Генерал А. И. Деникин

КРУШЕНИЕ ВЛАСТИ И АРМИИ. Февраль - сентябрь 1917

ТОМ ПЕРВЫЙ. ВЫПУСК ВТОРОЙ

Глава XXXIV. Генерал Корнилов

Через два дня после могилевского совещания генерал Брусилов был уволен от должности Верховного главнокомандующего. Опыт возглавления русских армий лицом, проявлявшим не только полную лояльность к Временному правительству, но и видимое сочувствие его мероприятиям, не удался. Отставлен военоначальник, который некогда, при вступлении на пост Верховного, свое провиденциальное появление формулировал так*: "Я вождь революционной армии, назначенный на мой ответственный пост революционным народом и Временным правительством, по соглашению с Петроградским Советом рабочих и солдатских депутатов. Я первым перешел на сторону народа, служу ему, буду служить и не отделюсь от него никогда".

Керенский в показаниях, данных следственной комиссии, объяснил увольнение Брусилова катастрофичностью положения фронта, возможностью развития германского наступления, отсутствием на фронте твердой руки и определенного плана, неспособностью Брусилова разбираться в сложных военных событиях и предупреждать их, наконец, - отсутствием его влияния как на солдат, так и на офицеров. Как бы то ни было, уход Брусилова с военно-исторической сцены отнюдь нельзя рассматривать как простой эпизод административного порядка: он знаменует собой явное признание правительством крушения всей его военной политики.

19 июля постановлением Временного правительства на пост Верховного главнокомандующего был назначен генерал от инфантерии Лавр Георгиевич Корнилов.

Я говорил в VII главе о своей встрече с Корниловым - тогда главнокомандующим войсками Петроградского военного округа. Весь смысл пребывания его в этой должности заключался в возможности приведения к сознанию долга и в подчинение Петроградского гарнизона. Этого Корнилову сделать не удалось. Боевой генерал, увлекавший своим мужеством, хладнокровием и презрением к смерти - воинов, был чужд той толпе бездельников и торгашей, в которую обратился Петроградский гарнизон. Его хмурая фигура, сухая, изредка лишь согретая искренним чувством речь, а главное - ее содержание - такое далекое от головокружительных лозунгов, выброшенных революцией, такое

Продолжение. См. Вопросы истории, 1990, NN 3 - 11.

* 9 июня - ответ на приветствие Могилевского совета.

стр. 98

простое в исповедовании солдатского катехизиса - не могли ни зажечь, ни воодушевить петроградских солдат. Неискушенный в политиканстве, чуждый по профессии тем средствам борьбы, которые выработали совместными силами бюрократический механизм, партийное сектантство и подполье, он, в качестве главнокомандующего Петроградским округом, не мог ни повлиять на правительство, ни импонировать Совету, который без всяких данных отнесся к нему с места с недоверием.

Корнилов сумел бы подавить петроградское преторианство, если бы в этом случае и сам не погиб, но не мог привлечь его к себе. Он чувствовал непригодность для него петроградской атмосферы. И когда 21-го апреля исполнительный комитет Совета, после первого большевистского выступления, постановил, что ни одна воинская часть не может выходить из казарм с оружием без разрешения комитета, это поставило Корнилова в полную невозможность оставаться в должности, не дающей никаких прав и возлагающей большую ответственность. Была и другая причина: главнокомандующий Петроградского округа подчинялся не Ставке, а военному министру. 30 апреля ушел Гучков, и Корнилов не пожелал оставаться в подчинении у Керенского - товарища председателя Петроградского Совета.

Положение петроградского гарнизона и военного командования в столице было настолько нелепым, что приходилось искусственными мерами разрешать этот больной вопрос. Ставкой, совместно со штабом Петроградского округа, по инициативе Корнилова и с полного одобрения генерала Алексеева, был разработан проект организации Петроградского фронта, прикрывающего доступы к столице через Финляндию и Финский залив. В состав этого фронта должны были войти войска Финляндии, Кронштадта, побережья, Ревельского укрепленного района и Петроградского гарнизона, в котором запасные батальоны предположено было развернуть в полевые полки и свести в бригады; вероятно, было и включение Балтийского флота. Такая организация, логичная в стратегическом отношении, в особенности в связи с поступавшими сведениями об усилении германского фронта на путях к Петрограду, давала главнокомандующему законное право видоизменять дислокацию, производить смену фронтовых и тыловых частей и т. д.

Не знаю, возможно ли было таким путем действительно освободить столицу от гарнизона, который становился настоящим бичом ее, Временного правительства и даже, в сентябрьские дни, небольшевистской части Совета... Правительство донельзя опрометчиво связало себя обещанием, данным в первой его декларации, "неразоружения и невывода из Петрограда воинских частей, принимавших участие в революционном движении". Но план рухнул сам собой с уходом Корнилова: его заместители, последовательно назначаемые Керенским, были настолько неопределенной политической физиономии и настолько недостаточного военного опыта, что ставить их во главе такого крупного войскового соединения не представлялось возможным.

В последних числах апреля, перед своим уходом, Гучков пожелал провести Корнилова на должность главнокомандующего Северным фронтом, освободившуюся после увольнения генерала Рузского. Генерал Алексеев и я были на совещании с Тома и французскими военными представителями, когда меня пригласили к аппарату Юза для беседы с военным министром. Так как генерал Алексеев оставался в заседании, а больной Гучков лежал в постели, то переговоры, в которых я являлся посредником, были чрезвычайно трудны, и технически и по необходимости, ввиду не прямой передачи, облекать их в несколько условную форму. Гучков настаивал, Алексеев отказывал. Не менее шести раз я передавал их реплики сначала сдержанные, потом повышенные.

Гучков говорил о трудности управления наиболее распущенным Северным фронтом, о необходимости там твердой руки. Говорил, что

стр. 99

желательно оставить Корнилова в непосредственной близости к Петрограду, ввиду всяких политических возможностей в будущем... Алексеев отвечал категорическим отказом. "Политические возможности" обошел молчанием,.. а сослался на недостаточный командный стаж Корнилова и неудобство обходить старших начальников - более опытных и знакомых с фронтом, как, например, генерала Драгомирова (Абрама). Когда на другой день, тем не менее, из министерства пришла официальная уже телеграмма по поводу назначения Корнилова, Алексеев ответил, что он категорически не согласен; а если назначение все же последует помимо его желания, то он немедленно подаст в отставку.

Ни разу еще Верховный главнокомандующий не был так непреклонен в сношениях с Петроградом. У некоторых, в том числе у самого Корнилова, как он мне впоследствии признался, невольно создалось впечатление, что вопрос был поставлен несколько шире, чем о назначении главнокомандующего,.. что здесь играло роль опасение "будущего диктатора". Однако сопоставление этого эпизода с фактом учреждения для Корнилова Петроградского фронта - обстоятельство, не менее значительное и также чреватое всякими возможностями - находится в полном противоречии с подобным предположением. Корнилов в начале мая принял 8-ю армию на Юго-западном фронте. Генерал Драгомиров был назначен главнокомандующим Северного фронта. Это - второй эпизод, дающий ключ к разгадке установившихся впоследствии отношений между генералами Алексеевым и Корниловым.

8-ю армию Корнилов, по его словам, принял в состоянии полного разложения. "В течение двух месяцев, - говорит он, - мне почти ежедневно пришлось бывать в войсковых частях, лично разъяснять солдатам необходимость дисциплины, ободрять офицеров и внушать войскам необходимость наступления... Тут же я убедился, что твердое слово начальника и определенные действия необходимы, чтобы остановить развал нашей армии. Я понял, что этого твердого слова ожидают офицеры и солдаты, сознательная часть которых уже утомилась от полной анархии"...

При каких условиях проходили объезды Корнилова, мы уже видели в главе XXIII. Удалось ли ему за это время пробудить сознание в солдатской массе - не думаю: в 8-й армии Калуш 28 июня и Калуш 8 июля являют одинаково лик героя и лик зверя. Но среди офицерства и небольшой части настоящих солдат его обаяние выросло весьма значительно. Выросло оно также во мнении несоциалистической части русского общества. И когда после разгрома 6 июля, назначенный на крайне ответственный пост главнокомандующего Юго-западным фронтом только в порядке непротивления демократизации армии, генерал Гутор впал в отчаяние и прострацию, то его заменить было некем, кроме Корнилова (в ночь на 8 июля). ...Хотя призрак "генерала на белом коне" витал уже в воздухе и смущал душевный покой многих.

Брусилов сильно противился этому назначению. Керенский минуту колебался. Но положение было катастрофическим. А Корнилов смел, мужественен, суров, решителен, независим и не остановится ни перед какими самостоятельными действиями, требуемыми обстановкой, и ни перед какой ответственностью. По мнению Керенского*, опасные в случае успеха качества идущего на пролом Корнилова - при паническом отступлении могли принести только пользу. А когда мавр сделает свое дело, с ним можно ведь и расстаться... И Керенский настоял на назначении Корнилова главнокомандующим Юго- западного фронта.

На третий день по вступлении в должность Корнилов телеграфировал Временному правительству: "Я заявляю, что если правительство не утвердит предлагаемых мною мер и лишит меня единственного средст-

* Показание следственной комиссии.

стр. 100

ва спасти армию и использовать ее по действительному ее назначению защиты Родины и свободы, то я, генерал Корнилов, самовольно слагаю с себя полномочия главнокомандующего"...

Ряд политических телеграмм Корнилова произвел огромное впечатление на страну и вызвал у одних страх, у других злобу, у третьих надежду. Керенский колебался. Но... поддержка комиссаров и комитетов... Некоторое успокоение и упорядочение Юго- западного фронта, вызванное, между прочим, смелой, решительной борьбой Корнилова с армейскими большевиками... То удручающее одиночество, которое почувствовал военный министр после совещания 16 июля... Бесполезность оставления на посту Верховного - Брусилова и безнадежность возглавления вооруженных сил генералом новой формации, уже доказанная опытом Брусилова и Гутора... Настоятельные советы Савинкова... Вот ряд причин, которые заставили Керенского, ясно отдававшего себе отчет в неизбежности столкновения в будущем с человеком, всеми фибрами души отрицавшим его военную политику, решиться на назначение Верховным главнокомандующим Корнилова. Не подлежит никакому сомнению, что Керенский сделал этот шаг только в порыве отчаяния. Такое же чувство обреченности руководило им, вероятно, при назначении управляющим военным министерством Савинкова.

Столкновения начались раньше, чем можно было ожидать. Получив указ о своем назначении, Корнилов тотчас же послал Временному правительству телеграмму, в которой "докладывал", что принять должность и "привести народ к победе и приближению справедливого и почетного мира" он может только при условиях: 1) Ответственности перед собственной совестью и всем народом. 2) Полного невмешательства в его оперативные распоряжения и поэтому - в назначение высшего командного состава. 3) Распространения принятых за последнее время мер на фронте и на все те местности тыла, где расположены пополнения армии. 4) Принятия его предложений, переданных телеграфно на совещание в Ставку 16 июля.

Прочтя в свое время в газетах эту телеграмму, я был немало удивлен содержанием первого пункта требований, устанавливавшего весьма оригинальную государственно- правовую форму суверенитета верховного командования впредь до Учредительного собрания. И ждал с нетерпением официального ответа. Его не последовало. Как оказалось, в совете правительства, по получении ультимативного требования Корнилова, шли горячие дебаты, причем Керенский требовал для поддержания авторитета верховной власти немедленного устранения нового Верховного главнокомандующего. Правительство не согласилось, и Керенский, обойдя молчанием другие пункты телеграммы, ответил лишь на 2-й-признанием за Верховным главнокомандующим права выбора себе ближайших помощников.

В отступление от установившегося и ранее порядка назначений, правительство одновременно с назначением Корнилова издало указ без его ведома о назначении генерала Черемисова главнокомандующим Юго-западным фронтом. Корнилов счел это полным нарушением своих прав и послал новый ультиматум, заявив, что он может оставаться в должности Верховного только при условии, если Черемисов будет удален и притом немедленно. До выяснения вопроса ехать в Могилев отказался. Черемисов, в свою очередь, крайне нервничал и грозил "с бомбами в руках" войти в штаб фронта и установить свои права главнокомандующего. Это обстоятельство еще более осложнило вопрос, и Корнилов докладывал по аппарату* в Петроград, что считает более правильным увольнение Черемисова в отставку: "Для упрочения дисциплины в войсках мы решились на применение суровых мер к солда-

* Телеграфный разговор с полковником Барановским.

стр. 101

там; такие же меры должны быть применяемы и к высшим войсковым начальникам".

Революция перевернула вверх дном все взаимоотношения и существо дисциплины. Как солдат я должен бы видеть во всех этих событиях подрыв авторитета Временного правительства (если бы он был) и не могу не признать права и обязанности правительства заставлять всех уважать его власть. Но как бытописатель добавлю: у военных вождей не было других способов остановить развал армии, идущий свыше; и если бы правительство поистине обладало властью и во всеоружии права и силы могло и умело проявлять ее, то не было бы ультиматумов ни от Совета, ни от военных вождей. Больше того, тогда было бы ненужным 27-е августа и невозможным 25 октября.

В конечном результате в штаб фронта прибыл комиссар Филоненко и сообщил Корнилову, что все его пожелания принципиально приняты правительством, а Черемисов назначается в распоряжение Временного правительства. Главнокомандующим Юго- западным фронтом был назначен случайно, наспех генерал Балуев, а Корнилов 24 июля вступил в должность Верховного.

Призрак "генерала на белом коне" получал все более и более реальные очертания. Взоры многих людей - томившихся, страдавших от безумия и позора, в волнах которых захлебывалась русская жизнь, все чаще и чаще обращались к нему. К нему шли и честные, и бесчестные, и искренние, и интриганы, и политические деятели, и воины, и авантюристы. И все в один голос говорили: "Спаси!"

А он - суровый, честный воин, увлекаемый глубоким патриотизмом, не искушенный в политике и плохо разбиравшийся в людях, с отчаянием в душе и с горячим желанием жертвенного подвига, загипнотизированный и правдой, и лестью, и всеобщим томительным, нервным ожиданием чьего-то пришествия, - он искренне уверовал в провиденциальность своего назначения. С этой верой жил и боролся, с нею же умер на высоком берегу Кубани. Корнилов стал знаменем. Для одних - контрреволюции, для других - спасения Родины. И вокруг этого знамени началась борьба за влияние и власть людей, которые сами, без него, не могли бы достигнуть этой власти...

Еще 8 июля, в Каменец-Подольске, имел место характерный эпизод. Там возле Корнилова произошло первое столкновение двух людей: Савинкова и Завойко. Савинков - наиболее видный русский революционер, начальник боевой террористической организации социал- революционной партии, организатор важнейших политических убийств - министра внутренних дел Плеве, великого князя Сергея Александровича и др. Сильный, жестокий, чуждый каких бы то ни было сдерживающих начал "условной морали"; презиравший и Временное правительство, и Керенского; в интересах целесообразности, по-своему понимаемых, поддерживающий правительство, но готовый каждую минуту смести его - он видел в Корнилове лишь орудие борьбы для достижения сильной революционной власти, в которой ему должно было принадлежать первенствующее значение. Завойко - один из тех странных людей, которые потом тесным кольцом окружили Корнилова и играли такую видную роль в августовские дни. Кто он - этого хорошенько не знал и Корнилов. В своем показании верховной следственной комиссии Корнилов говорит, что познакомился с Завойко в апреле 1917 года, что Завойко был когда-то "предводителем дворянства" Гайсинского уезда, Подольской губернии, работал на нефтяных промыслах Нобеля в Баку и, по его рассказам, занимался исследованием горных богатств в Туркестане и Западной Сибири. В мае он приехал в Черновицы и, зачислившись добровольцем в Дагестанский конный полк, остался при штабе армии в "качестве личного ординарца Корнилова. Вот все, что было известно о прошлом Завойко.

стр. 102

Первая телеграмма Корнилова Временному правительству была первоначально редактирована Завойко, который "придал ей ультимативный характер со скрытой угрозой - в случае неисполнения требований, предъявленных Временному правительству, объявить на Юго-западном фронте военную диктатуру"*. Убеждения Савинкова перевесили. Корнилов согласился даже удалить Завойко из пределов фронта, но скоро вернул опять...

Все это я узнал впоследствии. Во время же всех этих событий я продолжал работать в Минске, всецело поглощенный теперь уже не наступлением, а организацией хоть какой- нибудь обороны полуразвалившегося фронта. Никаких сведений, даже слухов в том, что творится на верхах правления и командования, не было. Только чувствовалось во всех служебных отношениях крайне напряженное биение пульса.

В конце июля совершенно неожиданно получаю предложение Ставки занять пост главнокомандующего Юго-западным фронтом. Переговорил по аппарату с начальником штаба Верховного - генералом Лукомским: сказал, что приказание исполню и пойду, куда назначат, но хочу знать, чем вызвано перемещение; если мотивами политическими, то очень прошу меня не трогать с места. Лукомский меня уверил, что Корнилов имеет в виду исключительно боевое значение Юго-западного фронта и предположенную там стратегическую операцию. Назначение состоялось.

Я простился с грустью со своими сотрудниками и, переведя на новый фронт своего друга генерала Маркова, выехал с ним к новому месту службы. Проездом остановился в Могилеве. Настроение Ставки было сильно приподнятое, у всех появилось оживление и надежды, но ничего не выдавало какой-либо "подземной" конспиративной работы. Надо заметить, что в этом деле военная среда была настолько наивно неопытна, что потом, когда действительно началась "конспирация", она приняла такие явные формы, что только глухие и слепые могли не видеть и не слышать.

В день нашего приезда у Корнилова было совещание из начальников отделов Ставки, на котором обсуждалась так называемая "корниловская программа" восстановления армии. Я был приглашен на это заседание. Не буду перечислять всех основных положений, приведенных ранее и у меня, и в корниловских телеграммах-требованиях, как например, введение военно-революционных судов и смертной казни в тылу, возвращение дисциплинарной власти начальникам и поднятие их авторитета, ограничение деятельности комитетов и их ответственности и т. д. Помню, что наряду с ясными и бесспорными положениями, в проекте записки, составленной отделами Ставки, были и произведения бюрократического творчества, мало пригодные к жизни. Так, например, желая сделать дисциплинарную власть более приемлемой для революционной демократии, авторы записки разработали курьезную подробную шкалу соответствия дисциплинарных проступков и наказаний. Это - для выбитой из колеи, бушующей жизни, где все отношения попраны, все нормы нарушены, где каждый новый день давал бесконечно разнообразные уклонения от регламентированного порядка.

Как бы то ни было, верховное командование выходило на новый правильный путь, а личность Корнилова, казалось, давала гарантии в том, что правительство будет принуждено следовать по этому пути. Несомненно, что с Советами, комитетами и с солдатской средой предстояла еще длительная борьба. Но, по крайней мере, определенность

* Савинков. "К делу Корнилова".

стр. 103

направления давала нравственную поддержку и реальное основание для дальнейшей тяжелой работы. С другой стороны, поддержка корниловских мероприятий военным министерством Савинкова давала надежду, что колебания и нерешительность Керенского будут, наконец, преодолены. Отношение к данному вопросу Временного правительства в его полном составе не имело практического значения и даже не могло быть официально выражено... Керенский в это время как будто освободился несколько от гнета Совета; но, подобно тому, как ранее все важнейшие государственные вопросы решались им вне правительства совместно с руководящими советскими кругами, так теперь, в августе, руководство государственными делами перешло, минуя и социалистические и либеральные группировки правительства, к триумвирату в составе Керенского, Некрасова и Терещенко.

По окончании заседания Корнилов предложил мне остаться и, когда все ушли, тихим голосом, почти шепотом сказал мне следующее: "Нужно бороться, иначе страна погибнет. Ко мне на фронт приезжал Н. Он все носится со своей идеей переворота и возведения на престол великого князя Дмитрия Павловича, что-то организует и предложил совместную работу. Я ему заявил категорически, что ни на какую авантюру с Романовыми не пойду. В правительстве сами понимают, что совершенно бессильны что-либо сделать. Они предлагают мне войти в состав правительства... Ну, нет! Эти господа слишком связаны с Советами и ни на что решиться не могут. Я им говорю: предоставьте мне власть, тогда я поведу решительную борьбу. Нам нужно довести Россию до Учредительного собрания, а там - пусть делают что хотят: я устраняюсь и ничему препятствовать не буду. Так вот, Антон Иванович, могу ли я рассчитывать на вашу поддержку?" - "В полной мере".

Это была вторая встреча и второй разговор мой с Корниловым; мы сердечно обняли друг друга и расстались, чтобы встретиться вновь... только в Быховской тюрьме.

Глава XXXV. Служба моя в должности главнокомандующего армиями Юго- западного фронта. Московское совещание. Падение Риги

Растрогало меня письмо М. В. Алексеева. "Мыслью моей сопутствую Вам в новом назначении. Расцениваю его так, что Вас отправляют на подвиг. Говорилось там много, но, по-видимому, делалось мало. Ничего не сделано и после 16 июля главным болтуном России... Власть начальников все сокращают... Если бы Вам в чем-нибудь оказалась нужною моя помощь, мой труд, я готов приехать в Бердичев, готов ехать в войска, к тому или другому командующему... Храни Вас Бог!" Вот уж подлинно человек, облик которого не изменяют ни высокое положение, ни превратности судьбы: весь - в скромной бескорыстной работе для пользы родной земли.

Новый фронт, новые люди. Потрясенный в июльские дни Юго-западный фронт мало- помалу начинал приходить в себя. Но не в смысле настоящего выздоровления, как казалось некоторым оптимистам, а возвращения приблизительно к тому состоянию, которое было до наступления. Те же тяжелые отношения между офицерами и солдатами, то же скверное несение службы, дезертирство и неприкрытое нежелание воевать, не имевшее лишь резких активных проявлений, ввиду боевого затишья, наконец, та же, но возросшая еще более, большевистская агитация, прикрывавшаяся не раз флагом комитетских фракций и подготовкой к Учредительному собранию. Я располагаю одним документом, относящимся ко 2-й армии Западного фронта. Он чрезвычайно характерен как показатель необыкновенной терпимости и поощрения разложения армии, проявленных представителями правительства и

стр. 104

командования под предлогом свободы и сознательности выборов. Вот копия телеграммы, адресованной всем старшим инстанциям 2-й армии: "Командарм в согласии с комиссаром, по ходатайству армейской фракции социал-демократов большевиков, разрешил устроить с 15 по 18 октября при армейском комитете курсы подготовки инструкторов означенной фракции по выборам в Учредительное собрание, причем от организации большевиков каждой отдельной части командируется на курсы один представитель N 1644. Суворов"*. Подобная терпимость имела место во многих случаях и гораздо раньше и основывалась на точном смысле положения о комитетах и декларации прав солдата.

Увлеченные борьбой с контрреволюцией, революционные учреждения проходили без всякого внимания мимо таких фактов, что в расположении самого штаба фронта, в городе Бердичеве, состоялись общественные митинги с крайними большевистскими лозунгами, что местная газета "Свободная мысль" совершенно недвусмысленно угрожала "варфоломеевской ночью" офицерам.

Фронт держался. Вот все, что можно было сказать про его положение. Временами вспыхивали беспорядки с трагическим исходом, вроде зверского убийства генералов Гиршфельда, Стефановича, комиссара Линде... Предварительные распоряжения и сосредоточение войск для предстоявшего частного наступления были сделаны, но само производство операции не представлялось возможным до проведения в жизнь "корниловской программы" и выяснения ее результатов. И я ждал с великим нетерпением.

Революционные учреждения (комиссариат и комитет) Юго-западного фронта находились на особом положении: они не захватили власть, а часть ее была в свое время им добровольно уступлена рядом главнокомандующих - Брусиловым, Гутором, Балуевым. Поэтому мое появление сразу поставило их в отрицательное ко мне отношение. Комитет Западного фронта не замедлил переслать в Бердичев убийственную аттестацию, и на основании ее комитетский орган в ближайшем же номере сделал внушительное предостережение "врагам демократии". Я, как и раньше, не прибегал совершенно к содействию комиссариата, а комитету велел передать, что отношения с ним могу допустить только тогда, когда он ограничит свою деятельность строго законными рамками.

Комиссаром фронта был Гобечио. Видел я его один раз при встрече. Через несколько дней он перевелся на Кавказ, и должность принял Иорданский**. Приехал и в первый же день отдал "приказ войскам фронта". Не мог потом никак понять, что нельзя двум человекам одновременно командовать фронтом. Иорданский и его помощники Костицын и Григорьев - литератор, зоолог и врач, вероятно, не последние люди в своей специальности, были глубоко чужды военной среде. Непосредственного общения с солдатом не имели, жизни армейской не знали, а так как начальникам они не верили, то весь осведомительный материал пришлось им черпать в единственном демократическом кладезе всей военной премудрости - фронтовом комитете.

Был такой случай с Костицыным в сентябре или октябре, уже после моего ареста: судьба столкнула его снова с начальником того юнкерского караула, штабс-капитаном Бетлингом, который в страшный вечер 27 сентября вел нас, "бердичевскую группу" арестованных, из тюрьмы на вокзал***. Теперь Бетлинг с юнкерской ротой участвовал в составе карательного отряда, руководимого Костицыным, усмирявшим

* Начальник штаба армии.

** Б[ывший] редактор журнала "Современный мир", соц. -демократ группы "Единство". В 1921 г. редактировал большевистскую газету в Гельсингфорсе.

*** См. главу XXXVII.

стр. 105

какой-то жестокий и бессмысленный солдатский бунт (кажется, в Виннице). И вот, наиболее непримиримый член бердичевского комиссариата, хватаясь в отчаянии за голову, говорил Бетлингу: "Теперь только я понял, какая беспросветная тьма и ужас царят в этих рядах. Как был прав Деникин!" Помню, что этот маленький эпизод, рассказанный Бетлингом во время одного из тяжелых кубанских походов 1918 года, доставил мне некоторое удовлетворение: все-таки прозрел человек, хоть поздно.

Фронтовой комитет был не хуже и не лучше других*. Он стоял на оборонческой точке зрения и даже поддерживал репрессивные меры, принятые в июле Корниловым. Но комитет ни в малейшей степени не был тогда военным учреждением - на пользу или во вред, - органически связанным с подлинной армейской средой. Это был просто смешанный партийный орган. Разделяясь на фракции всех социалистических партий, комитет положительно варился в политике, перенося ее и на фронт; комитет вел широкую агитацию, собирал съезды представителей для обработки их социалистическими фракциями, конечно, и такими, которые были явно враждебны политике правительства. Я сделал попытку, ввиду назревающей стратегической операции и тяжелого переходного времени, приостановить эту работу, но встретил резкое противодействие комиссара Иорданского. Вместе с тем, комитет вмешивался непрестанно во все вопросы военной власти, сея смуту в умах и недоверие к командованию.

На этой почве отношения обострились до того, что комитет и комиссары послали ряд телеграмм с жалобой на меня военному министру. В них инкриминировалось мне и моему штабу и ухудшение демократических учреждений, и поощрение удушающих, и преследование начальников, сочувствующих комитетам, и даже введение телесных наказаний и рукоприкладства. Последние обвинения настолько нелепы, что не стоит опровергать их; в глазах же тех, кто немного хотя бы знал армейскую жизнь и тогдашние бесправность и забитость русского офицера, это обвинение прозвучит тяжелой и горькой иронией. Одно - несомненная истина, - мое совершенно отрицательное отношение к революционным учреждениям армии. По натуре своей я не мог и не хотел скрывать этого и до сих пор убежден - особенно после примера корректнейшего и тактичнейшего из военачальников, командующего 5-ой армией генерала Данилова, - что притворство не принесло бы никакой пользы армии.

Если расшифровать все эти криминальные действия в широком комитетском обобщении, то из-за "удушения демократии" выглянет закрытый стотысячный кредит на вредную литературу и отмена незаконных суточных денег**; "преследование" обратится в увольнение единственного генерала, требовавшего обращения его в технического советника при комитете; "поощрение удушающих" - в отказ в немедленном отчислении от должности без дознания и следствия двух начальников, обвиненных войсковыми комитетами в неуважении к революции и в оскорблении солдата и т. д. Все это, быть может, мелко, но характеризует обстановку, в которой приходилось работать. Я охотно допускаю, что ни комиссары, ни комитеты в своих отношениях к главнокомандующему не исходили из личных побуждений. Но каждый шаг человека, органически не приемлющего их бытия, не мог не внушать им самых острых, самых фантастических подозрений.

* Несомненно лучше Западного.

** Вопрос был возбужден контролером. На настойчивые требования комиссара я предложил ему лично открыть кредит комитету с тем, что деньги будут тотчас отпущены. Но Иорданский, возмутившийся "притеснением" штаба, сам от санкционирования расхода воздержался.

стр. 106

Ставка молчит. "Корниловская программа" все не объявляется. Несомненно, идет борьба. Есть еще надежда на благоприятный исход ее в Петрограде. Но как пойдет проведение ее в жизнь? Какое противодействие встретит она на фронте - в войсках, в комитетах? Я пригласил к себе командующих армиями (в середине августа) генералов Эрдели, Селивачева, Рерберга¹ (врем.), Ванновского² . Беседовали весь день. Ознакомился с их оценкой положения на фронте и, в свою очередь, учитывая возможность крупных осложнений и с войсками, и с комитетами, с момента объявления "программы", ознакомил их с ее сущностью и предложил обдумать меры к возможно успешному ее проведению. Ванновский смотрел несколько пессимистически, другие надеялись на благоприятный исход, в особенности генерал Селивачев - прямой, храбрый и честный солдат, который был в большой немилости у комитетов.

В сущности, для противодействия какому-либо выступлению против командования ни у кого из нас не было реальной вооруженной силы. Даже в Бердичеве штаб и главнокомандующий охранялись полубольшевистской ротой и эскадроном ординарцев - прежних полевых жандармов, которые теперь из-за одиозного наименования старались всеми силами подчеркнуть свою "революционность". Марков в начале августа ввел в состав гарнизона 1-й Оренбургский казачий полк, что впоследствии послужило главнейшим пунктом обвинения нашего в подготовке "вооруженного мятежа". С этой же целью - избавиться от неприятного соседства со всем этим распущенным и развращенным гарнизоном Лысой горы*, разгрузить переполненный Бердичев и освободить от нервирующего соседства со штабом фронтовой комитет - было предположено в начале сентября перевести штаб фронта в город Житомир. Там квартировали два юнкерских училища, лояльно настроенные в отношении правительства и командования.

Между тем в Петрограде и в Могилеве события шли своим чередом, отражаясь в нашем понимании только газетными сведениями, слухами и сплетнями. "Программы" все нет. Надеялись на Московское государственное совещание**, но оно прошло и не внесло никаких перемен в государственную и военную политику. Наоборот, даже внешним образом резко подчеркнуло непримиримую рознь между революционной демократией и либеральной буржуазией, между командованием и армейским представительством.

Но если Московское совещание не дало никаких реальных результатов, оно раскрыло во всю ширину настроение борющихся, руководящих и правящих. Все единодушно признавали, что страна переживает смертельную опасность... Все понимали, что социальные взаимоотношения потрясены, все стороны экономической жизни народа подорваны... Обе стороны горячо упрекали друг друга в служении частным классовым, своекорыстным интересам. Но не в них была главная сущность: как это ни странно, первопричины социальной, классовой борьбы, даже аграрный и рабочий вопросы, вызывали только расхождение, но не захватывали совещание страстным порывом непримиримой распри. И даже, когда старый вождь социал-демократов Плеханов при всеобщем одобрении обратился направо с требованием жертвы и налево с требованием умеренности, казалось, что не так уж велика пропасть между двумя враждебными социальными лагерями.

Все внимание совещания было захвачено другими вопросами:

* Название казарменного района возле Бердичева.

** Состоялось 14 августа 1917 года.

стр. 107

о власти и армии. Милюков перечислял все вины правительства, побежденного Советами, его "капитуляции" перед идеологией социалистических партий и циммервальдистами: капитуляции в армии, во внешней политике, перед утопическими требованиями рабочего класса, перед крайними требованиями национальностей. "Расхищению государственной власти центральными и местными комитетами и Советами, - отчетливо рубил Каледин, - должен быть немедленно и резко поставлен предел". Маклаков³ выстилал мягко путь перед ударом: "Я ничего не требую, но не могу не указать на тревогу, которую испытывает общественная совесть, когда она видит, что в среду правительства приглашены... вчерашние пораженцы". Волнуется Шульгин (правый): "Я хочу, чтобы ваша власть (Временного правительства) была бы действительно сильной, действительно неограниченной. Я хочу этого, хотя знаю, что сильная власть очень легко переходит в деспотизм, который скорее обрушится на меня, чем на вас - друзей этой власти"...

А слева Чхеидзе поет акафисты Советам: "Только благодаря революционным организациям сохранился творческий дух революции, спасающий страну от распада власти и анархии"... "Нет власти выше Временного правительства, - заключает Церетели. - Ибо источник этой власти - суверенный народ - непосредственно через все те органы, какими он располагает, делегировал эту власть Временному правительству"... Конечно, поскольку это правительство покорно воле Советов?.. А над всеми ими доминирует голос первоприсутствующего, ищущего "неземных слов", чтобы "передать свой трепетный ужас" перед надвигающимися событиями и, вместе с тем, потрясающего... картонным мечом, угрожая скрытым врагам: "Пусть знает каждый, кто раз уже попытался поднять вооруженную руку на власть народную, что эта попытка будет прекращена железом и кровью... Пусть еще больше остерегаются те посягатели, которые думают, что настало время, опираясь на штыки, свергнуть революционную власть"...

Еще более яркое противоречие сказалось в области военной. Верховный главнокомандующий в сухой, но сильной речи нарисовал картину гибнущей армии, увлекающий за собою в пропасть страну, и изложил в весьма сдержанных выражениях сущность известной своей программы. Генерал Алексеев с неподдельной горечью рассказывал печальную историю прегрешений и доблести былой армии, "слабой в технике и сильной нравственным обликом и внутренней дисциплиной". Как она дошла до "светлых дней революции" и как потом в нее, "казавшуюся опасной для завоеваний революции, влили смертельный яд". Донской атаман Каледин, представлявший 13 казачьих войск, не связанный официальным положением, говорил резко и отчетливо: "Армия должна быть вне политики. Полное запрещение митингов и собраний с партийной борьбой и распрями. Все Советы и комитеты должны быть упразднены. Декларация прав солдата должна быть пересмотрена. Дисциплина должна быть поднята в армии и в тылу. Дисциплинарные права начальников должны быть восстановлены. Вождям армии - полная мощь!"...

С ответом на эти азбучные военные истины выступил Кучин - представитель фронтовых и армейских комитетов: "Комитеты явились проявлением инстинкта самосохранения... они должны были создаться как органы защиты прав солдата, ибо раньше было только одно угнетение... они внесли в солдатские массы свет и знание... Потом наступил второй период - разложения и дезорганизации,.. выступила на сцену "тыловая сознательность", не сумевшая переварить всей той массы вопросов, которую в их мозг, в их жизнь выкинула революция"... Теперь он не отрицал необходимости репрессий, но "должно сочетать их с определенной работой армейских организаций"... Как это сделать,

стр. 108

сказал объединенный фронт революционной демократии: армию должно одушевлять не стремление к победе над врагом, а "отказ от империалистических целей и стремление к скорейшему достижению всеобщего мира на демократических началах,.. командному составу - полная самостоятельность в области оперативной деятельности и решающее значение (?) в области строевой и боевой подготовки"; цель же организаций - широкое внесение своей политики в войска: "комиссары должны быть проводниками (этой) единой революционной политики Времен, правительства, армейские комитеты - руководителями общественно-политической жизни солдатских масс. Восстановление дисциплинарной власти начальников недопустимо" и т. д.

Что сделает правительство? Найдет ли оно в себе достаточно силы и смелости порвать оковы, наложенные большевиствующим Советом?* Корнилов заявил твердо и дважды повторил: "Я ни одной минуты не сомневаюсь, что (мои) меры будут проведены безотлагательно". А если не будут, - борьба? Он говорил еще: "Невозможно допустить, чтобы решимость проведения в жизнь этих мер каждый раз проявлялась под давлением поражений и уступок отечественной территории. Если решительные меры для поднятия дисциплины на фронте последовали как результат Тарнопольского разгрома и потери Галиции и Буковины, то нельзя допустить, чтобы порядок в тылу был последствием потери нами Риги и чтобы порядок на железных дорогах был восстановлен ценою уступки противнику Молдавии и Бессарабии". А 20-го пала Рига.

Стратегически и тактически фронт нижней Двины был подготовлен вполне. Войск, считаясь с силой оборонительной линии реки, было также достаточно. Во главе войск стояли: командующий армией генерал Парский⁴ , командир корпуса генерал Болдырев - генералы опытные и в глазах демократии отнюдь не контрреволюционные**. Наконец, нашему командованию было известно не только направление удара, но через перебежчиков день и даже час атаки.

Тем не менее, 19 августа германцы (8-ая армия Гутьера), после сильной артиллерийской подготовки, при слабом сопротивлении с нашей стороны, заняли Икскюльский тет-де-пон и переправились через Двину. 20 августа немцы перешли в наступление и вдоль Митавского шоссе, а к вечеру того же дня Икскюльская группа противника, прорвав наши позиции на Егеле, стала распространяться в северном направлении, угрожая пути отхода русских войск на Венден. 12-я армия, оставив Ригу, отошла верст на 60 - 70, потеряв соприкосновение с противником, и к 25-му заняла так называемые Венденские позиции. Потери армии выражались одними пленными до 9000 человек, 81 орудие, 200 пулеметов и т. д. Дальнейшее продвижение не входило в планы немцев, они приступили к закреплению занятого огромного плацдарма на правом берегу Двины и тотчас же две дивизии отправили на Западноевропейский фронт. Мы потеряли богатый промышленный город Ригу, со всем военным оборудованием и запасами, а главное, потеряли надежную оборонительную линию, падение которой ставило под вечную угрозу и положение Двинского фронта и направление на Петроград.

Падение Риги произвело в стране большое впечатление. Но среди революционной демократии оно совершенно неожиданно вызвало не

* В августе соотношение сил в Совете стало быстро меняться в пользу большевиков, дав им большинство.

** Ген. Парский занимает ныне видный пост в советской армии, а ген. Болдырев был впоследствии главнокомандующим противобольшевистским "фронтом Учредительного собрания" на Волге.

стр. 109

раскаяние, не патриотический подъем, а еще большую злобу против командного и офицерского состава. Ставка в одной из своих сводок поместила следующую фразу*: "Дезорганизованные массы солдат неудержимым потоком устремляются по Псковскому шоссе и по дороге на Бидер - Лимбург". Это сообщение, несомненно правдивое, но не определяющее причины явления, вызвало бурю в среде революционной демократии. Комиссары и комитеты Северного фронта прислали ряд телеграмм, опровергавших "провокационные нападки Ставки" и удостоверявших, что "в этой неудаче не было позора", что "войска честно исполняют все приказания командного состава... случаев бегства и предательства войсковых частей не было". Комиссар фронта Станкевич, не соглашаясь с тем, что не было позора в таком бесславном и беспричинном отступлении, указывал, между прочим, на целый ряд ошибок и недочетов управления.

Весьма возможно, что были недочеты в управлении и личные, и чисто объективные, вызванные взаимным недоверием, падением исполнительности и распадом технической службы. Но несомненно и то, что войска Северного фронта и особенно 12-й армии были наиболее развалившиеся из всех и по логике вещей не могли оказать врагу должного сопротивления. Даже апологет войск 12-й армии комиссар Войтинский, значительно преувеличивающий ее боевые качества, 22-го телеграфировал Петроградскому Совету: "Сказывается неуверенность войск в своих силах, отсутствие боевой подготовки и, как следствие этого, недостаток устойчивости в полевой войне... Многие части дерутся с доблестью, как и в первые дни, но в других частях проявляются признаки усталости и панического настроения".

В действительности развращенный Северный фронт потерял всякую силу сопротивления. Войска его откатывались до того предела, до которого велось преследование передовыми немецкими частями и затем подались несколько вперед только потому, что обнаружилась потеря соприкосновения с главными силами Гутьера, в намерения которого не входило продвижение далее определенной линии.

Все левые органы печати, между тем, открыли жестокую кампанию против Ставки и командования. Прозвучало слово "предательство"... Черновское "Дело Народа", орган пораженческий, скорбел: "И в душу закрадывается мучительное сомнение: не перекладываются ли на плечи погибающего тысячами мужественного и доблестного солдата ошибки командования, недостатки артиллерийского снабжения и неспособность вождей". "Известия" объясняли и мотивы "провокации": "Ставка старается запугиванием грозными событиями на фронте терроризировать Временное правительство и заставить его принять ряд мер, направленных прямо и косвенно против революционной демократии и ее организаций..."

В связи со всеми этими обстоятельствами усилился значительно напор Советов против Верховного главнокомандующего, генерала Корнилова, и в газетах промелькнули слухи о предстоящем его удалении. В ответ появился ряд резких резолюций, предъявленных правительству и поддерживавших Корнилова**, а в резолюции Совета союза казачьих войск имелась и такая фраза: "Смена Корнилова неизбежно внушит казачеству пагубную мысль о бесполезности дальнейших казачьих жертв" и далее: что совет "снимает с себя всякую ответственность за казачьи войска на фронте и в тылу при удалении Корнилова..."

Между прочим, поддержка эта не встретила полного единодушия даже в казачьей среде. Правление казаков моего фронта по поводу

* 21 августа.

** Главного комитета Офицерского союза, Военной лиги, Совета союза казачьих войск, Союза георгиевских кавалеров, Совещания общественных деятелей и других.

стр. 110

этой резолюции вынесло следующее постановление: "Казачество признает своей единой властью Временное правительство, которому и верит. Оно может распоряжаться своими ставленниками, как хочет. Если же против воли правительства будут давления на него со стороны политических партий, общественных и классовых организаций с целью провести свои желания в жизнь, казачество всеми силами поддержит Временное правительство во всех его начинаниях и стремлениях, направленных к спасению отечества и завоеванных свобод".

Впрочем, сметливые казаки, раскаявшись в оппозиции своему руководящему органу, через несколько дней "разъяснили" в печати свою резолюцию в том смысле, что постановление центрального союза было дурно понято ими, что совет "не угрожал Временному правительству, а твердо и громко заявил свой протест против похода известной части печати и некоторых общественных организаций на Верховного вождя - ставленника Временного правительства, генерала Корнилова".

Такие обстоятельства предшествовали событиям. Вместо умиротворения, страсти разгорались все более и более, углублялись противоречия, сгущалась атмосфера взаимного недоверия и болезненной подозрительности.

Я откладывал свой объезд войск, все еще не теряя надежды на благоприятный исход борьбы и обнародование "корниловской программы"*. С чем я пойду к солдатам? С глубоко запавшей в сердце болью и со словами призыва "к разуму и совести", скрывающими бессилие и подобными гласу вопиющего в пустыне? Все это уже было и прошло, оставив только горький след. И будет вновь: мысль, идея, слово, моральное воздействие никогда не перестанут двигать людей на подвиг; но что же делать, если заглохшую, заросшую чертополохом целину надо взрыхлять железным плугом?.. Что я скажу офицерам, со скорбью и нетерпением ждущим окончания последовательного и беспощадного процесса медленного умирания армии? Я мог ведь сказать только: если правительство не пойдет на коренное изменение своей политики, то армии - конец.

7-го августа получено было распоряжение двигать от меня на север Кавказскую туземную дивизию ("Дикую"), 12-го августа - бывший в тылу в резерве 3-й конный корпус, потом Корниловский ударный полк. Назначение их, как всегда, не указывалось. Направление же одинаково соответствовало и Северному фронту, в то время весьма угрожаемому, и... Петрограду. Представил командира 3-го конного корпуса генерала Крымова на должность командующего XI армией. Ставка ответила согласием, но потребовала его немедленно в Могилев для исполнения особого поручения. Крымов проездом являлся ко мне. Определенных указаний он по-видимому еще не имел, по крайней мере, о них не говорил, но ни я, ни он не сомневались, что поручение находится в связи с ожидаемым поворотом военной политики. Крымов был тогда веселым, жизнерадостным и с верою смотрел в будущее. По-прежнему считал, что только оглушительный удар по Советам может спасти положение.

Вслед за этим получено было уже официальное уведомление о формировании отдельной Петроградской армии и требование предназначить офицера генерального штаба на должность генерал-квартирмейстера этой армии.

Наконец, в двадцатых числах обстановка несколько более разъяснилась. Приехал ко мне в Бердичев офицер и вручил собственноручное

* До 27 августа, т. е. до разрыва с Корниловым, Керенский не решался подписать проект законов, вытекавших из "программы".

стр. 111

письмо Корнилова, в котором мне предлагалось выслушать личный доклад офицера. Он доложил: "В конце августа, по достоверным сведениям, в Петрограде произойдет восстание большевиков. К этому времени к столице будет подведен 3-ий конный корпус*, во главе с Крымовым, который подавит большевистское восстание и заодно покончит с Советами**. Одновременно в Петрограде будет объявлено военное положение и опубликованы законы, вытекающие из "корниловской программы". Вас Верховный главнокомандующий просит только командировать в Ставку несколько десятков надежных офицеров - официально "для изучения бомбометного и минометного дела"; фактически они будут отправлены в Петроград, в офицерский отряд".

В дальнейшем разговоре он передавал различные новости Ставки, рисуя настроение ее в бодрых тонах. Передавал, между прочим, слухи о предстоящих новых назначениях командующих войсками в Киев, Одессу, Москву, о предположенном новом составе правительства, среди которого назывались имена и нынешних министров и совершенно неизвестные мне. Во всем этом вопросе была несколько неясна роль Временного правительства, и в частности Керенского. Решился он на крутой поворот военной политики, уйдет или будет сметен событиями, ход и последствия которых при создавшихся условиях не могут предрешить ни чистая логика, ни прозорливый разум.

Весь ход августовских событий я описываю в этом томе в такой последовательности и в таком свете, как они рисовались тогда в эти трагические дни на Юго-западном фронте, не внося в них той перспективы, которая с течением времени осветила и сцену и действующих лиц. Распоряжение о командировании офицеров - со всеми предосторожностями, чтобы не поставить в ложное положение ни их, ни начальство - было сделано, но вряд ли его успели осуществить до 27-го. Ни один командующий армией в содержание полученных сведений посвящен мной не был, и никто из старшего командного состава фронта фактически не знал о назревающих событиях.

Было ясно, что история русской революции входит в новый фазис. Что принесет он? Многие часы делились своими мыслями по этому поводу я и Марков. И если он - нервный, пылкий, увлекающийся - постоянно переходил от одного до другого полярного конца через всю гамму чувств и настроений, то мною овладели также надежда и тревога. Но оба мы совершенно отчетливо видели и сознавали фатальную неизбежность кризиса. Ибо большевистские или полубольшевистские Советы - это безразлично - вели Россию к гибели. Столкновение неизбежно. Есть ли там, однако, реальная возможность или только... мужество холодного отчаяния?..

Глава XXXVI. Корниловское выступление и отзвуки его на Юго-западном фронте

27 августа вечером я был как громом поражен полученным из Ставки сообщением об отчислении от должности Верховного главнокомандующего генерала Корнилова. Телеграммой без номера и за подписью "Керенский" предлагалось генералу Корнилову сдать временно должность Верховного главнокомандующего генералу Лукомскому и, не ожидая прибытия нового Верховного главнокомандующего, вы-

* 3-й конный корпус был вызван к Петрограду Временным правительством.

** Из следственного дела видно, что управляющий военным министерством Савинков и командированный в Ставку Керенским начальник его кабинета, полковник Барановский, сами предусматривали вероятность одновременного выступления с большевиками, под влиянием опубликования "корниловской программы", Совета р. и с. депутатов и необходимость тогда беспощадными мерами подавить его (Протокол, приложение XIII к показанию Корнилова).

стр. 112

ехать в Петроград. Такое распоряжение было совершенно незаконным и необязательным для исполнения, так как Верховный главнокомандующий ни военному министру, ни министру-председателю, ни тем более товарищу Керенскому ни в какой мере подчинен не был.

Начальник штаба генерал Лукомский ответил министру-председателю телеграммой 640, которую я привожу ниже. Содержание ее в копии передано было нам, всем главнокомандующим, телеграммой N 6412, которая у меня не сохранилась, но смысл ее ясен из показания Корнилова, в котором говорится: "Я приказал мое решение ("должность не сдавать и выяснить предварительно обстановку") и решение генерала Лукомского довести до сведения главнокомандующих всех фронтов".

Телеграмма Лукомского N 640 гласила: "Все, близко стоявшие к военному делу, отлично сознавали, что при создавшейся обстановке и при фактическом руководстве и направлении внутренней политики безответственными общественными организациями, а также [при существовании] громадного разлагающего влияния этих организаций на массу армии, последнюю воссоздать не удастся, а наоборот - армия как таковая должна развалиться через два-три месяца. И тогда Россия должна будет заключить позорный сепаратный мир, последствия которого были бы для России ужасны. Правительство принимало полумеры, которые, ничего не поправляя, лишь затягивали агонию и, спасая революцию, не спасали Россию. Между тем завоевания революции можно было спасти лишь путем спасения России, а для этого прежде всего необходимо создать действительно сильную власть и оздоровить тыл. Генерал Корнилов предъявил ряд требований, проведение коих в жизнь затягивалось. При таких условиях генерал Корнилов, не преследуя никаких личных честолюбивых замыслов и опираясь на ясно выраженное сознание всей здоровой части общества и армии, требовавшее скорейшего создания крепкой власти для спасения Родины, а с ней и завоеваний революции, считал необходимыми более решительные меры, кои обеспечили бы водворение порядка в стране.

Приезд Савинкова* и Львова⁵ , сделавших предложение Корнилову в том же смысле от вашего имени, лишь заставил генерала Корнилова принять окончательное решение и, согласно с вашим предложением, отдать окончательные распоряжения, отменять которые теперь уже поздно. Ваша сегодняшняя телеграмма указывает, что решение, принятое прежде вами и сообщенное от вашего имени Савинковым и Львовым, теперь изменилось. Считаю долгом совести, имея в виду лишь пользу Родины, определенно вам заявить, что теперь остановить начавшееся с вашего же одобрения дело невозможно, и это поведет лишь к гражданской войне, окончательному разложению армии и позорному сепаратному миру, следствием чего, конечно, не будет закрепление завоеваний революции.

Ради спасения России вам необходимо идти с генералом Корниловым, а не смещать его. Смещение генерала Корнилова поведет за собой ужасы, которых Россия еще не переживала. Я лично не могу принять на себя ответственности за армию, хотя бы на короткое время, и не считаю возможным принимать должность от генерала Корнилова, ибо за этим последует взрыв в армии, который погубит Россию. Лукомский".

Все надежды на возрождение армии и спасение страны мирным путем рухнули. Я не делал себе никаких иллюзий относительно последствий подобного столкновения между генералом Корниловым и Керенским и не ожидал благополучного окончания, разве только, что

* Как увидим впоследствии, Савинков показал, что он "от имени министра-председателя никаких политических комбинаций не предлагал".

стр. 113

корпус Крымова спасет положение. Вместе с тем, я ни одного дня, ни одного часа не считал возможным отождествлять себя идейно с Временным правительством, которое признавал преступным, и поэтому тотчас же послал ему телеграмму следующего содержания: "Я солдат и не привык играть в прятки. 16-го июня, на совещании с членами Временного правительства я заявил, что целым рядом военных мероприятий оно разрушило, растлило армию и втоптало в грязь наши боевые знамена. Оставление свое на посту главнокомандующего я понял тогда как сознание Временным правительством своего тяжкого греха перед Родиной и желание исправить содеянное зло. Сегодня получил известие, что генерал Корнилов, предъявивший известные требования*, могущие еще спасти страну и армию, смещается с поста Верховного главнокомандующего. Видя в этом возвращение власти на путь планомерного разрушения армии и, следовательно, гибели страны, считаю долгом довести до сведения Временного правительства, что по этому пути я с ним не пойду. 145. Деникин". Марков одновременно послал телеграмму правительству, выражая солидарность с высказанными мною положениями**.

Вместе с тем я приказал спросить Ставку, чем могу помочь генералу Корнилову. Он знал, что, кроме нравственного содействия, в моем распоряжении нет никаких реальных возможностей, и поэтому, поблагодарив за это содействие, ничего более не требовал. Я распорядился переслать копию моей телеграммы всем главнокомандующим, командующим армиями Юго-западного фронта и главному начальнику снабжения. Вместе с тем приказал принять меры, чтобы изолировать фронт от проникновения туда без ведома штаба каких-либо сведений о совершающихся событиях до ликвидации столкновения. Такие же распоряжения получены были от Ставки. Полагаю, можно не прибавлять, что горячие симпатии всего штаба были на стороне Корнилова и что все с величайшим нетерпением ждали вестей из Могилева, все еще надеясь на благополучный исход.

Марков каждый вечер собирал офицеров генерал-квартирмейстерской части для доклада оперативных вопросов. В этот день, 27-го, он ознакомил их со всеми известными нам обстоятельствами столкновения и нашими телеграммами и не удержался, чтобы в горячей речи не очертить исторической важности переживаемых событий, необходимости поставить все точки над "i" и оказать полную нравственную поддержку генералу Корнилову... Вместе с тем, во исполнение моего приказания, им принят был ряд мер по Бердичеву и Житомиру: усиление дежурной части 1-го Оренбургского казачьего полка, занятие караулами телеграфных станций, радиотелеграфа и типографий, временная цензура газет и т. д. Штаб хотел было для ограждения личной безопасности главнокомандующего и правильной работы штаба потребовать 1-й Чехословацкий полк, но я отменил это распоряжение, не желая вызывать политических осложнений; и зазорно было русскому главнокомандующему защищаться от своих солдат чужими штыками.

* Речь шла о "Корниловской программе".

** Главнокомандующие другими фронтами отправили Временному правительству 28 августа вполне лояльные телеграммы, сущность которых выражается в следующих выдержках: Северного фронта, генерал Клембовский: "...Считаю перемену Верховного командования крайне опасной, когда угроза внешнего врага целости родины и свободы повелительно требует скорейшего проведения мер для поднятия дисциплины и боеспособности армии". Западного фронта, генерал Балуев: "Нынешнее положение России требует безотлагательного принятия исключительных мер, и оставление генерала Корнилова во главе армий является настоятельно необходимым, невзирая ни на какие политические осложнения..." Румынского фронта, генерал Щербачев: "Смена ген. Корнилова неминуемо гибельно отразится на армии и защите Родины. Обращаюсь к вашему патриотизму во имя спасения родины". Все главнокомандующие упоминали о необходимости введения потребованных Корниловым мероприятий.

стр. 114

Никаких решительно попыток к личному задержанию кого бы то ни было не делалось, так как это не имело смысла и совершенно не входило в наши намерения. Между тем среди фронтовой революционной демократии произошел большой переполох. Члены фронтового комитета в эту ночь покинули общежитие и ночевали в частных домах на окраине города. Помощники комиссара были в командировке, а сам Иорданский в Житомире, и о ращенные к нему Марковым приглашения прибыть в Бердичев как в эту ночь, так и 28-го не имели успеха: Иорданский все ожидал "коварной засады".

Наступила ночь, долгая ночь без сна, полная тревожного ожидания и тяжких дум. Никогда еще будущее страны не казалось таким темным, наше бессилие таким обидным и угнетающим. Разыгравшаяся далеко от нас историческая драма, словно отдаленная гроза, кровавыми зарницами бороздила темные тучи, нависшие над Россией. И мы ждали...

Эта ночь не забудется никогда. Перед мысленным взором моим проходят, как живые, пережитые тогда впечатления. Чередующиеся доклады телеграмм с прямого провода: Соглашение по-видимому возможно... Надежд на мирный исход нет... Верховное главнокомандование предложено Клембовскому... Клембовский, по-видимому, откажется... Одна за другой копии телеграмм Временному правительству всех командующих армиями фронта, генерала Эльснера и еще нескольких старших начальников о присоединении их к мнению, высказанному в моей телеграмме. Трогательное исполнение гражданского долга среди атмосферы, насыщенной подозрительностью и ненавистью... Своего солдатского долга они уже выполнить не могли...

И, наконец, голос отчаяния, раздавшийся из Ставки. Иначе нельзя назвать полученный ночью на 28-е приказ Корнилова: "Телеграмма министра-председателя за N 4163* во всей своей первой части является сплошной ложью: не я послал члена Государственной думы В. Львова к Временному правительству, а он приехал ко мне как посланец министра- председателя. Тому свидетель член Государственной думы Алексей Аладьин. Таким образом свершилась великая провокация, которая ставит на карту судьбу Отечества.

Русские люди! Великая родина наша умирает. Близок час ее кончины. Вынужденный выступить открыто - я, генерал Корнилов, заявляю, что Временное правительство под давлением большевистского большинства Советов, действует в полном согласии с планами германского генерального штаба и одновременно с предстоящей высадкой вражеских сил на рижском побережье, убивает армию и потрясает страну внутри. Тяжелое сознание неминуемой гибели страны повелевает мне в эти грозные минуты призвать всех русских людей к спасению умирающей Родины. Все, у кого бьется в груди русское сердце, все, кто верит в Бога - в храмы, молите Господа Бога об объявлении величайшего чуда спасения родимой земли.

Я, генерал Корнилов, - сын казака-крестьянина, заявляю всем и каждому, что мне лично ничего не надо, кроме сохранения Великой России, и клянусь довести народ путем победы над врагом до Учредительного собрания, на котором он сам решит свои судьбы и выберет уклад новой государственной жизни. Предать же Россию в руки ее исконного врага - германского племени - и сделать русский народ рабами немцев - я не в силах. И предпочитаю умереть на поле чести

* Телеграмма эта в штабе не была получена. Керенский эпизод со Львовым формулирует так: "26 августа ген. Корнилов прислал ко мне члена Государственной думы В. Н. Львова с требованием передачи Вр. правительством всей полноты военной и гражданской власти с тем, что им по личному усмотрению будет составлено новое правительство для управления страной".

стр. 115

и брани, чтобы не видеть позора и срама русской земли. Русский народ, в твоих руках жизнь твоей Родины!"

Этот приказ был послан для сведения командующим армиями. На другой день получена была одна телеграмма Керенского, переданная в комиссариат, и с этого времени всякая связь наша с внешним миром была прервана*. Итак - жребий брошен. Между правительством и Ставкой выросла пропасть, которую уже перейти невозможно.

На другой день, 28-го, революционные учреждения, видя, что им решительно ничего не угрожает, проявили лихорадочную деятельность. В Житомире под председательством Иорданского заседали местные войсковые комитеты и представители социалистических партий. Делегаты фронтового комитета, не оправившиеся еще от испуга, пространно докладывали совещанию, как давно уже назревала в Бердичеве контрреволюция, какая делалась подготовка, как разбивались все усилия комитета привлечь в общее русло "революционной жизни" казаков 1-го Оренбургского полка и т. д. Иорданский принял на себя "военную власть", произвел в Житомире ряд ненужных арестов среди старших чинов главного управления снабжения и за своей подписью, от имени своего, революционных организаций и губернского комиссара выпустил воззвание, в котором весьма подробно, языком обычных прокламаций излагалось, как генерал Деникин замыслил "возвратить старый режим и лишить русский народ Земли и Воли".

В то же время в Бердичеве производилась такая же энергичная работа под руководством фронтового комитета. Шли беспрерывные заседания всех организаций и обработка типичных тыловых частей гарнизона. Здесь обвинение было выставлено комитетом другое: "контрреволюционная попытка главнокомандующего генерала Деникина свергнуть Временное правительство и восстановить на престоле Николая II". Прокламации такого содержания во множестве распространялись между командами, расклеивались на стенах и разбрасывались с мчавшихся по городу автомобилей. Нервное напряжение росло, улица шумела. Члены комитета в своих отношениях к Маркову ставились все резче и требовательнее. Получены были сведения о возникших волнениях на Лысой горе. Штаб послал туда офицеров для разъяснения обстановки и возможного умиротворения. Один из них - чешский офицер, поручик Клецандо, который должен был побеседовать с командами пленных австрийцев, подвергся насилию со стороны русских солдат и сам легко ранил одного из них. Это обстоятельство еще более усилило волнение.

Из окна своего дома я наблюдал, как на Лысой горе собирались толпы солдат, как потом они выстроились в колонну, долго, часа два, митинговали, по-видимому, все не решаясь. Наконец, колонна, заключавшая в себе эскадрон ординарцев (бывших полевых жандармов), запасную сотню и еще какие-то вооруженные команды, с массой красных флагов и в предшествии двух броневых автомобилей двинулась к городу. При появлении броневика, угрожавшего открыть огонь, Оренбургская казачья сотня, дежурившая возле штаба и дома главнокомандующего, ускакала наметом. Мы оказались всецело во власти революционной демократии.

Вокруг дома были поставлены "революционные часовые"; товарищ председателя комитета, Колчинский, ввел в дом четырех вооруженных "товарищей" с целью арестовать генерала Маркова, но потом заколе-

* 29 утром случайно попала еще телеграмма генерал-квартирмейстера Ставки, в которой опять высказывалась надежда на мирный исход.

стр. 116

бался и ограничился оставлением в приемной комнате начальника штаба двух "экспертов" из фронтового комитета для контроля его работы; правительству послана радиотелеграмма: "Генерал Деникин и весь его штаб подвергнуты в его ставке личному задержанию. Руководство деятельностью войск в интересах обороны временно оставлено за ними, но строго контролируется делегатами комитетов". Начались бесконечно длинные, томительные часы. Их не забудешь. И не выразишь словами той глубокой боли, которая охватила душу.

В 4 часа 29-го Марков пригласил меня в приемную, куда пришел помощник комиссара Костицын с 10 - 15 вооруженными комитетчиками и прочел мне "приказ комиссара Юго- западного фронта Иорданского", в силу которого я, Марков и генерал-квартирмейстер Орлов подвергались предварительному заключению под арестом за попытку вооруженного восстания против Временного правительства. Литератору Иорданскому, по-видимому, стало стыдно применить аргументы "Земли", "Воли" и "Николая II", предназначенные исключительно для разжигания страстей толпы. Я ответил, что сместить главнокомандующего может только Верховный главнокомандующий или Временное правительство, что комиссар Иорданский совершает явное беззаконие, но что я вынужден подчиниться насилию.

Подъехали автомобили, в сопровождении броневиков; мы с Марковым сели; пришлось долго ждать сдававшего дела Орлова возле штаба; мучительное любопытство прохожих; потом поехали на Лысую гору; автомобиль долго блуждал, останавливаясь у разных зданий; подъехали, наконец, к гауптвахте; прошли сквозь толпу человек в сто, ожидавшую там нашего приезда и встретившую нас взглядами, полными ненависти, и грубою бранью; разведены по отдельным карцерам; Костицын весьма любезно предложил мне прислать необходимые вещи; я резко отказался от всяких его услуг; дверь захлопнулась, с шумом повернулся ключ, и я остался один.

Через несколько дней была ликвидирована Ставка. Корнилов, Лукомский, Романовский и другие отвезены в Быховскую тюрьму. Революционная демократия праздновала победу. А в те же дни государственная власть широко открывала двери петроградских тюрем и выпускала на волю многих влиятельных большевиков - дабы дать им возможность гласно и. открыто вести дальнейшую работу к уничтожению Российского государства. 1-го сентября Временным правительством подвергнут аресту генерал Корнилов, а 4-го сентября Временным правительством отпущен на свободу Бронштейн-Троцкий. Эти две даты должны быть памятны России.

Камера N 1. Десять квадратных аршин пола. Окошко с железной решеткой. В двери небольшой глазок. Нары, стол и табурет. Дышать тяжело -рядом зловонное место. По другую сторону - N 2, там - Марков; ходит крупными нервными шагами. Я почему-то помню до сих пор, что он делает по карцеру три шага, я ухитряюсь по кривой делать семь. Тюрьма полна неясных звуков. Напряженный слух разбирается в них и мало-помалу начинает улавливать ход жизни, даже настроения. Караул - кажется, охранной роты - люди грубые, мстительные.

Раннее утро. Гудит чей-то голос. Откуда? За окном, уцепившись за решетку, висят два солдата. Они глядят жестокими злыми глазами и истерическим голосом произносят тяжелые ругательства. Бросили в открытое окно какую-то гадость. От этих взглядов некуда уйти. Отворачиваюсь к двери - там в глазок смотрит другая пара ненавидящих глаз, оттуда также сыплется отборная брань. Я ложусь на нары и закрываю голову шинелью. Лежу так часами. Весь день - один, другой - сменяются "общественные обвинители" у окна и у дверей -

стр. 117

стража свободно допускает всех. И в тесную душную конуру льется непрерывным потоком зловонная струя слов, криков, ругательств, рожденных великой темнотой, слепой ненавистью и бездонной грубостью...

Словно пьяной блевотиной облита вся душа, и нет спасения, нет выхода из этого нравственного застенка. О чем они? "Хотел открыть фронт"... "продался немцам"... Приводили и цифру - "за двадцать тысяч рублей"... "хотел лишить земли и воли"... - это - не свое, это - комитетское. Главнокомандующий, генерал, барин - вот это свое! "Попил нашей кровушки, покомандовал, гноил нас в тюрьме, теперь наша воля - сам посиди за решеткой... Барствовал, раскатывал в автомобилях - теперь попробуй полежать на нарах с. с. ... Недолго тебе осталось... Не будем ждать, пока сбежишь, - сами своими руками задушим"...

Меня они - эти тыловые воины - почти не знали. Но все, что накапливалось годами, столетиями в озлобленных сердцах против нелюбимой власти, против неравенства классов, против личных обид и своей - по чьей-то вине - изломанной жизни, все это выливалось теперь наружу с безграничной жестокостью. И чем выше стоял тот, которого считали врагом народа, чем больше было падение, тем сильнее вражда толпы, тем больше удовлетворения видеть его в своих руках. А за кулисами народной сцены стояли режиссеры, подогревающие и гнев и восторги народные, не верившие в злодейство лицедеев, но допускавшие даже их гибель для вящего реализма действия и во славу своего сектантского догматизма. Впрочем, эти мотивы в партийной политике назывались "тактическими соображениями"...

Я лежал закрытый с головой шинелью и под градом ругательств старался дать себе ясный ответ: "За что?"

Проверка этапов жизни... Отец - суровый воин с добрейшим сердцем. До 30 лет - крепостной крестьянин; сдан в рекруты; после 22 лет тяжелой солдатской службы николаевских времен добился прапорщичьего чина. Вышел майором в отставку. Детство мое - тяжелое, безотрадное. Нищета - 45 рублей пенсии в месяц. Смерть отца. Еще тяжелее - 25 рублей пенсии матери. Юность - в учении и в работе на хлеб. Вольноопределяющимся - в казарме на солдатском котле. Офицерство. Академия. Беззаконный выпуск. Жалоба, поданная государю на всесильного военного министра. Возвращение во 2-ю артиллерийскую бригаду. Борьба с отживающей группой старых крепостников; обвинение ими в демагогии. Генеральный штаб. Цензовое командование ротой в 183-м Пултусском полку. Вывел окончательно рукоприкладство.

Неудачный опыт "сознательной дисциплины". Да, господин Керенский, и это было в молодости... Отменил негласно дисциплинарные взыскания - "следите друг за другом, останавливайте малодушных - ведь вы же хорошие люди - докажите, что можно служить без палки". Кончилось командование: рота за год вела себя средне, училась плохо и лениво. После моего ухода старый сверхсрочный фельдфебель Сцепура собрал роту, поднял многозначительно кулак в воздух и произнес внятно и раздельно: "Теперь вам - не капитан Деникин. Поняли?.." "Так точно, г. фельдфебель". Рота, рассказывали потом, скоро поправилась.

Потом маньчжурская война. Боевая работа. Надежды на возрождение армии. Открытая борьба в удушаемой печати с верхами армии против косности, невежества, привилегий и произвола; борьба за офицерскую и солдатскую долю. Время было суровое - вся служба, вся военная карьера была поставлена на карту... Командование полком. Непрестанные заботы об улучшении солдатского быта. Теперь уже, после Пултусского опыта, - требовательность по службе, но и бережение человеческого достоинства солдата. Как будто понимали тогда друг

стр. 118

друга и не были чужими. Опять война. Железная дивизия. Близость к стрелку, общая работа. Штаб - всегда возле позиции, чтобы разделить с войсками и грязь, и тесноту, и опасности. Потом длинный страдный путь, полный славных боев, в которых общая жизнь, общие страдания и общая слава сроднили еще более и создали взаимную веру и трогательную близость. Нет, я не был никогда врагом солдату.

Я сбросил с себя шинель и, вскочив с нар, подошел к окну, у которого на решетке повисла солдатская фигура, изрыгавшая ругательства. "Ты лжешь, солдат! Ты не свое говоришь! Если ты не трус, укрывшийся в тылу, если ты был в боях, ты видел, как умели умирать твои офицеры. Ты видел, что они..." Руки разжались, и фигура исчезла. Я думаю - просто от сурового окрика, который, невзирая на беспомощность узника, оказывал свое атавистическое действие. В окне и в дверном глазке появились новые лица...

Впрочем, не всегда мы встречали одну наглость. Иногда сквозь напускную грубость наших тюремщиков видно было чувство неловкости, смущение и даже жалость. Но этого чувства стыдились. В первую холодную ночь, когда у нас не было никаких вещей, Маркову, забывшему захватить пальто, караульный принес солдатскую шинель; но через полчаса - самому ли стыдно стало своего хорошего порыва или товарищи пристыдили - взял обратно. В случайных заметках Маркова есть такие строки: "Нас обслуживают два пленных австрийца... Кроме них нашим метрдотелем служит солдат, бывший финляндский стрелок (русский), очень добрый и заботливый человек. В первые дни и ему туго приходилось - товарищи не давали прохода; теперь ничего, поуспокоились. Заботы о нашем питании прямо трогательны, а новости умилительны по наивности. Вчера он заявил мне, что будет скучать, когда нас увезут... Я его успокоил тем, что скоро на наше место посадят новых генералов - ведь еще не всех извели"...

Тяжко на душе. Чувство как-то раздваивается: я ненавижу и презираю толпу - дикую, жестокую, бессмысленную, но к солдату чувствую все же жалость: темный, безграмотный, сбитый с толку человек, способный и на гнусное преступление и на высокий подвиг!..

Скоро несение караульной службы поручили юнкерам 2-й житомирской школы прапорщиков. Стало значительно легче в моральном отношении. Не только сторожили узников, но и охраняли их от толпы. А толпа не раз, по разным поводам, собиралась возле гауптвахты и дико ревела, угрожая самосудом. В доме наискось спешно собиралась в таких случаях дежурная рота, караульные юнкера готовили пулеметы. Помню, что в спокойном и ясном сознании опасности, когда толпа особенно бушевала, я обдумал и свой способ самозащиты: на столике стоял тяжелый графин с водой; им можно проломить череп первому ворвавшемуся в камеру; кровь ожесточит и опьянит "товарищей", и они убьют меня немедленно, не предавая мучениям...

Впрочем, за исключением таких неприятных часов, жизнь в тюрьме шла размеренно, методично; было тихо и покойно; физические стеснения тюремного режима, после тягот наших походов и в сравнении с перенесенными нравственными испытаниями - сущие пустяки. В наш быт вносили разнообразие небольшие приключения: иногда какой-нибудь юнкер-большевик, став у двери, передает новости часовому - громко, чтобы было слышно в камере, что на последнем митинге товарищи Лысой горы, потеряв терпение, решили окончательно покончить с нами самосудом и что туда нам и дорога. Другой раз Марков, проходя по коридору, видит юнкера-часового, опершегося на ружье, у которого градом сыплются слезы из глаз: ему стало жалко нас... Какой странный, необычайный сентиментализм для нашего звериного времени...

стр. 119

Две недели я не выходил из камеры на прогулку, не желай стать предметом любопытства "товарищей", окружавших площадку перед гауптвахтой и рассматривающих арестованных генералов, как экспонаты в зверинце... Никакого общения с соседями. Много времени для самоуглубления и размышления. А из дома напротив каждый день, когда я открываю окно, - не знаю, друг или враг - выводит высоким тенором песнь: "Последний нонешний денечек гуляю с вами я, друзья..."

Глава XXXVII. В Бердичевской тюрьме. Переезд "бердичевской" группы арестованных в Быков

В тюрьму, кроме меня и Маркова, участие которых в событиях определяется предыдущими главами, были заключены следующие лица:

3) Командующий Особой армией, генерал от инфантерии Эрдели.

4) Командующий 1-ой армией, генерал-лейтенант Ванновский.

5) Командующий 7-ой армией, генерал-лейтенант Селивачев.

6) Главный начальник снабжения Юго-западного фронта, генерал-лейтенант Эльснер.

Виновность перечисленных лиц заключалась в высказанной ими солидарности с моей телеграммой N 145, а последнего, кроме того, в выполнении моих приказаний об изолировании фронтового района в отношении Киева и Житомира.

7, 8) Помощники генерала Эльснера - генералы Павский и Сергиевский - лица, уже абсолютно не имевшие никакого отношения к событиям.

9) Генерал-квартирмейстер штаба фронта, генерал-майор Орлов - израненный, сухорукий - человек робкий и только исполнявший в точности приказания начальника штаба.

10) Поручик чешских войск Клецандо, ранивший 28 августа солдата на Лысой горе.

11) Штабс-ротмистр князь Крапоткин - старик свыше 60 лет, доброволец, комендант поезда главнокомандующего. Совершенно не был посвящен в события. В случайной беседе его с одним из наших адъютантов выяснилось, что в его распоряжении имеется дисциплинированная поездная охранная команда, которою и сменили за несколько дней до 27-го большевистскую охрану дома главнокомандующего. Кроме того, князь Крапоткин говорил всем солдатам "ты", считая, что они ему годятся во внуки. Других преступлений следствие ему не инкриминировало.

Вскоре генералы Селивачев, Павский и Сергиевский были отпущены. Князю Крапоткину объявили об отсутствии состава преступления 6 сентября, но выпустили только 23-го, когда выяснилось, что нас не будут судить в Бердичеве. Для обвинения нас в мятеже нужно было сообщество восьми человек, никак не меньше. Наши противники были очень заинтересованы этой цифрой, желая соблюсти приличия... Впрочем, отдельно от нас, при комендантском управлении содержался в запасе и даже был впоследствии отвезен в Быхов еще один арестованный- военный чиновник Будилович - немощный телом, но бодрый духом юноша, который позволил себе однажды сказать гневной толпе, что она не стоит и мизинца тех, кого заушает*... Больше ничего преступного за ним никто не числил.

В случайно, может быть, умышленно, попавшем в мою камеру единственном номере газеты на второй или третий день ареста я прочел указ Временного правительства правительствующему сенату от

* Проделал с Добровольческой армией кубанские походы и служил ей до самой смерти - от сыпного тифа в 1920 г.

стр. 120

29 августа: "Главнокомандующий армиями Юго-западного фронта, генерал-лейтенант Деникин отчисляется от должности главнокомандующего с преданием суду за - мятеж. Министр-председатель А. Керенский. Управляющий военным министерством Б. Савинков". Такие же указы в тот же день отданы были о генералах Корнилове, Лукомском, Маркове и Кислякове. Позднее состоялся приказ об отчислении ген. Романовского.

На второй или третий день ареста на гауптвахте появилась приступившая к опросу следственная комиссия, под наблюдением главного полевого прокурора фронта генерала Батога, под председательством помощника комиссара Костицына и в составе членов: заведующего юридической частью комиссариата, подполковника Шестоперова; члена Киевского военно-окружного суда, подполковника Франка; членов фронтового комитета, прапорщика Удальцова и младшего фейерверкера Левенберга.

Мое показание, в силу фактических обстоятельств дела, было совершенно кратко и сводилось к следующим положениям: 1) все лица, арестованные вместе со мною, ни в каких активных действиях против правительства не участвовали; 2) все распоряжения, отдававшиеся по штабу в последние дни, в связи с выступлением генерала Корнилова, исходили от меня; 3) я считал и считаю сейчас, что деятельность Временного правительства преступна и гибельна для России, но, тем не менее, восстания против него не подымал, а, послав свою телеграмму N 145, предоставил Временному правительству поступить со мной, как ему заблагорассудится. Позднее главный военный прокурор Шабловский, ознакомившись со следственным делом и с той обстановкой, которая создалась вокруг него в Бердичеве, пришел в ужас от "неосторожной редакции" показания.

Уже к 1-му сентября Иорданский доносил военному министерству, что следственной комиссией обнаружены документы, устанавливающие наличие давно подготовлявшегося заговора... Вместе с тем литератор Иорданский запросил правительство, может ли он по вопросу о направлении дел арестованных генералов действовать в пределах закона, сообразно с местными обстоятельствами, или же обязан руководствоваться какими-либо политическими соображениями центральной власти. Ему был дан ответ, что действовать надлежит, не считаясь ни с чем, как только с законом, и... принимая во внимание обстоятельства на местах*.

В силу такого разъяснения Иорданский решил предать нас военно-революционному суду, для чего от одной из подчиненных мне ранее дивизий фронта был приготовлен состав суда, а общественным обвинителем предназначен член исполнительного комитета Юго- западного фронта, штабс-капитан Павлов. Таким образом, интересы компетентности, нелицеприятия и беспристрастия были соблюдены. Иорданский был так заинтересован скорейшим осуждением меня и заключенных со мной генералов, что 3 сентября предложил комиссии, не ожидая выяснения обстановки во всем ее объеме, передавать дела в военно-революционный суд по группам, по мере выяснения виновности.

Костицын, зайдя в мою камеру, от имени Маркова предложил мне обратиться совместно с ним к В. Маклакову с предложением принять на себя нашу защиту. На посланную телеграмму Маклаков ответил согласием. Кроме того, наши близкие, жившие в Киеве, не рассчитывая на своевременность прибытия Маклакова ввиду расстройства железных дорог и торопливости г. Иорданского, пригласили трех киевских присяжных поверенных**. Лично меня вопрос этот интересовал

* Официальное сообщение.

** Возможно, что находятся в Советской России, поэтому имен не называю.

стр. 121

весьма условно, так как приговор бердичевского суда был предрешен его составом, обстановкой и настроениями.

Нас угнетала сильно полная неизвестность о том, что делается во внешнем мире. Изредка Костицын знакомил нас с важнейшими событиями, но в комиссарском освещении эти события действовали на нас еще более угнетающе. Ясно было, однако, что власть разваливается окончательно, большевизм все более подымает голову и гибель страны, по- видимому, непредотвратима.

Около 8 - 10 сентября, когда следствие было закончено, обстановка нашего заключения несколько изменилась. В камеры стали попадать почти ежедневно газеты, сначала тайно, потом, с 22-го, официально. Вместе с тем, после смены одной из караульных рот мы решили произвести опыт: во время прогулки по коридору я подошел к Маркову и заговорил с ним; часовые не препятствовали; с тех пор каждый день мы все принимались беседовать друг с другом; иногда караульные требовали прекращения разговора - мы немедленно замолкали, но чаще нам не мешали. Во второй половине сентября допущены были и посетители; любопытство "товарищей" Лысой горы было, по-видимому, уже удовлетворено, их собиралось возле площадки меньше, и я выходил ежедневно на прогулку, имея возможность видеть всех заключенных и иногда перекинуться с ними двумя-тремя словами. Теперь, по крайней мере, мы знали, что делается на свете, а возможность общения друг с другом устраняла гнетущее чувство одиночества.

Из газет мы узнали, как генерал Алексеев "после тяжкой внутренней борьбы" принял должность начальника штаба при "главковерхе" Керенском - очевидно, для спасения корниловцев. И как через неделю он вынужден был оставить должность, не будучи в силах работать в тягостной атмосфере нового командования. Узнали подробно о судьбе Корнилова и о том, что возбужден вопрос о переводе нашей "бердичевской группы" в Быхов, для совместного суда с корниловской группой. Это известие вызвало живейший интерес и большое удовлетворение. С этого дня главной темой бесед был вопрос: повезут или оставят. Спрошенный мною по этому поводу при обходе камер Костицын ответил: "Ничего нельзя сделать. Ваш же генерал Батог настаивает на том, что перевод недопустим, и что суд должен состояться без замедления здесь, в Бердичеве".

Прокурор Батог - друг революционной демократии! Как странно, реакционер и крепостник. Славившийся жестокостью своих приговоров. Орудие внутренней политики в военном суде старого режима. Тот Батог, который 28 августа, придя ко мне с докладом и глядя в сторону своими бегающими глазами, патетическим голосом говорил по поводу моей телеграммы правительству: "Наконец-то этим предателям сказано во всеуслышание прямое и заслуженное ими слово..." Хотел было поделиться с Костицыным своим недоумением, но воздержался: не стоит нарушать трогательной дружбы Батога и Иорданского.

Из газет мы узнали также, что расследование корниловского дела поручено верховной следственной комиссии под председательством главного военно-морского прокурора Шабловского*.

Около 9-го сентября вечером возле здания тюрьмы послышался сильный шум и яростные крики многочисленной толпы. Через некоторое время в мою камеру вошли четыре незнакомых мне лица - смущенные и чем-то сильно взволнованные. Назвали себя председателем и членами верховной следственной комиссии по делу Корнилова**. Шабловский

* Члены комиссии: военные юристы, полковники Раупах и Украинцев, судебный следователь Колоколов и представители центрального исполнительного комитета Совета р. и с. д. Либер и Крохмаль.

** Шабловский, Колоколов, Раупах и Украинцев.

стр. 122

несколько прерывающимся еще голосом начал говорить о том, что цель их прибытия вывести нас в Быхов и что по тому настроению, которое создалось в Бердичеве, по неистовству толпы, которая сейчас окружает тюрьму, они видят, что здесь нет никаких гарантий правосудия, одна только дикая месть. Он прибавил, что для комиссии нет никаких сомнений в недопустимости выделения нашего дела и в необходимости единого суда над всеми соучастниками корниловского выступления. Но что комиссариат и комитеты противятся этому всеми средствами. Поэтому комиссия предлагает мне, не пожелаю ли я дополнить показания какими-нибудь фактами, которые бы еще более наглядно устанавливали связь нашего дела с корниловским. Ввиду невозможности производить сейчас допрос под рев собравшейся толпы решили отложить его до другого дня.

Комиссия ушла; вскоре разошлась и толпа. Что я мог сказать им нового? Только разве о той ориентировке, которую мне дал Корнилов в Могилеве и через посланца. Но это было сделано в порядке исключительного доверия Верховного главнокомандующего, которое я ни в каком случае не позволил бы себе нарушить. Поэтому некоторые детали, которые на другой день я добавил к прежним показаниям, не утешили комиссию и не удовлетворили, по-видимому, присутствовавшего при дознании вольноопределяющегося - члена фронтового комитета.

Мы, тем не менее, ждали с нетерпением освобождения из бердичевского застенка. Но надежды наши омрачались все больше и больше. Газета фронтового комитета методически подогревала страсти гарнизона; доходили сведения, что на заседаниях всех комитетов выносятся постановления не выпускать нас из Бердичева; шла сильнейшая агитация комитетчиков среди тыловых команд гарнизона, собирались митинги, проходившие в крайне приподнятом настроении.

Цель комиссии Шабловского не была достигнута. Как оказалось, еще в начале сентября на требование Шабловского - не допускать сепаратного суда над "бердичевской группой", Иорданский ответил, что "не говоря уже о переводе генералов куда бы то ни было, даже малейшая отсрочка суда над ними грозит неисчислимыми бедствиями для России - осложнением на фронте и новой гражданской войной в тылу", и что "как по политическим, так и по тактическим соображениям необходимо судить нас в Бердичеве в кратчайший срок и военно-революционным судом"*.

Фронтовой комитет и Киевский совет рабочих и солдатских депутатов, невзирая на все убеждения, уговоры, доказательства посетившего их заседание Шабловского и членов его комиссии, на перевод наш не согласились. На обратном пути в Могилев состоялось совещание по этому вопросу в составе Керенского, Шабловского, Иорданского и Батога. Все, кроме Шабловского, пришли к совершенно недвусмысленному заключению, что фронт потрясен, солдатская масса волнуется и требует жертвы, и что необходимо дать возможность разрядиться сгущенной атмосфере ценою хотя бы неправосудия... Шабловский вскочил и заявил, что он не допустит такого циничного отношения к праву справедливости. Помню, что рассказ этот вызвал во мне недоумение. Не стоит спорить о точках зрения. Но если по убеждению министра-председателя в вопросе охранения государственности допустимо руководствоваться велением целесообразности, то в чем заключалась вина Корнилова?

14-го сентября состоялся диспут в Петрограде, в последней "апелляционной инстанции" - в военном отделе центрального исполнительного комитета Совета рабочих и солдатских депутатов - между Шабловским и представителем комитета Юго-западного фронта, поддержанным всецело Иорданским. Последние заявили, что, если военно-

* Интервью Шабловского в "Речи".

стр. 123

революционный суд не состоится на месте, в Бердичеве, в течение ближайших пяти дней, то можно опасаться самосуда над арестованными. Центральный комитет, однако, согласился с доводами Шабловского и свою резолюцию в этом духе послал в Бердичев.

Итак, организованный самосуд был устранен. Но в руках революционных учреждений Бердичева был еще другой способ ликвидации "бердичевской группы", способ легкий и безответственный - в порядке народного гнева... Пронесся слух, что нас везут 23-го, потом сообщили, что отъезд состоится 27-го в 5 часов вечера с пассажирского вокзала. Вывести арестованных без огласки не представляло никакого труда: на автомобиле, пешком в юнкерской колонне, наконец, в вагоне - узкоколейный путь подходил вплотную к гауптвахте и выводил на широкую колею вне города и вокзала*. Но такой способ переезда не соответствовал намерениям комиссариата и комитетов.

Генерал Духонин из Ставки запросил штаб фронта, есть ли в Бердичеве надежные части, и предложил прислать отряд для содействия нашему переезду. Штаб фронта отказался от помощи. Главнокомандующий генерал Володченко⁶ накануне, 26-го, выехал на фронт...

Вокруг этого вопроса искусственно создавался большой шум и нездоровая атмосфера ожидания и любопытства. Керенский прислал комиссариату телеграмму: "...Уверен в благоразумии гарнизона, который может из среды своей выбрать двух представителей для сопровождения".

С утра комиссариат устроил объезд всех частей гарнизона, чтобы получить согласие на наш перевод. Распоряжением комитета был назначен митинг всего гарнизона на 2 часа дня, т. е. за три часа до нашего отправления, и при том на поляне, непосредственно возле нашей тюрьмы. Грандиозный митинг действительно состоялся; на нем представители комиссариата и фронтового комитета объявили распоряжение о нашем переводе в Быхов, предусмотрительно сообщили о часе отъезда и призывали гарнизон... к благоразумию; митинг затянулся надолго и, конечно, не расходился. К пяти часам тысячная возбужденная толпа окружила гауптвахту, и глухой ропот ее врывался внутрь здания.

Среди офицеров юнкерского батальона 2-й житомирской школы прапорщиков, несших в этот день караульную службу, был израненный в боях штабс-капитан Бетлинг, служивший до войны в 17-м пехотном Архангелогородском полку, которым я командовал**. Бетлинг попросил начальство школы заменить своей полуротой команду, назначенную для сопровождения арестованных на вокзал. Мы все оделись и вышли в коридор. Ждали. Час, два...

Митинг продолжался. Многочисленные ораторы призывали к немедленному самосуду... Истерически кричал солдат, раненный поручиком Клецандо, и требовал его головы... С крыльца гауптвахты уговаривали толпу помощники комиссара Костицын и Григорьев. Говорил и милый Бетлинг - несколько раз, горячо и страстно. О чем он говорил, нам не было слышно. Наконец, бледные, взволнованные Бетлинг и Костицын пришли ко мне. "Как прикажете? Толпа дала слово не трогать никого; только потребовала, чтобы до вокзала вас вели пешком. Но ручаться ни за что нельзя". Я ответил: "Пойдем". Снял шапку, перекрестился: Господи, благослови!

Толпа неистовствовала. Мы - семь человек, окруженные кучкой юнкеров, во главе с Бетлингом, шедшим рядом со мной с обнаженной шашкой в руке, вошли в тесный коридор среди живого человеческого

* В тот же день утром нас водили без караула при одном сопровождающем в баню, за версту от гауптвахты, и это не привлекло ничьего внимания.

** Этот доблестный офицер потом один из первых добровольцев - в первом корниловском кубанском походе в 1918 году был вновь изранен и весною 1919 года умер от сыпного тифа.

стр. 124

моря, сдавившего нас со всех сторон. Впереди - Костицын и делегаты (12 - 15), выбранные от гарнизона для конвоирования нас. Надвигалась ночь. И в ее жуткой тьме, прорезываемой иногда лучами прожектора с броневика, двигалась обезумевшая толпа; она росла и катилась, как горящая лавина. Воздух наполняли оглушительный рев, истерические крики и смрадные ругательства. Временами их покрывал громкий тревожный голос Бетлинга: "Товарищи, слово дали!.. Товарищи, слово дали!"...

Юнкера, славные юноши, сдавленные со всех сторон, своею грудью отстраняют напирающую толпу, сбивающую их жидкую цепь. Проходя по лужам, оставшимся от вчерашнего дождя, солдаты набирали полные горсти грязи и ею забрасывали нас. Лицо, глаза, уши заволокло зловонной липкой жижицей. Посыпались булыжники. Бедному калеке генералу Орлову разбили сильно лицо; получил удар Эрдели, и я - в спину и в голову.

По пути обмениваемся односложными замечаниями. Обращаюсь к Маркову: "Что, милый профессор, конец?!" "По-видимому". Пройти прямым путем к вокзалу толпа не позволила. Повели кружным путем, в общем, верст пять, по главным улицам города. Толпа растет. Балконы бердичевских домов полны любопытными; женщины машут платками. Слышатся сверху веселые гортанные голоса: "Да здравствует свобода!"

Вокзал залит светом. Там новая громадная толпа в несколько тысяч человек. И все слилось в общем море - бушующем, ревущем. С огромным трудом нас провели сквозь него под градом ненавистных взглядов и ругательств. Вагон. Рыдающий в истерике и посылающий толпе бессильные угрозы офицер - сын Эльснера, и любовно успокаивающий его солдат-денщик, отнимающий револьвер; онемевшие от ужаса две женщины - сестра и жена Клецандо, вздумавшие проводить его... Ждем час, другой. Поезд не пускают - потребовали арестантский вагон. Его на станции не оказалось. Угрожают расправиться с комиссарами. Костицына слегка помяли. Подали товарный вагон, весь загаженный конским пометом, - какие пустяки! Переходим в него без помоста; несчастного Орлова с трудом подсаживают в вагон; сотни рук сквозь плотную и стойкую юнкерскую цепь тянутся к нам... Уже десять часов вечера... Паровоз рванул. Толпа загудела еще громче. Два выстрела. Поезд двинулся. Шум все глуше, тусклее огни. Прощай, Бердичев!

Керенский пролил слезу умиления над самоотвержением "наших спасителей" - так он называл не юнкеров, а комиссаров и комитетчиков: "Какая ирония судьбы! Генерал Деникин, арестованный как сообщник Корнилова, был спасен от ярости обезумевших солдат членами исполнительного комитета Юго-западного фронта и комиссарами Временного правительства. Я помню, с каким волнением мы с незабвенным Духониным читали отчет о том, как горсть этих храбрых людей конвоировала арестованных генералов сквозь толпу тысяч солдат, жаждавших их крови"*... Зачем клеветать на мертвого? Духонин, наверно, волновался за участь арестованных не меньше, чем за... судьбу их революционной стражи...

Римский гражданин Понтий Пилат сквозь тьму времен лукаво улыбался...

Глава XXXVIII. Некоторые итоги первого периода революции

Не скоро еще история в широком, беспристрастном освещении даст нам картину русской революции. Той перспективы, которая сейчас открывается нашему взору, достаточно только для того, чтобы уяснить

* "Дело Корнилова".

стр. 125

себе некоторые частные явления ее и, быть может, отвергнуть сложившиеся вокруг них предрассудки и заблуждения.

Революция была неизбежна. Ее называют всенародной. Это определение правильно лишь в том, что революция явилась результатом недовольства старой властью решительно всех слоев населения. Но в вопросе о формах ее и достижениях между ними не было никакого единомыслия, и глубокие трещины должны были появиться с первого же дня после падения старой власти.

Революция имела образ многоликий. Для крестьян - переход к ним земли; для рабочих - переход к ним прибылей; для либеральной буржуазии - изменение политических условий жизни страны и умеренные социальные реформы; для революционной демократии - власть и максимум социальных достижений; для армии - безначалие и прекращение войны.

Когда царская власть пала, в стране, до созыва Учредительного собрания, не стало вовсе легальной, имевшей какое-либо юридическое обоснование, власти. Это совершенно естественно и вытекает из самой природы революции. Но люди, добросовестно заблуждаясь или сознательно искажая истину, создали заведомо ложные теории о "всенародном происхождении Временного правительства" или о "полномочности Совета рабочих и солдатских депутатов" как органа, представляющего якобы "всю русскую демократию". Какую растяжимую совесть нужно иметь, чтобы, исповедуя демократические принципы и восставая жестоко против малейшего уклонения от четырехчленной формулы и других правоверных условий законности выборов, считать полномочным органом демократии Петроградский Совет или Съезд Советов, порядок избрания которых имел необыкновенно упрощенный и односторонний характер. Недаром Петроградский Совет долгое время стеснялся даже опубликовать списки своих членов.

Что касается верховной власти, то, не говоря уже о "всенародности" ее происхождения от "частного заседания Государственной думы", техника ее построения была настолько несовершенной, что повторяющиеся кризисы могли прервать само существование ее и всякие следы преемственности. Наконец, действительно "всенародное" правительство не могло бы остаться одиноким, всеми покинутым - на волю кучки захватчиков власти. То самое правительство, которое в мартовские дни с такою легкостью получило всеобщее признание. Признание, но не фактическую поддержку. После 3-го марта и до Учредительного собрания всякая верховная власть носила признаки самозванства, и никакая власть не могла бы удовлетворить все классы населения, ввиду непримиримости их интересов и неумеренности их вожделений.

Ни одна из правивших инстанций (Временное правительство, Совет) не имела за собою надлежащей опоры большинства. Ибо это большинство (80%) устами своего представителя в Учредительном собрании 1918 года сказало: "У нас, крестьян, нет разницы между партиями; партии борются за власть, а наше мужицкое дело - одна земля". Но если бы даже, предрешая волю Учредительного собрания, Временное правительство удовлетворило полностью эти желания большинства, оно не могло рассчитывать на немедленное подчинение его общегосударственным интересам и на активную поддержку: занятое черным переделом, сильно отвлекавшим и элементы фронта, крестьянство вряд ли дало бы государству добровольно силы и средства к его устроению, то есть много хлеба и много солдат - храбрых, верных и законопослушных. Перед правительством оставались бы и тогда неразрешимые для него вопросы: невоюющая армия, непроизводительная промышленность, разрушаемый транспорт и... партийные междоусобия.

Оставим, следовательно, в стороне всенародное и демократическое происхождение временной власти. Пусть она будет самозваной, как это

стр. 126

имело место в истории всех революций и всех народов. Но самый факт широкого признания Временного правительства давал ему огромное преимущество перед всеми другими силами, оспаривавшими его власть. Необходимо было, однако, чтобы эта власть стала настолько сильной, по существу абсолютной, самодержавной, чтобы, подавив силою, быть может, оружием, все противодействия, довести страну до Учредительного собрания, избранного в обстановке, не допускающей подмены народного голоса, и охранить это собрание.

Мы слишком злоупотребляем элементом стихийности как оправданием многих явлений революции. Ведь та "расплавленная стихия", которая с необычайной легкостью сдунула Керенского, попала в железные тиски Ленина - Бронштейна и вот уже более трех лет не может вырваться из большевистского застенка. Если бы такая жестокая сила, но одухотворенная разумом и истинным желанием народоправства, взяла власть и, подавив своеволие, в которое обратилась свобода, донесла бы эту власть до Учредительного собрания, то русский народ не осудил бы ее, а благословил. В таком же положении окажется всякая временная власть, которая примет наследие большевизма; и судить ее будет Россия не по юридическим признакам происхождения, а по делам ее.

Почему свержение негодной власти старого правительства есть подвиг, во славу которого Временное правительство предполагало соорудить в столице монумент, а попытка свержения негодной власти Керенского, предпринятая Корниловым, исчерпавшим все легальные средства, и после провокации министра-председателя, есть мятеж?

Но потребность сильной власти далеко не исчерпывается периодом до Учредительного собрания. Ведь бывшее Собрание 1918 года напрасно взывало к стране уже не о подчинении, а просто об избавлении его от физического насилия буйной матросской вольницы. И ни одна рука не поднялась на защиту его. Пусть то Собрание, рожденное в стихии бунта и насилия, не выражало воли русского народа, а будущее отразит ее более совершенно. Полагаю, однако, что даже люди с наиболее восторженной верой в непогрешимость демократического принципа не закрывают глаза на неограниченные возможности будущего, которое явится наследием небывалого в истории и никем еще не исследованного физического и психологического перерождения народа. Кто знает, не придется ли демократический принцип, самую власть Учредительного собрания и его веления утверждать железом и новою кровью...

Так или иначе, состоялось внешнее признание власти Временного правительства. В работе правительства трудно и бесполезно разделять то, что исходило от доброй воли и искреннего убеждения его и что носит печать насильственного воздействия Совета. Если Церетели имел право заявить, что "не было случая, чтобы в важных вопросах Временное правительство не шло на соглашение", то мы также имеем право отождествлять их работу и ответственность. Вся эта деятельность вольно или невольно имела характер разрушения, не созидания. Правительство отменяло, упраздняло, расформировывало, разрешало... В этом заключался центр тяжести его работы.

Россия того периода представляется мне ветхим, старым домом, требовавшим капитальной перестройки. За отсутствием средств и в ожидании строительного периода (Учр. собр.), зодчие начали вынимать подгнившие балки, причем часть их вовсе не заменили, другую подменили легкими, временными подпорками, а третью надтачали свежими бревнами без скреп - последнее средство оказалось хуже всех. И здание рухнуло. Причинами такого строительства были: первое - отсутствие целостного и стройного плана у русских политических партий, вся энергия, напряжение мысли и воли которых были направлены главным образом к разрушению существовавшего ранее строя. Ибо нельзя на-

стр. 127

звать практическим планом отвлеченные эскизы партийных программ; они - скорее законные или фальшивые дипломы на право строительства. Второе - отсутствие у новых правящих классов самых элементарных технических знаний в деле управления как результат систематического, веками отстранения их от этих функций. Третье - непредрешение воли Учредительного собрания, требовавшее, во всяком случае, героических мер к ускорению его созыва, но вместе с тем и не менее героических мер для обеспечения действительной свободы выборов. Четвертое - одиозность всего, на чем лежала печать старого режима, хотя бы оно имело в основе здоровую сущность. Пятое - самомнение политических партий, каждая порознь представлявших "волю всего народа" и отличавшихся крайней непримиримостью к противникам.

Вероятно, долго еще можно бы продолжать этот перечень, но я остановлюсь на одном факте, имеющем значение далеко не ограничивающееся одним лишь прошлым. Революцию ждали, ее готовили, но к ней не подготовился никто, ни одна из политических группировок. И революция пришла в нощи, застав их всех, как евангельских дев, со светильниками погашенными. Одной стихийностью событий нельзя все объяснить, все оправдать. Никто не создал заблаговременно общего плана каналов и шлюзов для того, чтобы наводнение не превратилось в потоп. Ни одна руководящая партия не имела программы для временного переходного периода в жизни страны, программы, которая по существу и по масштабу не могла ведь соответствовать нормальным планам строительства, как в системе управления, так и в области экономических и социальных отношений. Едва ли будет преувеличением сказать, что единственный актив, который оказался в этом отношении к 27 марта 1917 г. в руках прогрессивного и социалистического блоков, был для первого - предназначение министром-председателем князя Львова, для второго - Советы и приказ N 1. Потом уже началось судорожное, бессистемное метание правительства и Совета.

К сожалению, эта разница, резко отличающая два периода - переходный и строительный, две системы, две программы до сих пор недостаточно ярко рисуются в общественном сознании. Весь период активной борьбы с большевизмом прошел под знаком смешения двух этих систем, расхождения взглядов и неумения создать переходную форму власти. По-видимому, и теперь антибольшевистские силы, углубляя свое политическое расхождение и строя планы на будущее, не готовятся к процессу восприятия власти после крушения большевизма и подойдут к нему опять с голыми руками и мятущимся разумом. Только теперь процесс этот будет неизмеримо труднее. Ибо второй после "стихийности" мотив оправдания неуспеха революции, или, вернее, ее первостепенных деятелей - "наследие царского режима", - значительно побледнел на фоне большевистского кровавого тумана, застлавшего русскую землю.

Перед новой властью (Временное правительство) встал капитальнейший вопрос - о войне. От решения его зависела участь страны. Решение в пользу сохранения союза и продолжения войны основывалось на побуждениях этических, в то время не вызывавших сомнений, и практических - до некоторой степени спорных. Ныне даже первые поколебались после того, как и союзники, и противники отнеслись с жестоким, циничным эгоизмом к судьбам России. Тем не менее, для меня не подлежит сомнению правильность тогдашнего решения продолжать войну.

Можно делать различные предположения по поводу возможностей сепаратного мира - был ли бы он "Брест-Литовским" или менее тяжелым для государства и нашего национального самолюбия. Но надо ду-

стр. 128

мать, что этот мир, весною 1917 года, привел бы к расчленению России и экономическому ее разгрому (всеобщий мир за счет России) или дал бы полную победу центральным державам над нашими союзниками, что вызвало бы в их странах потрясения, несравненно более глубокие, чем переживает ныне германский народ. Как в том, так и в другом случае не создавалось никаких объективных данных для изменения к лучшему политических, социальных и экономических условий русской жизни и для уклонения в иную сторону путей русской революции. Только, кроме большевизма, в свой пассив Россия внесла бы ненависть побежденных на долгие годы.

Решив вести войну, надо было сохранить армию, допустив известный консерватизм в ее жизни. Такой консерватизм служит залогом устойчивости армии и той власти, которая на нее опирается. Если нельзя избегнуть участия армии в исторических потрясениях, то нельзя и обращать ее в арену политической борьбы, создавая вместо служебного начала - преторианцев или опричников, безразлично - царских, революционной демократии или партийных.

Но армию развалили. На тех принципах, которые положила революционная демократия в основу существования армии, последняя ни строиться, ни жить не может. Не случайность, что все позднейшие попытки вооруженной борьбы против большевизма начинались с организации армии на нормальных началах военного управления, к которым постепенно старалось переходить и советское командование. Никакие стихийные обстоятельства, никакие ошибки военных диктатур и сил, им содействовавших и противодействовавших, повлекшие неудачу борьбы (об этом - правдивое слово впереди), не в состоянии затемнить этой непреложной истины. Не случайность также, что руководящие круги революционной демократии не могли создать никакой вооруженной силы, кроме жалкой пародии - "Народной армии" на так называемом "фронте Учредительного собрания". Это именно обстоятельство привело русскую социалистическую эмиграцию к теории непротивления, отрицания вооруженной борьбы, к сосредоточению всех надежд на внутреннее перерождение большевизма и свержение его какими-то бесплотными "силами самого народа", которые все-таки иначе как железом и кровью проявить себя не могут: "великая, бескровная" с начала и до конца тонет в крови...

Отмахнуться от огромного вопроса - о воссоздании на твердых началах национальной армии - не значит решить его. Что же? Со дня падения большевизма сразу наступит мир и благоволение в стране, развращенной рабством, горшим татарского, насыщенной рознью, местью, ненавистью и... огромным количеством оружия? Или со дня падения русского большевизма отпадут своекорыстные вожделения многих иностранных правительств, а не усилятся еще больше, когда исчезнет угроза советской моральной заразы? Наконец, если бы даже вся старая Европа путем нравственного перерождения перековала мечи на орала, разве не возможно пришествие нового Чингисхана из недр той Азии, которая имеет вековые и неоплатные счета за Европой?

Армия возродится. Несомненно. Но, потрясенная в своих исторических основах и традициях, она, подобно былинным русским богатырям, немало времени будет стоять на распутье, тревожно вглядываясь в туманные дали, еще окутанные предрассветной мглой, и чутко прислушиваясь к неясному шуму голосов, зовущих ее. И среди обманчивых зовов - с великим напряжением будет искать подлинный голос... своего народа.

(Продолжение следует)

стр. 129

ПРИМЕЧАНИЯ

¹ Рерберг Ф. С. - генерал, временно - с 19 июля (1 августа) по 29 августа (11 сентября) 1917 г. - исполнял обязанности командующего 11-й армией Юго-Западного фронта.

² Ванновский Г. М. - генерал-лейтенант, командующий 1-й армией (Северный фронт) с 31 августа (13 сентября) по 9 (22) сентября 1917 года.

³ Маклаков В. А. (1869 - 1957) - адвокат, один из лидеров партии кадетов. Депутат II - IV Государственных дум. В 1917 г. - посол во Франции, затем жил в эмиграции. Труды по истории русской общественной мысли и либерального движения.

⁴ Парский Д. П. (1866 - 1921) - один из первых военачальников русской армии, перешедших после Октябрьской революции на сторону Советской власти, генерал- лейтенант (1915 г.). С 20 июля (2 августа) по 9(22) сентября 1917 г. командующий 12-й армией (Северный фронт), в октябре - ноябре - 3-й армией Западного фронта. Во время германской интервенции, с марта 1918 г., - начальник Нарвского оборонительного района. С мая - военный руководитель Северного участка отрядов завесы, в сентябре- Ноябре - главнокомандующий Северным фронтом. В последующие годы член Особого совещания при главнокомандующем вооруженными силами Республики и на военно-научной работе. Автор воспоминаний и исследований, в том числе по истории первой мировой войны.

⁵ Львов В. Н. - член IV Государственной думы, центрист. Во Временном правительстве - обер-прокурор Синода вплоть до упразднения этой должности 5(18) августа 1917 г. и передачи всех дел церкви в новое ведомство - министерство исповеданий.

⁶ Володченко Н. Г. - генерал, главнокомандующий Юго-Западным фронтом с 9(22) сентября по 24 ноября (7 декабря) 1917 года.

Постоянный адрес данной публикации: