, что охотно исполняет просьбы их представителей, и поэтому пользовался в этих кругах некоторыми симпатиями, в особенности по сравнению с министром Маклаковым, который не скрывал своих крайне правых убеждений и, в частности, свою антипатию к Государственной думе.

Для того, чтобы не быть голословным, я могу привести следующий случай, врезавшийся в мою память. В 1915 г., во время войны, точно теперь времени припомнить не могу, с фронтовой полосы были высланы евреи, часть которых была направлена, кажется, в Калужскую губернию. Местный губернатор сделал распоряжение о заключении всех их под стражу. Мудрый администратор мотивировал это распоряжение тем, что его губерния не входит в черту оседлости евреев, а следовательно, они на свободе там проживать не могут. Заключенные обжаловали это распоряжение; как раз когда получе-

стр. 80

на была их жалоба, я исправлял должность директора Департамента и потому я взял ее в доклад к товарищу министра Джунковскому, причем высказал свое мнение, что это распоряжение губернатора незаконно, так как евреи не самовольно покинули черту оседлости и переселились в Калужскую губернию, а были туда высланы военными властями, почему полагал потребовать от губернатора освобождения этих евреев и оставления их в пределах губернии до времени, когда им представится возможность возвратиться в черту оседлости. Джунковский со мной не согласился, находя, что так и надо поступать с людьми, которые занимаются шпионажем. На мое замечание, что если они виновны в шпионстве, то их следует судить со всей строгостью закона, но содержать под стражей за то, что они насильственно водворены вне черты их оседлости - и несправедливо и незаконно. "Во время войны существует один закон - закон войны", - горделиво ответил мне товарищ министра. Зная его упрямый характер, я решил перенести этот вопрос в доклад министру; дня через два я был опять по делу у Джунковского. В это время секретарь его доложил, что пришли члены Думы, которые хотят видеть товарища министра. Хотя большинство министров и недолюбливали Государственную думу, однако в случаях посещения их членами Думы принимали этих лиц вне очереди. Поэтому и Джунковский попросил их немедленно к себе в кабинет, причем сам вышел к ним навстречу. При появлении членов Думы я, поздоровавшись с ними (я знал почти всех членов Думы, так как мне часто приходилось бывать в думских комиссиях), собрался уходить, но члены Думы (фамилии их теперь не помню) попросили Джунковского меня оставить, так как я, как исправляющий должность директора Департамента, могу быть полезным. Оказалось, что члены Думы пришли по делу тех же евреев, они возмущались распоряжением губернатора, говорили о вопиющем нарушении закона и грозили внести запрос в Государственную думу и пр. И вот, что меня больше всего поразило, это то, что Джунковский все время совершенно соглашался с ними, обещал немедленно написать губернатору об их освобождении, и тут же поручил мне изготовить и прислать к его подписи соответствующее распоряжение, и ни словом не заикнулся о том, что дело это ему известно. Члены Думы поблагодарили Джунковского и ушли успокоенные. Нашего разговора по этому поводу Джунковский не возобновлял и лишь как бы в оправдание свое заметил: "Надо делать уступки общественности, этого требует внутренняя политика". Впоследствии я уже не удивлялся быстро менявшимся распоряжениям Джунковского и понимал, что это "его внутренняя политика".

Появившись в Министерстве внутренних дел, Джунковский все больше и больше стал захватывать влияние над Маклаковым. Несмотря на то, что Маклаков был, несомненно, образованнее и во всяком случае умнее Джунковского, он незаметно для себя стал подпадать под полное его влияние. Их особенно сближало то, что оба они были губернаторами, причем Джунковский даже был старшим, так как он был столичным губернатором. Кроме того, при всей своей ограниченности Джунковский был трудолюбив, он не мог сидеть без работы, и, когда у него не было дела, он, чтобы заняться чем-нибудь, начинал чирикать на пишущей машине. Маклаков же, наоборот, как я уже упоминал, был порядочным лентяем, а потому, в особенности в первое время, охотно уступал свою работу Джунковскому. Последний пользовался этим в целях расширения своего влияния. Так, раньше товарищи министра, заведующие Департаментом полиции, никаких больше отделов министерства не имели, и эти отделы распределялись между остальными двумя товарищами министра. Джунковский, кроме Департамента полиции и Корпуса жандармов, выпросил себе еще и Главное управление почт и телеграфов, во главе которого в то время стоял очень ловкий оппортюнист В. В. Похвиснев, бывший ранее начальником Московского почтамта, в бытность там губернатором Джунковского.

Укрепив свои позиции в Петербурге, Джунковский перешел в первую очередь в наступление против директора Департамента полиции Белецко-

стр. 81

го. Между ними завязалась борьба не на живот, а на смерть. После ухода Макарова и перехода товарища министра Золотарева на другие роли Белецкий попал под начало к Джунковскому. Это ему не понравилось, он, по-видимому, сразу раскусил Джунковского и потому решил действовать самостоятельно, игнорируя малосведущего и неглубокого товарища министра. Хотя директор Департамента полиции по принятому скорее обычаю, чем по закону, и должен был работать в контакте и согласии с товарищем министра, но при желании, в силу самой природы департаментской работы, у него были большие возможности обходить этот обычай и не всегда держать в курсе дел политического характера не только товарища министра, но и самого министра.

Этим обычно объяснялся тот факт, что почти всегда со сменою министра сменялся и директор Департамента полиции, ибо каждый министр, естественно, хотел иметь на таком серьезном и ответственном посту лично ему известного и переданного человека. От личности директора зависело весьма многое, ибо самая сложная и в то же время самая законспирированная работа фактически находилась в его руках. Кроме того, фактически в его руках находились и секретные, не подлежащие контролю, суммы Департамента. Распорядителем этого кредита формально был министр, но он решительно не в состоянии был проверять фактических расходов, так как на некоторые расходы вовсе не представлялись оправдательные документы, а на другие были такие расписки, которые и нельзя было проверить, как, например, получки сумм секретными агентами и сотрудниками, обнаружение которых влекло за собою провал их, как, например, получки денег осведомителями из общества, членов Государственной думы и пр. Кроме того, почти все они подписывались не своими настоящими именами, а конспиративными. При Императоре Александре III был случай, получивший впоследствии огласку, когда директор Департамента полиции Дурново окружил агентурой одного из глав иностранной миссии для того, чтобы добыть у него письма одной дамы, пользовавшейся одновременно расположением и дипломата и директора Департамента. Письма были похищены из письменного стола дипломата. История эта дошла до Государя, положившего очень грозную резолюцию на докладе. В результате, чтобы не делать скандала, Дон Жуан директор был назначен сенатором, причем в Департаменте сохранился рассказ о том, как этот любвеобильный директор покинул Департамент. Узнав о своем предстоящем увольнении, он пришел в Департамент, призвал казначея и спросил его, сколько у него в кассе секретных денег. Тот ответил - 75 тысяч. "Запишите их в расход по агентуре и принесите мне". Деньги были принесены, директор вынул из кармана салфетку, завернул деньги, положил их в карман, ушел домой и больше в Департамент не возвращался. За достоверность этого рассказа я не ручаюсь, слышал я его в Департаменте.

Затем, А. Н. Хвостов, смеясь, рассказывал, что Штюрмер, будучи председателем Совета министров, жаловался ему на Белецкого, обвиняя его в том, что он постоянно "обшаривает ящики его письменного стола".

Я привел эти случаи, чтобы указать на то, что при желании директора Департамента полиции уклониться от закона и морали - он мог причинить большие неприятности не только чужим, но и своим. Это понял и Джунковский, и начался бой, молчаливый, тайный, при самых ласковых внешних отношениях. Белецкий заваливал Джунковского пустячными докладами, скрывая много существенного. Проверить его у Джунковского не было возможности. Достаточно указать, что в среднем в Департамент полиции за год поступало бумаг до 200 тысяч и столько же было исходящих номеров. В свою очередь министру, в отсутствие товарища министра, Белецкий докладывал то, чего не знал товарищ министра, кроме того, многое умышленно путал.

Белецкий таким путем хотел стать необходимым министру и обезличить Джунковского. Но это ему не удалось, хотя он и был гораздо умнее и опытнее Джунковского. Последний понял игру Белецкого и поставил Маклакову вопрос ребром: или он или Белецкий. Маклакову нравился Белецкий, но он

стр. 82

вынужден был уступить своему товарищу по должности, и в конце концов решено было назначить Белецкого губернатором в Вологду. Об этом Маклаков сообщил товарищу министра Золотареву, а он мне. Хорошо помню, это было в день раута, устроенного в помещении Петербургского дворянского собрания по случаю пятидесятилетия введения земства. Белецкий приехал на раут в приподнято-веселом настроении. Утром он был с докладом у министра, который был с ним особенно ласков. Белецкий усмотрел в этом благоприятные для себя ауспиции. На самом же деле, по совету Джунковского, решено было ничего Белецкому о предстоящем его назначении не говорить и поставить его перед совершившимся фактом, которому он вынужден будет подчиниться, - иначе боялись, что он поднимет историю.

Но мы с Золотаревым, который не любил Джунковского, решили предупредить Белецкого и передали ему о грозящей ему неприятности. Белецкий решил действовать: он соглашался уйти, но назначение в губернаторы, да еще вологодским, его не устраивало. На следующий день утром он поехал к жене покойного председателя Совета министров Столыпина, прося ее похлопотать перед Щегловитовым о назначении его сенатором. Она согласилась; затем Белецкий был у Маклакова, которого тоже упросил возбудить упомянутое ходатайство. Джунковский вынужден был уступить. Все же ему хотелось хотя чем-нибудь напортить Белецкому, и он убедил Маклакова при возбуждении ходатайства о назначении Белецкого в Сенат просить назначить ему содержание в пять тысяч, хотя последнее время всем вновь назначенным сенаторам содержание определялось не менее 10 тысяч. В этом сказалась злобная натура Джунковского. Белецкий был назначен сенатором, оклад содержания был определен ему в 10 тысяч рублей.

Покончив с Белецким, Джунковский взялся за вице-директора Департамента Виссарионова. Этого удалить было нетрудно, но назначение, которое ему выхлопотал Джунковский, еще раз свидетельствовало о полном непонимании Джунковским интересов и авторитета ведомства, которому он служил. Виссарионов был назначен председателем Петроградского цензурного комитета, с дополнительным к штатному содержанию окладом из секретного фонда Департамента полиции. Нужно ли говорить о том, как было встречено это назначение и насколько оно соответствовало интересам дела. Впрочем, поняв природу Джунковского и характер добродушного начальника Главного управления по делам печати гр. Татищева, Виссарионов скоро взял курс, не вызывавший ни чьих нареканий. На должность директора Департамента Джунковский пригласил томского прокурора палаты Брюн де Сент-Ипполита, а исполняющим обязанности политического вице-директора по рекомендации Курлова был взят бывший товарищ прокурора Петербургского окружного суда Васильев, назначенный чиновником особых поручений IV класса при министре.

Брюн де Сент-Ипполит был человек безукоризненно чистый, но он совершенно не подходил к этой должности и не любил ее. Вследствие этого он являлся беспрекословным и безответственным исполнителем воли и предуказаний Джунковского. Фактически политическим отделом ведал Васильев, под руководством Джунковского, а остальными делопроизводствами соответствующие вице-директора. Вице-директор Васильев был сравнительно опытный департаментский чиновник, он раньше служил при Курлове в Департаменте и заведовал особым отделом, затем вернулся в прокурорский надзор. При Джунковском он, таким образом, вновь вернулся в Департамент, на этот раз уже исполняющим обязанности политического вице-директора. Васильев был чиновник старой курловской школы; Джунковский никакой школы не имел, но думал создать ее. Характеризовал он свой курс обычно "работа в белых перчатках".

Васильев понимал работу Департамента, несомненно, много больше, чем Джунковский, но должен был подчиняться ему, надел белые перчатки, которые, однако, в самый короткий срок совсем почернели. Существует арабская пословица: "Сколько клячу ни корми, арабским конем не станет". Нужно

стр. 83

было не перчатки менять, а реорганизовать самую работу, о чем я уже говорил. Кроме того, работать может только тот, кто знает дело. Джунковский, с его ограниченным умом и без всякого самого примитивного понимания государственных задач, ясно, не мог руководить таким ответственным и сложным делом, как работа политической полиции. Несмотря на различный характер и различную природу работы Белецкого и Джунковского, работа и того и другого была одинаково вредна для дела.

Расставшись с Макаровым и Золотаревым и потеряв тем самым сдерживающие его начала, Белецкий вышел на большую дорогу авантюристической работы - без всяких принципов права и морали. Особенно развернулся он, когда сошелся с А. Н. Хвостовым, но об этом поговорю особо. Доказывать вред такой работы едва ли нужно. Работа Джунковского носила совсем иной характер, в ней не было авантюры, но не было и инициативы, не было ясного сознания необходимости опираться в своей работе на закон, не было истинного понимания действительного положения вещей внутри страны и в связи с этим - понимания своих задач. Девизом Джунковского было известное выражение, оставшееся еще от турецкой кампании 1877 г.: "На Шипке все спокойно". На Шипке в это время действительно было все спокойно, но на родине далеко не было спокойно. Не веря запугиваниям Белецкого о надвигающейся грозе - революции, Джунковский утверждал, что все эти страхи есть результат трусости, что страна переживает мир и тишину, и под заранее придуманные трафареты он подгонял работу политической полиции.

На местах начальники губернских жандармских управлений, за редким исключением, легко усвоили себе точку зрения своего командира и стали вторить ему о "мире и тишине". Неспокойных же офицеров командир убирал с места одним росчерком пера. Громких политических процессов в это время действительно не было, они не волновали общество. Применялась больше административная высылка под шумок, тем более, что общество со средины 1914 г. исключительно было занято войной на внешнем фронте и на внутреннем - в Государственной думе. Между тем этот внутренний фронт был неизмеримо серьезнее всяких выступлений отдельных революционных групп. Этого Джунковский не понимал и не мог понять. "На Шипке" у него было все спокойно. Веря своему товарищу по должности, министр Маклаков любил замечать: "Вот я не сижу, как Александр Александрович (Макаров) до 4 часов утра, а дела, слава Богу, идут недурно".

Желая окружить себя людьми преданными, Джунковский сам выбирал себе своих ближайших сотрудников, и обычно выбор его падал на людей бесцветных. Так, в начальники штаба Корпуса он выбрал полковника Генерального штаба Никольского, человека хитрого и льстивого, но зато рабски преданного своему командиру. На нем, как на барометре, можно было видеть настроение Джунковского: кого хвалил Джунковский, того восхвалял и Никольский, и наоборот.

Одним из первых актов министра Маклакова был созыв совещания для пересмотра, перед внесением в Государственную думу, проекта реформы полиции. К разработке этого проекта было приступлено еще при министре П. А. Столыпине. Была составлена особая комиссия под председательством сначала товарища министра А. А. Макарова, а затем генерала Курлова. Проект был закончен, но вызвал некоторые возражения, в особенности в части, касающейся согласования работы общей и железнодорожной полиции. В состав маклаковской комиссии, под его председательством, вошли: два товарища министра - И. М. Золотарев и В. Ф. Джунковский, затем, начальник Главного управления по делам печати гр. Татищев (бывший саратовский губернатор), я и губернаторы: лифляндский - Звегинцев, эстляндский - Набоков, тверской - барон Бюнтинг и курский -^ Муратов. Я был членом-докладчиком. Секретарем я взял делопроизводителя законодательного делопроизводства (V) Губонина, бывшего товарища прокурора, человека очень способного и прекрасного работника.

стр. 84

Проект реформы полиции был разработан с большой тщательностью. Обширная объяснительная записка к нему охватывала историю вопроса и основные положения полиции в главнейших европейских государствах. Наиболее крупные дефекты нашей полиции в общих чертах сводились к следующему: ничтожное содержание и низкие классы должностей, естественно, не давали возможности делать большого выбора при привлечении на службу чинов полиции, а равно требовать сколько-нибудь определенного образовательного ценза, вследствие чего общий уровень полиции не мог считаться удовлетворительным. К тому же низкие классы должностей ставили всех чинов полиции в полную зависимость от губернской власти, которая по своему усмотрению и произволу назначала, увольняла и перемещала почти всех чинов, не исключая и начальников городской и уездной полиции. Кроме того, полиция была перегружена работой, значительная часть которой, по существу, не имела ничего общего с полицейскими обязанностями, а именно, на полиции лежал целый ряд фискальных обязанностей, возлагаемых на нее органами Министерства финансов - казенными палатами, управлениями акцизных сборов, податными инспекторами, а также обязанности, возлагаемые на нее городскими самоуправлениями, судами и пр. Все эти поручения отвлекали полицию от ее прямых обязанностей. Наконец, исполнение полицейских функций чинами Отдельного корпуса жандармов в полосе отчуждения железных дорог вносило двойственность в полицейскую работу, создавало вредную чересполосицу и осложняло работу частыми препирательствами между общей и жандармской полицией. Участки железнодорожной полиции обычно не совпадали с границами губернии, захватывая отдельные куски разных губерний, вследствие чего железнодорожная полиция не считалась иногда даже с высшими чинами губернской администрации, подчиняясь исключительно начальникам жандармских полицейских управлений железных дорог, район которых, вытягиваясь узкой длинной полосой, захватывал несколько губерний, расположенных по линии железной дороги. Учитывая все приведенные выше недостатки полиции, реформа стремилась исправить их, и в этих целях основные положения реформы имели в виду: установление определенного образовательного ценза для чинов полиции; затем, поднятие их служебного положения путем повышения классов их должностей и раскрепощение тем самым хотя бы высших чинов полиции на местах от губернской власти; улучшение материального положения полиции посредством увеличения окладов содержания; отделение судебной полиции и установление особых полицейских приказов (судебных функций полиции по маловажным нарушениям, обусловленных согласием обвиняемых); освобождение чинов полиции от исполнения поручений посторонних ведомств, не имеющих прямого отношения к обязанностям полиции, и, наконец, урегулирование и согласование взаимоотношений и работы общей и жандармской полиции.

Маклаковская комиссия, признавая в принципе реформу полиции безусловно желательной, прямо перешла к постатейному чтению "Учреждения полиции" и "Устава". Дебаты в Комиссии вызвали лишь два предположения составителей проекта. Во-первых, некоторые члены комиссии из губернаторов возражали против предположения реформы поднять классы должностей чинов полиции, чтобы тем самым освободить их от полной зависимости от местной губернской власти. Против этого особенно ратовали Муратов и Набоков, усматривая в этом умаление губернаторской власти, что дало повод умному и луковому Звегинцеву в перерыве уколоть меня, указав на то, что противниками проекта оказались главным образом ренегаты судебного ведомства. Впрочем, ни бульварное красноречие Муратова, ни довольно трафаретная аргументация Набокова не возымели должного влияния и необходимость освобождения начальников городской и уездной полиции от полной зависимости от местной власти была признана всеми остальными членами комиссии.

Немало споров затем вызвал второй вопрос - о согласовании работы общей и жандармской полиции. В этом отношении составители проекта изоб-

стр. 85

рели довольно неудачный выход. Оставляя работу и организацию чинов Отдельного корпуса жандармов без всяких изменений, они думали избежать обычных трений между чинами общей и жандармской полиции путем возглавления всей полиции на местах в лице начальника губернского жандармского управления, которого они проектировали назначить помощником губернатора по полицейской части.

Неудовлетворительность этого выхода понимали, по-видимому, и составители проекта. Понимали негодность его и члены Маклаковской комиссии, но другого выхода не находили. Я указывал им, между прочим, на то, что Государственная дума не примет этого положения и оно только затормозит прохождение закона в Думе. Со мною соглашались товарищ министра Золотарев и начальник Главного управления по делам печати гр. Татищев. Видно было, что и остальные члены понимали это, но все же в конце концов большинством голосов решено было принять редакцию проекта. Все остальные положения проекта не вызывали возражений, и заседания комиссии закончились обедом у министра и затем ответным обедом, устроенным членами комиссии министру в одном из ресторанов Петербурга.

Забавный эпизод произошел во время заседания этой комиссии. После первого заседания, ввиду большого интереса, проявленного прессой к этой комиссии, я разрешил Губонину ознакомить интересующихся сотрудников газет с происходившим в заседании. На следующий день в газетах появились вполне корректные заметки. Прочитав эти заметки, министр спросил меня, известно ли мне, что в газетах появился отчет о вчерашнем заседании. Я ему ответил, что известно и что я разрешил дать эти сведения, во избежание отсебятины. Министр остался очень недоволен и запретил мне делать это. Я исполнил распоряжение министра; между тем сведения в газетах продолжали появляться, и притом самого фантастического характера. Ясно было, что их дают сами члены комиссии, ознакомившиеся с проектом на лету и пополнявшие свое весьма ограниченное знакомство с проектом - фантазией.

Наконец законопроект о реформе полиции, после соблюдения всех формальностей и необходимых сношений с заинтересованными ведомствами, был внесен в Государственную думу. Государственная дума избрала для рассмотрения этого законопроекта особую комиссию, насколько припоминаю, из 33 членов. Со стороны ведомства представителями в комиссию были назначены: товарищ министра Джунковский, директор Департамента полиции Брюн де Сент-Ипполит, я и Губонин. Фактически ни Джунковский, ни Брюн проекта толком и в глаза не видали.

Думская комиссия встретила законопроект о реформе полиции сравнительно сочувственно, но на первом же заседании, пользуясь тем, что в проекте имелись указания на жандармскую полицию и предположение объединить всю полицию на местах в лице начальника губернского жандармского управления в качестве второго помощника губернатора, левые члены комиссии внесли краткое, но довольно определенное предположение о полном упразднении Корпуса жандармов, и только под этим условием соглашались на дальнейшее рассмотрение законопроекта. Слова мои, таким образом, оправдались; правда, я не предполагал такого решительного выпада, но для меня было ясно, что на назначение вторым вице-губернатором начальника губернского жандармского управления Дума никогда не согласится. Всегда самоуверенный, ласково улыбающийся Джунковский выглядел совсем жалким после такого заявления в думской комиссии. Брюн де Сент-Ипполит, который наследственно, как потомок французских эмигрантов, ненавидел всякие Думы, - сидел как истукан, он вообще решил не произносить ни одного слова, ему насильно навязали участие в комиссии, больше для представительства, чем для дела. Я тоже молчал, хотя мы с Губониным приготовили возражения на случай вообще выпада Думы по указанному выше поводу. После некоторого колебания Джунковский заявил, что он не уполномочен давать заключения по столь серьезному вопросу, просит заседание отложить и в следующем заседании, после переговоров с министром, обе-

стр. 86

щает, изложить мнение ведомства. Председатель комиссии уважил это ходатайство, и заседание было отложено. После чего мы все собрались у министра на совещание.

Мнения министра и его товарища больше касались подбора ласковых эпитетов по адресу Государственной думы, чем существа вопроса. Потомок крестоносцев упорно по обыкновению молчал. Я редко видел людей, которые так твердо следовали бы поговорке: "слово - серебро, а молчание - золото", как Брюн де Сент-Ипполит. Когда очередь дошла до меня, я заявил, что, по моему мнению, если министр считает безусловно неприемлемым упразднение корпуса жандармов, то выход один - следует заявить в Думе, что положение об Отдельном корпусе жандармов находится в книге III Свода военных постановлений и поэтому не подлежит суждению Государственной думы при рассмотрении законопроекта, внесенного гражданским ведомством. И что если Государственная дума не разделяет отдельных статей закона, в которых имеются указания на чинов Отдельного корпуса жандармов, то об этих статьях закона можно иметь суждения при постатейном рассмотрении законопроекта. Так и было решено. В следующем заседании комиссии товарищ министра Джунковский сделал соответствующее заявление, которое и было принято большинством членов комиссии. Законопроект не был закончен рассмотрением в Государственной думе. Работа комиссии тянулась до самой революции.

Вторым особенно важным событием при министре Маклакове было объявление войны.

Лето 1914 г. в Петербурге началось, как обычно всякое лето, совершенно спокойно. Жители столицы понемногу стали выезжать: кто за границу, кто на дачу. В частности в Министерстве внутренних дел из высших чинов оставались, кроме министра, товарищ министра Золотарев и я. Товарищ министра А. И. Лыкошин и большинство начальников отделов были в отпуску. Джунковский с Брюном, воспользовавшись рабочими беспорядками в Баку, выехали на Кавказ. Ничто не предвещало бури, а она между тем надвигалась.

В самом начале июля были получены сведения, что президент Французской Республики Пуанкаре едет в Петербург с ответным визитом к Государю. Не успела эта весть разойтись по городу, как начались какие-то странные беспорядки, главным образом, на окраинах города. Толпа молодежи и подростков шумела, срывала рабочих с работы на фабриках, выворачивала трамваи и пр. В то же время все эти бесчинства носили характер скорее простого хулиганства, чем обычных беспорядков рабочих. Движение между тем разрасталось, пришлось вызвать войска. В это время в Петербург приехал президент Французской Республики Пуанкаре.

Получалась какая-то непонятная картина: с одной стороны, толпа всюду горячо приветствовала главу союзного государства, а с другой стороны - беспорядки, несмотря на все усилия полиции, не прекращались, перебрасываясь с одного места на другое. Торжества, устроенные по случаю приезда Пуанкаре, прошли блестяще, с громадным одушевлением. 11 июля мы проводили президента на его военный корабль, стоявший недалеко от Николаевского моста. При прощании президент обратился к исправляющему должность градоначальника генерал-лейтенанту Вейндорфу со словами: "Генерал, я слышал, что в Петербурге беспорядки, но где бы я ни был, всюду я видал образцовый порядок". Действительно, даже хулиганы, производившие беспорядки, при проезде президента устраивали ему бурные овации. Как только Пуанкаре уехал, беспорядки прекратились. Впоследствии при расследовании было выяснено, что за участие в беспорядках платили от трех до пяти рублей и что это была работа немецких агентов. Очевидно, немцы хотели показать Пуанкаре, что в России неспокойно, и тем самым заставить его отказаться от исполнения союзнических обязательств на случай войны, которая уже в это время была немцами несомненно предрешена. Вскоре после отъезда Пуанкаре государем была получена известная телеграмма от сербского королевича регента Александра, с просьбой о по-

стр. 87

мощи. Жребий был брошен, и Россия вступила в роковую по своим последствиям для нее войну.

В течение нескольких дней до объявления нам Германией войны Петербург переживал ужасные волнения. В воздухе чувствовалась война, но в тайниках души всем хотелось избежать ее, но, конечно, с достоинством. Каждый день высшие чины разных ведомств собирались к обеду в ресторане Донона и там обменивались новостями; часто туда приезжал и министр иностранных дел Сазонов, который то радостно объявлял нам, что войны не будет, то, напротив, мрачно заявлял, что война неизбежна.

Весть о войне была встречена во всей России с большим подъемом. Когда была объявлена мобилизация, призывные сами шли, не выжидая очереди. Матери гнали детей, жены - мужей послужить Отечеству.

Многие любят упрекать русских людей в отсутствии патриотизма. Это величайшая несправедливость, надо уметь вызвать это чувство, надо уметь подогреть его. 20 июля, если не ошибаюсь, был назначен выход в Зимнем дворце и объявление манифеста о войне. Вся площадь и набережная перед дворцом были залиты народом. Ни одного городового нигде не было видно, и тем не менее порядок был образцовый. Двери Зимнего дворца были открыты настежь. Входил кто хотел, лишь бы был в форме, никто не проверял пропускных билетов, никто не спрашивал входящего, имеет ли он право "приезда ко Двору".

Выход был торжественный и в то же время простой. Государь шел под руку с Императрицей, за ними следовали великие князья, великие княгини, княжны и свита. После молебна, отслуженного в зале, Государь произнес речь, в которой указал на причины, вызвавшие войну, и закончил ее словами, что Он не заключит мира, пока хоть один неприятельский солдат останется на русской земле. Речь Государя была покрыта громким, несмолкаемым "ура". Затем Государь объявил, что назначает великого князя Николая Николаевича верховным главнокомандующим. Это заявление тоже было встречено с восторгом. После этого Государь с Императрицей направились к балкону, выходящему на Дворцовую площадь. Как только Государь появился на балконе, весь народ, стоявший на площади, пал на колени. Нескончаемое "ура" покрывало слова Государя, которые больше чувствовались, чем были слышны в толпе. По окончании торжеств Государь с Императрицей и великими княжнами направился к выходу на набережную через Детский подъезд. У Дворцового моста Государя ждала яхта. Выйдя из дворца, Государь под руку с Императрицей, в сопровождении дочерей пешком направился по набережной к яхте. Он шел буквально среди народа. Из чинов Министерства внутренних дел около Государя в это время находились только товарищ министра Золотарев и я. Я лично видел, как в толпе многие плакали. Подъем был необыкновенный. Кто мог подумать, что эта же толпа через три года будет издеваться над тем же Государем.

Затем в высшей степени интересным было первое после объявления войны заседание Государственной думы. Почти все члены Думы были в сборе. Нарядная публика переполняла предназначенные для нее места на хорах. Дипломатические ложи были полны. Председатель Думы Родзянко произнес с большим подъемом патриотическую речь, призывая всех к объединению вокруг Государя и дружной работе для сокрушения врага. Громовое "ура" в честь Государя наполняет весь громадный зал заседания. Все члены Думы встают, раздается пение народного гимна. Затем громким "ура" всей Думы покрываются приветствия председателя Государственной думы по адресу союзных держав и их представителей, присутствующих в Думе. После этого министр финансов Барк вносит в Думу кредиты на войну. Дума единогласно принимает их в троекратном чтении, без передачи в комиссию. Бурными аплодисментами весь зал встречает это решение Думы. Под конец, по поводу войны со своими заявлениями выступают представители отдельных фракций. Речи всех одинаково патриотичны и вызывают общее одобрение. Даже лидер трудовиков Керенский, охваченный общим подъемом, советует вой-

стр. 88

нам не оглядываться назад, обещая позаботиться об их семьях. Настроение было настолько восторженное, что я видал слезы на глазах некоторых из членов правительства, которое все в полном составе присутствовало в Думе. Желая подчеркнуть единение всех русских людей перед мировым событием, правые члены Думы пересаживались на левые скамьи, левые - на правые. Даже Пуришкевич пересел налево и в порыве патриотического подъема стал говорить с Милюковым на "вы", тогда как обычно он с места выкрикивал свои реплики по его адресу на "ты". Так реагировала Государственная дума на объявление войны.

Не остывало и настроение улицы, целыми днями толпы рабочих и других лиц с портретом Государя и русскими флагами ходили по улицам, пели национальный гимн.

Дня через два после объявления войны произошел эпизод, несколько взволновавший министра Маклакова. Около 10 часов вечера из Министерства иностранных дел сообщили ему по телефону о том, что толпа громит германское посольство. Звонил, по-видимому, директор департамента барон Шиллинг¹ , который своим русским языком, произносимым им в виде особого шика на европейский лад, сообщал министру, что этот погром может иметь неизгладимые последствия, вызвать международное осложнение и даже чуть ли не катастрофальное землетрясение. Министр взволновался и позвонил мне, прося принять меры. Так как водворять порядок в городе ни с какой стороны к обязанностям директора Департамента полиции не относилось, а всецело входило в круг ведения общей полиции, то я и позвонил об этом градоначальнику, но на всякий случай и сам поехал на место. Там я уже застал и градоначальника и министра. Никаких особых беспорядков не было. Кучка молодежи, в том числе и студентов, взобралась на крышу уродливого здания германского посольства и стала раскачивать двух голых истуканов, стоявших посредине здания над парадным подъездом. Истуканы оказались не металлическими, а из гипса. Одного молодежь сбросила в Мойку, а другого на улицу, потом на палке для флага подняла русский национальный флаг. Другая часть этой молодежи проникла в самое здание, так как по городу ходили слухи, что там остались какие-то немецкие шпионы, и в поисках этих шпионов изломала часть мебели и выбросила обломки на улицу, затем перебила почти все бутылки с вином и другими напитками, выбрасывая их на улицу через окна. Министр волновался. Он еще находился под влиянием шиллинговских угроз, размахивал руками, сердился. В это время к нему подошел атташе итальянского посольства и, заметив волнение министра, стал уверять его, что решительно ничего особенного не произошло: "война так война", кроме того, по их сведениям, и немцы в Берлине разгромили русское посольство. Это заявление члена иностранного дипломатического корпуса несколько успокоило министра, и он уехал домой. Буянов решено было задержать и составить о действиях их протокол, который и передать затем по подсудности. Интересно отношение, проявленное низшими чинами полиции к задержанным. Из рассказов одного из задержанных студентов своим приятелям между прочим выяснилось, что при задержании их старший городовой ласково обратился к ним со словами: "Господа, если к вам в карман случайно попали какие-либо немецкие вещи, выбросите их в самом здании, чтобы потом вас не обвинили в грабеже". Занятна деликатная форма выражения - "случайно в карман попали немецкие вещи". В карманах у задержанных ничего не оказалось. Переписка об этом происшествии была передана судебному следователю, который немедленно освободил всех задержанных, а самое следствие затем направил на прекращение в порядке 277 ст. Устава уголовного судопроизводства.

Я невольно коснулся нашего Министерства иностранных дел. Едва ли среди различных русских учреждений можно было найти учреждение менее всего русское, чем Министерство иностранных дел. Дефекты были во многих, если не во всех ведомствах, но они были несомненно русскими, и самые дефекты их были русскими. Министерство иностранных дел представляло

стр. 89

исключение. Большинство министров, не исключая и Сазонова, непременно считали себя обязанными ходить на поводу у какого-нибудь из иностранных представителей. Возьмем хотя бы Сазонова. До войны он в сущности был на поводу у Пурталеса. Стоило где-нибудь арестовать немецкого подданного, как наше Министерство иностранных дел первое обрушивалось на своих же. Чего только оно в этом аресте не видело - и угрозу войны, и разрыва дипломатических сношений с целым миром, и пр. Как-то в Москве был арестован немец по подозрению в выдаче фальшивого векселя. Неожиданно из Министерства иностранных дел на имя министра внутренних дел пришла бумага об ужасах, творимых чинами министерства на местах. "Пурталес рвет и мечет по поводу ареста германского подданного", писали наши дипломаты, "события грозят развернуться и повлечь за собой большие осложнения, необходимо немедленно освободить немца и пр.". Насилу мне удалось успокоить министра. Я просил разрешения послать в Москву одного из моих делопроизводителей для выяснения дела. Министр, наконец, согласился. Расследование выяснило, что арестованный немец - русский подданный, а так как германское посольство считало его своим подданным, то в действительности он одновременно оказался подданным двух стран, России и Германии. Такое двуподданство разрешалось германскими законами и воспрещалось русскими. Кроме того, вексель оказался подложным. Все это я в довольно резкой форме изложил в ответе Министерству иностранных дел и прибавил, что немец освобожден не будет. Дело о нем передается судебной власти, от которой будет зависеть принятие той или иной меры пресечения способов уклонения от следствия и суда, и что, помимо всего этого, министерство полагает возбудить против этого немца уголовное преследование по обвинению его еще и в том, что он, будучи русским подданным, без разрешения принял германское подданство. Через несколько времени мы получили весьма любезный ответ из Министерства иностранных дел, в котором оно сообщало нам извинения германского посольства по поводу того, что оно по ошибке сочло этого немца германским подданным, на самом же деле он таковым не числится и потому посольство в его судьбе не заинтересовано. В действительности ясно было, что немец этот одновременно был и русский и германский подданный и что посольство отступило перед угрозой привлечения их подданного за нарушение русского закона о подданстве.

Аналогичных случаев было много и в моей судебной практике, но я не хочу обременять ими мои заметки. Приведенный случай был при русском министре, а при немцах было много хуже. Перед началом войны, обменявшись со своим другом Пурталесом поцелуями и слезливыми перепутанными нотами, Сазонов сразу же из объятий немца попал в объятия англичанина Бьюкенена. Наша дипломатия никогда не могла выйти из детского возраста и освободиться от иностранных нянек. Попытка в этом направлении была сделана императором Александром III, стремившимся создать самостоятельную русскую политику, с которой бы считалась остальная Европа, и он до известной степени достиг этого, но с его смертью все в указанной области пошло по-старому. Забавно, что в самом министерстве почти не было русских, все эти Гирсы, Шиллинги, Бенкендорфы, Ламздорфы и пр. заполняли министерство, а Сазонов, Извольский являлись как бы исключениями, тонувшими в море иноземцев.

Этим свойством нашей дипломатии объяснялось и то, что в начале войны мы не могли найти наших родных и близких, застигнутых войной во вражеских землях. Целые толпы русских людей каждый день беспомощно толкались в здании Министерства иностранных дел. Растерянные чиновники, не привыкшие видеть в своих апартаментах толпы просителей, беспомощно разводили руками. И только через некоторое время, и то при помощи опять-таки союзных дипломатов, им удалось несколько наладить это дело. Между тем как французы, так и англичане быстро справились у себя с этим вопросом.

Лично мне, несмотря на все мои настояния, лишь в сентябре удалось найти свою семью, выехавшую в начале лета в Левино с больным сыном.

стр. 90

Она оказалась задержанной в крепости Куфштейн в Баварии, откуда затем я их через Швейцарию перевез, наконец, в Россию. Причем в судьбе моей семьи приняли участие и некоторые иностранные миссии, в частности итальянский посол.

Глава X.

Министр внутренних дел князь Щербатов и директор Департамента полиции Р. Г. Молов. - Лошадиная мерка при оценке людей.

Весною 1915 года ушел Н. А. Маклаков. Он был назначен членом Государственного совета. На его место был назначен кн. Щербатов, бывший начальник Главного управления коннозаводства. Ходили слухи, что его рекомендовал великий князь Николай Николаевич. Трудно было себе представить человека, менее знакомого с обязанностями министра вообще, а министра внутренних дел в частности, чем кн. Щербатов. Как человек он был высокопорядочный, воспитанный и мягкий.

После ухода Маклакова вскоре был уволен и товарищ министра Джунковский, а за ним ушел и Брюн де Сент-Ипполит. Джунковский отправился на войну. Вместо корпуса ему дали бригаду, он был очень доволен и этим. Всю свою военную службу он провел в адъютантах и потому ему лестно было командовать на войне бригадой, хотя он в мирное время и командовал корпусом, но это был особый корпус - совсем "отдельный" и при том "жандармский". Брюн де Сент-Ипполит был назначен сенатором. После ухода Брюна Щербатов решил взять в директора Департамента своего свойственника - прокурора Одесской судебной палаты Рущу² Молова.

По обыкновению, после ухода Брюна и до прибытия Молова должность директора исправлял я; следовательно, имел доклад у Щербатова и возможность познакомиться с ним. Лейтмотивом кн. Щербатова было выражение "все для войны". Докладываешь, например, ему, что тамбовский губернатор ходатайствует об учреждении частновладельческой стражи в имении Н., он глубокомысленно отвечает: "Учреждайте, все нужно делать для войны, все наши помыслы должны быть направлены на войну". Докладываешь, что н-кий губернатор издал обязательные постановления, которые касаются правонарушений, предусмотренных законом, и что необходимо просить его отменить эти постановления, а он отвечает: "Да, да напишите, просите отменить, все, все для войны". И все приблизительно в этом роде.

Кроме того, у него была странная привычка - смотреть на ноги. Помню, во время моего первого доклада сел он в кресло перед письменным столом против меня и все нет-нет да и посмотрит пристально на мои ноги. Хотя я в ту пору и одевался аккуратно, но все же меня взяло сомнение, нет ли чего-либо неладного в моей обуви, и я стал прятать ноги под кресло, а он все смотрит. Сократил я доклад, вышел в приемную, осмотрел ноги - все было в порядке. Сообщил я об этом другим начальникам отделов, оказалось, что и с ними происходило то же. Потом выяснилось, что это просто старая привычка князя, приобретенная им в коннозаводстве, смотреть на ноги. Вскоре приехал Рущу Молов и я был освобожден от докладов.

Молов был назначен директором Департамента полиции с возложением на него и обязанностей товарища министра, так что за время кн. Щербатова должность товарища министра, заведующего Департаментом полиции, не замещалась и Молову предоставлено было наблюдать самому за собой. Молова я тоже знал давно, так как мы одновременно были товарищами прокурора Московского окружного суда. В качестве прокурора Полтавского окружного суда он во время Полтавских торжеств поместил у себя на квартире министра юстиции Щегловитова, поил его, кормил, возил на торжества, и в конце концов вывез и себя в прокуроры судебной палаты. По существу он был человек недурной, только несколько напыщенный и ленивый. От его кратковременного пребывания в Департаменте остался только кофейник. Дело в том, что в Департаменте полиции, как и в других многих учреждениях,

стр. 91

обычно чиновникам в полдень подавался казенный чай. Молов не пожелал пить чай и приказал экзекутору подавать ему в полдень кофе со сливками. Экзекутор, конечно, немедленно же купил кофейник, и Молов с большим аппетитом выпивал каждый день по две больших чашки кофе со сливками и булочками. Вот этот кофейник и остался после его ухода.

Щербатов пробыл министром очень недолго, менее полугода. Как-то в октябре 1915 г. СП. Белецкий позвонил мне по телефону из своей квартиры и просил зайти к нему. Я поехал. Белецкий по секрету сообщил мне, что на днях Щербатов будет уволен и что на его место будет назначен А. Н. Хвостов, который предложил ему, Белецкому, должность товарища министра, заведующего полицией, и что он в свою очередь предлагает мне должность директора Департамента. Я совершенно откровенно заявил Белецкому, что, как ему и самому хорошо известно, с политической работой Департамента я не знаком. Между тем время тяжелое, и потому я не решаюсь принять такую ответственную должность. На это он мне ответил, что политическую работу он берет на себя, как равно и распоряжение кредитами, мне же останутся остальные отделы и главным образом участие в комиссиях Государственной думы, где я сумел себя поставить. В конце концов мы решили, что пока на меня будет лишь официально возложено исправление вакантной должности, а там будет видно.

Глава XI.

Министр внутренних дел А. Н. Хвостов и товарищ министра сенатор СП. Белецкий. - Авантюризм обоих. - Неразрывная дружба и неожиданная ссора. - Журналист Ржевский и его секретная командировка в Швецию к Илиодору. - Уход Белецкого и Хвостова.

Через несколько дней после описанной беседы моей с Белецким Хвостов действительно был назначен министром и Белецкий товарищем министра. В первую очередь у них возник вопрос об удалении Молова. Официальным мотивом к этому выставлялось его болгарское происхождение. Действительно, как передавали, Молов в турецкую кампанию 1877 г. был мальчиком подобран нашими войсками в Болгарии на одном молу под Рущуком - и его вследствие этого прозвали Рущу Моловым. Затем он был доставлен в Россию, где определен в Училище правоведения, в котором и кончил курс. Молов понял, что противиться было бесполезно, и потому просил лишь о том, чтобы его назначили губернатором в Полтаву и чтобы за ним сохранили мундир III класса (директор Департамента полиции был в III классе, а губернатор в IV). Оба желания его были удовлетворены, и он покинул Департамент, а я вступил в управление им. По министерству был отдан приказ о назначении меня исправляющим вакантной должности директора Департамента полиции, и определен оклад содержания в 20 тыс. рублей в год. Оклад был определен, потому что он обыкновенно назначался каждому новому директору в размере по усмотрению министра. Оклад этот состоял из штатного жалования (в 10 тыс. руб. в год) и дополнительных выдач: в виде наградных (к Новому году, к Пасхе и к лету) из сумм Департамента общих дел и дополнительных ассигнований на квартиру и пр. из сумм Департамента полиции. Мне был назначен обычный оклад. Такой же получал и Брюн де Сент-Ипполит. Вице-директором я получал около 12 тыс. рублей в год.

Я вступил в исправление должности директора в ноябре 1915 г. и просуществовал в этой должности до середины марта 1916 года. Это было тяжелое время. Белецкий развернулся во всю ширь своей необузданной натуры, А. Н. Хвостов не уступал ему. Оба оказались типичными героями бульварных романов Понсон дю Терайля. Днем министра посещали какие-то странные люди, монахи, странники и пр., а у товарища министра устраивались приемы всех желающих видеть его. И обычно посетителей на этих приемах бывало очень много, толчея происходила необыкновенная. Но лишь только наступит ночь, министр со своим товарищем отдавались безумным кутежам в министерском

стр. 92

доме на Мойке, где помещался служебный кабинет товарища министра Белецкого.

В дни величайшего напряжения всех народных сил, вызванного беспримерной в истории народов войной, министр внутренних дел и его товарищ, заведующий политикой, беспечно пировали. И это были люди бесспорно крупного ума и больших способностей. Разве в этом не сказывалось что-то роковое. Вначале эти кутежи настолько умело скрывались, что даже я ничего не знал о них. Когда я днем посещал Белецкого, меня удивляло его усталое и сонное лицо, но он обычно говорил, что накануне всю ночь работал, и я верил ему, потому что он действительно много работал. Мало-помалу эти ночные оргии начали обнаруживаться и в Департаменте о них стали открыто поговаривать.

Так шло время. Казалось, что неразрывная дружба связывала Хвостова с Белецким. Вся их совместная деятельность была сплошной авантюрой. Организовывались дешевые потребительные лавки для рабочих, чайные для них же, но все это делалось несерьезно, наспех. Денег тратилось много, а толку не было никакого. Так дело продолжалось до конца января 1916 года.

Как Хвостов, так и Белецкий дружили с Распутиным, хотя и старались скрыть это. Но шила в мешке не утаишь, об этом говорили всюду, и в частности в Государственной думе. Помню следующий случай. В декабре 1915 г. в Бюджетной комиссии Государственной думы рассматривалась смета Министерства внутренних дел. На заседании присутствовали Хвостов и все заведующие отделами.

Начались дебаты. Хвостов в своих объяснениях между прочим подчеркнул то обстоятельство, что, став министром, он не прервал связи с Думой и остается ее членом (закон разрешал министрам сохранять звание члена Государственной думы) и что он присутствует в заседании комиссии не только как министр, но и как ее член (тогда это слово не было еще так затаскано). Этим заявлением Хвостова воспользовались члены комиссии и началась ядовитая травля его по поводу его отношений с Распутиным. С редкой ловкостью и спокойствием Хвостов парировал эти нападки и делал это тем удачнее, что, кроме отдельных слухов, ничего фактически реального члены Думы указать не могли. Но вот подымается один из членов комиссии (фамилии его не называю, потому что точно не помню, боюсь ошибиться) и читает копию телеграммы, посланной Распутиным вновь назначенному губернатору одной из сибирских губерний, с двойной фамилией, бывшему до того управляющим местной казенной палатой, следующего содержания: "Доспел тебя губернатором". Хвостов и тут не растерялся. Он стал спокойно объяснять, что действительно представил названное лицо в губернаторы по рекомендации одной почтенной дамы общества и в этом представлении ничего незаконного нет, так как сам закон, в случае отсутствия вице-губернатора, возлагает исполнение обязанностей губернатора на управляющего казенной палатой. А за телеграмму Распутина он в ответе быть не может. Возражения Хвостова были в общем настолько искусны и спокойны, что член Думы Шингарев потом говорил некоторым из своих думских коллег справа, что он никогда не думал, что в таком толстом теле (А. Н. Хвостов был необыкновенно полный) скрывался такой тонкий, змеиный ум. Несомненно, однако, что это заседание думской комиссии произвело на своеобразно гордого и самолюбивого Хвостова сильное впечатление и в его психике произошел перелом, а вместе с этим пошатнулась и его дружба с Белецким. В их отношениях наступило охлаждение, а вскоре и полный разрыв.

Вот что сохранилось по этому поводу в моей памяти. Как-то в конце января 1916 г. секретарь доложил мне, что меня желает видеть молодой человек, назвавшийся камер-юнкером Ржевским, присланный, по его словам, ко мне министром. Я взял книгу придворных чинов, желая справиться о камер-юнкере Ржевском. У директора Департамента на письменном столе всегда находились справочные книжки членов Государственной думы, Государственного совета, придворных чинов и пр., по которым обычно, прежде приема

стр. 93

соответствующих посетителей, наводились о них справки. В книге придворных чинов я Ржевского не нашел, хотя книжка была последнего выпуска. Я попросил секретаря пригласить Ржевского.

Ко мне в кабинет вошел довольно развязный молодой человек, отрекомендовался журналистом Ржевским и сразу же заявил, что пришел он ко мне от министра А. Н. Хвостова с тем, чтобы я, по приказанию министра, выдал ему заграничный паспорт, так как он командируется министром в Швецию с секретным поручением. (В Департаменте имелись приготовленные заграничные паспорта, занумерованные и подписанные градоначальником, оставалось только вписать фамилию отъезжающего; паспорта эти имелись на случай экстренной командировки чиновников за границу.) Наглый и самоуверенный тон Ржевского произвел на меня крайне неприятное впечатление, и, чтобы прекратить эту аудиенцию, я ответил ему, что я его не знаю и мне ничего не известно о его командировке за границу, поэтому я ему паспорта без письменного распоряжения министра не дам. Сказал я это довольно решительно и, против ожидания, Ржевский быстро улетучился из моего кабинета. На другой день я встретил министра в Государственной думе и рассказал ему историю с Ржевским. Хвостов замялся, но вполне одобрил мое поведение и ничего не сказал мне о том, посылает ли он Ржевского за границу с секретным поручением или нет, хотя, судя по некоторой его растерянности, можно было заключить, что нет дыма без огня, но я удовольствовался тем, что министр одобрил мое поведение, и об отношениях его с Ржевским не допытывался.

Прошло недели две. Я уже успел забыть об эпизоде с Ржевским, как неожиданно ко мне в кабинет явился взволнованный политический вице-директор Смирнов и сообщил, что только что получено донесение от пограничного жандармского офицера из Финляндии об аресте и обыске по приказанию товарища министра некоего Ржевского при переходе им шведской границы и что вся переписка об аресте и отобранные по обыску у Ржевского бумаги и вещи, в том числе и письмо министра внутренних дел, направлены товарищу министра внутренних дел Белецкому. Докладывая мне об этом, Смирнов с возмущением заявил, что Департаменту по этому поводу решительно ничего не известно, что товарищ министра игнорирует Департамент и что такой порядок к добру не поведет. Я посоветовал Смирнову съездить к товарищу министра и лично переговорить с ним. Как и нужно было ожидать, товарищ министра успокоил Смирнова, сказав, что он поступил так, потому что им были получены сведения, требовавшие срочного распоряжения, и что он всю переписку направит в Департамент, но в чем суть дела, так и не объяснил. Дня через два в Государственной думе ко мне подошел Белецкий и заявил мне, что нам скоро придется расстаться, что сегодня Хвостов повез Государю прошения их обоих об отставке. Он был в каком-то сентиментально-слезливом настроении. На мой вопрос, что случилось, он довольно туманно объяснил мне, что Хвостов без его ведома послал в Швецию к Илиодору некоего Ржевского с секретным поручением купить у Илиодора его издание, бросающее тень на отношения Распутина к Царской семье. Между тем им, Белецким, были получены сведения, что Ржевский выехал к Илиодору с целью использовать его враждебное отношение к Распутину и организовать убийство последнего. Ввиду этого и ничего не зная о распоряжении министра, он приказал арестовать Ржевского на границе и обыскать его. В результате выяснилось, что Ржевский послан Хвостовым; таким образом произошло неприятное недоразумение между министром и его товарищем, и потому они оба решили подать в отставку. Не успел я вернуться из Государственной думы в Департамент, как ко мне явился чиновник особых поручений IV класса при министре Граве и сообщил мне, что Хвостов, вернувшись из Царского, объявил ему, что Белецкий уволен с должности товарища министра и назначается иркутским генерал-губернатором. При этом Граве рассказал мне, что поведение Хвостова с утра было крайне странным. Он все время над чем-то посмеивался, а пока они ехали в автомобиле до Царскосельского вокзала, не переставая напевал: "Ах, попалась, птичка, стой, не уйдешь из сети". Этой птичкой оказался Белецкий. Вместо подачи совместной отставки он просто решил удалить Белецкого. Когда предательство

стр. 94

Хвостова обнаружилось, Белецкий не выдержал и в интервью с представителями печати довольно в циничной форме передал, что Ржевский к Илиодору был послан Хвостовым, что цель этой командировки была организация убийства, и что средства на поездку и работу были выданы Ржевскому по приказанию министра из секретного фонда, и, наконец, что приказ об аресте Ржевского был дан им, Белецким, с целью обнаружения незаконных действий министра.

Это интервью произвело впечатление разорвавшейся бомбы. Приказ о назначении Белецкого иркутским генерал-губернатором был отставлен, возникал даже вопрос: можно ли его оставить сенатором. Но и положение Хвостова сильно пошатнулось. Как потом выяснилось, Ржевский оказался мелким авантюристом и, принимая поручение от Хвостова, сам явился перед отъездом в Швецию к секретарю Распутина Симановичу и заявил, что Хвостов посылает его к Илиодору для организации убийства Распутина. Отсюда сведения эти были доставлены Белецкому и вызвали его распоряжение. Хвостов категорически отрицал эти слухи, удостоверяя, что послал Ржевского к Илиодору исключительно с целью перекупить указанное выше издание. Найденное при Ржевском письмо Хвостова не могло ничего разъяснить, так как оно носило общий характер.

Так это дело и осталось невыясненным и замятым. Больше вероятия, что в данном случае объяснения Хвостова ближе к истине. Он довольно искренно уверял меня в этом, поясняя, что если бы он задумал убить Распутина, то ему для этого незачем было посылать в Швецию, а можно было легко устроить это в самом Петербурге, использовав любовь Распутина к оргиям.

Итак, Белецкий ушел со скандалом, и во главе министерства остался Хвостов. Ввиду ухода Белецкого на очереди встал вопрос о новом товарище министра и директоре Департамента, так как я категорически заявил, что не гожусь для этой роли, да и сам Хвостов, по-видимому, разделял мое мнение. Выбор его пал на московского градоначальника генерала Климовича, жандармского офицера, бывшего заведующего Особым отделом Департамента полиции. Климович согласился принять эту должность при соблюдении двух условий: во-первых, назначение ему содержания в 35 тыс. рублей в год, мотивируя это требование тем, что он в Москве в качестве градоначальника в общем получает столько же, а во-вторых, чтобы ему было обеспечено заранее назначение его в Сенат, в случае увольнения с должности директора. Хвостов согласился принять оба эти условия, и Климович был назначен Директором.

Что касается меня, то меня Хвостов просто обманул. На мое заявление о том, что я считал бы справедливым, после почти полугодичного исправления должности директора, быть назначенным в Сенат, на что я, принимая во внимание мою службу по судебному ведомству, несомненно, имел больше прав, чем бывший начальник охранного отделения, простой жандармский офицер без высшего образования, Хвостов заявил, что сейчас он этого сделать не может и просит меня докончить проведение законопроекта о реформе полиции в порядке 87 ст. Учрж. Гос. думы, причем решительно обещает настоять на моем назначении в Сенат после окончания этой работы, а пока предложил мне должность члена совета министра внутренних дел с сохранением директорского содержания. Таким образом в середине марта 1916 г. состоялось мое назначение в члены совета. Товарища министра внутренних дел заведующего полицией решено было не назначать. Общее руководство Климовичем решил взять на себя Хвостов. Однако стремления А. Н. Хвостова удержаться и упрочиться на посту министра были напрасны. Дни его были сочтены, и вскоре он тоже был уволен.

(Продолжение следует)

Примечания

1. Имеется в виду М. Ф. Шиллинг, барон, сенатор, состоящий в ведении Министерства иностранных дел (З. П.).

2. Русгу Моллов, он же Гавриил Георгиевич Моллов (З. П.).

Постоянный адрес данной публикации: