Глава XII.

Министр Штюрмер. - История моего еврейского циркуляра. - Совещание у Штюрмера. - Мое выступление в Государственной думе. Снятие запроса. - Печать. - Штюрмер и разговоры о сепаратном мире.

После Хвостова управление Министерством внутренних дел взял на себя председатель Совета министров Штюрмер. Со Штюрмером мне очень мало пришлось иметь дела, да он и недолго был министром внутренних дел. Я все это время занимался главным образом подготовкой проведения реформы полиции в порядке 87 ст. Пол. о Гос. думе. Но не требовалось много времени беседовать со Штюрмером, чтобы понять, что это уже не работник, а тем более не руководитель всей государственной машиной великого государства, да еще во время мировой войны. Штюрмер в это время был в полном смысле слова в рамолисменте. Он ничего не помнил, все немедленно забывал, а что еще оставалось в его старческой памяти, то невероятно путалось, смешивая действительность с сонливой фантазией.

При Штюрмере произошла в Государственной думе история с моим "еврейским циркуляром", над которым мне и хотелось бы несколько подробнее остановиться.

Как-то в ноябре 1916 г. ко мне в служебный кабинет зашел политический вице-директор Смирнов и доложил мне, что из Ставки верховного главнокомандующего получена на имя министра бумага, в которой на распоряжение министра сообщаются сведения, представленные в Ставку штабом 3-й армии (кажется, 3-й, теперь точно не помню), о том, что евреи в своем стремлении подорвать успехи русского оружия прибегают ко всевозможным средствам, в частности в последнее время усиленно собирают и утаивают мелкую разменную монету. Точно выражений этого сообщения теперь не помню, но смысл был таков. На этом сообщении штаба верховного главнокомандующего, подписанном генерал-адъютантом Алексеевым, имелась резолюция товарища министра, предлагавшая сообщить секретным циркуляром эти сведения губернаторам и начальникам губернских жандармских управлений для принятия самых решительных мер в целях пресечения этого преступления.

Докладывая об этом, Смирнов заявил мне, что, по его мнению, резолюция товарища министра может вызвать нежелательные эксцессы по адресу евреев, между тем сообщение штаба 3-й армии никакого фактического мате-

Продолжение. См. Вопросы истории, 2005, N 2 - 4.

стр. 77

риала не содержит, а ограничивается лишь голословным утверждением, в Департаменте же никаких сведений, подкрепляющих это сообщение, нет. Я предложил Смирнову взять эту переписку в очередной доклад товарищу министра в моем присутствии. При докладе этой переписки товарищу министра Белецкому я поддержал соображения Смирнова и товарищ министра согласился с нами. Было решено присланные штабом верховного главнокомандующего данные сообщить секретным циркуляром губернаторам и начальникам губернских жандармских управлений просто к сведению. При этом я посоветовал Смирнову в циркулярах не указывать источника, откуда были получены сведения. Рассылаемые из Департамента циркуляры губернаторам носили обычно двоякий характер: если этими циркулярами предлагалось губернатору что-либо предпринять, то эти циркуляры считались распорядительными и обычно подписывались за министра товарищем министра и скреплялись за директора вице-директором, если же этими циркулярами сообщались известные данные лишь к сведению, то они носили осведомительный характер и подписывались директором, а скреплялись заведующим делопроизводством. Так как вышеупомянутый циркуляр носил осведомительный характер, то его подписал я и скрепил заведующий Особым отделом.

Неожиданно в марте, уже после моего назначения членом совета министра внутренних дел, лидер кадетской партии Милюков огласил в Государственной думе этот секретный циркуляр, умалчивая о том, каким путем он добыл этот секретный циркуляр. При этом после прочтения его разразился филиппикой против Министерства внутренних дел и в частности Департамента полиции, обвиняя их в погромных стремлениях. Одновременно он огласил и циркуляр министра финансов на имя казенных палат того же содержания, но на этот циркуляр им было обращено мало внимания. Своим выступлением Милюкову удалось поднять настроение Думы, вследствие чего внесенный вскоре запрос к председателю Совета министров и министру финансов по поводу этих циркуляров и предложение о принятии спешности рассмотрения его были приняты Государственной думой значительным большинством голосов.

Председатель Совета министров Штюрмер, взволнованный этим запросом, вызвал меня для объяснения. Я передал ему подробно историю вопроса, показал отношение штаба верховного главнокомандующего и кстати показал ему и телеграмму одного из членов Государственной думы (фамилии теперь не помню) на имя председателя Думы Родзянко, присланную с прифронтовой полосы, с таким же приблизительно содержанием, причем на телеграмме была резолюция председателя Думы: "Препроводить на распоряжение министра внутренних дел". Ознакомившись с документами, Штюрмер решил созвать небольшое совещание по этому поводу.

На совещание, происходившее на его частной квартире на Конюшенной улице, были приглашены председатель Государственной думы Родзянко, министр финансов Барк, быв. министр внутренних дел Хвостов, директор Департамента полиции генерал Климович и я.

Я доложил собранию обстоятельства дела. Когда покойный председатель Государственной думы Родзянко узнал, откуда поступили сообщенные в циркуляре сведения и что и он сам причастен к этому делу, настроение его значительно изменилось и он обещал оказать свое полное содействие к тому, чтобы запрос был отклонен.

На собрании между прочим возник вопрос, кому надлежит отвечать в Государственной думе на запрос. По этому поводу Хвостов заявил, что самое лучшее было бы поручить это тому, кто подписал циркуляр, тем более, что ему, как бывшему прокурору, публичное выступление не в нови. Выход этот всех удовлетворил. Было решено выступить с объяснением, не выжидая месячного срока, причем первым должен был говорить я, а затем от имени министра финансов - товарищ министра. На другой день после совещания министр внутренних дел по телеграфу просил разрешения штаба верховного главнокомандующего, в случае надобности, указать на то, что сведения, по-

стр. 78

мешенные в циркуляр, получены от означенного штаба. Разрешение это было получено.

Через несколько дней председатель Думы Родзянко поставил на повестку обсуждение запроса по поводу указанного выше циркуляра. В самый день, назначенный для дачи объяснений, около 12 часов дня, из Государственной думы сообщили мне, что председатель Думы просит меня зайти к нему до заседания по запросам. Я отправился к нему. Он принял меня любезно в своем кабинете и сообщил мне, что он уже в сеньерен-конвенте объяснил, откуда получены сведения, что настроение большинства Думы теперь благоприятное для нас, но он просит меня не ссылаться на его телеграмму, эта ссылка делу не поможет, а его свяжет, как до известной степени заинтересованного в деле. Я обещал на него не ссылаться.

Ровно в 5 часов было открыто заседание Думы по запросам. Почти все члены Думы были налицо. Хоры для публики и дипломатические ложи были переполнены. На председательском месте сидел сам Родзянко, по бокам его - два товарища председателя. В ложе правительства расположились я и товарищ министра финансов.

Когда после соблюдения известных формальностей наступила моя очередь, я, по принятому обычаю, поднялся со своего места, подошел к трибуне председателя и передал ему записку. Приняв ее, председатель объявил, что член совета министра внутренних дел Кафафов желает дать объяснения от имени правительства.

Я вышел на трибуну. Наступила мертвая тишина. Настроение большинства Думы было серьезным, сосредоточенным, и лишь на крайне левом крыле чувствовалась враждебная взвинченность. Я теперь не могу дословно вспомнить содержание моей речи, но сущность ее сводилась к следующему.

Департамент полиции по природе своей является учреждением, в котором сосредоточиваются всевозможные сведения по вопросам общественной безопасности, сообщаемые не только подведомственными ему органами, но и посторонними ведомствами и лицами. Естественно, что, получая эти сведения, Департамент должен как-то реагировать на них. И в этом отношении его распоряжения находятся в зависимости от серьезности самих сведений и степени авторитетности и достоверности источника, откуда они получены. В зависимости от этого Департамент либо поручает своим органам на местах принять самые решительные меры к пресечению опасных и преступных действий, указанных в этих сообщениях, либо в менее важных случаях сообщает эти сведения на зависящие распоряжения своих органов на местах; наконец, когда сведения эти слишком общего характера - просто сообщает их подведомственным органам к сведению. Таким образом, сообщение к сведению есть минимум того, что может сделать Департамент, ибо не реагировать вовсе на сообщение можно только тогда, когда это сообщение носит анонимный характер. Сведения, помещенные в циркуляре, по поводу которого предъявлен запрос председателю Совета министров, не вымышлены Департаментом или его органами, как это полагает член Думы Милюков, и не есть результат погромных тенденций Министерства внутренних дел. Сведения эти сообщены министру одним из самых высших учреждений государства, и, если в этом встретится надобность, я уполномочен назвать его. Департамент не мог игнорировать сообщенные этим высоким местом сведения, но, принимая во внимание, что сведения носят слишком общий характер и не подкреплены фактическими данными, а также учитывая то обстоятельство, что в самый Департамент об этом не поступило сообщений от подведомственных ему розыскных органов, Департамент ограничился минимальным распоряжением - сообщил эти данные своим подведомственным органам лишь к сведению. Где же и в чем тут скрываются погромные тенденции. Только люди, затуманенные тенденциями ненависти к власти, могут серьезно утверждать, что погромы желательны или интересны власти. Стоит только на минуту вооружиться спокойствием, чтобы понять, что всякий погром, кроме волнений и неприятностей, ничего за собою не влечет для органов власти.

стр. 79

Ведь в данном случае никакого погрома не было, а сколько яду вылито по адресу власти ее ненавистниками. А что было бы если бы, упаси Бог, был действительно погром. Ведь, в сущности, что произошло. Одно высокое учреждение сообщило Министерству внутренних дел по подсудности поступившие к нему сведения. Министерство эти данные сообщило секретным циркуляром к сведению своим органам на местах. И вот кто-то нарушает долг службы и выдает секретный циркуляр. Благодаря служебной измене циркуляр этот становится известным широкой публике. Об этой измене не говорят, потому что воспользовались ею, а секретный циркуляр раззванивают на все четыре стороны, разглашая во всеуслышание сведения, которые, по их же мнению, даже властям не следовало сообщать своим органам на местах, хотя бы по секрету. Где тут правда и справедливость. Придавать погромный характер таким циркулярам выгодно только тем, кто выискивает лишний повод для атаки власти. Я приказал отыскать в Департаменте распоряжения его за последние годы о недопустимости погромов. И мне были представлены два циркуляра, оба подписанные мною за кратковременное исполнение мною в разное время за эти четыре года должности директора. Один циркуляр - на имя губернаторов, другой - на имя начальников губернских жандармских управлений. В них указывалось на то, что Департаментом получены сведения о тревожных слухах, циркулирующих в некоторых местах еврейской оседлости, относительно готовящихся погромов. По этому поводу министерство настоятельно требовало от начальствующих лиц, под их личной ответственностью, чтобы никоим образом не были допущены погромы и чтобы приняты были самые решительные меры к предупреждению их. Я огласил оба эти циркуляра в подлиннике. Затем я закончил свою речь уверением, что ошибочно думать, что на щитах чинов Министерства внутренних дел и полиции начертаны погромные каракули; напротив, и эти маленькие труженики, так же как и члены этого высокого собрания, окрылены в своей работе лучшими стремлениями - величия и славы России.

Речь моя была встречена большинством Государственной думы продолжительными аплодисментами, причем аплодировали даже некоторые члены кадетской партии. Сам председатель Думы Родзянко и оба товарища председателя, стоя, демонстративно приветствовали меня аплодисментами. После меня несколько слов сказал товарищ министра финансов. Сущность его объяснений сводилась к тому, что, получив указанные в циркуляре сведения и принимая во внимание, что сведения эти касались разменных денежных знаков, в которых за последнее время действительно ощущался недостаток, Министерство финансов сочло нужным сообщить об этом на всякий случай к сведению своим органам на местах.

После этого председатель Думы огласил поступившее заявление о прекращении прений. Предложение это, поставленное на голосование, было принято большинством всей Думы против крайне правых, которые стояли за продолжение прений, имея в виду использовать случай для выступления против евреев. Затем председатель предложил высказаться по вопросу о голосовании. Первым выступил представитель партии октябристов граф Капнист, который заявил, что его партия после объяснений представителей правительства будет голосовать против принятия запроса. После него на трибуну вошел социал-демократ грузин Чхенкели, который, сильно жестикулируя, с сильным кавказским акцентом, выразил удивление, что я сижу в ложе правительства, а не на скамье подсудимых. После нескольких предупреждений председатель Думы предложил горячему депутату, под смех большинства депутатов, самому сесть на свою скамью. Наконец, на трибуну взошел член Думы Гольдман (если не ошибаюсь), первый подписавший запрос, и заявил, что, выслушав объяснение правительства, из которого видно, что оно принимает меры к предупреждению еврейских погромов, лица внесшие запрос, считают себя удовлетворенными и снимают запрос.

"Ну, так и лучше", - произнес с облегчением председатель Думы. Заявление Гольдмана было покрыто аплодисментами и заседание было закрыто.

стр. 80

Не могу не привести характерного эпизода, происшедшего в этот день. Я сидел в смежной с залом заседаний комнате и корректировал стенограмму моей речи. Мимо меня проходили члены Думы, некоторые из них подходили ко мне, поздравляя меня с успехом. Понемногу комната стала пустеть, в это время я невольно обратил внимание, как, оглядываясь по сторонам, ко мне направился член Государственной думы фракции трудовиков, фамилии его не помню, сильный брюнет с густой черной бородой, сибиряк, бывший почтовый чиновник. Он быстро подошел ко мне, с чувством пожал мне руку и наскоро заметил: "Хоть я и трудовик, но я русский человек, позвольте от души поздравить ваше превосходительство с успехом". И, добродушно улыбаясь, он скрылся за дверью. Разве это не интересно: трудовик по секрету поздравлял с успехом директора Департамента полиции по поводу его секретного циркуляра о евреях.

Выступление мое в Думе в связи с циркуляром было подхвачено всей прессой. Почти целую неделю писали об этом, и, странно, никто не был доволен. Левые не были довольны провалом запроса и старались язвить меня. Правые тоже были недовольны тем, что им не дана была возможность изобличать "еврейские злоупотребления", но все почти без исключения газеты полностью поместили мое объяснение. Как ни странно, но по поводу моего выступления в Государственной думе я получил очень много приветствий от частных лиц из самых различных мест России. Даже из Харбина мне написал очень милое письмо один из воспитателей местного кадетского корпуса.

Летом 1916 г. ушел с поста министра внутренних дел Штюрмер.

За кратковременное управление Штюрмера Министерством внутренних дел ничего интересного в министерстве не произошло, напротив того, работа как бы замерла. Ближайшими негласными советниками и доверенными лицами Штюрмера были Манасевич-Мануйлов и Гурлянд.

Манасевич-Мануйлов был тип крайне отрицательный. Он точно и сам чувствовал это и потому избегал открыто выступать, предпочитая влиять на Штюрмера тайно. Он числился при Штюрмере чиновником особых поручений и сошел со сцены вместе с уходом Штюрмера с поста министра внутренних дел.

Второй, Гурлянд, состоял в должности члена совета министра внутренних дел. Это был человек бесспорно умный и образованный. Ранее он состоял приват-доцентом Демидовского лицея в Ярославле, где познакомился и сошелся со Штюрмером, бывшим в то время губернатором в Ярославле. Ценил Гурлянда и П. А. Столыпин, при котором он между прочим редактировал газету "Россия" и которому он обычно подготовлял материал для его выступлений в Государственной думе. Как Манасевич-Мануйлов, так и Гурлянд были оба еврейского происхождения, и это обстоятельство отчасти заставляло Гурлянда держаться в тени.

Если кратковременное пребывание Штюрмера в должности министра внутренних дел было бесцветным, то зато более продолжительное пребывание его на посту председателя Совета министров ознаменовалось главным образом тем, что именно с этого времени начинают усиленно циркулировать в обществе разные слухи о возможности заключения Россиею сепаратного мира с немцами. Вот почему мне хотелось бы поделиться теми сведениями, которые имелись по этому поводу в Департаменте и, в частности, у меня. Несомненно, что все, что в действительности мело место, не могло оставаться тайной для Департамента полиции, даже в период его упадка.

Прежде всего, в конце 1915 или в начале 1916 г., теперь точно не упомню, была арестована фрейлина Васильчикова при возвращении ее из Германии в Россию в самый разгар войны. Задержанная по подозрению в шпионстве, Васильчикова объяснила приблизительно следующее. Война застала ее в Австрии. Сначала австрийские власти обращались с нею довольно грубо, но по мере успеха русского оружия отношения эти изменились. Ее стали посещать представители Министерства иностранных дел и намекать на то, что она могла бы вернуться на родину, если бы согласилась, пользуясь своею

стр. 81

близостью к русскому двору, взять на себя миссию убедить русское правительство приступить к переговорам о мире. Мир этот, по словам австрийских дипломатов, одинаково необходим как Австрии, так и России, и дальнейшее пролитие крови является бесполезным и бесцельным, ибо австрийское правительство готово пойти на разумные уступки.

Подумав над этим предложением и увлекшись мыслью о том, что она, слабая женщина, может послужить великой идее мира и содействовать прекращению этой ужасной бойни, Васильчикова согласилась принять предложение австрийских властей, после чего она была отправлена в Берлин, так как, по словам австрийцев, ее хотят видеть и германские власти для переговоров по тому же поводу. В Берлине местная власть сделала ей аналогичное предложение, и после ее согласия выдали ей пропуск, с которым она и приехала на родину.

При допросе Васильчикова усиленно настаивала на том, чтобы ей была дана возможность повидать лично Государя, и даже написала собственноручное письмо Государю. Письмо это было доставлено товарищу министра внутренних дел Белецкому, так как арестованная Васильчикова числилась содержанием за министром внутренних дел. Не могу не сделать в моем изложении маленького отступления по поводу этого письма. Получив его, Белецкий вызвал меня по телефону к себе на квартиру и, передавая мне письмо Васильчиковой на имя Государя, попросил меня отправиться в Департамент и поручить чиновнику З[ыбину], которого он уже вызвал в Департамент, вскрыть письмо, снять с него копию, затем вновь запечатанное письмо с копиею немедленно вернуть ему.

Сознаюсь откровенно, жутко мне стало. Перлюстрировать письма к Государю, куда же идти дальше! Я, конечно, знал о существовании перлюстрации. Мне самому при исполнении обязанностей директора подавали эти перлюстрации, раз даже по ошибке подали мне выдержки из письма на мое же имя от бывшего орловского губернатора Балясного из Полтавы, где он жил после выхода в отставку. Следили за всеми, следили и за нами.

Обычно перлюстрация производилась при Главном почтовом управлении, и ведал "черным кабинетом", как звали у нас это учреждение, тайный советник Мардарьев. В Департаменте полиции перлюстрациею занимались в исключительных случаях. Для этой работы там состоял чиновник З[ыбин]. Это был в полном смысле маг и чародей. Он возвращал письма после вскрытия их в таком виде, что решительно никто не мог бы догадаться, что они были вскрыты. Я поехал в Департамент, вызвал к себе в кабинет З[ыбина] и, передавая ему письмо Васильчиковой на имя Государя, сказал: "Товарищ министра приказал вскрыть это письмо и снять с него копию. Сделайте это осторожнее - письмо может быть отравленным". Я придумал эту довольно слабую хитрость для того, чтобы хоть чем-нибудь оправдать такое распоряжение.

Хитрый З[ыбин] точно перлюстрировал и мое внутреннее переживание и с почтительной, но в то же время иронической улыбкой ответил мне: "Будьте покойны, ваше превосходительство, дело мне знакомое". Этот чиновник был виртуоз не только по перлюстрациям, главной его специальностью было расшифрование всевозможных шифров. В этой области он прямо был незаменим. Не было шифра, которого он не мог бы прочесть, но он никогда и никому не открывал своего секрета, отделываясь общими фразами, и если он уже умер, то, умирая, он, несомненно, с большим правом, чем Нерон, мог бы воскликнуть: "Какой великий артист умирает!"

Приблизительно через час зашел ко мне З[ыбин] и передал мне обратно запечатанный конверт и лист писчей бумаги, на котором на машинке был напечатан текст письма. Тщетно я старался найти на конверте какие-либо следы вскрытия.

Я повез письмо и копию с него Белецкому. Содержание письма было несложно. В нем Васильчикова умоляла Государя принять ее и тем дать ей возможность сообщить все подробности истории принятия ею на себя упомянутой выше миссии и изложить причины, побудившие ее решиться на

стр. 82

это, и пр. Письмо было представлено Государю, но осталось без ответа. Сама Васильчикова была сослана в свою деревню без права выезда из нее, а дело о ней было прекращено. Так закончилась одна из попыток немцев начать переговоры с Россиею о сепаратном мире.

Второй случай, о котором имелись у нас лишь самые общие сведения, заключался в следующем. При посредстве одной из нейтральных держав австрийское правительство пыталось войти в сношение с Россиею по вопросу о заключении мира с нею и ее союзниками. Уведомленные об этом союзные правительства, по тем же сведениям, не встретили в принципе препятствия к этому, однако до переговоров дело не дошло, так как указанное Россиею условие для приступа к переговорам, а именно, удовлетворение главнейших желаний славянских народностей Австрии, не было полностью принято австрийцами. Затем в обществе одно время стали упорно циркулировать слухи о том, что Германия вступила в переговоры о мире с Россиею и что посредником при этих переговорах является брат Императрицы принц Гессенский, якобы приехавший в Россию и тайно проживающий в Нескучном дворце под Москвою. Слухи эти по проверке их не подтвердились. Никакого принца в Нескучном дворце не оказалось. Наконец, чтобы покончить с этим вопросом, я хочу рассказать еще один эпизод, который впоследствии сильно разросся и который на все лады толковался в обществе.

Во время войны в Петрограде во всех министерствах были образованы особые дамские комитеты, в которых работали жены служащих в ведомстве. Комитеты эти обслуживали нужды армии: заготовляли белье для солдат, собирали для них подарки и пр. Обычно председательницами в этих комитетах были жены министров. Такой комитет был и при Министерстве внутренних дел. Во время управления министерством Штюрмера председательницей этого комитета была его жена.

Дамы на работу собирались в комитете каждый день, причем по очереди дежурили. Обязанности дежурной дамы заключались в выдаче материала для работы, в приготовлении чая для работниц и пр. Как-то весною 1916 г. я встретил в министерстве одного из начальников главного управления, с которым был в дружеских отношениях. Увидев меня, он подошел ко мне, отвел меня в сторону и таинственно сообщил следующее: несколько дней тому назад жена его, работавшая в дамском комитете Министерства внутренних дел, была дежурной. Просматривая материалы для работы, она обнаружила, что ниток осталось очень мало, поэтому, когда пришла г-жа Штюрмер, жена его заявила ей, что ниток мало и что их нужно купить побольше, так как они вообще расходуются быстро. На это г-жа Штюрмер с таинственной улыбкой ответила ей, что много покупать не стоит, ибо война скоро кончится, о чем она сообщает ей под большим секретом. Вся задержка, пояснила она, только в Государе, который упрямится и не хочет слышать о сепаратном мире.

Моего сослуживца это известие сильно взволновало. Он, как и большинство из нас, был сторонником войны до победного конца и ненавидел Штюрмера, считая его другом немцев. Кроме того, он понимал, что г-жа Штюрмер, со свойственной некоторым дамам болтливостью, выдала то, о чем по секрету говорят у нее в доме.

Слух об этом сообщении г-жи Штюрмер стал расходиться по городу и принимать самые причудливые формы. Несомненно, что значительное большинство русских людей было за войну до победного конца, но было немало и противников войны, которые всячески старались втянуть Россию в переговоры о сепаратном мире с немцами, тем более что сами немцы усиленно добивались этого. Бесспорно, что в числе других и Штюрмер мечтал о мире, но что он предпринимал для осуществления своей мечты и способен ли он был вообще предпринять что-либо сколько-нибудь серьезное - сказать трудно, так как ничего определенного, кроме приведенных выше данных, у нас не было. Ведь между желанием и осуществлением этого желания - дистанция огромного размера.

стр. 83

Лично я склонен думать, что ничего серьезного в этой области Штюрмер и предпринять не мог по свойствам своего ума, способностей и характера и что все слухи о его переговорах с немцами были плодом фантазии стоустой молвы. К этому выводу приводит и то соображение, что сколько-нибудь серьезные шаги в указанном направлении не скрылись бы от представителей наших союзников, которые были слишком хорошо осведомлены обо всем том, что у нас делается, и они, конечно, не преминули бы протестовать, если бы что-либо подобное имело место в действительности. Кроме того, ничего в этом направлении не было добыто, насколько известно, и Чрезвычайной следственной комиссиею, учрежденной Временным правительством.

Глава XIII.

Министр А. А. Хвостов. - Краткая характеристика. - Работа по проведению реформы полиции в порядке 87 ст. Полож. о Гос. думе. - Телефон "журналиста Львова".

После ухода Штюрмера министром внутренних дел был назначен А. А. Хвостов, бывший перед тем министром юстиции. А. А. Хвостова я знал давно, еще тогда, когда он был директором департамента Министерства юстиции, а затем товарищем министра. В бытность мою елецким прокурором я несколько раз посещал Хвостова в его имении, находившемся в Елецком уезде. А. А. Хвостов, дядя А. Н. Хвостова (брат его отца), был полной противоположностью своему племяннику. Безукоризненно честный, мягкий, в высшей степени скромный, большой законник - он был бы хорошим министром юстиции в мирное время. Но в министры внутренних дел, да еще во время мировой войны и всеобщей разрухи в стране, он, конечно, не годился. Он сразу же встал перед неразрешимым для него вопросом, что делать.

И он направил свою маленькую энергию в сторону наименьшего сопротивления, решив ускоренным темпом провести в порядке 87 ст. Пол. о Гос. думе частичную реформу полиции. Я часто докладывал ему о ходе работы, которая была чрезвычайно сложная, в особенности в мелочных вопросах, как например, установление новых кадров полиции в зависимости от количества населения, наличности фабрик и заводов и других местных условий. Почти все губернаторы запрашивали много больше, чем им приходилось по нормам. Поступали жалобы, возникали пререкания и пр. - во всем этом нужно было разбираться, а времени было мало. Товарищ министра А. В. Степанов, приглашенный на эту должность еще Штюрмером с должности обер-прокурора Сената, мало был в курсе вопроса, и вся тяжесть работы лежала на мне. Так дело тянулось до осени.

Как-то осенью я просидел с докладом у Хвостова до 2 часов ночи. Когда я вернулся домой, жена передала мне, что ко мне по телефону звонил какой-то журналист и просил, чтобы я позвонил ему по оставленному номеру телефона, когда вернусь. Так как было поздно, то я предпочел лечь спать. Но не успел я раздеться, как раздался телефонный звонок. У телефона оказался "журналист Львов" из "Русского слова". Он сказал, что ему известно, что я был у министра, и поэтому он просит меня сообщить ему, что интересного было на докладе. Я знал этого "журналиста". Он был простым репортером "Русского слова", писавшим под псевдонимом "Львов". Я встречал его часто в Государственной думе, но у нас не было таких отношений, которые давали бы ему право ночью звонить ко мне и просить сведений. Поэтому я ему довольно сухо ответил, что никаких сведений я ему сообщить не могу кроме того, что я устал и хочу спать, о чем он может сообщить в свою газету, если находит это интересным. На это "Львов" довольно добродушно заметил мне, что он звонил мне не столько для того, чтобы узнать от меня какие-либо новости, сколько для того, чтобы сообщить мне несомненно интересную для меня новость о том, что у нас новый министр внутренних дел, а именно товарищ председателя Государственной думы Протопопов. На это я ему

стр. 84

возразил, что это, вероятно, очередная сплетня, так как я только что от министра внутренних дел Хвостова. Министр говорил о предстоящей работе, причем строил планы на предстоящие ноябрь и декабрь месяцы. "А я вам говорю, - ответил Львов, - что завтра же или послезавтра вы прочтете указ о назначении Протопопова". Так как к этому времени я перестал уже удивляться чему-либо, то я, памятуя, что утро вечера мудренее, решил лечь спать. Через день, действительно, был опубликован указ о назначении Протопопова министром.

Глава XIV.

Министр Протопопов. - Первый ночной разговор по телефону, совместная поездка в Совет министров. - Курлов и его попытка вернуться к власти. - Отказ Правительствующего сената в приеме рапортов министра, подписанных за министра Курловым. - Выпады в Государственной думе по адресу Курлова и его уход.

Я знал Протопопова в качестве товарища председателя Государственной думы: он был одним из организаторов прогрессивного блока в Думе, охватившего все политические группировки от националистов до кадетов. Протопопов только что вернулся из-за границы, куда ездил во главе русской думской делегации с ответным визитом, и за эту поездку успел очаровать английского и итальянского королей. Правда, в Швеции у него произошел какой-то инцидент по поводу свидания его с немецким дипломатом, но эта история была неясной и носила характер раздутой сплетни. По крайней мере вначале никто не придавал этому особого значения. В общем, в первые дни назначение Протопопова учитывали как уступку общественному мнению. Так смотрел на это и сам покойный Государь. Я лично слышал это от тех, кому царь говорил об этом. Государь часто называл себя "невезучим" и в подтверждение этого впоследствии ссылался и на назначение Протопопова, которого он взял из товарищей председателя Государственной думы, желая сделать приятное общественности, а между тем ни один министр не вызвал столько злостных нападков, как Протопопов.

Лично я мало имел дел с Протопоповым, но и их было достаточно, чтобы понять и оценить его. Прежде всего, в день опубликования указа о его назначении, во втором часу ночи, Протопопов позвонил мне по телефону и объявил о своем назначении, затем, рассыпаясь в любезностях по моему адресу, заявил, что обращается ко мне не как министр, а как добрый знакомый с просьбой: он сегодня лишнее наболтал газетчикам и не в службу, а в дружбу просит меня принять меры, чтобы его болтовня не была помещена в газетах. Не успел я ему ответить, что я решительно ничего не могу сделать по этому поводу, как он повесил трубку. Положение мое было и смешным и тяжелым. Я попробовал позвонить начальнику Главного управления по делам печати - никто не ответил; позвонил я председателю Цензурного комитета Виссарионову - ответа не было. А между тем было уже три часа ночи. Тогда я позвонил Климовичу и сообщил ему просьбу Протопопова. Он мне ответил, что Протопопов ему тоже звонил об этом и что он уже переговорил с начальниками охранных отделений Петербурга и Москвы и, может быть, им удастся сделать что-либо. Наутро я сообщил просьбу министра начальнику Главного управления по делам печати. Не знаю, вследствие ли этих хлопот или по какой другой причине, только беседа министра с репортерами в газетах не появилась.

Так начал Протопопов свою министерскую деятельность. Вскоре он поступил еще более бестактно. После своего назначения министром он заказал себе жандармскую форму и в синем сюртуке с широкими белыми погонами (гражданского образца), саблей через плечо и со шпорами отправился в Государственную думу. Появление его в таком виде возмутило всех. Это было тем более лишним, что такой формы в законе указано не было. Не носили ее даже такие министры, как Плеве и Толстой, хотя тогда министры внутренних дел назывались шефами Корпуса жандармов. При Протопопове же ми-

стр. 85

нистры уже не имели этого звания и считались лишь главноначальствующими Отдельного корпуса жандармов.

Вскоре после вступления Протопопова в должность был внесен в Совет министров законопроект о реформе полиции. В день, когда должен был быть заслушан в Совете министров этот законопроект, часов около 12-ти, ко мне явился на квартиру посланный от министра с просьбой немедленно же ехать к министру. Я поехал. В столовой у Протопопова, кроме его дочки, сидели два товарища министра, Степанов и Бальц (последний был взят в товарищи министра А. А. Хвостовым). Когда я вошел в столовую, Протопопов предложил мне сесть и позавтракать, а сам в волнении стал ходить по комнате. Я уже позавтракал дома и потому от завтрака отказался. Тогда он, налив мне вина в стакан, сел рядом со мной и обратился ко мне со следующими словами: "Сегодня в Совете министров слушается законопроект о реформе полиции; эти господа, - при этом он указал на своих товарищей, - сказали, что вы хорошо знакомы с этим законопроектом, поэтому будьте добры в двух словах познакомить меня с ним". Я невольно посмотрел на товарищей министра, они ехидно улыбались. "Передать в двух словах закон, занимающий два громадных тома, нет никакой возможность Я могу доложить вам общие принципы, но они едва ли вам помогут. Мы просим об увеличении штатов, увеличении содержания и классов должностей. Все эти положения в проекте обоснованы данными. На проведение в жизнь этой реформы мы испрашиваем кредит в 50 млн. рублей". - "Самое лучшее, ваше высокопревосходительство, - вмешался товарищ министра Бальц, - возьмите К. Д. с собою в Совет министров для дачи необходимых объяснений". Мысль эта понравилась Протопопову, и мы поехали вместе.

Председательствовал в Совете Трепов. Когда Протопопов заявил ему, что для детальных объяснений по законопроекту он пригласил с собою члена Совета Кафафова, Трепов ему довольно резко ответил: "И отлично сделали". По этому ответу видно было, что и среди коллег Протопопов не пользуется особым уважением. Законопроект прошел без задержек.

Последний министр внутренних дел Протопопов был последним и по качеству. Чем дольше он оставался на посту министра, тем более становилось ясно, что он болен. Врачи говорили, что он страдает прогрессивным параличом спинного мозга и что болезнь быстро развивается. Протопопов, по отзыву знающих его людей, никогда не был серьезным работником, но по их же отзыву - он был человек воспитанный, приятный и до некоторой степени даже обворожительный. Все эти качества исчезли у него, как только он стал министром, а травля, которой он подвергался со всех сторон, окончательно сбила его с толку. Подчиненные смеялись над ним, сослуживцы третировали его, а в Государственной думе он даже появиться не мог, хотя, будучи министром, в то же время оставался членом ее.

У него, как у Нерона, уже стали появляться разные бредовые идеи. То он хотел отправиться в Государственную думу как простой член ее, сесть на свое место, а затем, попросив слова, разразиться громовой речью, упрекая всех в измене Престолу и Отечеству, причем ему казалось, что речь его произведет сильное впечатление и люди поймут всю свою несправедливость по отношению к нему и со слезами на глазах с триумфом вынесут его на руках из Думы. То он мечтал о том, что, как Наполеон, явится в Государственную думу с эскадроном жандармов. Ему кричат: "вне закона", но он не пугается, арестует всех и закроет навсегда ненавистную ему Думу и вновь наступает - золотой век Екатерины... и он - второй и еще более талантливый великолепный князь Таврический. Так мечтал Протопопов, а в действительности он был оставлен всеми. Когда открывалась сессия Думы, он вынужден был сказываться больным и сдавать должность товарищу министра.

В товарищи министра он взял своего не то свояка, не то родственника Куколь-Яснопольского, долгие годы бывшего начальником управления по воинской повинности, человека бесцветного и безвольного. После ухода

стр. 86

директора Департамента Климовича Протопопов провел в директора Департамента, по рекомендации генерала Курлова, бывшего политического вице-директора Васильева, при А. Н. Хвостове замененного Смирновым. Сам генерал Курлов был назначен состоящим при министре внутренних дел, причем исходатайствовано было Высочайшее повеление о возложении на него исполнения обязанности товарища министра, но почему-то это повеление не было опубликовано, вероятно, из-за боязни нападков в Государственной думе. В начале войны Курлов попросился вновь на службу и был принят. Через некоторое время на него было возложено исполнение обязанности генерал-губернатора в Прибалтийских губерниях, но действия его по этой должности вызвали большие нарекания, и он был отставлен. Вскоре после этого состоялось назначение Протопопова министром внутренних дел. Протопопов был очень дружен с тибетским врачом Бадмаевым, лечился у него и безгранично верил в силу его тибетских трав. Дружен был с Бадмаевым и Курлов, который одно время, после увольнения с должности товарища министра внутренних дел и командира Отдельного корпуса жандармов, даже жил у него на даче на полном иждивении. Общая дружба с Бадмаевым сблизила Протопопова с Курловым, и Протопопов решил, с одной стороны, помочь Курлову, а с другой - использовать его старую опытность и провел его в исполняющего обязанности товарища министра, поручив ему в заведование Департамент полиции.

Курлов расположился в Департаменте и приступил к работе. Однако через некоторое время произошел случай, заставивший Протопопова и Курлова призадуматься. Дело в том, что Курлов в числе других бумаг подписал за министра внутренних дел и несколько рапортов Правительствующему сенату. Через несколько дней рапорты эти вернулись из Сената с запросом, на каком основании они подписаны генерал-лейтенантом Курловым. Высочайшее повеление, уполномочивавшее на то Курлова, как указано было выше, в свое время не было сообщено Сенату, препроводить же его с большим запозданием Протопопов не решился. Рапорты были переписаны и подписаны настоящим товарищем министра, а Курлов после этого случая перестал вообще подписывать бумаги за министра. Но дело этим не ограничилось: в Государственной думе в публичном заседании ряд членов Думы резко напал на министра внутренних дел за привлечение Курлова вновь к работе. Были приведены все указанные в разное время его злоупотребления и ошибки. Заседание носило довольно бурный характер и, чтобы не разжигать еще более страстей, так как настроение в Государственной думе было и так сильно приподнятым, Курлов под конец совсем ушел из министерства. Так закончилась его неудачная попытка вернуться к власти.

Глава XV.

Дума и Правительство. - Впечатление от выступлений членов Думы Пуришкевича и Милюкова. - Предвестники революции.

Государственная дума бурлила. Она вообще бурлила. Отношения между Думой и правительством никогда не были нормальны. Я не буду останавливаться на вопросе о том, кто виноват в этом. В последнее время эти отношения приняли характер непримиримой вражды.

Резкое выступление правого члена Думы Пуришкевича против безответственных советников власти вызвало в высшей степени тяжелое настроение в обществе, а брошенное затем Милюковым с думской кафедры далеко не двусмысленное обвинение по адресу императрицы чуть ли не в измене, с ссылками на какие-то туманные заметки в заграничных газетах, о ее будто бы сношениях с немцами - произвело прямо удручающее впечатление даже на членов Государственной думы. Всем стало ясно, что революция началась. Сам Милюков, если память мне не изменяет, считает эту свою речь началом революции. Я выходил в этот день из Государственной думы в группе умеренных членов Думы. Все были удручены, наконец один

стр. 87

из них произнес как бы про себя: "Это безумие, в борьбе с властью они забывают границы допустимого, они погубят и власть, и себя, и Россию". Это было пророчество.

Выступление Милюкова было тем более недопустимым, что обвинение его оказалось чистейшим вымыслом. Образованная Временным правительством Чрезвычайная следственная комиссия, работа которой главным образом была направлена на обследование деятельности Царя и Царицы, решительно опровергла все эти обвинения. Но недаром Милюкова в Думе звали богом бестактности, в своей злобе против представителей власти он не знал и не понимал границ.

Убийство Распутина с участием в нем членом династии довершило дело. Революция казалась неизбежной, весь вопрос был в настроении войск, но и в этом отношении утешительного было мало. В Петрограде находилось около 50 тысяч войск, главным образом из мобилизованных рабочих, рассчитывать на них в смысле содействия их при подавлении беспорядков было трудно. Войска эти были уже распропагандированы.

Глава XVI.

Революция. - Командующий войсками Петроградского военного округа генерал Хабалов и совет четырех при нем. - Бунт и полная растерянность власти. - Арест представителей власти. - Мой арест. - Министерский павильон. - Отправка в Петропавловскую крепость И. Л. Горемыкина, Штюрмера, Щегловитова и Макарова. - Поведение Керенского. - Добродушный смотритель Министерского павильона. - Ночь в Министерском павильоне.

Петроград перед революцией был объявлен состоящим на театре военных действий, поэтому вся полнота власти на территории столицы и ее окрестностей находилась в руках военных властей. Командующим войсками Петроградского военного округа был в это время генерал Хабалов. Человек очень мягкий, не отличавшийся ни энергией, ни волей. При нем по гражданским делам состоял Совет четырех из представителей: от Министерства двора - в лице генерал-лейтенанта Мосолова, Министерства юстиции - в лице товарища министра Веревкина, министра внутренних дел - в моем лице и от Торгово-промышленного союза - в лице его председателя А. И. Гучкова.

Совет носил совещательный характер, собирался довольно редко, главным образом во время рабочих забастовок. В совете замечалось почти всегда резкое расхождение в мнениях представителей министерств с представителями Торгово-промышленного союза. Тогда как представители ведомств находили недопустимыми забастовки по политическому побуждению, возникавшие главным образом под влиянием пораженческой пропаганды на заводах, работающих на оборону страны, Гучков и его заместитель обычно начинали вдаваться в критику власти и уверять, что во всем виновата сама власть. Генерал Хабалов слушал эти разглагольствования, соглашался с тем, что преступно бастовать во время войны, но в конечном итоге никаких решительных мер не принимал.

Так дело шло до самых беспорядков, возникших в конце февраля 1917 года и закончившихся революцией. Как ни тяжело было всеобщее настроение, как ни бурлила Дума, но не хотелось верить, что люди, любящие Родину, решатся поднять восстание в минуту величайшего напряжения и переутомления всех народных сил - когда под знамена было собрано свыше 16 млн. человек. В. А. Маклаков, один из крупных представителей кадетской партии, писал в это время, что безумие менять шофера, когда автомобиль со страшной быстротой несется под гору. Однако - рассудку вопреки - это безумие охватило людей, и предсказания оправдались: дни великого государства были сочтены. Революция началась. Я не буду описывать начало этого ужасного бедствия. Людей охватило какое-то сумасшествие. Один старый тайный советник, уже в беженстве, сознался мне, что когда вспыхнула революция, он на радостях поцеловался со своей старухой женой, с которой не целовался уже лет 15. Как жалел он потом об этом поцелуе, который к тому же оказался прощальным. Он бежал, жена же его с детьми осталась в Петрограде. Он их больше не видел: мы похоронили старика в Белграде.

стр. 88

Революция, в сущности, есть восторжествовавший бунт. Если бунт против власти не удался и подавлен, он называется просто бунтом. Если бунт победил и власть капитулировала - то такой бунт принято называть революциею.

Но в революции 1917 года в сущности и победы-то никакой не было, ибо не было борьбы: власть не сопротивлялась, не боролась, а сдалась без сопротивления. Войска примкнули к революции, Государственная дума возглавила ее, а министр внутренних дел - этот главный нерв общественной безопасности - отправился к своему портному искать у него убежища и защиты. По домам ходили солдаты и какие-то молодые люди и арестовывали тех, которых они считали опасными и способными "вонзить нож в спину революции". Так явился и ко мне како-то молодой человек с револьвером в руке, направил револьвер мне в грудь и трусливо спросил: нет ли у меня засады. Убедившись, что никакой засады нет, он успокоился и даже написал мне отпускную грамоту о том, что квартира моя осмотрена и ничего подозрительного в ней не найдено. Грамоту эту он пришпилил к входным дверям, но последующие искатели засад на нее не обращали никакого внимания, и в продолжение двух дней у меня перебывал с обыском целый ряд гражданских и военных новоявленных властей. Они меня не трогали, но обчистили нас порядком. Видно было, что на меня кто-то натравливал этих лиц. Как затем оказалось этим занимались евреи-адвокаты, жившие надо мною. Очевидно, в этом повинен был мой циркуляр.

Наконец, 1 марта и я был арестован. Ко мне зашли солдаты и прямо заявили мне, что им указали на меня, но они видят, что здесь, по-видимому, произошло недоразумение, а потому самое лучшее мне - идти в Думу, там меня отпустят и дадут бумагу, чтобы меня больше не тревожили. Они обещали идти в стороне, чтобы я не имел вида арестованного; так мы и отправились в Думу.

Двор Думы представлял собой военный лагерь: автомобили, пушки, пулеметы, масса солдат - все это шумело, двигалось, варилось как в котле. Внутри было не лучше. Мы вошли в зал, переполненный народом. Ко мне подбежал член думы Пападжанов и, узнав в чем дело, сказал солдатам, чтобы они уходили, а мне заявил, что это чистейшее недоразумение и что меня скоро отпустят. Я послал визитную карточку председателю Думы Родзянко. Через некоторое время ко мне явился офицер, прапорщик запаса Преображенского полка, первый приведший свою часть в распоряжение Государственной думы, и пригласил меня следовать за ним. Он привел меня в Министерский павильон и объяснил мне, что по распоряжению Керенского я арестован и должен оставаться в Министерском павильоне, что я могу ходить, сидеть и курить, но разговаривать ни с кем не должен.

Я вошел в знакомый мне кабинет, где мне приходилось бывать и прежде. Там я застал целый ряд лиц, оказавшихся арестованными раньше. У дверей в шубе сидел И. Л. Горемыкин, за письменным столом расположился Штюрмер, на диване сидел и закусывал И. Г. Щегловитов, а А. А. Макаров нервно шагал по комнате. Кроме них в той же комнате были доктор Дубровин и какой-то генерал с разбитой головой. Я молча поклонился присутствующим, все встали и ответили на приветствие поклонами. У стены стоял стул, на который я и присел. Минуты тянулись медленно, торжественно и скучно. Но вот влетел Керенский и, обращаясь к нам со словами: "пожалуйста, господа, не вставайте", хотя никто и не думал вставать, сообщил, что он назначен министром юстиции. Так как мы должны были молчать, то никто ничего ему и не ответил, и он быстро скрылся. Поздно вечером он опять явился и, обратившись к Горемыкину, спросил его: "Правда ли, Иван Логгинович, что на вас знаки ордена Андрея Первозванного?". - "Да", - кратко ответил Горемыкин. "Будьте добры снять их". - "Тогда позвольте пройти в уборную". - "Почему?" - "Потому, что Андреевская цепь у меня на теле". - "Вы так дорожите ею"? - "Да, дорожу" - "В таком случае оставьте ее на себе". После этого краткого диалога Керенский с ужимками, которые, как он, вероятно, думал, соответствовали его новому положению, обратился к сопровождавшему его офицеру со словами: "Поручик, поручаю вашему особенному вниманию Ивана Логгиновича, препроводите его, куда вам прика-

стр. 89

зано, помните, что вы отвечаете мне за его безопасность". И. Л. Горемыкина увели, мы молча простились с ним.

После этого Керенский подошел к Штюрмеру и с деланной улыбкой презрения спросил его: "Как ваша фамилия?". Это фиглярство представителя новой власти произвело тяжелое впечатление на всех арестованных. "Штюрмер", - спокойно и с достоинством ответил старик. "Как"? - вновь переспросил Керенский, хотя великолепно знал его фамилию и совершенно непонятно было, для чего нужно это издевательство. Сделав вид, что он, наконец, разобрал фамилию, Керенский обратился к другому офицеру с приказанием отвести Штюрмера по назначению. Когда Штюрмер встал, мы, точно сговорившись, все поднялись демонстративно и отвесили ему низкий поклон. Это тронуло старика и, по-видимому, устыдило Керенского. Далеко не все из нас высоко ценили Штюрмера, но издевательство над беззащитным стариком, допущенное Керенским, возмутило всех. Ведь до этого момента никто серьезно не считался с Керенским. В Государственной думе его звали юридическим младенцем: его истерические вопли с кафедры Государственной думы вызывали лишь добродушный смех. Неожиданно революционная волна выбрасывает в первые ряды эту полную посредственность для того, чтобы через восемь месяцев, нарядив его в бабьи тряпки, вернуть обратно к своему разбитому корыту.

В первый вечер были отправлены - как потом выяснилось, в Петропавловскую крепость - Горемыкин, Штюрмер, Щегловитов и Макаров. Молча и торжественно прощались мы с уходящими, точно предчувствуя, что больше уже на этом свете не увидимся. На место уведенных были доставлены сенатор Крашенинников и обер-прокурор Руадзе. Последний зашел в Думу, желая повидать нового министра юстиции Керенского, а его привели к нам по недоразумению, которое скоро выяснилось, и, получив желанные инструкции, Руадзе покинул Министерский павильон.

После отправки бывших министров строгость была несколько смягчена и нам разрешили разговаривать. У нас оказался смотрителем добродушный толстяк-еврей, помощник присяжного поверенного, и, несмотря на то, что мы были арестованы революционной властью, чтобы не могли вонзить нож в спину революции, он без злобы и охотно стал с нами беседовать, уверяя, что всех нас скоро отпустят, потому что "наша великая революция", как выражался он, бескровная и ей жертв не нужно. Болтливость его, однако, не понравилась Керенскому, несколько раз заходившему к нам во время его разглагольствования, и доброго толстяка прогнали от нас. Когда после привода сенатора Крашенинникова к нам зашел Керенский, то он вдруг почему-то воспылал страшной нежностью к сенатору и стал умолять его присесть. Сконфуженный усиленной просьбой Керенского Крашенинников вынужден был отойти в угол комнаты и присесть на единственный стоявший там незанятый стул. Картина получилась комичная: около входной двери стоял Керенский, перед ним несколько вновь привезенных лиц, которым он что-то объяснял, а в дальнем углу в одиночестве, как поставленный в угол школьник, сидит с удивленным видом Крашенинников, насильно посаженный Керенским, с которым он хотел объясниться по поводу его ареста. Очевидно, Керенский считал высшим проявлением вежливости - приглашение присесть. Вероятно, его редко кто приглашал садиться при приемах.

(Продолжение следует)

Постоянный адрес данной публикации: