Вопрос о том, какое место занимает родоначальник английского материализма Фрэнсис Бэкон (1561 - 1626 гг.) в истории европейской исторической мысли, представляет значительный научный интерес. С одной стороны, речь идет о мыслителе такого масштаба, что сам по себе факт его причастности к умственному движению в интересующей нас области заслуживает пристального внимания. С другой - хорошо известно, что история не только была включена Бэконом в разработанную им классификацию наук, но и была подвергнута им довольно тщательному анализу как с точки зрения того, "что она есть" (разумеется, к началу XVII в.), так и того, "какой ей следует быть"¹ с позиции "новой индукции", в которой английский философ увидел рычаг для фундаментального переустройства - "великого восстановления наук" - включая науки гражданские² .

Однако Ф. Бэкон заявил о себе не только как логик и методолог истории, но и как "практикующий" историк, создавший "Историю правления Генриха VII" (продолжением этого труда должна была стать "История: Генриха VIII"³ ), что открывает редкую возможность сопоставления отвлеченных представлений о нормативной стороне предмета и конкретного опыта их реализации. Между тем вопрос о месте историзма в наследии Бэкона остается по сей день менее всего изученным. Даже в самых подробных библиографиях не найти ни одной монографии на эту тему.

В чем причина подобного равнодушия к этой стороне творчества Бэкона, особенно заметного на фоне множества фундаментальных исследований - в том числе самоновейших - по всем другим аспектам его воззрений? Философы не без оснований укажут на то, что наибольшее влияние "философские идеи" Бэкона оказали на естественнонаучное мышление XVII - XVIII веков⁴ . Однако, как справедливо отметил А. Л. Субботин, "едва ли не половину многотомного собрания сочинений Фрэнсиса Бэкона занимают работы, посвященные политике, праву, истории, теологии и морали"⁵ . Еще более веский аргумент, от-

¹ Неоднократно встречающееся у Бэкона понятие "Historia Justa", т. е. история должная, истинная, подлинная и т. д., свидетельствует о том, что ему рисовался некий мысленный эталон совершенства, завершенности в "искусстве" историописания (см. The Works of Lord Bacon (далее - The Works). Vol. I - XIV. Lnd. 1857 - 1874; новейшее издание основных сочинений Бэкона на русском языке: Бэкон Ф. Соч. В 2-х тт. М. 1977 - 1978.

² The Works. Vol. IV, pp. 219 - 220.

³ В архиве Бэкона было обнаружено и затем опубликовано только начало этой работы. Вероятнее всего предположить, что он собирался написать историю всей эпохи Тюдоров (см. Bacon F. The Beginning of the History of Great Britain. In: The Works. Vol. V, p. 279).

⁴ См. Farrington B. Francis Bacon, Philosopher of Industrial Science. Lnd. 1956, p. 5f.

⁵ Субботин А. Фрэнсис Бэкон и принципы его философии. В кн.: Бэкон Ф. Соч. Т. 1, с. 52.

стр. 67

носящийся к существу его учения, выдвинул философ из ГДР М. Бур. "Бэкон как реформатор логики - такова была зачастую без обсуждения принимаемая посылка почти во всех до настоящего времени вышедших работах о Бэконе. Но именно эта посылка является ложной. Бэкон хотел быть не реформатором логики, а реформатором человеческого общества"⁶ . Именно поэтому проблема "историзм Бэкона" актуальна не только для истории исторической мысли, но и в смысле истолкования духовного наследия Бэкона в целом.

Обращает на себя внимание, что не только в монографиях, посвященных анализу системы философии Бэкона, но и в тех немногочисленных статьях, где специально анализируется его теория истории⁷ , нет ответа на вопрос: почему мыслитель, обладавший настолько острым, смелым и поистине энциклопедически всеобъемлющим умом, что отважился бросить вызов всей современной ему и освященной многовековой традицией науке, "терял" вдруг и "оригинальность", и "яркость", и "смелость", как только обращался к положению вещей в науках о человеке, политике, морали и, в частности, в истории? Представляется, что бросающаяся в глаза "несоизмеримость" Бэкона - философа науки как таковой и Бэкона - социально-исторического мыслителя не может быть объяснена без учета внутриполитических и идеологических условий режима абсолютизма Якова I Стюарта, с одной стороны, и надежд Бэкона на поддержку двором плана "Великого восстановления наук". Эти обстоятельства в совокупности требовали от него величайшей осторожности и строжайшей самоцензуры в вопросах общественно-политических (или, по терминологии того времени, гражданских)⁸ .

В рамках данной статьи мы можем лишь подчеркнуть несомненную гуманистическую направленность социально-исторической мысли Бэкона, пронизанной идеей общественного блага. В достижении счастливого состояния "семьи людей" он усматривал конечную цель "великого восстановления наук". Природа, писал он, создает отношения братства в семье, занятия ремеслами приводят к отношениям братства в цехах. И, конечно же, невозможно, чтобы точно таким же образом благодаря наукам и просвещению не возникло бы "благородное братство среди людей". Именно в этом и заключался высший смысл интеллектуальных усилий создателя плана "Великого восстановления наук"⁹ .

В истории Англии существует только одна параллель, которая может пролить свет на место Бэкона в истории общественной мысли нового времени, - жизнь и творчество Томаса Мора. Подобно Мору, Бэкон стечением обстоятельств (и прежде всего благодаря личным дарованиям) был призван служить орудием политики, во многом ему внутренне чуждой. В конечном счете Бэкон оказался столь же неугодным двору Якова I, как и Мор, столетием раньше, - двору Генри-

⁶ См. Buhr M. Vernunft-Mensch-Geschichte. Brl. 1977, S. 30.

⁷ Вот некоторые из них: Dean L. F. Sir Francis Bacon's Theory of Civil History Writing. In: Essential Articles for the Study of Francis Bacon. Lnd. 1972; ejusd. Tudor Theories of History Writing. - The University of Michigan Contributions to Modern Philology, 1947, Vol. I; Nadel G. H. History as Psychology in Francis Bacon's Theory of History. - Ibid.; Luciani V. Bacon and Guicciardini - Proceedings of Modern Language Association, 1947, vol. LXII, N 1; ejusd. Bacon and Machiavelli. - Italica, 1947, vol. XXIV, N 1; Wheeler Th. The Purpose of Bacon's History of Henry the Seventh. In: Studies in Philology, 1957, vol. XIV, N 1; Sypher W. Similiarities between the Scientific and Historical Revolutions at the End of the Renaissance. - Journal of the History of Ideas, vol. 26, N 3 - 4.

⁸ Характерно в этом отношении следующее замечание Бэкона из сочинения "О достоинстве и приумножении наук", специально посвященного "разделению гражданских наук": "Впрочем, я и сам забыл включить в наш обзор наук - науку молчания, которой однако... я буду учить собственным примером". И несколько ниже он приводит фразу из Пиндара: "Иногда несказанное поражает сильнее, чем сказанное" (The Works. Vol. I, pp. 745 - 746).

⁹ The Works. Vol. IV, p. 103.

стр. 68

ха VIII. И хотя он избежал плахи физически, политически он был умерщвлен не менее беспощадно (и отнюдь не только стараниями парламента). Как и Мор, Бэкон был в своем роде великим утопистом, поскольку предполагал, что одно лишь овладение человеком благодаря "новой философии" силами природы приведет "общество - семью людей" - к счастью и процветанию¹⁰ . Поскольку Бэкон не оставил никаких указаний насчет того, каким образом и в какой мере общество, став "могущественным" по отношению к природе и оставив без изменений унаследованные общественные отношения, достигнет "общего блага", постольку остается заключить, что он, как истинный утопист, полагал, будто одного только "счастливого света" новой науки достаточно для достижения указанной цели.

Однако Бэкон не только мечтал об установлении на земле "Regnum hominis" (царства человека), но и считал, что своими трудами практически приближает это время". В своем утопизме Бэкон был на данном отрезке времени более историчен, чем Мор. Общественные условия начала XVII в. уже позволили ему предвидеть, что только через развитие производительных сил и самого человека как непосредственного производителя пролегает путь к достижению обществом! "счастливого состояния", олицетворением которого был призван служить созданный воображением Бэкона технический и технологический "рай" на "счастливом" острове "Новая Атлантида"¹² .

"Научная утопия" Бэкона была только "введением" к так и не дописанной им социальной утопии (если иметь в виду, что ею должна была стать незавершенная "Новая Атлантида"). То обстоятельство, что даже в "Новой Атлантиде" люди отнюдь не гарантированы от угрозы нищеты¹³ , свидетельствует об исторической ограниченности, лежавшей в основе социальной утопии Бэкона - концепции "общего блага", совмещавшегося, если судить по отрывку из "Новой Атлантиды", с сохранением королевской власти, системы социальных статусов, торговли и денег, наконец, сугубо патриархального строя семьи, и главное - института частной собственности. Но еще более глубокое противоречие социальной утопии Бэкона заключалось в том, что в ней идеализация общественных форм, в которых непосредственный производитель еще владеет средствами производства¹⁴ , сочеталась с целью новой науки, открывавшей путь крупному индустриальному производству, которое в тех условиях могло быть только капиталистическим. Но именно в этой противоречивости социальной мысли Бэкона отразилась вся глубина противоречий переломной эпохи, в условиях которой он действовал.

Вопрос о месте Бэкона в истории исторической мысли решается в современной историографии неоднозначно. Преобладающей является тенденция рассматривать его историзм как своего рода запоздалое эхо

¹⁰ При всем том Бэкон в какой-то мере сознавал, что одной науки для достижения этой цели недостаточно. Так, говоря о естественном законе, согласно которому "стремления к частному благу обыкновенно не могут возобладать над стремлениями к более общему благу", Бэкон восклицает: "Если бы это имело силу в гражданских делах!" (The Works. Vol. IV). И в другом случае по тому же поводу: "Каждому предмету внутренне присуще стремление к двоякого рода проявлениям природы блага: к тому, что делает вещь чем-то цельным в самой себе, и тому, которое делает ее частью более обширного целого. И эта вторая сторона природы блага значительнее и важнее первой... Эта преобладающая роль общественного блага (boni communionis) особенно важна в человеческих отношениях. Если только человек остается человеком!" (The Works. Vol. I, p. 717).

¹¹ К. Маркс указал коренившуюся еще глубже причину утопизма Бэкона: он был во власти иллюзий, полагая, что изменение формы производства и практическое господство человека над природой может быть результатом одних лишь перемен в "методе мышления" (См. Маркс К. и Энгельс Ф. Соч. Т. 23, с. 401 - 402).

¹² См. New Atlantis. In: The Works. Vol. III, p. 156.

¹³ См. Ibid., p. 148.

¹⁴ См. Ibid. Vol. I, p. 796.

стр. 69

ренессансного "Искусства истории" (Ars historica)¹⁵ . Очевидно, что в этом случае происходит нечто подобное "раздвоению" интеллектуального облика мыслителя: родоначальник опытной науки нового времени предстает на ниве историзма учеником (к тому же не очень способным) и подражателем великих итальянцев - Н. Макьявелли и Ф. Гвиччардини ⁶ . Вторая тенденция, наметившаяся в работах последних лет, отражает стремление исследователей проецировать на область истории идеи Бэкона, с которыми связывается научная революция в естествознании. Так возникла концепция "исторической революции" XVI - начала XVII в.¹⁷ , т. е. отхода от историографического жанра повествовательной литературы и первых шагов в направлении научной истории. Нетрудно заметить, что каждая из только что обрисованных тенденций не столько решает, сколько упрощает и обедняет рассматриваемую проблему.

Бэкон как мыслитель переходной эпохи принадлежал, естественно, не только веку грядущему, но и во многом веку уходящему. В силу этого обстоятельства в его историзме, в частности, нетрудно обнаружить как элементы историзма ренессансного, так и свидетельствующие о стремлении распространить на историографию требования общенаучного метода "новой индукции". В конечном счете именно эта тенденция и явилась указанием на начало т. н. исторической революции. Однако в том и состоит трудность проблемы историзма Бэкона, что вопреки этой мозаике разнохарактерных элементов он "неразлагаем" без потери им своей специфики. Но ведь именно в ее обнаружении и заключается суть исследуемой проблемы. Итак, только в сопоставлении историзма Бэкона с его же концепцией науки, с одной стороны, и концепцией истории, содержащейся в "Artes historicae" гуманистов XVI в., - с другой, может быть обнаружена искомая специфика историзма Бэкона. В рамках данной статьи будут рассмотрены три вопроса, связанных с решением этой задачи: 1) представления Бэкона об истории как действительности; 2) логико-философская характеристика истории как науки; 3) теория и практика историописания, как они виделись Бэкону.

Повышенный интерес Бэкона к теории истории засвидетельствован его собственным признанием: "Из всех наук я уделил больше всего внимания и времени изучению истории и права"¹⁸. И это обстоятельство знаменательно во многих отношениях. Пока укажем на одно, в данном случае наиболее существенное. В интересе Бэкона к "гражданской истории" нашло свое выражение общее в ту эпоху движение философии от традиционной метафизики и моралистики к истории как основанию опытного естествознания и наставнице в сфере морали. Поистине у зачинателей новой, индуктивной логики история превратилась в инструмент самой эффективной критики метода всей традиционной науки. На почве новой логики история оказалась базисом всей системы наук, началом всех начал. При этом, однако, следует учесть, что со сменой исторических эпох менялся смысл, вкладывавшийся в термин "история". Ко времени Бэкона господствующей являлась тенденция к наполнению его изначальным, классическим содержанием, а именно - "расследование", "описание", "узнавание". Следовательно, фактор времени (как в смысле бытийном, так и познавательном) в этом содержании практически отсутствовал, ибо "исследовалось" и "описывалось" "событие" - естественное или общественное, наблю-

¹⁵ См. Dean L. F. Sir Francis Bacon's Theory, p. 21 Iff.

¹⁶ См. ibid. (cp. Luciani V. Bacon and Machiavelli, p. 236f; ejusd. Bacon and Guicciardini, p. 90ff.).

¹⁷ См. Smith-Fussner F. The Historical Revolution. - English Historical Writing and Thought 1580 - 1640. Lnd. 1962. (cp. Sypher W. O. Op. cit., p. 353).

¹⁸ Бэкон Ф. Соч. Т. 1, с. 272.

стр. 70

давшееся и засвидетельствованное как нечто неизменное, всегда тождественное себе, независимо от того, происходило ли оно в настоящем, на глазах повествующего о нем, или в прошлом, т. е. воспринималось по описаниям других. Именно эта черта в содержании анализируемого термина рельефно выражена у Бэкона. Для него история означала и способ бытия (естественная и гражданская "история") и способ его познания (опыт, наблюдение и т. п.). В первом случае историческое бытие оказывается, по сути, неподвластным течению времени, а связанным внешним образом с промежутком, в котором это бытие предстает как упорядоченное многообразие. Этим определялся, соответственно, и способ первичного его познания - эмпирического и индуктивного, а именно: наблюдение единичных вещей ("событий") и описание их вневременной природы. Подчеркнем, что для Бэкона речь шла в подобном случае именно об "историческом" познании.

Таким образом, гражданская история оказалась в поле зрения Бэкона не только потому, что, задавшись целью обозреть современное ему знание, он поневоле должен был включить в него и историю. В действительности же, как это будет засвидетельствовано ниже, речь шла об интересе и более глубоком, и фундаментальном. В историческом знании Бэкон усматривал фактическое основание, на котором должно быть воздвигнуто здание новой "гражданской науки". Тем самым проблема принимала научно-философский характер. "Авторы трактатов по этике, - писал Бэкон, - показали нам великолепные и вдохновляющие образцы блага, добродетели, долга, счастья. Но о том, каким образом можно лучше всего достигнуть этих целей, они или вообще ничего не говорят, или говорят весьма поверхностно". Традиционная моральная философия на это неспособна, так как она основана не на "истории", а витает над ней, вследствие чего полностью лишена практического, прикладного значения¹⁹ . Только знание, извлеченное из частных, документированных фактов и размышления по поводу их, а также вытекающие из них заключения "представляют подлинную ценность для практики в отличие от знания, в котором примеры лишь иллюстрируют абстрактные постулаты". Только наука, почерпнутая из фактов, "легко находит обратный путь" - к фактам.

Известно, что Бэкон не оставил специального сочинения, в котором освещались бы вопросы теории и практики историографии, не говоря уже о моральной философии. Поэтому основным источником наших суждений и умозаключений о месте Бэкона в истории историзма является его довольно беглый очерк гражданской истории (в связи с общей классификацией наук) в трактате "О значении и успехе знания, божественного и человеческого" (1605 г.), впоследствии дополненном и уточненном в его латинской версии под названием "О достоинстве и приумножении наук" (1623 г.). Отдельные положения и замечания, относящиеся к нашей теме, разбросаны по другим частям и фрагментам его "Великого восстановления наук".

Начать с того, что у Бэкона еще отсутствовала в сколько-нибудь развитой форме идея объективной (надличностной) истории, которая в то же время не была бы историей провиденциальной. Поскольку же речь шла об истории светской (гражданской), то она мыслилась им почти исключительно в плане субъективном, т. е, как история "деяний" отдельных индивидуумов, ее творивших. Исторические личности, "наделенные" "свободой воли", своими действиями изо дня в день замышляли и творили "события", из которых складывалась канва истории как действительности. Это и была та событийная гражданская история (historia rerum gestarum), которая, по сути, не знала иных

¹⁹ The Works. Vol. 1, p. 17.

стр. 71

различий между эпохами, кроме форм правления, состояния мира идя войны и т. п., как и не ведала иных граней и разделений, помимо смены "актеров" или ареалов, в которых разыгрывалась драма истории²⁰ . Такой и виделась Бэкону история как процесс, и в этом он, несомненно, уступал такому французскому историческому мыслителю XVI в., как Жан Боден²¹ , предвестнику социологической, объективной трактовки этого процесса.

Если же от характеристики хода истории обратиться к ее структурным делениям, то и здесь мы как будто не столкнемся со сколько-нибудь значительными новациями в сравнении с ренессансной традицией. В самом деле, понятие "гражданское общество" раскрывается Бэконом главным образом как "государство", которое в такой степени покрывает и поглощает первое, что именно оно чаще всего имеется в виду, когда в тексте значится "civil society". Приведем характерный пример: "Существуют три основных блага, которых люди ожидают для себя от гражданского общества: избавление от одиночества, помощь в делах и защита от обидчиков". Не вдаваясь здесь в характеристику политических воззрений Бэкона, отметим, что они явным образом не шли дальше идеала, предвосхищавшего доктрину просвещенной монархии. "Известно, что под властью просвещенных правителей государства переживали наиболее счастливые времена своей истории"²² . Вообще складывается впечатление, что вопрос о наилучшей форме правления Бэкон решал как сугубый прагматик, т. е. сообразно конкретным условиям времени и места. В этой связи характерно, что период складывания и возвышения национальных государств в любой их форме рассматривается им как особенно достойный внимания историков²³ . Очевидно, что во всем этом Бэкон оставался в границах и на почве ренессансной традиции.

Вместе с тем, как это вообще было характерно для склада его мысли, концептуальный дар нередко по поводу, казалось бы, незначительному, неожиданно прорывал "круг", очерченный указанной традицией, и Бэкон формулировал положения столь поразительные по своей глубине и оригинальности, что ими зачастую предвосхищалась интеллектуальная история века грядущего. Так, характеризуя особенности того вида историографии, которая именуется им "историей эпох" или "всеобщей", Бэкон резко противопоставлял ее традиционным "всемирным историям", не только на том основании, что последние сплошь и рядом представлялись ему "беспорядочной мешаниной" событий и сообщений, выхваченных из различного рода малодостоверных повествований, но и из-за стремлений составителей таких "историй" начинать их едва ли не со дня творения²⁴ . Бэкон же мыслил "всеобщую историю" не как механический свод "частных" историй, а как их синтез на основе того общего, что характеризует - в рамках определенного хронологического отрезка - движение истории и различных ареалов, того "духа", который составлял специфику определенной эпохи всеобщей истории. "Ведь все события в нашем мире не настолько разделены по странам и государствам, чтобы между ними не существовало многочисленных связей. Поэтому... интересно рассматривать события какого-то века.., как бы собранные воедино и воспроизведенные на одной картине"²⁵.

Очевидно, что мысль Бэкона о внутреннем единстве, содержательной целостности и завершенности каждой из исторических эпох не

²⁰ Ibid., p. 749 (ср. ibid., p. 504).

²¹ Bodin I. Methodus ad facilem historiarum cognitionem. P. [1567].

²² The Works. Vol. I, p. 747 (ср. ibid., p. 471).

²³ См. Essays or Counsels Civil and Moral. Lnd. 1625 (The Works. Vol. I, p. 508).

²⁴ The Works. Vol. I, p. 512.

²⁵ См. ibid., p. 514.

стр. 72

укладывалась в концепцию событийной, т. е. субъективно творимой, истории и приближалась к идее объективной, надличностной истории. Важность категории исторического времени, самый процесс ее формирования в историзме Бэкона требует более пристального рассмотрения. Во-первых, встречающееся как в латинских, так и в английских текстах Бэкона, по видимости, формальное и "нейтральное" употребление терминов: tempus, time (время), saeculum, age (век) - применительно к истории приобретает уже определенно содержательный, технический смысл - "эпоха". Это подтверждается во всех тех случаях, когда идея смены исторических эпох передается как "движение", "смена", "круговращение" времени (temporum motus, revolution of time)²⁶ .

Но что скрывается за подобного рода словоупотреблением "время", "времена"? Только однажды мы неожиданно узнаем, что у каждого Времени свои "нравы", что склонности и нравы магистрата могут совпадать или противоречить "нравам времени"²⁷ , что каждому "времени" свойствен свой "образ жизни", виды занятий, особенно распространенные и ценимые. И поскольку все эти черты эпохи не являются производными от характера властителя, а независимы от него, предшествуют ему, они и есть определение специфики данного исторического времени. И тем не менее сама неопределенность, расплывчатость определений этой совокупности черт эпохи ("характер", "нравы" и т. п.) как нельзя лучше свидетельствует о том, насколько еще рудиментарной оставалась у Бэкона категория объективного исторического времени.

Так или иначе, какой бы смысл в содержание понятия "дух времени" им ни вкладывался, именно этот "дух" придавал "веку" печать неповторимого своеобразия и индивидуальности, в него историк должен был мысленно погружаться, Духовно ему "уподобиться", для того чтобы понять его и описать²⁸ . Если судить по этим, предъявляемым историку требованиям, то Бэкон явным образом опережал развитие исторической мысли по крайней мере на два столетия, ибо только на рубеже XVIII - XIX вв. мы сталкиваемся с теми же - в общем и целом - требованиями, составлявшими вклад историков- романтиков в поступательное движение историзма. Однако если, опираясь на косвенные данные, попытаться приблизиться к пониманию смысла анализируемой категории ("дух времени"), то мы, вероятнее всего, окажемся отброшенными назад - к историзму Возрождения, поскольку, судя по всему, речь шла о "нравах", зависевших от данного состояния мира или войны, "процветания" или упадка, обусловленных в конечном счете "характером правления".

Так или иначе, но концепция исторического времени, унаследованная от гуманистов Возрождения и заключавшаяся в приближавшемся к круговороту чередовании "циклов" ("круговорот времени"), подвела Бэкона вплотную к проблеме периодизации истории. Ему принадлежит набросок в высшей степени оригинальной идеи таковой, сделанный еще в работе 1605 г., но так и оставшийся неразработанным и более того - опущенным в опубликованной в 1623 г. латинской версии той же работы. "Провидению было угодно, - писал Бэкон, - явить миру два образцовых государства в таких областях, как военная доблесть, состояние наук, моральная добродетель, политика и право - государство Греции и государство Рима. Их история занимает срединную часть (исторических) времен. Известна более древняя по отношению (упомянутых государств) история, именуемая одним общим названием - "древности" (antiquities) мира, равно как и последующая за ним история, именуемая новой (modern)"²⁹ .

²⁶ См. ibid.

²⁷ См. ibid., p. 778 ("cum temporibus conveniat").

²⁸ См. ibid., p. 504 (ср. Бэкон Ф. Соч. Т. 2, с. 160).

²⁹ См. The Works. Vol. III p. 345.

стр. 73

Данная периодизация примечательна в ряде отношений. Во-первых, в отличие от трехчленного деления всеобщей истории, выработанного гуманистами Возрождения, в основу ее положена не история Европы (и тем более не история Италии), а история всего известного (по крайней мере со времени классической древности), "круга земель". Нетрудно заметить, что история Древней Греции и Древнего Рима оказалась в рассматриваемой периодизации передвинутой с "начальной" точки отсчета светской (подчеркиваем - светской, а не священной) истории на середину шкалы. "Древности" же (точнее - история, предшествовавшая Греции и Риму; речь, по-видимому, шла о Древнем Востоке) были таким образом приурочены к государствам, им предшествовавшим. В этом, несомненно, заключался в сравнении с упомянутой периодизацией гуманистов сдвиг более чем конструктивный. Вторая особенность бэконовской периодизации заключалась в совершенно немыслимом, с точки зрения гуманистов Возрождения, причислении средних веков, наряду с Возрождением, к одной и той же эпохе - новой истории, к эпохе, наступившей после Юстиниана - "последнего из римлян". Впрочем, эта периодизация, весьма близкая к духу (если и не к букве) принятой в современной историографии концепции всеобщей истории, оказалась только мимолетным провидением далекого будущего. Характерно, что в более поздних работах Бэкона она больше не встречается. Зато в них повторяется представление гуманистов о "темноте" тысячелетнего периода, простиравшегося между крушением Западной Римской империи и Возрождением. Так или иначе, но факт отступления Бэкона, пусть только в одном случае, от ренессансной традиции, сама возможность и необходимость такого отступления - еще одно свидетельство смелости его мышления.

В целом значение категории времени в системе воззрений Бэкона очень велико. Можно только удивляться, что до сих пор данная проблема не стала предметом специального исследования. Заметим в этой связи: наряду с провиденциальным смыслом истории Бэкон вынес за пределы науки и столь характерную для средневековья оппозицию: "время - вечность". Вместо нее на первый план выдвинулась оппозиция внутри самого времени: "прошедшее - будущее", в рамках которой "настоящее" выступает и разделительной гранью и соединяющим звеном³⁰ . Перенесение центра тяжести в рассуждениях Бэкона о времени с модуса прошлого на модус будущего придавало историческому движению перспективу и качественную необратимость. Традиционное представление о "вращении времен" приобретало постепенно характер линейной смены времен и состояний (возраста) мира³¹ . Суть истории все чаще отождествляется с поступательными изменениями, с прогрессом, пусть для начала только в движении наук и искусств.

Однако напрасно искать у Бэкона сколько-нибудь определенного ответа на вопрос: чем обусловливается смена исторических эпох? Только в его истолковании мифа о Прометее обнаруживаются какие-то подходы к возможным ответам: "Во всем многообразии вселенной древние особо выделяли организацию и конституцию человека, что они считали делом провидения... Но особенно важно то, что человек с точки зрения конечных причин рассматривается здесь как центр мироздания, так, что, если убрать из этого мира человека, все остальное будет в таком случае казаться лишенным главы, неопределенным и бессмысленным"³² . И тем не менее этот центр Вселенной, это самое совершенное создание на земле - человек остался недовольным своей природой и неудовлетворенным собой. В этом свойстве человеческой натуры ни-

³⁰ См. ibid. Vol. I, p. 509.

³¹ Ibid., p. 504 (cp. p. 162).

³² CM. ibid. Vol. VI, p. 670.

стр. 74

когда не довольствоваться настоящим, данным, достигнутым, а стремиться ко все более совершенному состоянию Бэкон увидел разгадку движения человеческой истории в самом исходном ее звене³³ . "Ведь те, кто безмерно превозносит человеческую природу или искусства, которыми овладели люди, кто приходит в несказанный восторг от тех вещей, которыми они обладают,.. не приносят никакой пользы людям,.. они уже не стремятся вперед. Наоборот, те, кто обвиняет природу и искусство, кто беспрерывно жалуется на них, те безусловно... постоянно стремятся к новой деятельности и к новым открытиям". Мысль Бэкона предельно ясна: только благодаря тому, что человек деятельно проявляет недовольство тем, чем он уже располагает, история продвигается вперед.

Разумеется, подобный ответ остается в границах научной цели Бэкона - убедить современников и потомков в необходимости не доверять "божественный дар (т. е. разум. - М. Б.)ленивому и медлительному телу", а связать две стороны человеческой деятельности - "догматическую" и "эмпирическую" - воедино. С точки зрения истории цивилизации в приведенном суждении Бэкона гораздо больше исторического смысла, чем в этатистской концепции истории, господствовавшей в ренессансном историзме и рассматривавшей государство в качестве важнейшего движущего начала человечества.

Итак, в основе смены исторических эпох лежит "прометеев" статус человека, или, что то же самое, "школа Прометея"³⁴ . Характер каждой такой эпохи определяется мерой влияния на ход истории людей, принадлежащих к этой "школе". Тем, что историческая мысль Бэкона включала не только прошлое и настоящее, но и будущее, рассматривала настоящее не только с позиции прошлого, но и будущего, она знаменовала собой крупный шаг вперед по сравнению с историзмом Возрождения.

В целом идее прогресса принадлежит важное место в философско-историческом наследии Бэкона, хотя и в этой линии его рассуждений нетрудно обнаружить и непоследовательность, и явные противоречия. Начать с того, что идея прогресса сформировалась у Бэкона прежде всего по сугубо специальному поводу: в связи с непрекращающейся - со времени позднего Возрождения и до начала XVIII в. - дискуссией между "модернистами" и "классиками" по вопросу о соотношении культурного наследия древности и культуры нового времени³⁵ . Очевидно, что для преодоления завещанной Возрождением идеализации классической древности, рассматриваемой как непревзойденный эталон всего того, что вкладывалось гуманистами в труднопереводимое понятие Virtu (добродетель, доблесть) - предела возможностей человеческого духа, - нужны были и более высокая степень секуляризации человеческой мысли и более адекватное представление об истинном и мнимом в критериях и оценках сравниваемых состояний, а главное, об истинных путях, методах интеллектуальной деятельности и тем самым об исторических перспективах этой деятельности³⁶ .

³³ См. ibid. Vol. I, p. 162.

³⁴ См. ibid. Vol. VI, p. 676.

³⁵ См. Lombard A. La quelrelle des Anciens et modernes. Neufchatel. 1908; Jones R. E. Ancients and Moderns. Lnd. 1961.

³⁶ Именно последнего недоставало всем современным Бэкону участникам данной дискуссии. Даже в тех случаях, когда христианские гуманисты говорили о достижениях своего времени, границей этого состояния всегда мысленно оставалась классическая древность. У этой границы всякое творчество мыслилось лишь как "подражание". Отсюда следовало, что всевозможные улучшения, предвидимые в будущем, оказывались всего лишь "восстановлением утерянного", преданного забвению, большим или меньшим приближением к былой вершине. Одним словом, категория развития в конечном счете сводилась к возврату к прошлому. Так, в письме Эразма Роттердамского папе Льву X выражалась надежда увидеть наступление "золотого века", который должен был заключаться в "восстановлении" трех благословений рода человеческого: благочестия, литературы и христианского согласия (Baker H. The Race of Time. Toronto. 1966, p. 372).

стр. 75

Бэкон в ходе упоминавшейся дискуссии оказался на стороне "модернистов", усматривавших в свершениях человека нового времени образцы, "превосходящие" доблесть древних. Однако свою позицию он аргументировал не формально, а исторически (хотя речь при этом шла только об истории наук и искусств). То обстоятельство, что для Бэкона критерием для определения места эпох в ходе истории служило состояние науки и искусств (промышленных!), не должно удивлять. Ведь он был создателем философии "новой науки", призванной - по крайней мере в идеале - служить прогрессу материального производства. "Число веков, - отмечал Бэкон, - если правильно поразмыслить, оказывается весьма малым, ибо из двадцати пяти столетий, которые приходятся на науку и сохраняются в памяти людей, едва ли можно насчитать и выделить шесть столетий, плодотворных для науки... Пустынных и заброшенных областей во времени не меньше, чем в пространстве"³⁷ .

Именно в этой области, как уж отмечалось, Бэкон преодолел циклическую концепцию исторического времени, возобладавшую к XVI в. в ренессансном историзме. Он рассматривал смену эпох расцвета и упадка наук не как проявление некоей циклической закономерности, заложенной в самом процессе научного творчества, а как следствие специфических условий, в которых - в соответствующие эпохи - развиваются науки и искусства. "Одни умы, - отмечал Бэкон, - склонны к почитанию древности, другие увлечены приверженностью к новизне. Но лишь немногие умы могут соблюдать такую меру, чтобы не отбрасывать то, что должным образом установлено древними, и не пренебречь тем, что верно предложено новыми. Этим наносится большой ущерб философии и наукам, ибо это скорее следствие увлечения древним и новым, а не суждения о них. Истину же должно искать не в удачливости какого-либо времени.., а в свете природы и опыта"³⁸ . То обстоятельство, что тысячелетний "средний век" "выпал" из истории науки, явилось следствием помех, которые стояли на ее пути, - церковь, политические режимы, схоластика. "Если бы в течение многих веков, - писал Бэкон, - умы людей не были заняты религией и теологией и если бы гражданские власти (особенно монархические) не противостояли такого рода новшествам... то, без сомнения, возникли бы еще многие философские и теоретические школы, подобные тем, что некогда в большом разнообразии процветали у греков"³⁹ .

Развитие наук и "механических искусств" в новую эпоху - с момента изобретения книгопечатания, магнитной иглы и великих географических открытий - намного превзошло достижения древних. "Наше время, - подчеркивал Бэкон, - по развитию знаний вовсе не уступает, а в ряде случаев и значительно превосходит те.., что выпали на долю греков и римлян"⁴⁰ . Человеческий ум ненасытен. Получив в "новой индукции" ариаднину нить, ведущую не к словам о вещах, а к самим вещам, он будет все глубже проникать в тайны природы. С этих пор развитие наук и искусств обрело необозримые горизонты. "Ведь именно в нашу эпоху Земной шар каким-то удивительным образом сделался открытым и доступным для изучения... Это достижение нашего времени, так что оно с полным правом могло бы взять своим девизом не только

³⁷ The Works. Vol. I, p. 186. Вот образец силы традиции: "Даже разумные и твердые мужи... считают, что в мировом круговращении времен и веков у наук бывают некие приливы и отливы, ибо в одни времена науки росли и процветали, а в другие времена приходили в упадок и оставались в небрежении" (ibid., p. 199).

³⁸ Ibid., p. 170.

³⁹ См. ibid., p. 178.

⁴⁰ См. ibid., p. 514.

стр. 76

знаменитое "plus ultra" (дальше вперед) в сравнении с древними, провозгласившими "non ultra" (не дальше)"⁴¹ .

До тех пор пока человеческий ум, блуждая по боковым тропинкам, был занят проблемами цели и методов исследования, развитие наук и искусств обнаруживало все признаки циклизма⁴². Только одна область человеческой практики не знала перерывов в своем поступательном развитии: "механические искусства", основанные на законах природы, прогрессировали постоянно. Решающая причина тому: "то, что основано на природе, растет и приумножается". Если бы науки "придерживались древа природы и питались бы от него, то никак не случилось бы того, что мы наблюдаем уже в течение двух тысячелетий: науки... остаются почти в одном и том же состоянии и не получают никакого приращения". Бэкон считал, что в его эпоху для них открылась возможность непрерывного, кумулятивного развития по восходящей линии⁴³ .

Иными словами, движение исторического времени, пусть только в специальной области научных (опытных) исследований, поставлено Бэконом в прямую связь с заложенной в настоящем исторической перспективой. Именно этим обстоятельством было обусловлено возвышение Бэконом "своего времени" над прошлыми эпохами, включая и классическую древность. Хотя времена Платона и Аристотеля именуются древностью, в действительности применительно к ним следует говорить о возрасте раннем. "Что же касается древности, - писал Бэкон, -то мнение, которого о ней придерживаются люди, совершенно не обдуманно... Ибо древность следует... отнести к нашим временам, а не к более молодому возрасту мира, который был у древних... И подобно тому, как мы ожидаем от старого человека больших знаний и более зрелых суждений,.. так и от нашего старшего времени следует ожидать большего, чем от былых времен"⁴⁴ . Характерно, однако, что распространить идею прогресса на ход "гражданской истории" в целом Бэкону еще не было дано. В этом случае он оставался на почве ренессансного циклизма. "Случается и так, - развивает он свою мысль, - что после периода расцвета государств вдруг начинаются волнения, восстания и войны,.. люди вновь проявляют худшие стороны своей природы, в деревнях и городах царит опустошение и тогда наступают времена варварства"⁴⁵ .

В заключение анализа воззрений Бэкона на историю как действительность нельзя не обратить внимания на встречающееся в его текстах выражение - "законы истинной истории". О каких законах здесь идет речь? Скорее всего о законах жанра, т. е. историописания, именуемого Бэконом "истинной историей". Однако нас не могут не интересовать суждения Бэкона о возможности обнаружения в гражданской истории регулярностей, позволяющих историку формулировать определенные общие принципы, или, пользуясь терминологией самого Бэкона, - "аксиомы".

С позиции "новой индукции" индивидуальное, как конечное материального мира, доступного рациональному познанию, есть лишь исходное, отправное в процессе восхождения разума к общему, к закону. Объективной предпосылкой подобного метода является внутренняя, скрытая связь вещей ("событий") между собой⁴⁶ . Следовательно, действительное, а не мнимое познание есть не что иное, как обнаружение

⁴¹ См. ibid.

⁴² "Ibid., p. 186.

⁴³ См. ibid., p. 199.

⁴⁴ См. ibid., p. 192.

⁴⁵ См. ibid. Vol. VI, p. 648.

⁴⁶ CM. ibid. Vol. I, p. 512

стр. 77

этой связи между тем, что кажется обособленным и единичным. Ибо совершенно очевидно, что хотя "вещи разнородны и чужды одна другой, однако они сходятся в ... законе"⁴⁷ . В этой связи самым примечательным является одно совершенно оригинальное для своего времени наблюдение Бэкона, свидетельствующее о его прозорливости. Так, указывая на одну из специфических черт исторического закона, он пишет: "Легко заметить, что законы истинной истории настолько строги, что они лишь с большим трудом применимы к столь большому материалу (всеобщей истории. - М. Б.), так что в результате великое значение истории скорее уменьшается, чем увеличивается с разрастанием ее объема"⁴⁸ . И в данном случае речь, по- видимому, идет скорее о "законе жанра", т. е. специфике исторического описания. Однако и в плане объективной, собственно исторической (а не социологической) закономерности плодотворность этого наблюдения была подтверждена всем опытом историографии в последующие столетия⁴⁹ .

Как легко было убедиться, сводить интересы Бэкона в области истории к ординарному для его времени кругу вопросов, трактовавшихся в многочисленных экзерсисах гуманистов на тему "О пользе истории" и т. п., означало бы пройти мимо самой сути его историзма. Так как в системе бэконовской философии науки история - это не только - и даже не столько - конкретная дисциплина, а прежде всего метод, фундамент научного освоения мира -природы и общества, то правомерно заключить, что Бэкон по-своему "историзировал" научное познание в целом, поскольку проецировал на исследование природы процедуру, характерную, по его мнению, для историописания. Так, в заключении первой книги "Нового органона" говорится: "Мы придерживаемся того мнения, что, если люди будут располагать надлежащей естественной и экспериментальной историей и проявят в ней прилежание и при этом окажутся способными к двум вещам: во-первых, оставить общепринятые мнения и понятия, и во-вторых, удержать ум от самого общего.., то они смогут прийти к нашему истолкованию"⁵⁰ .

Уже подчеркивалось, что идея основания науки на фундаменте "истории" явилась прямым вызовом натурфилософии Возрождения (безразлично, к какой из двух классических традиций она примыкала - Платона или Аристотеля). "История" оказалась самым эффективным противовесом традиционным воззрениям, основанным на "ложной индукции", в которой факты - случайные и выхваченные - служат лишь иллюстрацией к общим положениям в отличие от индукции подлинной, в которой воплощалось прямо противоположное требование: восходить по непрерывным ступенькам - от частностей к меньшим аксиомам и затем к средним, и, наконец, по мысли Бэкона, к самым высоким. Итак, "история" как систематизированный опыт - такова фундаментальная предпосылка научной революции. "Без естественной и экспериментальной истории, которую мы предлагаем создать, в философии и науке не могло и не может быть никакого прогресса, достойного рода человеческого"⁵¹ . Сам призыв Бэкона приступить к документированию всех явлений небесных и земных, как наблюдаемых непосредственно,

⁴⁷ См. ibid., p. 258.

⁴⁸ См. ibid., p. 512.

⁴⁹ Дело в том, что собственно историческая закономерность в отличие от закономерности социологической всегда оказывается выявленной и сформулированной тем точнее, чем определеннее очерчены ее пространственно-временные границы. Как показала научная практика в данной области, огромное большинство установленных собственно исторических закономерностей носит именно такой "локализованный" во времени и пространстве характер (см. Барг М. А. Категории и методы исторического исследования. М. 1984, гл. V).

⁵⁰ См. The Works. Vol. I, p. 123.

⁵¹ См. ibid. Vol. IV, p. 254.

стр. 78

т. е. в данное время, так и сохранившихся в памятниках письменности, был формой осуждения традиции умозрительной науки, рассматривавшей углубление в детали действительности как занятие, недостойное философского ума.

В той же степени, в какой с помощью идеи "истории" Бэкон создавал "новую науку" о природе, он воссоздавал и натуралистическую науку гражданской истории. В самом деле, во всех рассуждениях гуманистов XVI в. о методе применительно к истории речь шла главным образом об истории как о специфическом ж аире литературы. Даже Боден, приблизившийся к идее истории как науки, тем не менее остался чужд мысли об универсализме логических проблем научного познания как такового⁵² . Возведение же Бэконом гражданской истории в ранг науки означало распространение на нее тех же логических процедур, которые предусматривались "новой индукцией" при составлении естественной и экспериментальной истории.

Отныне не оставалось принципиальных различий между исследованием "событий" и "явлений" природы и "деяний" людей, - событий исторических. Исходный принцип становился общим: сначала наблюдения, затем - рассуждения. Новая логика мыслилась как универсальный инструмент науки "истории" в широком смысле, независимо от того, идет ли речь об истории естественной или гражданской.

Именно поэтому столь новаторский шаг в истории историзма, по крайней мере в сравнении с историзмом Возрождения, выглядит в контексте предложенной Бэконом классификации наук как нечто само собой разумеющееся: "История делится на естественную и гражданскую. В естественной истории рассматриваются явления и факты природы, в гражданской - деяния людей"⁵³ . Бэкон распространял новую логику на все области познания. И в предложенной им классификации наук он оставался верным этому принципу. Так же как он предложил 130 тем для составления "частных историй" природы, так и гражданской истории он дал перечень 28 отдельных, подлежащих изучению, направлений - "отраслей", каждая из которых делилась на "подразделы", и т. д.⁵⁴ .

В результате история гражданская превращалась из "свободного" искусства в научную дисциплину, основанную на новой логике, т. е. методе индукции, и притом не только в составную часть "научной революции", но в ее гносеологическую предпосылку, в частности, в такой обширной области наук о человеке, которые именовались Бэконом "гражданскими". Но тем самым пересматривалось и неизмеримо углублялось унаследованное от историзма Возрождения решение вопроса о "пользе гражданской истории". Именно тем, что Бэкон распространил на гражданскую историю требование общественного служения, т. е. служения "общему благу", предъявлявшееся науке в целом, он провел разграничительную линию между своим и традиционно гуманистическим ответом на вопрос "о пользе истории". Из средства индивидуального "воспитания" и "обучения" людей на "примерах" и "уроках прошлого история превращалась в основание моральной философии и в конечном счете в одну из предпосылок установления на земле "братства людей". В предисловии к "Великому восстановлению наук" Бэкон писал: "Конечно, роль науки в гражданских делах, в устранении неприятностей, которые человек доставляет человеку, не намного

⁵² См. Bodin J. Op. cit., p. 18. Очевидно, что Бэкон отвергал не только силлогистику Аристотеля, но и логику П. Рамуса (1515 - 1572 гг.) как олицетворение "ложной индукции" (см. Gilbert N. Renaissance Concept of Method. N. Y. 1960, p. 147).

⁵³ См. The Works. Vol. I, p. 495.

⁵⁴ См. ibid., 5 - 10; Nadel G. H. Op. cit., p. 236. В ряде случаев Бэкон как бы ослабляет роль "новой индукции" в области "гражданской истории".

стр. 79

уступает другим ее заслугам в облегчении тех трудностей человеческой жизни, которые создаются самой природой"⁵⁵ .

Исторические знания в гражданской области были признаны "питающей почвой" всех наук о человеке, без которых, по мысли Бэкона, невозможно совершенствование системы общественных институтов и отношений. Этому своему призванию гражданская история служит двумя путями: посредством этики, помогая индивидууму ориентироваться в системе ценностей и тем самым содействуя распространению тех из них, что ведут к "благу", и посредством политики, наставляя властителей в вопросах, связанных с истинными основаниями и призванием государственных институтов. Соответственно и степень "научности" истории оценивается Бэконом в зависимости от пригодности ее материала для извлечения из него надлежащих "аксиом". Следовательно, так же, как без "естественной и экспериментальной истории", по мысли Бэкона, не могло быть никакого прогресса в натурфилософии, так и без адекватной гражданской истории не могло быть прогресса в моральной философии и в гражданских науках - политике, этике, экономике, праве - и в конечном счете - в более разумном устройстве "семьи людей". До сих пор, замечает Бэкон, моральная философия исходила из идеи долженствования. Между тем, чтобы оказаться способной указать на корень зла и добра, она должна опираться на знание сущего. Поэтому, заключает он, "нам есть за что благодарить Макьявелли и других авторов такого же рода, которые открыто и прямо повествуют о том, как обычно поступают люди, а не о том, как они должны поступать"⁵⁶ .

При всем том очевидно, что гражданская история и в оценке Бэкона еще лишена была самостоятельных научных задач, т. е. изучения прошлого как предмета, подлежащего познанию. И если бы за обрисовкой "служебного" характера исторического материала не скрывалась идея пусть опосредованного участия гражданской истории в увеличении суммы общественного блага, то в этом отношении мало что нового можно было бы вычитать у Бэкона по сравнению с суждениями по данному вопросу, к примеру, Бодена, обратившегося к истории в интересах юриспруденции. "Всеобщая история, - развивает свою мысль Бэкон, - дает нам лучший материал для рассуждений на политические темы... факты из жизнеописаний могут служить в качестве прецедентов деловой практики"⁵⁷ . Вместе с тем Бэкон, как и авторы "Artes historicae", видит "пользу гражданской истории" в том, что ей доверены "слава и доброе имя предков", что историческое повествование "может с большим успехом служить в качестве примера и образца для читателя", увеличивая "славу и достоинство" королевств, оказывая "большую помощь в формировании гражданской мудрости" и т. д. и т. п.⁵⁸ .

С этой же "чересполосностью" оригинальных и унаследованных суждений Бэкона мы сталкиваемся и в определении им того места, которое рациональная способность человека и, в частности, его "историческая" способность занимает в процессе научного освоения окружающего мира. В самом начале предложенной Бэконом классификации наук говорится: "Наиболее правильное расчленение человеческого знания - то, которое исходит из трех способностей разумной души, сосредоточивающей в себе знание. История соответствует памяти, поэзия воображению, философия - рассудку"⁵⁹ . Перед нами изложение господст-

⁵⁵ См. The Works. Vol. I, p. 470.

⁵⁶ См. ibid., p. 729.

⁵⁷ См. ibid., p. 740.

⁵⁸ См. ibid., pp. 505 - 514. Отсюда забота Бэкона о том, чтобы исторические работы волновали человеческие страсти (ibid., p. 616).

⁵⁹ См. ibid., p. 494.

стр. 80

вующего в то время традиционного учения - т. н. психологии рациональных способностей человека, метафизически расчленявшей процесс познания на обособленные замкнутые в себе функции - "акты". Согласно этому учению определенный род умственной (по терминологии того времени - "душевной") деятельности связан с определенным родом способностей разумной души. При этом каждая из этих способностей локализуется в особой ее "части".

В исследованиях, этому вопросу посвященных, уже было обращено внимание на то, что по логике этих "оснований" историческое познание как бы останавливается на подготовительной, дорассудочной фазе освоения материала. "Ощущение, - продолжает Бэкон, - служащее как бы воротами интеллекта, возникает только от воздействия единичного. Образы и впечатления от единичных предметов, воспринятые органами чувств, закрепляются в памяти.., как бы не тронутыми, в том самом виде, в каком они явились чувственному восприятию. И только позднее человеческая душа перерабатывает и переживает их"⁶⁰ . Отсюда легко заключить, что функции истории исчерпываются сбором и закреплением материала в памяти, в то время как процедура его собственно рассудочного освоения представляет уже "сферу деятельности" философии и науки.

Однако к моменту создания латинской версии трактата "О значении и успехе знания, божественного и человеческого" Бэкон значительно приблизился к доктрине Б. Телезио (1509 - 1588 гг.) и его последователей, в которой указанные выше "три способности разумной души" уже не отделены одна от другой, а объединены в одно целое, олицетворяющее мыслительную способность как таковую. Доктрина Телезио, с которой Бэкон был хорошо знаком, вскрывала таким образом всю меру непригодности традиционной концепции, поскольку она оставляла вне поля зрения первую и наиболее фундаментальную способность "разумной души" - мыслить. Мышление - это универсальный способ духовной деятельности, и человек к нему прибегает в равной мере и тогда, когда он "запоминает", и тогда, когда он "рассуждает", и тогда, когда он "воображает". Более того, "память", отождествляемая с занятиями историей, оказывается не только "подготовительным этапом" рассудочной деятельности, но и этапом ее завершающим: в первом случае речь идет о фиксировании образов, доставляемых органами чувств, во втором - о фиксировании результатов мыслительной деятельности. Но самое важное, может быть, заключается в том, что память участвует на всем протяжении этой деятельности не только как "хранилище" первичных "образов" и конечных абстракций, но и как "носитель" самих мыслительных процедур. Поскольку же Бэкон отождествляет с "памятью" историю, постольку оказывается, что на разных этапах мыслительной деятельности функции "памяти" различны. Так, в начальной фазе эта функция выражается в создании "первичной истории"⁶¹ , а затем она становится последовательно причастной к логике и к философии, т. е., по терминологии Бэкона, к науке в собственном смысле слова. "Пусть никто не ждет большого прогресса в науках, если отдельные науки не будут возвышены к ... философии"⁶² , - таково в высшей степени дальновидное заключение Бэкона.

К сожалению, Бэкон не показал, как оперирует память, но зато не оставил сомнений о своих представлениях насчет объема памяти как сокровищницы опыта. "Та история, которую мы хотим создать и кото-

⁶⁰ См. ibid., p. 495. Ср. Patterson A. Francis Bacon and Socialised Science. Springfield. 1973, p. 17ff.

⁶¹ В данном случае "historia prima", вероятно, целесообразнее переводить как "первичная", подготовительная история (ср. Бэкон Ф. Соч. Т. 2, с. 218).

⁶² См. The Works. Vol. I, p. 505.

стр. 81

рую мы задумали прежде всего, должна быть широкой, созданной по масштабу Вселенной", способной "воспринять образ мира, каким он является в действительности". Из этого следовало, во-первых, что история является субстанцией каждой подлинной науки, а, во-вторых, поскольку ее метод обусловливается предметом, то во всех остальных науках "историческим" является и метод восхождения от частного к общему, ибо в противном случае его результаты не могли бы служить инструментом познания действительности. "Ибо знания, которые... буквально на наших глазах были извлечены из частных фактов, лучше других знают обратный путь к этим фактам"⁶³ .

Итак, в условиях, когда "история" мыслилась, по существу, лишенной "внутреннего времени", когда человек, субъект знания, не включал себя в процесс истории, т. е. в процесс изменений - его природа мыслилась неизменной, - наконец, когда метод "новой индукции" свидетельствовал о наступлении полосы господства механицизма и метафизики в европейской науке⁶⁴ , не кто иной, как именно Бэкон на два столетия предвосхитил необходимость преодоления противостояния естествознания и наук о человеке путем перевода первого на почву опыта и нацелив последние на познания "естественных" закономерностей истории. Иными словами, в прозрении логического универсализма всей совокупности опытного знания и заключалось, в частности, то подлинно новое, что внес Бэкон в теорию истории как науки. Разумеется, применяя афоризм Бэкона "истины - дети времени" к нему самому, легко обнаружить, что, "моделируя" логическое тождество истории "общества" и "истории" естественной, он в действительности утверждал лишь историзм натуралистический, в котором общество выступает в конечном счете как лишенное внутренней динамики⁶⁵ . Тем не менее в начале XVII в. именно в указанном шаге заключался совершенный Бэконом прорыв из заколдованного круга, каким была гуманистическая концепция истории как рода искусства - спекулятивного, риторического, а по отношению к классическому наследию - эпигонского.

В заключение нашего анализа логико-философских воззрений Бэкона на историю как науку следует обратиться к его учению об "идолах", т. е. ложных понятиях, пленяющих человеческий разум и преграждающих "вход" истине. С позиции наших дней очевидно, что в этом учении затронута в высшей степени важная для исторического познания проблема: в какой степени ум историка - в силу естественной склонности, полученного воспитания, влияния общественной среды, одним словом, усвоенных стереотипов мысли и форм ее выражения, деформирует полученную информацию, привнося в нее "свое" прочтение, понимание, истолкование и т. п. Одним словом, каков объем и характер предубеждений, с которыми историк подходит к своему материалу. Перечисленные Бэконом предубеждения - "рода", "пещеры", "площади", "театра"⁶⁶ являлись во все времена с момента возникновения историографии важнейшей и труднопреодолимой помехой на пути историка к истине. Характерно, однако, что Бэкон в разделах, где указанное учение излагается, не обратил внимание на это столь важное для судеб историографии обстоятельство и связь эту специально не вычленил. Впрочем, его можно понять: он был занят интересами науки в целом, а не какой-либо одной отдельной дисциплины.

Тем не менее важность суждений Бэкона об "идолах" для понимания того, сколь близок был он к раскрытию затронутой проблемы,

⁶³ Ibid., p. 743.

⁶⁴ Ср. Фуко М. Слова и вещи. М. 1977, с. 192сл.

⁶⁵ См Асмус В. Ф. Маркс и буржуазный историзм. М. -Л. 1933, с. 4 сл.

⁶⁶ См. The Works. Vol. I. p 163.

стр. 82

столь велика, что целесообразно их изложить хотя бы вкратце. Ум человека, подчеркивал Бэкон, подобен "кривому зеркалу": оно отражает вещи в искривленном виде. Различного вида "идолы", т. е. попросту говоря, предваряющие процесс отражения "предрасположения ума", искажают природу вещей. Итак, одни заблуждения человеческого разума обусловлены "родовым" его недостатком, неизбежным примешиванием к природе вещей "своей собственной природы"⁶⁷ . Другие заблуждения, наоборот, связаны с условиями воспитания отдельного индивидуума - таковы "идолы пещеры". То, что Бэкон называет "идолами площади", мы назвали бы предубеждениями "групп". Разумеется, у Бэкона нет указаний на реальную подоснову "группового сознания" - в его изображении оно появляется в результате "общения" и "сотоварищества" людей. Вероятнее всего, перед его взором в этот момент витали сообщества ученых, которые привыкли вооружаться и охранять себя "плохим и нелепым установлением слов". В более широком смысле Бэкон здесь имеет в виду массовое сознание, формируемое "на площади", в котором "слова устанавливаются сообразно разумению толпы". Наконец, под "идолами театра" подразумеваются ложные "аксиомы" - "вымышленные и искусственные миры", которыми полны традиционные науки, например, легенды о происхождении различных народов! и основателях национальных государств⁶⁸ .

До сих пор сохраняют свою актуальность предостережения Бэкона наукам, пользующимся словом для выражения сути вещей. Они постоянно находятся перед опасностью троякого рода извращений. "Первое - это, если можно так выразиться, "наука фантастическая", второе - "наука сутяжная" и третье - "наука подкрашенная"⁶⁹ . Ученым следует постоянно помнить о "колдовской силе" слов и во имя предметной истины пользоваться ими с большой осмотрительностью.

В текстах, содержащих критику традиционной науки и обоснование науки новой, опытной, Бэкон старался не углубляться в состояние отдельных наук. В работах же, так или иначе связанных с классификацией наук, он вынужден был заняться предметной областью и хотя бы мимолетно характеристикой отдельных наук. Применительно к гражданской истории, как специальной отрасли знания, обращает на себя внимание чрезвычайно высокая оценка Бэконом ее места и значения в системе наук. По его мнению, гражданская история превосходит по своему "значению и авторитету остальные человеческие творения". Впрочем, аргументация этого положения не лишена противоречий. С одной стороны, этим положением гражданская история обязана своей функции фактического основания всех наук о человеке. Это направление мысли было истинно новаторским. С другой - оно объясняется Бэконом в терминах более чем традиционных: "ведь ей доверены деяния предков"⁷⁰ .

Под стать высокому положению гражданской истории и трудности, стоящие на пути к созданию адекватной, истинной истории. Если оставить в стороне то обстоятельство, что сведения о древних ее периодах плохо сохранились, а занятия историей недавнего прошлого сопряжены для историка с немалой опасностью (можно навлечь на себя неудовольствие властей предержащих), то преодоление других трудностей связано с мерой таланта историка. При этом речь идет вовсе не об искусстве риторики, а о способности "мысленно" погрузиться в прошлое, "проникнуться его духом", исследовать смену исторических эпох

⁶⁷ Примеры "идолов рода": вера в астрологические предсказания, вещие сны, предзнаменования, стремление объяснить действия природы по аналогии с действиями и поступками людей.

⁶⁸ Ibid., pp. 164 - 165, 512.

⁶⁹ См. Ibid., p. 450, то Ibid., p. 504.

стр. 83

(требования, как уже отмечалось выше, поистине поразительные для того времени и остающиеся в полной силе и в научном историзме наших дней) и характеры исторических личностей⁷¹ .

В последнем из перечисленных требований воплощена одна из основных форм реализации "новой индукции" в "гражданской истории". В самом деле, универсализм процедуры "новой индукции" требовал подобной же всеобщности в подходе к предмету, методу и цели исследования. "События" в природе и "деяния" людей в обществе оказывались - в принципе - явлениями однопорядковыми и, следовательно, требовали тождественных представлений об "их основаниях" и "действенных" причинах. Поскольку речь идет о науке истории, о комплексе гражданских наук, или, точнее - об универсальной науке о человеке, логика этого требования в конечном счете привела к превращению категории "природа человека" в базисную предметную область, в истинную цель гуманитарного познания и одновременно - в универсальный инструмент, с помощью которого объяснялись все явления сферы социального.

Естественно, что эта "природа" в тех условиях раскрывалась в терминах психологии "характера", обусловливающей индивидуальное и массовое поведение. Наклонности, аффекты, реакции и т. п. "прирожденные" черты характера оказывались таким образом "конечными свойствами" человеческой природы, над которыми возвышалось все здание учения об индивидуальном и социальном (гражданском) поведении. Иными словами, рассматривались черты характера, определявшиеся полом, возрастом, здоровьем или болезнью, красотой или уродливостью и т. д., и только после этого можно было принимать во внимание их преломление в специфических жизненных условиях индивидуума - его статуса (знатное или "низкое" происхождение), достояния (богатство или бедность), фортуны (преуспевание или невзгоды)⁷² .

Но какая же другая гражданская наука, кроме истории, обладает столь длительным и документированным, отражающим саму действительность материалом в этой области? Недаром Бэкон подчеркивал, что лучшими знатоками в этой области (т. е. человеческого характера) являются наряду с поэтами историки⁷³ . И, если выдвигалось требование, чтобы моральная философия не была догматической и формальной, а жизненной, находящейся в согласии с "действительной природой вещей", то легко было заключить, что только гражданская история способна раскрывать "невидимые пружины" человеческого поведения, благодаря знанию ситуационных проявлений тех или иных черт "характера" и, следовательно, проникновению в психологию исторических личностей. Из этого делалось единственно возможное заключение: гражданская история призвана заменить традиционную моральную философию, превратившись в "философию, обучающую на примерах". Именно на этом основании Бэкон противопоставляет морали, дедуцированной из доктрины долженствования, метод ее изучения, продемонстрированный Макьявелли и сводившийся к эмпирическому и историческому исследованию действительного поведения людей как членов гражданского общества.

Очевидно, что указанный Бэконом путь к превращению истории в науку в действительности к данной цели еще не приводил. Ее роль все еще оставалась служебной, поскольку речь шла о превращении ее в эмпирическое основание этики и политики и тем самым о сосредоточении ее усилий на документировании проявления исторических характеров в различных ситуациях и в различные эпохи. Отсюда столь

⁷¹ Ibid.

⁷² См. ibid., pp. 316 - 317.

⁷³ Ibid.

стр. 84

высокая оценка Бэконом ряда античных и новых историков, наиболее приблизившихся к этому эталону "гражданской истории". С точки зрения глубины выявления человеческого характера самый "лучший материал.., - писал он, - следует искать у наиболее серьезных историков", изображающих личность в действии, т. е, когда она "выходит на историческую сцену". "Именно так Тит Ливии описывает Сципиона Африканского и Катона Старшего, Тацит - Тиберия, Клавдия и Нерона,.. Филипп де Комин - ... Людовика XI, Франческо Гвиччардини - Фердинанда Испанского, императора Максимилиана, пап Льва и Климента"⁷⁴ .

В конечном счете это все та же "естественнонаучная" модель исторической личности и тот же метод - стремление посредством "свойств" характера проникнуть в особенности, течение, механизм политической истории, которые выступают в теории истории Бэкона эмпирическим основанием политической науки. Вот почему "наиболее подходящим методом" трактовки вопросов этой науки представлялся ему "тот, который избрал Макьявелли", а именно: рассуждения на материале тех или иных исторических примеров⁷⁵ . И далее: "всеобщая история дает нам великолепный материал для рассуждений на темы политики". И здесь снова следует ссылка на Макьявелли и его "Рассуждения на первую декаду Тита Ливия", как на олицетворение индуктивной связи политики с гражданской историей⁷⁶ - сокровищницей бесчисленного множества документированных наблюдений в этой области.

Обратим, однако, внимание на указанное уже обстоятельство: как в области этики, так и политики - гражданская история выступает только поставщицей поучительных примеров, извлечение же из них аксиом, т. е. обобщений, оказывается уже в компетенции других наук (т. е. речь шла о разделении познавательных функций). Вместе с тем Бэкон, продолжая в этом вопросе гуманистическую традицию, верил в непосредственное и благое влияние на человека исторического повествования, способного воспитать в нем "гражданскую мудрость", т. к. каждая более или менее серьезная история "чревата политическими уроками и назиданиями". С этих позиций Бэкон критиковал "бледное и бездарное изложение событий" и требовал избегать в "гражданской истории" как "сухого света логики", так и стремления "развлечь читателя", "разукрашивать" повествование перлами риторики и хитроумными, не имеющими отношения к делу экскурсами. Сама по себе историческая драма, правдиво и предметно изложенная, привлекает человека, волнует его страсти и честолюбие, т. к. затрагивает судьбы людей. Впрочем, в теории истории эта линия рассуждений играет второстепенную роль, будучи оттесненной идеей истории как эмпирической науки⁷⁷ .

Хотя в целом создается впечатление, что научная функция гражданской истории мыслилась Бэконом по аналогии с естественной историей, т. е. документированием и хранением (описанием) наблюдений, это, однако, верно только в отношении данной стадии исследования.

⁷⁴ См. ibid., p. 721.

⁷⁵ См. ibid., p. 743.

⁷⁶ См ibid., p. 718.

⁷⁷ Известно, что в своих "Диалогах об истории" итальянский философ- гуманист Франческо Патрици (1529 - 1597) высказывал сомнение в возможности извлекать из истории "уроки", которые помогли бы человеку в достижении более совершенного состояния, личного и общественного блага. В более резкой форме свое отрицательное отношение к распространенной в среде гуманистов доктрине "уроков истории" выразил Гвиччардини, критически отнесшийся к "Рассуждениям" Макьявелли. Во-первых, прошлое не столь легко доступно для понимания, как казалось последнему, а во-вторых, извлеченные им из опыта Древнего Рима уроки произвольны и лишены прикладной ценности в новых условиях (см. Guicciardini F. Scritti Politici e ricordi. Bari. 1933, pp. 358 - 359).

стр. 85

За ее пределами начинается причинное объяснение событий. Проблема причинности в истории занимала умы мыслителей еще со времени Полибия. На рациональной почве эта проблема возродилась в историзме гуманистов. Так, в опубликованном в 1559 г. в Англии сборнике стихотворных трагедий на исторические темы "Зерцало для правителей" есть следующие строки, адресованные историкам: "Бесплодный Фабиан (лондонский хронист XV в. - начала XVI в. - М. Б.) скользит по поверхности /времени и событий, оставляя без внимания причины/. ...Причины являются главной целью /которая должна преследоваться историком/ чтобы люди могли узнать, к какому результату каждая из них приводит/ Те недостойны имени хрониста, кто не включает причины в свои летописи"⁷⁸ . Суждения Бэкона весьма близки к мнению автора этих сентенций. Он требовал, чтобы историки, вместо того чтобы увлекаться эффектной и помпезной стороной событий, выявляли их "подлинные причины" и внутреннюю связь. Именуя причины "украшением и жизнью гражданской истории", Бэкон продолжает: "Я желаю, чтобы события были соединены с причинами"⁷⁹ .

Точно так же, продолжая многовековую традицию, Бэкон неоднократно повторяет требование соблюдения "первого закона истории": необходимо стремиться к исторической истине, не вносить в исторический труд свои симпатии и антипатии, унаследованные легенды и собственные вымыслы. Историческое повествование, отмечает Бэкон, отличается "своей правдивостью и искренностью", а жизнеописания содержат "более правдивую и истинную картину". Всемирные же истории из-за скудости сведений относительно отдаленных периодов чаще всего заполняют лакуны легендами и малодостоверными сведениями⁸⁰ . Однако подобно тому, как Бэкон то и дело сводил причины событий к "мотивам", а то и попросту подменял их описанием обстоятельств, он своими требованиями к историку вскрывать "тайные замыслы", "скрытый смысл" поступков, опираясь на доступные ему обрывки психологических характеристик, открывал широкие возможности для привнесения в историю самых произвольных домыслов и фантазий.

Такова была цена переориентации истории на почву опытного естествознания и превращения т. н. человеческой природы, а попросту говоря, психология личности в основной аналитический инструмент историка. Наконец, рассмотрение Бэконом истории с позиций "природы" и интерпретация последней в терминах психологии превращали, по сути, историческую личность и ее "деяния" в единственное основание как для внутреннего членения обширных исторических эпох, так и для определения специфики каждого данного отрезка исторического времени. Отсюда - с точки зрения "общественной пользы" - первостепенная важность истории политической. Бэкон считал, что не следует допускать смешение политики с вещами гораздо менее значительными (к последним он относил не только описание всякого рода процессий, празднеств, но и описания военных походов, сражений и т. п.). Точнее будет сказать, что только политика являлась в глазах Бэкона единственно достойной темой "серьезной истории"⁸¹ . Неудивительно, что "политические уроки" рассматривались им как основная форма "общественного служения" историографии.

В заключение осталось ответить на давно уже напрашивающийся вопрос: какой род (тип) гражданской истории Бэкон имел в виду, когда оперировал понятием "истинная история"? К сожалению, ответ не однозначен. Если говорить о гражданской истории в широком смысле

⁷⁸ См. Mirror for Magistrates. N. Y. 1938.

⁷⁹ См. The Works. Vol. 1, p. 507.

⁸⁰ Ibid.

⁸¹ Ibid., pp. 512, 513.

стр. 86

слова, то для полного охвата дел человеческих она должна была, по убеждению Бэкона, наряду с собственно гражданской историей, историей церковной включить также и историю науки, которую еще только предстояло создать. Без нее всемирная история напоминала ему статую ослепленного Полифема⁸² , ибо в ней отсутствовало бы именно то, что выражает гений и талант личности. Поскольку же речь шла о гражданской истории в собственном смысле слова, то ее олицетворяла ближайшим образом "истинная история", которая, по классификации Бэкона, могла принимать формы хроники, жизнеописания или повествования (об отдельных событиях, об отдельных периодах или целых эпохах). Впрочем, более внимательное чтение текстов убеждает, что "Historia Justa" в собственном смысле слова - это повествование, посвященное истории отдельного периода. Очевидно, речь идет об относительно небольшом отрезке (желательно совпадающем с временем самого историка), либо всеобщей истории, либо истории отдельного государства ("частная история"). Важно только, чтобы обозримость материала позволяла сочетать "великое с малым", внешнюю сторону событий с "замыслами и планами", т. е. скрытыми причинами, яркость (не словесную, а предметную) повествования с правдивостью и искренностью.

В общем, обозревая положение вещей в современной ему историографии, Бэкон приходил к грустному заключению: "Совершенно очевидно, что... ничто не встречается реже, чем истинная, совершенная во всех отношениях гражданская история"⁸³ . Между тем только такая история способна открыть для людей "как бы окна из истории в философию". Это залог того, что они не навсегда осуждены оставаться "в пучинах истории"⁸⁴ , т. е. во власти стихии.

Подведем краткие итоги. Переходный характер эпохи, в которой Бэкон жил и творил, обусловил внутреннюю противоречивость предложенных им решений теоретико-познавательных и методологических проблем исторической науки. Распространив на историю логику "новой индукции", он сделал важный шаг по пути возведения историописания в ранг исследования, обладающего общенаучным методом и дисциплиной. В то же время это означало попытку построить науку гражданской истории на фундаменте наук о природе, что могло привести только к историзму натуралистическому. Обосновав категорию исторической эпохи как целостности, характеризующейся определенными отличительными особенностями, Бэкон вплотную приблизился к пониманию сути исторического времени. В то же время, рассматривая природу человека как категорию надысторическую, он не сумел преодолеть традицию риторической историографии, рассматривавшей всего лишь событийный уровень истории. Наконец, Бэкон внес существенный вклад в разработку идеи прогресса в истории, хотя и ограничил ее скорее надеждой на успехи опытной науки в грядущем.

⁸² Ibid., p. 503.

⁸³ См. ibid., p. 505.

⁸⁴ См. ibid., p. 143.

Постоянный адрес данной публикации: