Libmonster ID: RU-16237
Автор(ы) публикации: Б. А. Энгельгардт

Борис Александрович Энгельгардт (1877 - 1962) принадлежал к смоленской ветви старинного дворянского рода (дальний предок - выходец из Швейцарии, поступил на русскую службу в 30-х годах XVII в.). Его отец, Александр Петрович, был крупным артиллерийским конструктором.

Детство и юность Б. А. Энгельгардта прошли в среде военно-технической интеллигенции, что в известной степени предопределило его жизненный путь. Как сына генерала, его определили в привилегированный Пажеский Е. И. В. корпус в Петербурге. Ему довелось быть участником многих событий, в том числе боев в Маньчжурии. Он возглавлял Военную комиссию в IV Государственной думе. Свой след в судьбе Энгельгардта оставили первая мировая война, революции 1917 года.

Крутой поворот в его жизни был связан с гражданской войной в России. Полковник Энгельгардт не принял идей большевиков и ушел в Добровольческую армию. С крахом деникинщины покинул белую армию и вместе с семьей эмигрировал в Константинополь; после скитаний по Европе оказался в Риге.

В эмиграции Энгельгардт постепенно отошел от всякой политической деятельности. Вероятно поэтому, когда в Латвии установилась Советская власть, он, арестованный латышской политической полицией и переданный органам НКВД, отделался административной ссылкой в Хорезмскую область. В 1946 г. Энгельгардту было разрешено вернуться в Ригу, где он провел остаток жизни.

Как и многие из наших соотечественников, Энгельгардт размышлял о судьбах России. Результатом этих раздумий стало его мемуарное наследство. Частично воспоминания Энгельгардта известны на родине по публикациям (в "Военно-историческом журнале" ("Потонувший мир" - в 1964 г., "Воспоминания камер-пажа" - в 1993, 1994, 2002 - 2004).

Авторское название большей части текста, опубликованного "Военно-историческим журналом", - "Контрреволюция". Понятно, что в 1964 г. оно не могло быть вынесено в заголовок публикации. Это удалось сделать только в 1990-е годы при публикации нескольких глав произведения Энгельгардта и без вмешательства в авторский текст - в журнале "Диалог" (1996. NN 1 - 8). Остались неопубликованными лишь несколько глав, одна из которых (18-я) посвящена жизни автора за рубежом.

В основу настоящей публикации, подготовленной В. А. Авдеевым, положен текст машинописного экземпляра, заверенный автором и присланный им в 1953 г. в отдел рукописей Государственной библиотеки СССР имени В. И. Ленина (ныне Научно-исследовательский отдел рукописей Российской государственной библиотеки).


Авдеев Валерий Александрович - кандидат исторических наук, ведущий научный сотрудник Института военной истории МО РФ.

стр. 55

Эмиграция

Итальянский пароход, переполненный беженцами, на котором мы покидали Родину, шел вдоль южного побережья Черного моря и останавливался в нескольких маленьких портах, так что наше путешествие продолжалось довольно долго. При входе в Босфор мы подверглись довольно скучным карантинным формальностям, которые задержали нас еще на сутки, после чего нас выпустили на сушу.

В Константинополе находилось "Информационное бюро" Отдела пропаганды1, которое снабжало заграничную прессу сведениями о Добрармии и предлагало нам вырезки из иностранных газет, могущие интересовать Главное командование. Начальником бюро был назначенный еще мною полковник гвардейской артиллерии Хитрово, человек безликий, с признаками чахотки, но очень толковый и энергичный. Он встретил меня, как бывшего начальника, исключительно приветливо и сейчас же стал втягивать в прежнюю работу. От него я узнал, что за время нашего путешествия армия очистила Новороссийск и была переброшена в Крым, где, благодаря исключительной энергии командующего войсками генерала Слащева, белым удалось удержаться. Узнал, что Деникин на совещании старших начальников пришел к убеждению, что дальнейшее его пребывание во главе Добрармии нежелательно и потому сдал власть Врангелю, что Врангель предполагает продолжать борьбу с большевиками, базируясь на Крым и, организовав на Перекопе неприступную крепость, развивать операции в Северном направлении. Можно было думать, что с переменой командующего вновь проснулись какие-то надежды на успех. Во всяком случае Информационное бюро должно было продолжать свою прежнюю деятельность. И по этому случаю Хитрово стал упрашивать меня написать на французском языке большую статью для местной газеты, издававшейся на этом языке, об экономическом положении в России в связи с хозяйничаньем большевиков. Отказаться было как-то неловко, французским языком я владел настолько хорошо, что мог взяться за такую работу, кое-какие материалы и статистические данные сохранились у меня еще со времени моей думской деятельности, и, несмотря на мое решение отойти от всякого рода политической и агитационной работы, я согласился.

Гражданская война привела страну в состояние полной разрухи, и большого труда не составляло нарисовать самую плачевную картину, возможность целиком возложить ответственность на одну сторону...2 Такую статью я написал.

В Информационном бюро ежедневно собирались бывшие сотрудники Отдела пропаганды, как и я, покинувшие Родину. По их настойчивым просьбам мне пришлось собрать в бюро небольшое совещание для обсуждения различных бытовых вопросов: никто не знал, за что взяться, как найти заработок, куда в конце концов приткнуться.

На совещании раздались речи, что от меня, как былого начальника, человека, лучше других знающего условия жизни в различных странах, все ждут совета и даже непосредственной помощи в деле организации какого-нибудь предприятия, которое могло бы обеспечить заработок для ряда лиц.

Строго говоря, у меня было столько же возможностей организовать что-либо, как и у любого из собравшихся. Я вовсе не предполагал обосновываться в Константинополе, хотел возможно скорее переехать во Францию, но когда начались эти разговоры, я почел себя морально связанным со всеми этими людьми, работавшими в течение целого года под моим начальством в напряженной атмосфере гражданской войны. В результате этой беседы я взялся за организацию какого-то предприятия, которое должно было заняться световой рекламой в городе, затем составлением фильмы из беженской жизни и еще чем-то... Ничего из всех этих начинаний в конечном результате не вышло: только я без нужды задержался на несколько месяцев в Константинополе и без толку растратил небольшие запасы валюты, которые я вывез из России.

стр. 56

Хитрово попросил меня также сопутствовать ему для переговоров с дочерью генерала Корнилова по какому-то благотворительному делу. Она была представительницей благотворительного общества, организованного еще в Екатеринодаре, и продолжала [эту деятельность] в доме Русского посольства в Турции.

Дом этот находился в то время в распоряжении Главного командования Добрармии, и там, кроме Корниловой, временно проживала и жена Деникина.

На подъезде посольского дома, как обычно, собралась кучка беженцев, приходившая сюда за новостями и справками.

Дав знать Корниловой о нашем приходе, мы в ожидании ее вели беседу со знакомыми, когда к подъезду подкатил величественный открытый автомобиль, в котором сидели Деникин, рядом с английским генералом - Романовский на передней скамейке.

Выйдя из автомобиля, русские генералы распрощались с англичанами, присутствующие приподняли шляпы, но Деникин, не глядя ни на кого, приложил руку к козырьку и молча прошел во внутренние помещения посольского дома. Романовский, увидев меня, приостановился, пожал мне руку и последовал за Деникиным.

Хитрово и я вошли в дом вслед за ними. За широким вестибюлем находилась большая бильярдная комната, за нею какая-то маленькая, проходная, потом приемная, куда навстречу нам вышла Корнилова.

Мы только что начали наш благотворительный разговор, как снова появился Романовский: он прошел с Деникиным до отведенного ему помещения и поспешил оставить супругов одних. Он подсел к нам. Предоставив Хитрово заканчивать разговор с Корниловой, я стал расспрашивать Романовского о том, как прошла передача власти в Крыму. Не успел он сказать нескольких слов, как подошел генерал Агапеев, военный атташе Добрармии при французском командовании в Константинополе, с каким-то докладом Романовскому. Они оба отошли к окну, и Агапеев, сказав несколько слов, поспешно удалился, а Романовский задумчиво, медленным шагом направился к выходу.

В это время Корнилова уже прощалась с нами, и Хитрово с профессиональной поспешностью информатора принялся расспрашивать о том, что сказал Романовский.

Я едва поспел ответить, что он ничего и не успел рассказать, как нас прервал Агапеев. Неожиданно со стороны подъезда загремели два выстрела. Мы поспешили на них, прошли через маленькую комнату в бильярдную... за бильярдом на полу лежал человек... мы бросились к нему - это был Романовский. В комнате никого не было, но тут же на выстрелы сбежались люди, помню Корнилову, на коленях у трупа, кричавшую: "доктора, доктора". Но доктор уже был не нужен - Романовский был убит наповал двумя выстрелами в грудь.

Я поспешил к Деникину. Он не слыхал выстрелов и, сидя за маленьким столом, оживленно беседовал с женой. Когда я вошел, они оба с недовольным видом оглянулись на меня. Я остановился у дверей: "Только что убит генерал Романовский..." - быстро, взволнованным голосом произнес я. Деникин охватил руками голову и, ни слова не говоря, уронил ее на стол. Я вышел.

Убийца Романовского скрылся3. Из бильярдной, через пустой вестибюль он быстро вошел в дверь, ведущую на черную лестницу, поднялся во второй этаж, там находилась застекленная дверь, за которой шло продолжение лестницы - вверх и вниз. Нижняя лестница вывела во двор, из которого был выход в один из запутанных константинопольских переулков. Застекленная дверь оказалась запертой. На счастье убийцы за стеклом двери он увидел какую-то женщину, спускавшуюся с верхнего этажа. Он постучал в стекло: "Откройте скорее дверь, - закричал он, - только что убит генерал Романовский..." Женщине, конечно, и в голову не могло прийти, что кричит сам убийца. Она поспешно сняла задвижку, убийца проскользнул в распахнутую дверь, быстро сбежал с лестницы и был таков. По-видимому, он при-

стр. 57

надлежал к террористической группе "Анонимный центр", которая еще в Ростове присылала Романовскому смертный приговор4.

Террористические акты в эмиграции продолжались и в дальнейшем. Объектом этих покушений являлись не только советские деятели, то есть заведомые "враги", а часто и контрреволюционеры, то есть "союзники", только иного толка, чем террористы.

В Париже был убит Петлюра - евреем, мстившим за петлюровские погромы на Украине.

В Берлине было покушение на Милюкова во время его лекции. Стрелявший промахнулся, и этим выстрелом был убит друг и политический соратник Милюкова, бывший член Государственной] думы Набоков5. Тот же Милюков подвергся оскорблениям в Риге, тоже во время его лекции. В Сербии были выступления против Родзянко.

Одним из самых бессмысленных и необъяснимых террористических актов было убийство, при открытии выставки, русским эмигрантом Горгуловым, президента Французской республики Поля Думера. При этом шальной пулей был ранен известный французский писатель Клод Фарер.

Следствие не установило никаких связей Горгулова, по которым можно было бы счесть его слепым орудием каких-то политических групп. По-видимому, он являлся террористом-одиночкой, действовавшим под влиянием определенной навязчивой идеи.

Трудно найти объяснение этому покушению в чем-либо, кроме как в психозе, порожденном гражданской войной и продолжавшем сказываться десять лет спустя после нее. С одной стороны, оставившие неизгладимый след в некоторых болезненных натурах непрерывные опасности и постоянное нервное напряжение, толкавшее неуравновешенных людей к кокаину и другим возбуждающим средствам, с другой - устная и печатная пропаганда; то и другое, даже через десять лет после окончания гражданской войны, создавало в некоторых умах своеобразное представление. Такие люди жили в убеждении, что подлинными сынами "Великой Неделимой России", России Петра I, Суворова, Кутузова, Пушкина, Тургенева, России, спасшей Париж в 1914 г. и обеспечившей Франции победу на Марне и весь исход мировой войны, - являются исключительно бойцы Добрармии и вообще вся эмигрантская масса, покинувшая Родину в 1920 г., а большевики - это какие-то чуждые Родине люди, случайно захватившие власть и теперь производящие свои уничижительные операции над несчастным безгласным народом. У таких людей были представления о том, что "подлинно русские люди", то есть эмиграция, вправе требовать от французов отчета за те громкие слова и обещания, которые в течение войны не скупясь выбрасывали французские политические деятели, слова о нерушимой дружбе, о пролитой крови, которая должна стать несокрушимым цементом, связывающим воедино два великих народа... Казалось, что и в дальнейшем французы обязаны руководствоваться эмигрантскими представлениями, видеть в большевиках врагов и если и не вести с ними прямой борьбы, то во всяком случае не иметь с ними никакого общения.

А на деле люди, одержимые таким психозом, видели, что французы стремятся установить нормальные отношения, политические и коммерческие, с Советским Союзом. И в лице неуравновешенного или даже ненормального Горгулова этот психоз вылился в акт бессмысленной мести за невыполнение моральных обязательств - вылился в убийство президента Республики.

Помимо нападений и оскорблений "виновников" революции, в среде контрреволюционеров велась и междоусобная политика в печати. Один из лидеров кадетской партии, еще в дореволюционное время бывший под подозрением в "правизне", посол Временного правительства во Франции Маклаков6, в своих воспоминаниях преподнес целый обвинительный акт кадетской партии и ее вождю Милюкову. По мнению Маклакова, кадеты виновны в том, что вместо того, чтобы помочь правительству, когда в 1906 г. Витте звал их в министерство, они продолжали держаться оппозиции и сами лили

стр. 58

воду на колесо революционеров. Милюков возражал ему на страницах своей газеты "Последние новости", в которой он с неизменным упорством отстаивал принципы западноевропейского парламентаризма. К белому движению на Юге России "Последние новости" относились как-то условно, во всяком случае в этой газете встречались статьи, дискредитирующие Добрармию.

Газета Бурцева "Общее дело", издававшаяся где-то в Париже, занималась главным образом подборками в своем роде обвинений большевиков.

Газета "Возрождение" имела некоторый монархический уклон, без выставления, однако, определенного кандидата на престол. Газета охотно припоминала "кадетские" грехи в прошлом, способствовавшие зарождению революции.

Припоминая все эти писания "виновников" революции в своей же контрреволюционной среде, мне обыкновенно приходят на память рассуждения одного из героев исторической повести Виктора Гюго "93 год". В ней маркиз Лантеньяк утверждает, что никакой революции не было бы, если бы своевременно повесили Вольтера и отправили Руссо на галеры. В эмиграции было много русских лантеньяков, которые были искренне убеждены в том, что если бы вовремя повесили Милюкова и отправили на поселение в Сибирь Родзянко, 1917 год прошел бы без всяких потрясений.

В 1921 г., после окончательного разгрома белого движения, вся масса беженцев, покинувших Родину, расползлась по всем странам Европы. Большинство, ядро армии, осело в Югославии, где правительство пошло навстречу нуждам эмигрантов, с особой заботой о начальствующих лицах. Генералам и старшим офицерам было предоставлено местожительство в имениях австрийских помещиков, в той части страны, которая отошла к Югославии в результате войны. Младшее офицерство и солдаты стали на работу в различных предприятиях.

Эмигранты, вывезшие с собой валюту или какие-нибудь драгоценности, потянулись дальше. Представители левых политических течений направлялись в Словакию, правых - в Германию, во Франции собрались самые разнообразные элементы.

В Париже обосновались: светский Петроград, офицеры гвардейских полков, финансовые тузы, члены законодательных палат, политические деятели всех направлений, от эсеров до крайне правых включительно. В Париже находились и штабы политических организаций, возглавлявших эмигрантскую массу.

Во главе Добрармии стала организация Российских военных сил, получившая известность под сокращенным наименованием "РОВС"7. Руководил ею первоначально сам Врангель, после его смерти - Кутепов, а после загадочного исчезновения Кутепова - генерал Миллер.

Я не входил в эту организацию, и подробности ее деятельности мне неизвестны. Знаю, что там поначалу преобладали "активисты", стоявшие за продолжение борьбы с большевиками всеми возможными средствами. Генерал Миллер, сменивший Кутепова, в первую голову ставил заботу о создании приемлемых материальных условий жизни всех чинов армии.

РОВС обладал довольно значительными средствами, полученными при реализации имущества, вывезенного из Крыма при эвакуации армии.

Идеологическое руководство остатков Добрармии главарями РОВСа было довольно слабым. Своего печатного органа РОВС во Франции не имел, а те брошюры и листовки, которые печатались в Югославии, интереса не вызывали. Лозунги РОВСа оставались теми же, которые функционировали при Деникине в Екатеринодаре и в Ростове в разгаре гражданской войны. По-прежнему твердили о "Великой Неделимой" и о борьбе с большевиками. Однако по мере того как креп Советский Союз, как все яснее становилось, что, кроме разрушения старой государственности, большевики начинают воздвигать на ее месте нечто величественное, новое - лозунг "Великая Неделимая" терял значительность своего смысла. Еще в начале 1919 г. я докладывал Романовскому, что как мы хотели России, так и большевики стремят-

стр. 59

ся создать сильную, если не "неделимую", так, во всяком случае, крепко спаянную. Тогда к моим словам можно было относиться как к предположению, теперь для очень многих становилось ясным, что большевики не только не разрушители, а при таких условиях борьба с ними утрачивала главное основание и становилась непонятной.

Был лозунг "частная собственность", который не решалось открыто выдвигать командование Добрармии, не решались и руководители РОВСа, но который входил в программу всех партий, поддерживающих Добрармию.

Но и этот лозунг получил лишь условное значение в широких кругах беженской массы. Значительная часть беженцев, составлявшая в свое время ядро Добровольческой армии, никакой собственностью ни в настоящем, ни даже в прошлом не обладало. А годы, проведенные в эмиграции, при необходимости добывать хлеб насущный собственным трудом, заставляли очень многих глубже заглянуть в природу человеческих отношений. Мне памятен рассказ еще не старой, вполне интеллигентной женщины, с молодых лет избравшей профессию сестры милосердия и добившейся в этой сфере больших успехов. Во время Японской войны она была рядовой сестрой в госпитале Красного Креста, а во время Мировой занимала пост настоятельницы крупнейшей в России Свято-Троицкой общины. Она происходила из скромной чиновничьей семьи, никакими средствами не обладавшей, но, воспитанная по родительским представлениям, держалась самых правых убеждений. После Гражданской войны она пробралась в Берлин и там поступила в частную швейную мастерскую. Она ухаживала за мною, когда я лежал раненый в Ляояньском госпитале во время Японской войны, и я встретился с нею 15 лет спустя в Париже. Она рассказывала мне о своих беженских переживаниях, о своей работе в швейной мастерской: "Работать приходилось много, не по 8, а по 10 часов в сутки... поняли почему революции происходят..."

Такое же понимание проснулось у многих русских людей, лично принужденных работать в условиях капиталистического мира. В результате получился большой разрыв в убеждениях руководителей РОВСа и других эмигрантских организаций, как и РОВС, обладавших средствами и предоставлявших обеспеченное положение руководителям, с одной стороны, и широкими слоями беженской массы - с другой.

Кроме РОВСа, в Париже обретались и другие организации, обладавшие тоже значительными средствами, но ни в какой степени не связанные с массой беженцев. Это был "Совет послов", возникший самочинно, на основании соглашения между несколькими царскими дипломатами, пребывавшими за границей во время войны и революции и сохранившими в своих руках довольно значительные казенные средства. Дипломаты [держали] эти средства в общей кассе и назначили себя самостоятельными блюстителями "народных средств России, попранной большевиками". Сколько было этих средств, никто, никогда, кроме самих руководителей организации, не знал. По-видимому, из этих сумм субсидировали "Союз земств и городов", руководители которого прибыли в Париж вместе с остатками Добрарамии. Союз занимался благотворительной и культурно-просветительской деятельностью, и надо полагать, что в этом ассигновании Совет послов находил моральное обоснование своего существования, потому что ни в чем другом его наличие в жизни эмиграции не сказывалось; по крайней мере, за мое пятилетнее пребывание во Франции я ни разу не слыхал о каком-либо выступлении послов.

Впрочем, в области контрреволюции он, может быть, и делал кое-что, субсидировал зарубежные газеты. Мне не известно в точности, имели ли место такие субсидии, но судя по тому, что в этих газетах, склонных к критике различных общественных организаций, никогда ничего не говорилось о деятельности Совета послов, можно думать, что все издатели были вполне удовлетворены этой деятельностью. Сами послы жили, во всяком случае, в полном довольстве, и ни работать на заводах, ни садиться за руль шоферами им не приходилось.

стр. 60

Как я уже упоминал выше, единственная организация, не порожденная революцией, а возникшая еще в царское время, - "Союз земств и городов" - вел культурно-просветительную и благотворительную работу, имевшую большое значение для эмиграции. Находился он в руках наиболее левого крыла беженской массы.

В Париже возникла еще одна организация, "Парламентский комитет", до некоторой степени родственная Совету послов, но с которой Совет не хотел иметь ничего общего, как с бедной родственницей. Сходство их заключалось в том, что как тот, так и другой составлены были из людей, занимавших в прошлом видное общественное положение, но в беженское время никакой связи с массами не имели оба. Различие же было в том, что Комитет, в противоположность Совету, никакими средствами не обладал, но не уклонялся от проявления какой-то деятельности, а наоборот, стремился проявить ее.

В Парламентский комитет входили члены Гос[ударственного] совета и Гос[ударственной] думы. В Париже их собралось человек 30 или 40, собирались они на заседания поначалу каждую неделю, потом раз в две недели, потом раз в месяц, потом еще реже, и, наконец, деятельность Комитета совсем заглохла.

Покуда его возглавляли жаждавшие деятельности Гучков и Гурко, выносились постановления, писались резолюции, отправлялись заявления французскому правительству, на которые оно никак не реагировало... В общем, это была типичная работа машины без приводных ремней. Я входил в эту организацию, как бывший член Гос[ударственной] думы, и даже любил зайти побеседовать с собравшимися, из которых с некоторыми у меня сохранились дружеские отношения. Все это были люди культурные, воспитанные, от них можно было узнать последние новости о текущих событиях... В то же время наши собрания напоминали почему-то кладбище с разоренными могилами. Я это даже как-то раз сказал на одном из совещаний, но моя шутка успеха не имела.

Все эти организации не поднимали открыто монархического флага, хотя среди их членов было, конечно, немало приверженцев монархии.

Монархисты во Франции не создали постоянной организации, хотя периодически собирали съезды. Создать организацию было трудно, потому что существовало большое расхождение во взглядах относительно кандидата на престол.

Из семьи Романовых после революции за границей собрались: вдова Александра III, мать последнего царя Мария Федоровна, ее дочь Ольга, разведшаяся с мужем герцогом Ольденбургским и вышедшая замуж за бывшего гвардейского офицера Куликовского. Обе проживали на родине Марии Федоровны - в Дании. Братья "Владимировичи" - Кирилл с женой и сыном, Борис и Андрей - поселились во Франции, там же одно время жил их двоюродный брат Дмитрий Павлович.

В Англии жили их дяди, братья Михайловичи, Александр и Михаил. Наконец, под Парижем поселился бывший верховный главнокомандующий великий князь Николай Николаевич.

В монархических кругах наибольшими симпатиями и авторитетом пользовался последний, но на основании закона о престолонаследии он имел меньше прав на престол, чем Кирилл Владимирович и Дмитрий Павлович. Кирилл Владимирович не пользовался симпатиями в эмигрантских кругах: ему ставилось в вину его появление в Таврическом дворце, во главе гвардейского экипажа, 1 марта 1917 г., к тому же с красным бантом на плече. Кирилл Владимирович приходил ко мне в кабинет, когда явился в Гос[ударственную] думу, но красного банта на плече у него не было. Впрочем, находились и легальные причины для непризнания за Владимировичами прав на престол: их мать, бывшая великая княгиня Мария Павловна, не хотела в свое время принимать православия, якобы [если основываться] на точном смысле закона о престолонаследии, они утратили вследствие этого все права на престол. Державшиеся этой точки зрения выдвигали кандидатуру великого князя Дмитрия Павловича.

стр. 61

На почве того или иного отношения к кандидатуре на престол происходили острые столкновения в монархической среде. Дело доходило до дуэлей. Мой товарищ по корпусу Л. А. Казем-Бек стрелялся с другим монархистом в результате спора о том, кому надлежит быть царем.

Великий князь Кирилл Владимирович объявил себя "Императором Всероссийским Кириллом I"8 Большинство эмиграции относилось к этому воцарению крайне скептически. Генерал Половцев дал корреспонденту эмигрантской газеты довольно нелестное для новоявленного царя интервью. Нашелся сторонник Кирилла I, который вступился за "царя" и, встретив Половцева в публичном месте, дал ему пощечину. Последовала дуэль, на которой противник Половцева был ранен в ногу.

Братья "царя Кирилла I" жили обывательской жизнью, в стороне от политиканства. Борис приобрел виллу под Парижем, в Сен-Клу, с небольшим садом. Нарядный дом он сдавал в аренду приезжим богатым американцам, которым было лестно проживать на вилле русского великого князя, когда он сам ютился в скромном флигеле рядом. Борис был женат на простой смертной - Рашевской, я однажды завтракал у него, он охотно говорил о далеком прошлом, о революции, о современном [же] политическом положении в России разговоров избегал.

Андрей Владимирович женился на известной балерине Кшесинской, на бывшей любовнице Николая II, до его женитьбы, затем любовнице великого князя Сергея Михайловича. "Император Кирилл I" дал жене брата фамилию и титул "графини Красинской".

Другой кандидат на престол, Дмитрий Павлович, женился на популярной в Париже владелице модной мастерской, пустившей в моду какие-то особенные корти, Шанель.

Одно время в европейских столицах появилась молодая женщина, выдавшая себя за дочь Николая II, уцелевшую во время расстрела царской семьи в Екатеринбурге, Анастасию. Нашлись лица, близкие к царскому дому, которые признавали в ней великую княжну, говорили даже, будто бы Мария Федоровна признала в ней свою внучку... потом она как-то внезапно сгинула, как и появилась.

Обосновавшись во Франции, русские монархисты стали искать связи с французами - сторонниками королевской власти. Адъютант великого князя Дмитрия Павловича затащил меня на их митинг. Собрание оказалось немногочисленным: 3 - 4 русских, да два-три десятка французов. Безрукий бывший офицер расписывал все преимущества монархии и в доказательство приводил свою беседу в Бельгии с кандидатом на норвежский престол: кандидат был очень прост, приветлив, жал уцелевшую руку офицера, называл его "мой друг Максим", но просил не торопиться с выступлениями в его пользу.

На русских монархических собраниях и съездах мне бывать не приходилось. Рассказ о них я слышал от писателя Наживина, до революции бывшего народником и врагом самодержавия, во время Гражданской войны ставшего монархистом и отколовшегося от монархистов в эмиграции. Рассказ Наживина был полон скептицизма и иронии: судя по его сбивчивой речи, говорилось о том, что 400 лет фактического наличия царской власти в России сделали из нее нечто неотъемлемое от страны, что народ продолжает верить в царя, желает и, несомненно, сам призовет его и тогда все пойдет по-старому. Наживин рассказывал о том, что по рукам ходило письмо какого-то помещика к крестьянам ближайшей к его усадьбе деревни: "Грабьте, жгите, рубите все - не срубайте только липовую аллею, которую посадила моя матушка. На этих липах я вас, подлецов, вешать буду, когда вернусь на Родину..." Идеализировали личность Николая II, вспоминали его добрые проникновенные речи...

Бывали демонстрации: на стол докладчика ставились два флажка: монархический и национальный. Докладчик отставлял в сторону национальный и устанавливал перед собой монархический. В общем, эти монархические собрания пользовались большой популярностью в беженской среде, и анекдоты о них можно было слышать часто.

стр. 62

Большую роль в монархических кругах играло дворянство. Православие и монархия считались неразделимыми. Наиболее активные члены этих кругов, учитывая возможность каких-то политических сдвигов в Советском Союзе, надеялись базироваться на церковных приходах как на единственной былой организации, уцелевшей в России в результате революционной бури.

Однако в зарубежном православии возник раскол: главнейшими фигурами среди духовенства были митрополит Антоний и епископ Евлогий. Евлогий признавал главенство Московского патриарха, тогда как Антоний не хотел иметь с Москвой ничего общего, хотя бы и в лице патриарха, и добивался юрисдикции Константинопольского патриарха.

Бывали и курьезы другого рода: появилась брошюра, автор которой был известен своими крайне правыми убеждениями. В этой брошюре он обвинял русских монархистов в мягкотелости, благодаря которой он устраивал в... исповедании религии9. Он сравнивал христианство "бога сына" с еврейским "Иеговой" и отдавал преимущество второму. Он высмеивал евангелические тексты: "До него говорили "бог сын", - писал он, - он возвещал, что "блаженны нищие духом", ведь это культ слабости. То ли дело завет Иеговы - око за око, зуб за зуб - это истина силы". Говорить нечего, что брошюра вызвала взрыв возмущения среди православных.

Все расхождения и раздоры в контрреволюции явно демонстрировали ее слабость и нежизненность.

Эмигрантская верхушка продолжала контрреволюционную деятельность вплоть до Отечественной войны, возможно, что и после нее такие тенденции сохранились в некоторых наиболее упорных контрреволюционерах. Однако не подлежит сомнению, что занятие Берлина Красной армией отрезвило многих: не даром же после окончания войны к советскому правительству поступили массовые просьбы о разрешении эмигрантам вернуться на родину.

В двадцатых годах в широких эмигрантских кругах тоже еще держались контрреволюционные настроения, но от активного участия в контрреволюции большинство откололось очень скоро. Небольшие денежные средства, вывезенные кое-кем из России, были быстро израсходованы, ценные вещи проданы, приходилось в первую очередь думать о том, как прожить завтрашний день, приходилось браться за работу.

В те годы во Франции шло восстановление разрушений, произведенных войной, и найти работу было нетрудно, но главным образом работу физическую. Французы разделяли иностранцев на "желательных" и "нежелательных". Русские были по большей части желательными, так как и молодежь, и люди 40 - 50 и более [лет] - все потянулись на фабрики, заводы, угольные копи или собирать колючую проволоку на полях сражений, засыпать траншеи, строить дома, возобновлять мосты, чинить дороги...

Капиталистов, вывезших из России значительные средства и драгоценности, было очень много. Это были по преимуществу лица, связанные с крупными банками и международной торговлей, имевшие крупные вклады в заграничных кредитных учреждениях или большие запасы валюты на руках. Очень мало было владельцев недвижимой собственности за границей. Часто можно было встретить в Париже владельцев крупных состояний в России в потрепанном пиджаке, с бахромой на штанах. Владелец нескольких тысяч десятин чернозема на юге России граф Ностиц ютился в самом захудалом отеле. У его жены сохранились бриллианты и какой-то особенно драгоценный жемчуг, но она не хотела ему простить того, что не купил ей в свое время дом в Париже, а подарил в Екатеринбурге...

Исключительно хорошо оказались обеспечены владельцы нефтеносных земель, вроде Манташева и Чермоева, а также дельцы, пристроившиеся к этим нефтяным тузам, вроде бывшего члена Государственной] думы, присяжного поверенного Аджемова. Дело в том, что после гражданской войны крупнейшие английские и американские нефтяные компании стали добиваться от Советского Союза аренды на прииски (нефтеносные земли. - Ред.) в Баку и Грозном. В то же время для обеспечения тыла, на случай политичес-

стр. 63

ких сдвигов в России, они скупали у крупных русских нефтепромышленников акции их предприятий или даже права на принадлежащие им нефтеносные земли. Скупали, конечно, за ничтожный процент с фактической стоимости земель, но так как фактическая стоимость выражалась во многих миллионах рублей золотом, то Манташев и Чермоев получили суммы весьма значительные во франках. Размер этих получек мне, конечно, неизвестен, но я знаю, что Манташев и в России увлекался конным спортом и держал там большую скаковую конюшню, завел и во Франции первоклассную конюшню и даже выигрывал крупнейший приз сезона - "Большой приз г. Парижа". С небольшими деньгами было невозможно завести такое дело. Затраты нефтяных королей пропали даром, так как советское правительство никакой аренды им не предоставило и гарантийный расход оказался напрасным.

Бывший министр финансов царского правительства Барк вел по поручению английского правительства какие-то банковские операции в Австрии, и настолько успешно, что получил от английского короля титул "сэра", не говоря уже о солидном денежном вознаграждении.

Один из последних премьеров царского правительства, граф Коковцов, возглавил Парижское отделение Русского банка10, ведшего и раньше самостоятельные операции за границей.

Владелец крупнейшей в России булочной, известный Филиппов, сумевший вывезти запасы валюты, организовал в Париже большую булочную, однако он жаловался, что дела идут неважно, много хуже, чем в России. "Ведь таких консерваторов в своих привычках, как французы, других нет, - говорил он мне, когда я пришел в его магазин, - они привыкли к своим батонам и "круасанам" и знать других сортов не хотят, а ведь у нас в России выпекалось до семидесяти различных сортов хлеба..." И он стал перечислять: калачи, ситники, сушки, французские булки... и так без конца.

Несколько гвардейских офицеров организовали товарищество, открывшее ресторан, в котором подавались русские блюда; в нем охотно собирались русские беженцы, но французов он привлекал мало.

Было открыто несколько магазинов, кукольная мастерская, два или три гаража автомобилей, две-три швейные мастерские... но все это были редкие явления. Огромное большинство эмигрантов в Париже работало на заводах Рено или Ситроена.

Склонные к самостоятельной работе и не побоявшиеся довольно строгого экзамена взялись за ремесло шоферов. Это считалось работой привилегированной: дневной шофер за восемь часов работы выручал до полутора тысяч франков, а при готовности работать больше, и более того. Ночные шоферы выезжали обычно на работу в 8 часов вечера и заканчивали ее около 5 часов утра, вырабатывали до двух тысяч, а были искусники - и много более того. Полагалось и днем и ночью ездить по счетчику, но "искусники", пользуясь правом шофера ночью ехать лишь в сторону своего гаража, если он выставил на счетчике маленький флажок, выбирали стоянку около какого-нибудь модного ночного ресторана и требовали с загулявших посетителей тройную или пятерную плату. Однако занять место на такой стоянке можно было лишь пройдя через определенное испытание. Один из моих приятелей шоферов, решив занять такую стоянку, начал с того, что установил свое такси в хвосте остальных и, подойдя к швейцару, вручил ему пять франков, якобы в благодарность за предоставленное накануне хорошее место. Швейцар с удивлением посмотрел на незнакомого шофера, но деньги принял и обещал и сегодня предоставить такую же. Однако когда мой приятель вернулся к своему такси, то был поражен тем, что машина стала как-то ниже... оказалось, что все четыре шины на колесах проколоты и автомобиль осел. Шоферы-французы, завладевшие стоянкой, смеялись: "Ну как, "вранжель", нравится тебе новая стоянка?" Вранжель (производная из фамилии Врангель во французском произношении) - была кличка, которую французы дали русским шоферам. Впрочем, пройдя через это предварительное испытание, мой приятель был допущен в шоферскую компанию, обслуживавшую этот ресторан.

стр. 64

Русские женщины в эмиграции не только не отставали в работе от мужчин - сами показывали им пример работоспособности и чувства долга. По дорожке проституции пошли очень немногие, а почти все взялись за иголку, сели за швейную машинку и сплошь и рядом на своих плечах выносили тяжести обеспечения целого семейства.

Некоторые эмигранты пытались разрешить бытовые жизненные вопросы не путем непосредственного труда, а вхождением в таинственную организацию, которая без приложения труда сможет обеспечить им блага жизни. Организация эта была - масонская ложа. Среди былых светских людей Петрограда проснулась тяга к масонству в надежде при помощи его наладить жизнь в довольстве, не задумываясь над тем, какие требования масонство предъявляет. Некоторые основания для подобных надежд были. Мне пришлось столкнуться с делом, организованным масонами.

В поисках работы по прибытии в Париж в конце 1920 г. я обратился к моему коллеге по Гос[ударственной] думе И. В. Титову, бывшему священником, потом снявшему сан и входившему в одну из левых партий Гос[ударственной] думы. Титов был занят организацией крупного учреждения пяти русских крупных товариществ, в котором должен был занять пост директора-распорядителя, и мне предложил должность кассира. Выбора у меня не было ... Кредитное учреждение [было] сформировано под названием "Креди о товайль", в правление его вошли, кроме Титова, гр[аф] Мордвинов, Давыдов, два француза, члены правления небольшого французского банка. Кончилось тем, что и мне было предложено войти в 'масонскую ложу, и я даже согласился, [однако,] по-видимому, получилось, что я по характеру своему и желанию самостоятельно мыслить не подхожу для масонства, и потому меня в масоны не посвятили.

Масонство, в начале XIX в. носившее под маской мистической обрядности до некоторой степени революционный характер, сто лет спустя выродилось в консервативную капиталистическую организацию, которая обслуживала интересы крупного капитала. В частности, во Франции масоны вылились в тайную элитную организацию, которая выдвигала кандидатами в парламент лиц не столько на основании их заслуг в общественной деятельности, а [сколько] по тому, насколько они готовы беспрекословно обслуживать интересы данной капиталистической группы. Агентами масонов во французском парламенте были радикал-социалисты, буржуазная партия, пристегнувшая к себе, для соблазна масс, кличку "социальности", будучи на деле далеки от социализма.

В Англии, в отличие от Франции, в масонстве сохранились все старые религиозные тенденции, и занялось оно разработкой различных религиозных и мистических вопросов, а на практике - благотворительностью.

Наконец, в Германии масонские ложи были использованы правительством в своих интересах, для проведения в жизнь нужной пропаганды и даже тайной разведки, пользуясь международными связями, существующими между масонами всех стран.

Среди русских эмигрантов зародились слухи о том, что вхождение в масонскую ложу сразу принесет какое-то исключительное положение, и целый ряд лиц стал добиваться масонства. По-видимому, наш "Креди о товайль" был" создан при содействии какой-то ложи, но в дальнейшем члены правления никаких выгод от этого не получали в виде жалования или иных денежных выдач. Средства, вернее кредиты, предоставленные нашему масонскому учреждению, были самые скромные, деньги же разобрали эмигранты на всяческие начинания, которые почти сплошь прогорели. "Креди о товайль" быстро прекратило свою деятельность.

После окончания моей работы кассиром я решил стать шофером. Кроме экзамена на управление автомобилем, надо было сдать экзамен на знание Парижа. Я подготовился к тому и другому довольно основательно и сдал их успешно. Однако при первом же выезде за город я наскочил на автобус, погнул ось машины, и владелец маленького русского гаража, в котором я

стр. 65

начал работу, хотя и получил страховку за аварию, но все же предложил мне поработать сначала в большом гараже, где поломка одной машины большого значения не имеет.

Я поступил в крупнейший в Париже автомобильный гараж "Рено", однако там, прежде чем допустили на работу, обнаружили по моему удостоверению, что опыта у меня быть не может, предложили пройти подготовительный курс управления машиной в их специальной школе. Недели две я походил под наблюдением строгого опытного шофера по предместьям Парижа и эти две недели принесли мне, пожалуй, больше пользы, чем моя учеба перед экзаменами. Во всяком случае в автобусы я больше не вкатывался, а через пару месяцев стал вполне приличным осторожным шофером. Гараж Рено, расположенный далеко от моей квартиры, я вскоре оставил и перешел в небольшой русский гараж поблизости. Работать я стал по ночам, с 8 часов вечера до 4 - 5 часов утра. За два года шоферской работы я нагляделся на много картин ночной жизни огромного города, в котором люди тщательно извлекают доходы из всех видов разврата и порока. Я знавал Париж в роскоши, когда я приезжал в него в качестве туриста или в составе русской парламентской делегации. Тогда нас встречали на вокзале толпы народа, представители парламента, генералы, министры, мы жили в роскошном отеле "Крильон"... Теперь я сам стоял у подъезда того же "Крильона" в роли шофера такси, поджидая пассажиров, а затем развозил их по разным злачным местам и наблюдал подчас забавные, подчас отталкивающие картинки быта, описание которых могло бы заполнить целый бульварный роман. Однажды в пятом часу утра я проезжал мимо модного "дома свиданий". Из подъезда торопливо вышла молодая женщина и подала мне знак подъехать. Я остановил машину, она сказала мне адрес и спросила о цене. Я молча указал ей на счетчик. Я всегда ездил только по счетчику и, как говорили французские шоферы, не двигал цен. Когда я довез свою пассажирку до дома, она, видимо, привыкшая к тому, что ночные шоферы дерут втридорога и удовлетворенная дешевизной поездки, которую она мне все же оплатила много выше нормы, предложила мне заезжать за ней к тому же подъезду каждый день в половине пятого часа утра. "Не приезжайте только по понедельникам, в эти дни я не работаю", - закончила она. "Вот совпадение, - ответил я, - понедельник у меня тоже свободный день".

Проститутка и шофер устанавливали деловое соглашение и серьезно и спокойно говорили каждый о своей "работе".

Помимо занятий политикой и контрреволюцией, мелким политиканством с отысканием "виновников революции", повседневной работой для добывания куска хлеба, эмиграция жила и своей интеллектуальной жизнью. Мне, к сожалению, неизвестен точный подсчет количества эмигрантов, но оно, во всяком случае, выражается в сотнях тысяч человек, притом людей в большинстве своем с довольно высоким уровнем образования и развитыми потребностями интеллектуальной жизни. У этой массы людей, естественно, были свои культурные запросы, удовлетворения которых они искали и находили как в своей беженской среде, так и в жизни такого огромного центра мировой культуры, как Париж.

Русских туристов былого времени тянуло прежде всего во Францию, в Париж. Еще Некрасов писал: "Если русский едет за границу... быть ему в Париже". Однако эти туристы искали и находили в Париже главным образом специфическую парижскую промышленность, выражавшуюся в деятельности Монмартра и Монпарнаса с их бесчисленными ресторанами, кабачками и кафе, оперетками и ревю, демонстрирующими шеренги обнаженных женщин, с их улицами и переулками, с позднего вечера до утра залитыми ярким светом, в то время пока все остальные районы огромного города погружены в мирный сон.

Париж приобрел незавидную славу мирового центра разврата всех видов, и французы дорожили этой рекламой и спекулировали на ней, так как она привлекала в Париж толпы иностранцев, оставлявших во Франции свое

стр. 66

золото. К каким только ухищрениям не прибегали изобретательные организаторы бьющих на внешний эффект комбинаций: одно кафе изображало "ад", в нем прислуживали черти, кругом висели картины, изображавшие адские мучения; в другом прислуживали "ангелы", с трогательным смирением приветствовали посетителей, и вся обстановка изображала "рай", в третьем вместо столов и стульев стояли гробы, а по углам - скелеты, черепа, кости; прислуживали могильщики, которые грубили клиентам и совали им под нос заказанные блюда на поломанных тарелках. Были учреждения, в которых посетителя поражали всяческими иллюзиями и неожиданностями: зеркальные комнаты, где получалась иллюзия бесконечного лабиринта, но трудно было найти в нем проход, трясущиеся полы, которые подбрасывали человека на каждом шагу, дорожки со сквозняком из-под пола, который задирал кверху женские юбки... уже не говоря о других многочисленных заведениях, рассказ о которых уже заходит за границы цензуры.

Однако, кроме этого Парижа, озабоченного доставлением развлечений для приезжих иностранцев, был другой огромный Париж, в котором можно было найти отклик на любые запросы в области науки, искусства, литературы и спорта, но этот разносторонний Париж нередко оставался мало известным для приезжих туристов.

Теперь эмиграция невольно обратила взоры на этот культурный Париж. Мало-мальски культурному человеку, живя в огромном городе, невозможно ограничить свои запросы посещением Монмартра, к тому же и по материальным соображениям это затруднительно: эмигранты стали вникать в жизнь Парижа науки и искусства и черпать в нем знания и эстетические наслаждения.

Молодежь училась, и училась успешно. Русских молодых инженеров, врачей и других специалистов охотно принимали на работу в наиболее видных предприятиях. Только из округа моих близких знакомых я знаю несколько молодых людей, приглашенных на такие заводы как Роллс-ройс в Англии и другие. В залах музеев Лувра или Люксембурга часто можно было услыхать русскую речь или увидеть соотечественников, копирующих творения мастеров эпохи Возрождения или картины современных художников. Воспринимая иностранную культуру, эмигранты встречали повсеместно признаки могущества русской культуры.

Большая английская газета предложила своим читателям анкету: назвать 12 наиболее выдающихся писателей мира. Огромное количество людей откликнулось на этот призыв, и, когда подсчет был проведен, на первом месте стоял Достоевский, на втором Лев Толстой, на пятом Тургенев.

Имена Менделеева и Павлова произносились с исключительным уважением. Картины Малевича привлекали всеобщее внимание на Парижских выставках. Появление Шаляпина в Парижской опере отмечалось как событие, и директор Оперы говорил, что сегодня не он хозяин Оперы - сегодня хозяин Шаляпин.

Выступление на сцене Павловой вызывало неизменно бурю оваций.

Произведения русского скульптора стояли на самом видном месте дворца искусств.

Музыка Скрябина встречала всеобщее признание, к немалому удивлению его родного брата, гвардейского офицера, который говорил: "А мы-то, братья, всегда считали его только "шарманщиком"".

Бунин получил Нобелевскую премию литературы.

Даже на почве конного спорта выделялись русские наездники: Финн и Черкасов наглядно демонстрировали достижения русского тренинга в национальном русском спорте, на бегах. Финн дважды оказался победителем в крупнейших международных состязаниях в Париже.

Наконец, даже на конкурсе красавиц всего мира русская молодая девушка была признана первой.

Это всеобщее признание пробуждало в эмигрантах законное чувство национальной гордости, но при этом характерно то, что большинство не связывало достижения русской культуры со всем великим русским народом

стр. 67

и считало их достоянием кучки русских людей, бежавших за границу от "зверств" большевиков.

Все это побуждало эмигрантов искать удовлетворения своих запросов не только во французских школах и Парижских музеях, а и в своей собственной среде.

Открывались школы. Организовывались вечерние курсы и лекции. Поначалу преобладали темы политические, но понемногу интерес к ним падал. Большим успехом стали пользоваться лекции научные, литературные, исторические, военно-исторические. Популярно был проведен цикл лекций о научных достижениях Эйнштейна. Много публики привлекали лекции Бунина об Алексее Толстом и вообще о русской литературе. Ряд лекций генерала Головина вызывал большой интерес среди бывших офицеров: Головин разбирал и анализировал операции мировой войны п.

В эмиграции находились известные писатели: Мережковский, Бунин, Куприн, Аверченко, Тэффи, Наживин.

Оторванные от родины, они за границей не дали новых выдающихся произведений. Статьи первых двух встречались в зарубежных журналах, Куприн ничего не писал. Я встретил его однажды на скачках. Он любил конный спорт и в былые времена часто посещал бега. Он даже вспоминал, как в Петербурге, в Коломягах, взял большую сумму в тотализаторе, когда неожиданно выиграл одну скачку. Он охотно вспоминал о жизни в России и болезненно переживал свое добровольное изгнание. Он тогда же высказал свое горячее желание вернуться на родину и впоследствии осуществил его.

Аверченко и Тэффи продолжали писать свои юмористические рассказы, верно и ярко отмечая комические стороны эмигрантской жизни, но в их смехе уже слышались слезы.

Наживин, в прошлом кичившийся своим крестьянским происхождением и народническими убеждениями, одно время сильно поправел. Он посетил меня однажды в Отделе пропаганды в Ростове, но, по-видимому, остался мною недоволен. По крайней мере в одной из своих статей о гражданской войне на Юге России он с большим осуждением писал о том, как я, якобы глумясь, рассказывал о церемониях на коронации Николая II в Москве. Года через три я встретил его в Спа в зале рулетки. Мы разговорились, он рассказывал о монархическом съезде, с которого только что вернулся и который высмеивал. Я выразил по этому поводу свое удивление и напомнил ему статью, где он так строго осуждал меня за непочтительное отношение к коронационным церемониям, и осуждал несправедливо, потому что глумление над традициями, хотя бы и устаревшими, мне, вообще говоря, несвойственно.

"Ах, так вы не глумились, - сказал Наживин, - это очень жаль, ведь неправ-то я, осуждая вас... Глумиться над такой ерундой нужно".

Тогда я еще не знал о способности Наживина прыгать от одних убеждений и взглядов к другим и обратно. Вскоре мне пришлось убедиться в том, что такие скачки свойственны ему и в вопросах писательской этики.

В Спа мы завтракали втроем с эмигрантом князем Оболенским. Оболенский, шутя, стал уговаривать Наживина написать роман с изображением игры в рулетку, со всеми ужасными последствиями азарта, с изображением окровавленного трупа самоубийцы на обложке, и предложить широкому обществу в Монте-Карло купить роман, с правом его уничтожить, угрожая в противном случае продавать его не только в Монако, но и во всех железнодорожных киосках Европы. Наживин кипел возмущением.

"Какой нахал этот Оболенский, - говорил он мне, когда Оболенский отправился к рулеточному столу, - какая дерзость предлагать, даже в шутку, русскому писателю роман не для выпуска его в свет, а для уничтожения со спекулятивной целью..."

Месяца через три-четыре я был удивлен появлением Наживина у меня на квартире в Париже.

"Борис Александрович, - с несколько смущенным видом обратился ко мне Наживин, - я написал роман о рулетке и, верите ли, решил все же

стр. 68

воспользоваться советом Оболенского... думаю предложить его в Монте-Карло... Только, видите ли, мне неудобно как-то ехать предлагать самому... Не согласились бы вы съездить в Монте-Карло и заключить там договор с правлением игорного дома. Я могу вам предложить определенный процент с вырученной суммы?"

Я от всей души расхохотался. Хоть я уже сталкивался с переменчивостью его взглядов, но в данном случае не ожидал таковой. От поездки в Монте-Карло я отказался и о дальнейшей участи романа о рулетке ничего не знаю.

Говорить нечего, что произведения такого рода не могли удовлетворить запросы широких кругов эмиграции. Между тем, потребность в русской книге была такой явной и настойчивой, что в Париже и в Берлине возникли издательства, выпустившие в свет всех русских классиков.

Появились в эмиграции и новые писатели.

Наибольший успех имели произведения Алданова. Он дал серию исторических повестей из времени первой французской революции и Наполеоновских войн. На фоне исторических событий за границей фигурируют русские люди. Русская революция дала автору материал для изображения настроения и разговоров того времени: критики отмечали это, Алданов отрекался. Во всяком случае, если он использовал впечатления современности, то сделал это искусно. Все эти повести свидетельствуют о большой эрудиции [автора] и читаются с интересом.

Другая серия произведений Алданова - трилогия "Ключ", "Бегство", "Пещера" - рисует предреволюционные настроения и жизнь русского либерального общества, бегство его представителей за границу и быт эмиграции. Рядом и в противовес либеральным деятелям - члену Государственной думы, адвокатам, журналистам, он выводит революционера террориста-одиночку и видного чиновника Министерства внутренних дел: получается выпуклая картина предреволюционного времени. Алданов описывает то, что он хорошо знает, выводит лишь типы, которые он наблюдал непосредственно, избегая изображать те, с которыми он не сталкивался. В этом большое достоинство его творчества. Большевиков он не знал, и они не фигурируют в романе. Он дает только отражение их деятельности на либералах и на всем укладе их жизни. Быт эмиграции за границей он изображает правдиво, подчас беспощадно правдиво.

В некоторой части эмиграции большим успехом пользовались романы генерала Краснова, бывшего атамана Войска Донского, во время гражданской войны. С Красновым я познакомился еще в молодые годы, когда он еще не брал пера в руки. Мы вместе участвовали в конных состязаниях, так называемых "Конкур иппик". На японскую войну 1904 - 1905 гг. он приехал в качестве корреспондента военной газеты "Русский инвалид".

Когда я лежал раненый в Ляоянском госпитале, Краснов зашел навестить меня. Как раз в этот день мне попал в руки номер "Русского инвалида" и со статьей Краснова, в которой он описывал небольшую стычку на Феншулинском перевале. Я принимал в ней непосредственное участие и, пожалуй, лучше чем кто-либо знал все ее подробности, так как оставался на поле боя с самого его начала до поздней ночи, в то время когда наш отряд после внезапного нападения японцев на наш бивак отошел на 10 - 12 км. Между тем Краснов описывал эту стычку чуть ли не как блестящую победу.

У нас с ним завязался по этому поводу литературный спор: я находил, что писать нужно только чистую правду, приводя заветы Льва Толстого: "Герой же мой, который всегда есть и будет прекраснее - Правда..." (Севастопольские рассказы). Краснов утверждал, что газетные статьи не роман, что они имеют агитационное значение и в них нужно преподносить публике лишь то, что может подбодрить, поднять дух.

Романы Краснова несколько однообразны: все последующие напоминают первый - "От двуглавого орла к красному знамени".

Краснов не имел таланта, некоторые его картины из военной жизни написаны красочно, правдиво и даже увлекательно, но он, в противовес Ал-

стр. 69

данову, часто берется писать о том, с чем сам он незнаком. Когда он пишет о политической жизни дореволюционного времени, то он проявляет полное незнание даже политических группировок в Государственной думе, а касаясь революции, дает полную волю своим симпатиям и переносит свои антипатии на внешний облик выведенных им личностей. Вообще свои былые взгляды журналиста он принимает при написании романов и тем обращает их в агитационные произведения, могущие иметь лишь условное, временное значение.

Произведения Юрия Галича носят характер воспоминаний. Они написаны с большей четкостью, в форме небольших рассказов, в которых автор изображает не типы, а портреты, обыкновенно приводя подлинные имена и фамилии выведенных им лиц. Галич его псевдоним, его настоящая фамилия Гончаренко, он бывший гвардейский офицер и генерал Генерального штаба. Военную жизнь былого времени он знает хорошо и не лишен наблюдательности. Искать глубоких мыслей в его произведениях не нужно. Некрасов писал: "Кто живет без печали и гнева, тот не любит отчизны своей". В повестях и рассказах Галича есть, может быть, печаль, но гнева нет. Родину свою он, верно, любит, но любит по-своему: в старой России он любит красивые формы, блестящие парады, громкие имена, нарядные балы и спектакли и печалится, что они ушли из жизни безвозвратно. Когда в 1940 г. Советская армия вошла в Латвию и Латвия присоединилась к Советскому Союзу, Галич не нашел в себе силы войти в жизнь новой России и покончил жизнь самоубийством: он повесился на печной ручке п.

Труды генерала Н. Н. Головина носят научный характер. Они были оценены, может быть, больше иностранцами, чем русскими эмигрантами. Первый его труд, написанный им в Японии, после окончания гражданской войны в Сибири, "Тихоокеанская проблема", создал ему имя за границей и был переведен на несколько языков. Вскоре после этого он получил предложение американского института Карнеги написать книгу об усилиях России во время первой мировой войны. При написании этой книги он использовал многие советские источники, всегда добросовестно указывая, откуда им почерпнуты сведения. Он предложил мне сотрудничество, и я дал ему монографию об отбывании воинской повинности в России. Он ссылается на нее в своем труде. Все труды Головина имеют несомненную научную и историческую ценность.

Бердяев печатал свои философско-религиозные искания.

Профессор Зырянский опубликовал "Критику философских основ марксизма".

Появилось много различных мемуаров. Их можно разбить на две группы: мемуары о дореволюционном времени и воспоминания о революции. Историческая ценность этих произведений очень различна: в зависимости от удельного веса автора, количества и достоверности собранных материалов.

К первой группе относятся прежде всего воспоминания бывших царских министров: графа Витте, графа Коковцова, генерала Сухомлинова.

Говоря честно, все они построены на капиталистических представлениях, но в них есть много противоречий, а потому сопоставление записок этих министров, почти одновременно находившихся у власти, дает возможность полнее разобраться в укладе отношений в правительственной среде.

Граф Витте, получивший титул после заключения им мира с Японией в 1905 г., государственный деятель того времени большого масштаба. Он был убежденным сторонником самодержавия, но исключительно потому, что признавал проведение в жизнь необходимых, по его мнению, широких либеральных реформ легче осуществимым при самодержавии, чем при парламентаризме, каковой он, как и его коллега Победоносцев, считал "великой ложью нашего времени", а сами парламенты - "говорильными машинами". Витте был сторонником прогресса, но был постепеновцем и прогресс представлял себе не иначе как в рамках капиталистического строя. В его глазах двигателем прогресса во все областях человеческой жизни являлся на протя-

стр. 70

жении всей истории человечества здоровый эгоизм, разумно удерживаемый правительственной властью в допустимых границах. Поэтому он был убежденным сторонником предоставления полной свободы частной инициативе и предприимчивости. В лозунге "Обогащайтесь" он видел обеспечение прогресса. В своих записках он дает характеристику многих государственных деятелей того времени, включая и обоих монархов, при которых он был министром и председателем Совета министров - Александра III и Николая II.

В записках Витте порой чувствуется пристрастие, потому сопоставление их с воспоминаниями Коковцова, аполитичного умного чиновника, может позволить внести некоторые коррективы в толкование некоторых фактов Витте.

Сухомлинов в моих глазах всегда являлся вреднейшим из всех министров Николая II. Есть даже основания считать его предателем. Мне не хочется верить в то, что человек в его положении, звании, при исключительном отношении к нему царя, мог бы пойти на сознательное шпионство. Но если он даже таковым и не был, то одно его исключительное легкомыслие делает его, во всяком случае, преступником перед Родиной13. В первой части своих воспоминаний я довольно подробно останавливался на его личности и деятельности и повторяться не хочу. Сухомлинов в своих мемуарах старается главным образом оправдаться во всех возводившихся на него обвинениях и попутно заклеймить своих врагов.

Между прочим, много достается от него бывшему верховному главнокомандующему великому князю Николаю Николаевичу.

Три книги В. А. Маклакова под названием "Власть и общественность на закате старой России", с подзаголовком "Воспоминания современников", охватывают период с начала восьмидесятых годов до революции 1917 года. В них, кроме воспоминаний, много общих рассуждений и анализов былых событий, так что они носят до некоторой степени характер исторического труда. Маклаков описывает время Александра III, возникновение и развитие освободительного движения в среде русской земской либеральной общественности и либеральных представителей свободных профессий, затем царствование Николая II, отклики революции 1905 г. на освободительном движении либералов, особенно подробно останавливается на тактике "кадетской" партии за все это время.

В этом случае он полемизирует со своим прежним партийным лидером, а впоследствии политическим противником, профессором Милюковым. Воспоминания Милюкова интересны, особенно, когда он дает картины жизни московской интеллигенции и студенчества конца прошлого века. Но, уже не говоря о том, что они проникнуты буржуазными представлениями, автор в своих оценках событий придает преувеличенное значение всякого рода съездам, заседаниям и вынесенным на них постановлениям. Отражение жизни и настроений широких масс населения очерчено в его труде недостаточно ярко.

Другой видный член "кадетской" партии, один из лучших ораторов Государственной думы Шингарев также оставил свои воспоминания о политической жизни в 1907 - 1917 годов. Он заканчивает их описанием февральской революции, при этом пишет, что приветствовал ее. Если он действительно искренен и приветствовал ее, очевидно, потому, что, как и Милюков, видел в ней средство для осуществления тех политических задач, которые ставила перед собой партия, то есть для установления в России конституционного правления. Я вправе так думать, так как всего лишь за три недели до начала революции слышал от него слова, сказанные с неподдельной тревогой: только "чудо" может нас спасти от революции.

Придворная жизнь при последних двух царях довольно наглядно [изображена] в воспоминаниях великого князя Александра Михайловича и начальника канцелярии Министерства двора генерала Мосолова. Между прочим Мосолов приводит интересные подробности о процедуре возникновения манифеста 17 октября 1905 г. при учреждении Государственной думы, о роли в этом деле Витте, вел. кн. Николая Николаевича, министра двора Фредерикса и других лиц.

стр. 71

В одном рижском еженедельнике печатались мои "Воспоминания камер-пажа" о воспитании, обучении, придворной службе и быте привилегированного военно-учебного заведения, Пажеского корпуса, в конце прошлого столетия.

Наиболее солидные воспоминания о революции, изданные эмигрантами, принадлежат перу двух вождей контрреволюции: военному - Деникину и политическому - Милюкову. Этим уже определяется их содержание и подход к оценке революционных событий. Они построены на буржуазных представлениях и проникнуты контрреволюционным духом.

Однако психология этих наиболее видных контрреволюционных вождей и их отношение к революции и ее последствиям весьма различны.

Деникина возмущало в революции почти исключительно разрушение армии и связанное с этим поражение в войне. Отсюда его вражда к тем, которых он считал виновниками этих бедствий. Деникин не мог понять, как не понимали этого многие в его окружении, и я в том числе, что Октябрьская революция является первым шагом в перестройке человеческого общества на совершенно новых, неизведанных началах. В силу этого контрреволюционность Деникина основывалась на невозможности для него отрешиться от взгляда на большевиков как на губителей Родины, в лучшем случае как на бессознательных разрушителей старого, без способности создать на месте его нечто новое. Я убежден, что победоносное завершение Красной армией Великой Отечественной войны занятием Берлина заставило его во многом изменить свое отношение к большевикам и могло бы даже привести к полному признанию Советской власти14.

Милюков ни при каких обстоятельствах и несмотря ни на что не мог бы примириться с Советской властью. В его мозгу профессора истории создалось нерушимое представление о том, что путь к упорядочению и укреплению форм человеческого общежития проходит через парламентаризм и что вне этого пути никакой прогресс невозможен. Никакие достижения Советской власти, будь то на полях сражений или в экономической жизни страны, не могли бы убедить его в том, что этот путь не единственный15. Милюков возглавил, вплоть до революции, либеральное течение, боровшееся с самодержавием, и упорно отказывался от всяких компромиссов с царской властью, до установления подлинного парламентаризма. В революции он видел средство для достижения своей заветной цели. Когда он столкнулся с требованиями масс перешагнуть через те формы, в которых он усматривал завершение революции, он упорно не желал считаться с этими требованиями. Милюков оставался на этой позиции и в эмиграции, продолжая на страницах издаваемой им в Париже газеты "Последние новости" отстаивать принципы западноевропейского парламентаризма и осуждать все приемы и начинания Советской власти. В то же время Милюков признавал в своих статьях, что своей деятельностью во главе кадетской партии он способствовал возникновению революции. Между тем значительная часть эмигрантов именно этого и не прощала самому непримиримейшему контрреволюционеру и видела в нем чуть ли не главного виновника революции.

Милюков очень подробно, приведя массу фактов и данных, описывает события от начала Февральской революции, вплоть до Октябрьской революции. Деникин, касаясь этих событий, главным образом останавливается на гражданской войне на юге России, тоже освещая ее заботливо собранными материалами.

В своих трудах, уж не говоря о предвзятой направленности их, они оба придают важное значение при толковании ими событий и явлений не движению масс, а тем совещаниям, решениям и распоряжениям, которые исходили от вождей и верхушек борющихся сторон.

Профессор государственного права К. Н. Соколов, один из ближайших сотрудников Деникина, присяжный редактор большинства его правительственных распоряжений, посвящает свои воспоминания целям гражданской войны на Юге России. Они дают довольно наглядную картину отношений, царивших в контрреволюционном лагере.

стр. 72

Другой член правительства Деникина, генерал Лукомский, тоже выпустил в свет свои воспоминания. Лукомский, как и Деникин, убежденный контрреволюционер, но если Деникин искренне боролся за те идеалы, которые он перед собой создал, то Лукомский занят был лишь вопросами личного благополучия. Деникин спервоначалу искренне воспринял революцию, Лукомский с самого начала возненавидел ее, так как видел в ней угрозу своему общественному положению, достижение которого явилось главнейшей целью его жизни. Он был сотрудником Сухомлинова и в своих воспоминаниях старается снять те обвинения, которые на него возводили. Лукомский находит даже заслуги в деятельности Сухомлинова, [пишет,] что им было сделано для русской армии больше, чем кем бы то ни было. Если предположить, что Лукомский действительно так думал, то придется признать, что он был абсолютно неспособен к оценке и анализу военных мероприятий. Но Лукомский, наоборот, был достаточно разумен и сведущ, чтобы понимать, что не только деятельность Милютина, но и Ванновского с деятельностью Сухомлинова сравнить нельзя. Впрочем, он сам себе в своих же записках противоречит, когда пишет, что военным ведомством общего плана снабжения армии составлено не было, а в этом заключались главнейшие бедствия русской армии в войне 1914 - 18 годов. Лукомский защищал своего патрона, заботясь о своей личной репутации как его сотрудника. Во время гражданской войны Лукомский был представителем наиболее правых течений в военной среде. Воспоминания его несколько отрывочны и могут служить лишь дополнением к более полным источникам.

Еще маленький интерес представляют воспоминания полковника Винберга и члена Гос[ударственной] думы Ознобишина.

Первый - участник подготовки Корниловского выступления в конце августа 1917 г. и до некоторой степени освещает закулисные действия в этом предприятии. Но Винберг, хотя и вполне порядочный человек, но уже слишком типичный представитель "потонувшего мира", чтобы его рассуждения представляли интерес за пределами характеристики этих представителей.

Ознобишин - типичный революционный обыватель. Он был членом партии центра. Когда произошла революция, он в испуге решил, что пора "полеветь". Не знаю, почему он счел нужным уведомить меня об этом, тогда как раньше у нас с ним никаких сношений не было. Он письменно сообщил мне, что переходит в... партию центра. Может быть, он предположил, что я, как комендант Петрограда в первые дни революции, призван играть ведущую роль? Разницы между националистами и "Центром", по существу, не было никакой. Когда Ознобишин, попав в эмиграцию, почувствовал себя в безопасности, принялся за писание воспоминаний. Его записки - брюзжание обывателя, ищущего виновников революции и тех неприятностей, которые она повлекла за собой для него.

В целом вся зарубежная литература того времени, сознательно или бессознательно, отражает отмирание той общественной среды, которая, сыграв свою роль, навсегда сошла с исторической сцены. Алданов в художественной форме изобразил это отмирание.

В жизни это отмирание сказывается наглядно: представители старшего поколения один за другим уходят в могилу, эмигрировавшие в молодые годы и в юношеском возрасте сохраняют о России лишь воспоминания детских лет, привезенные детьми - денационализируются. Я получил от своего племянника, привезенного в нежном возрасте 4 - 5 лет, письмо, извещающее меня о смерти его отца, моего брата. Это было письмо по-русски англичанина, прожившего пару месяцев в России.

В Советском Союзе народилась новая интеллигенция, создающая новую русскую литературу.

Поглощенный непрерывными заботами о добывании средств к существованию, я понемногу окончательно отстранился от всякой общественной деятельности: на заседания Парламентского комитета ездить перестал, с политическими больше не встречался, да и со знакомыми обывателями виделся

стр. 73

редко. В 8 ч. вечера садился за руль своего маленького двухместного такси фирмы Рено - типа, который ходил среди французских шоферов под кличкой "ключ", в 5 ч. утра обычно лежал уже в кровати, вставал часов в 12, если был при деньгах, ехал на скачки или бега, которые в Париже в течение круглого года имели место ежедневно. Изредка встречался я только с генералом Головиным, который писал по заказу Института Карнеги большой труд об усилиях и жертвах, понесенных Россией во время мировой войны. Головин предложил мне дать ему монографию об отбывании воинской повинности в России. Я в свое время основательно изучил этот вопрос, так как был докладчиком в Гос[ударственной] думе законопроекта об исправлениях в уставе о воинской повинности 1915 года. Я взялся за эту работу, и Головин использовал ее в своем труде, добросовестно отмечая все предоставленное мною ему.

В начале 1926 г. жена моя узнала, что в результате земельной реформы в Латвии из ее небольшого имения в Латгалии ей оставлено около 50 гектаров. За них можно было выручить до 12 тыс. латов, что на франки составляло 60 тыс. - целое богатство, на которое можно было приобрести собственный автомобиль, даже построить маленькую дачу под Парижем... вообще, наладить жизнь по-новому.

В связи с этой поездкой оказалось последнее контрреволюционное поручение, которое я выполнил. Великий князь Николай Николаевич, бывший главнокомандующий Русской армией, проживал в то время в Париже, вернее под Парижем, чуждаясь всякого [общения] с эмиграцией и, казалось, никакого интереса к контрреволюции не проявлял. Кроме своих двух-трех приближенных офицеров, он мало кого из русских допускал к себе, но в числе таковых был генерал Головин, с которым Николай Николаевич любил поговорить о войне и вообще о русской армии.

Головин знал о том, что я собираюсь ехать в Латвию. Совершенно неожиданно, перед моим отъездом, он обратился ко мне с секретной просьбой: от имени великого князя он просил меня по приезде в Латвию выяснить и о результатах сообщить ему, держатся ли в русском населении в Латвии, вообще, и в среде белых солдат русской армии воспоминания о Николае Николаевиче как верховном главнокомандующем и не могло ли появление его в Латвии вызвать подъем патриотических чувств в русских людях. Не может ли Латвия на этом основании послужить базой для нового контрреволюционного наступления на Советский Союз, на этот раз под личным водительством Николая Николаевича?

Я не предполагал и не предполагаю, что у Николая Николаевича имелись серьезные планы относительно выступления против большевиков. Затевать такое дело без основательной предварительной подготовки, конечно, не могли и думать ни бывший верховный главнокомандующий, ни столь серьезный военный деятель, как Головин. Между тем ни о какой агитации в этом направлении никогда ничего не было слышно16. Я понимаю, что поручение, данное мне, было вызвано случайным разговором о возможностях политического переворота в Советском Союзе, в связи с этим заговорили о районах, которые могли бы послужить базой для вторжения белой армии в СССР. Головин мог упомянуть о предполагавшейся мною поездке в Латвию, а знавший меня лично Николай Николаевич мог попросить Головина поручить мне заинтересовавшую его разведку. Все же это поручение свидетельствует о том, что за настроения и мысли держались в умах видных представителей эмиграции.

Я обещал Головину присмотреться к настроениям в Латвии и написать ему о своих наблюдениях.

Мне не потребовалось большого времени для того, чтобы убедиться в том, что если Николай Николаевич полагал, что он остался популярен среди бывших солдат русской армии, тс только предположить такое было большим заблуждением. В Латвии я проживал в районе, населенном преимущественно русскими, на хуторе сына довольно крупного помещика, которому в результате земельной реформы в Латвии оставлена была усадьба с большим яблоневым садом и гектаров 10 пахоты.

стр. 74

Соседи владельца хутора, разговоры, которые я вел непосредственно с местными крестьянами, и разговоры, которые слышал в вагонах при моих частых поездках в Резекне и в Даугавпилс, - все убеждало меня в том, что ни о царе, ни о Николае Николаевиче крестьяне не поминают ни добром, ни злом, а попросту забыли об их существовании. Часто слыхал я разговоры о том, что тесно стало жить в Латвии, что раньше можно было поехать на Дон, на Урал и за Урал, там всегда найти работу, а теперь, кроме как к "серым баронам" (эту кличку дали крестьяне богатым хуторянам, ведущим хозяйство при помощи батраков), в Лифляндии и Курляндии, никуда не сунешься. Тяга к России была, но к России без Романовых. С другой стороны, я скоро понял, что латвийское правительство, не питавшее, конечно, симпатии к большевикам, к эмигрантским затеям и авантюрам относилось бы еще более отрицательно, а потому рассматривать Латвию как плацдарм для развития контрреволюционного наступления против Советского Союза нет никаких оснований. Обо всем этом я написал Головину. Ответа не получил.

Года через три после этого я вновь получил контрреволюционное предложение, на этот раз - предложение непосредственно заняться такой работой. Я был в гостях у члена латвийского Сейма от русского населения Латвии, Сергея Ивановича Трофимова, на хуторе его отца "Эмилово", и там встретил только что приехавшего из Праги видного эсера Маслова. Мы разговорились, и он, узнав, что я проживаю в Латгалии, километрах в 20 - 30 от границы Советского Союза, предложил мне заняться переброской агитационных листовок в СССР при помощи детских воздушных шаров, отправляемых с попутным ветром на восток с подвязанными к ним прокламациями. Он предлагал деньги на расходы, и приборы, и материалы для изготовления шаров, и, конечно, эсеровские прокламации. От этого предложения я категорически отказался.

Жизнь в старой усадьбе с вековыми липами и тенистым садом в обстановке, где кругом слышалась русская речь, и липа напоминала и былые условия жизни и Родину вообще, невольно отвлекали внимание мое от Парижа и моей шоферской работы. Я стал заниматься общественной деятельностью, организовал молодежное товарищество, делал доклады в "Русском национальном объединении" на культурно-просветительские темы, принимал участие в выборах в Сейм, решив окончательно обосноваться в Латвии, взял в аренду хутор, в котором проживал, и занялся сельским хозяйством.

Однако как только я стал налаживать дело, владелец хутора продал свою землю, и при этих условиях продолжать хозяйничать я не мог. Как раз в это время латвийский Сейм постановил открыть конные состязания в Риге с допущением игры в тотализатор. Организация дела была поручена армейскому Конно-спортивному клубу, главари которого поначалу видели лишь непосредственную выгоду в виде содержания, которое должны были получать чины администрации ипподрома. В то же время ни у кого из кандидатов в администрацию не было ни малейшего опыта ни в рысистом, ни в скаковом спорте. Они стали искать сведущего в этом деле человека и обратились ко мне с предложением принять должность "помощника технического руководителя".

Должность эту я принял. Мой начальник, сам технический руководитель, никакого представления о деле не имел, но был человек неглупый, с большим характером, увидел, что я действительно хорошо знаю и лошадей и все виды конного спорта, а потому предоставил мне полную свободу действий.

В молодости я с большим увлечением отдавался конному спорту. В 1899 г. я даже занял первое место по количеству первых призов, выигранных ездоками-охотниками, то есть по преимуществу офицерами кавалерии. Когда я стал старше, развил наш конный завод в имении; когда мне пришлось коснуться коневодческих вопросов в Государственной] думе, я стал смотреть на конный спорт не только как на развлечение, а как на большое государственное дело, которое при разумной постановке должно сказаться на развитии коневодства в стране. С этой точки зрения я и подошел к организации рысистых испытаний в Риге.

стр. 75

Я полагал, что если в царской России разведение племенных лошадей находилось в руках крупных помещиков и их рысаки участвовали в состязаниях, то в Латвии, стране мелкого сельского хозяйства, на ипподроме должны выступать продукты этого хозяйства. Я знал, что в Латгалии на руках у крестьян имеется немало лошадей с большой долей рысистой крови, что крестьяне любят резвых лошадей, на моих глазах каждую зиму на озерах в Резекне и Лудзе местным сельскохозяйственным обществом устраивались бега, привлекавшие все окрестное население.

На этом основании я предложил администрации ипподрома составить программу бегов в целях поощрения латгальской рысистой полукровки. В условиях буржуазной Латвии рыночные цены на лошадь были обычно ниже, нежели стоимость ее производства, а потому хозяева, выращивая лошадь, старались сэкономить возможно больше на корме молодняка, а это, естественно, отзывалось на физическом развитии лошадей.

Я доказал администрации, что рижские бега при поощрении местной лошади вызовут спрос на резвую лошадь. Спрос, с одной стороны, повысит цены на лошадей, а с другой, толкнет хозяев на производство резвой лошади и на улучшение ее кормления, что скажется на экстерьере и вообще на количестве конского молодняка.

Моя точка зрения вызвала горячий протест со стороны некоторых представителей рижской буржуазии, которые усмотрели в рысистых состязаниях новый источник личных доходов. Член правления ипподрома, ветеринарный врач Руссау, с полным презрением говорил о местных полукровках, называя их "латгальским лошадками", и доказывал необходимость построить программу поощрения выездного германского рысака. По его мнению, выводные жеребцы и кобылы послужат основой для дальнейшего развития коневодства в стране.

Я возражал, что на привод иностранных рысаков в изобильном количестве, которое могло бы сказаться на латвийском коневодстве, рассчитывать трудно, да вряд ли и желательно, так как это вызовет отлив валюты, не оправдываемый насущными потребностями, и не обратит рижские бега в средство развития производства местной лошади, а приведет к поощрению иностранной лошади. С другой стороны, на деле, привезенные кобылы скоро будут использоваться в качестве маток, и, несомненно, из года в год будут продолжать бегать по ипподромной дорожке, зарабатывая призы для своих владельцев. Таким образом, дорогостоящий привоз иностранного материала долго ничем не скажется на производстве рысака в Латвии. Что же касается жеребцов, то латвийское правительство озабочено постановкой рысистых производителей в Латгалии.

Мои рассуждения были более по душе большинству членов правления ипподрома, нежели взгляды Руссау. Им было более лестно считать себя руководителями дела, полезного для государственного хозяйства, чем только организации развлечения с азартной игрой в придачу.

На рижских бегах стали поощрять главным образом местную лошадь, и латгальские крестьяне горячо откликнулись на открытую им возможность с выгодой использовать продукцию своего хозяйства. В надежде увидеть своего жеребенка победителем на рижских бегах заботливый хозяин отсыпал ему лишний гарнец овса. Если ярких побед одерживать не удавалось, то в каждом отдельном случае улучшенное питание жеребенка складывалось; так как увлечение производством рысака стало всеобщим, то через пять лет после открытия бегов в Риге улучшение качества конского молодняка в Латгалии стало очень заметным. На сельскохозяйственной выставке в Резекне в 1937 г. запланировано было более 250 рысистых полукровок, которые делали честь вырастившим их хозяевам.

Увлеченный конскими делами, я окончательно отошел от политики. Между тем в Европе назревали крупнейшие события. Гитлеровская Германия, сбросив с себя путы Версальского договора, спешно вооружилась на глазах оторопевшей Франции, пассивной Англии, при молчаливом содействии Соединенных Штатов.

стр. 76

В 1939 г. Германия аннексировала Чехословакию. Безжизненные протесты Англии и Франции только зафиксировали этот акт. Осмелевшая Германия стала явно подготовлять агрессию по отношению к Польше.

Осенью 1939 г. армейский Конно-спортивный клуб собирался организовать международные состязания в прыжках через препятствия - так называемый "Конкур импекс". На многочисленные приглашения откликнулись команды Франции, Германии, Швеции, Польши. На рижском ипподроме строились сложные разнообразные препятствия, очищались конюшни для ожидаемых гостей... Все только надеялись, что политические события ограничатся лишь обменом дипломатических нот.

Однако дела обстояли не так просто. Из Франции через дипломатические канцелярии пришло уведомление о том, что французская конная команда по "независящим от нас причинам" прибыть в Ригу на "Конкур импекс" не может. Через некоторое время такое же уведомление прибыло из Швеции. Наконец, отказались и поляки.

Председатель правления ипподрома зашел к польскому военному атташе в Латвии с тем, чтобы выразить свое сожаление не увидеть польских друзей-кавалеристов в Риге. После обмена взаимными любезностями поговорили о надвигающейся возможности войны. Латышский полковник выразил надежду, что Франция сдержит свои обещания о помощи. Польский офицер, усмехнувшись, положив руку на латыша, самоуверенно сказал: "Это не так важно, мы достаточно сильны, чтобы самим им наложить..." Польская буржуазия имела претензию вести самостоятельно великодержавную политику.

В разгаре польско-германских войн начались переговоры между Германией и Латвией относительно вывоза латвийских коренных немцев из Латвии в Германию. Большую сложность вызывал вопрос о порядке [передачи] недвижимой собственности этих немцев в руки Латвийского государства и о возмещении им связанных с этим убытков. Поскольку все недоразумения были улажены, началась эвакуация.

Мой хороший знакомый, член латвийского окружного суда, немец по происхождению, русский по воспитанию и образованию, латвийский подданный Мертенс был приглашен немцами в качестве комиссара по эвакуации. Он зашел ко мне. "Борис Александрович, - сказал он, - не подлежит сомнению, что политические осложнения в Европе будут развиваться все шире и шире, и тогда в Латвию войдут советские войска. За вами столько грехов по отношению к Советской власти в прошлом, что вас в покое не оставят. Советую вам - уезжайте вместе с нами в Германию, ваша фамилия звучит как немецкая. Мне не составит никакого труда зачислить вас в списки эвакуированных и в дальнейшем помочь вам устроиться в Германии".

Действительно, я носил немецкую фамилию, но мой дальний предок, родоначальник "смоленских Энгельгардтов" триста лет тому назад переселился в Россию и с той поры, путем скрещивания с русскими женщинами, путем восприятия русской культуры, мы стали в полном смысле этого слова русскими. Бежать от русских, прятаться от них у тех, которых я считал врагами моей Родины, мне было противно, я наотрез отказался. "Не думаю, - сказал я Мертенсу, - чтобы Советское правительство руководствовалось чувствами мести по отношению к отдельным лицам, поскольку они уже почти четверть века не пытаются вредить Советскому Союзу". В июне 1940 г. Латвия была занята советскими войсками. Через две недели я был арестован и препровожден в Москву.

Мои предположения о том, что Советская власть не будет руководствоваться по отношению ко мне чувством мести, оказались правильными.

Потянулось следствие по моему делу, в течение которого я находился в московских тюрьмах. Тюремное заключение, понятно, испытание нелегкое: угнетает лишение свободы, тяжела строгость, тягостное впечатление оставляют допросы, но все же я ни на что не вправе жаловаться: было чисто, было сытно, не только не испытывал обиды, но даже встречал заботливое отношение к моим годам17.

стр. 77

Когда следствие установило, что после гражданской войны я действительно не пытался больше вредить Советскому Союзу, я был отправлен в административную ссылку в Хорезмскую область. Перевезен этапным порядком с вынужденными остановками в пересыльных тюрьмах, с путешествием в переполненных вагонах в страшную жару, [что] было, пожалуй, наиболее тяжелым испытанием из всего перенесенного мною за это время. В Ташкент мы прибыли как раз в день начала Отечественной войны, и по этому случаю нам впервые дали в руки газеты.

От Чарджуя нас везли вниз по Амударье на пароходе. После душных железнодорожных вагонов этот круиз был положительно удовольствием, к тому же в Ургенче нас должны были выпустить на свободу, и уже на пароходе мы чувствовали себя свободными. Ночью я улегся на палубе, подложив под голову мешок с моими пожитками. Рядом улегся какой-то поляк, который все время крутился, беспрерывно бормотал, по временам толкал мой мешок... Я даже сказал ему, чтобы он не мешал другим спать, но вскоре заснул крепким сном. Когда я проснулся, то увидел, что в голове у меня лежит коченеющий труп. Я не понял того, что рядом со мной лежал больной, умирающий, а я еще собирался упрекать его за то, что он мне мешает спать... Пароход подошел к берегу, наскоро была вырыта могила, покойника похоронили, предложив арестованным взять кому нужно его сапоги. Сапог никто не захотел брать. Впрочем, это тяжелое впечатление скоро рассеялось как у меня, так, вероятно, и у других. На следующее утро мы прибыли в Ургенч, нас ждала полная свобода - после года тюрем регистрационная явка в НКВД каждые десять дней казалась простой формальностью. Открылись новые условия жизни, и я, с присущим мне оптимизмом, надеялся на лучшее.

В Ургенче после последней ночи, проведенной в пересыльной тюрьме, мы собрались уже без всяких наблюдателей у дверей местного НКВД. Нас вызывали по очереди в канцелярию для получения документов и небольшой суммы денег для проезда до Хивы на автобусе. Те, которые сумели сразу найти работу в Ургенче, получали право в Хиву не ехать. Пока мы ожидали очередного вызова в канцелярию, к нам стали подходить местные обыватели, начались разговоры, и некоторые из арестованных работу получили. Характерно, как в данном случае проявили свою национальную солидарность евреи: за исключением одного, все арестованные евреи устроились в Ургенче, из других национальностей - никто.

В Хиве я не сразу нашел работу. Месячное путешествие в тяжелых условиях меня сильно утомило, стали пухнуть ноги, к физической работе я был неспособен. Продал свой пиджак, который при страшной жаре казался мне совершено ненужным. Продал товарищу очень нерасчетливо, потому что тотчас же ко мне прибежали несколько узбеков и узбечек, спрашивали нет ли еще продажного пиджака? Они, очевидно, думали обо мне, что приехал дурак, даром все продает свои вещи.

Денег от продажи пиджака хватило очень ненадолго. В очередной день регистрации я сидел в помещении НКВД на какой-то приступочке у стены, поджидал, когда меня вызовут. Было уже темно, в коридоре мерцала электрическая лампочка, кусали комары... К тому же в этот день я ничего не ел и потому вид у меня был, вероятно, плачевный.

Ко мне подошли три молодые женщины, тоже арестованные и вывезенные из Львова. Они с участием смотрели на меня, потом одна из них обратилась ко мне по-польски: "Вы очень утомлены?" Я ответил утвердительно. "Может быть вы ничего не ели сегодня?" - спросила другая. Я дал такой же ответ.

Молодые женщины отошли в сторону и о чем-то пошептались меж собой, потом вновь подошли ко мне, и одна из них протянула мне три пятирублевые кредитки. "К сожалению, мы не имеем возможности дать вам больше, - сказала она, - но все же вы хоть завтра будете сыты".

Я был глубоко тронут этим сердечным отношением к старику молодых женщин, которые сами находились на нелегальных условиях жизни.

стр. 78

Три-четыре месяца спустя, когда я уже зарабатывал порядочно, мне встретилась возможность заплатить с лихвой мой долг добрым трем полькам - в лице их соотечественника, больного молодого человека, временно потерявшего способность к труду. Я подкармливал его по утрам в течение месяца, и перед моим отъездом из Хивы вручил ему небольшую сумму денег, говоря, что я лишь плачу свой долг трем польским женщинам.

Дня через два после того, как я получил пособие от трех полек, я сидел один под старинными воротами около центрального хивинского базара и тщетно прислушивался, где мне еще искать работу?

Мимо проходил какой-то высокий гражданин, русский, в гражданской одежде. Увидав меня, он остановился. "Что вы тут делаете?" - спросил он. "Жду у моря погоды", - мрачно ответил я, несколько уязвленный расспросами незнакомого человека. "Не нашли еще работы?" - продолжал он спрашивать. "Нет!" - коротко ответил я. "Тогда заходите ко мне минут через 5 - 10, - сказал гражданин, - что-нибудь устроим..." - "Куда к вам?" - с удивлением спросил я. "А вы меня не узнали, - засмеялся незнакомец, - ведь я начальник НКВД..."

Через 10 минут я уже сидел в кабинете начальника. Он расспросил меня о том, что я могу делать, и, когда узнал, что я умею рисовать и чертить, дал мне записку. Через час я был уже зачислен чертежником и должен был составлять и вычерчивать планы домов и земельных участков при них, принадлежащих частным лицам.

Я лучше рисовал, чем чертил, а потому, когда в местном музее понадобился художник для рисования плакатов, я предложил свои услуги. Художником я себя, конечно, считать не смел, но плакаты мог рисовать неплохо и вскоре стал зарабатывать в музее до 800 руб. в месяц и даже больше. В те дни война еще не успела повысить цены на продукты питания, виноград стоил 3 руб. килограмм, и я провел полный виноградный курс лечения. Через пару месяцев опухоли в ногах не было и помину, и я вновь приобрел утраченную работоспособность.

Хоть я и жил в нескольких тысячах километров от театра военных действий, отголоски войны доносились и к нам ежедневно, и все окружающие живо реагировали на них. Реагировали различно.

В числе вывезенных в Хиву латышей и поляков было немало настроенных враждебно по отношению к Советскому Союзу. Война разгоралась, немцы продвигались вперед, взят был Смоленск, враг подступал к сердцу России, к Москве. Некоторые латыши и поляки не без злорадства отмечали каждый новый успех немцев. Мне неприятны были эти разговоры, я не хотел, чтобы они видели во мне единомышленника - только потому, что я был арестован и выслан, как и они. Я высказал им это.

"Как и вы, я нахожусь в административной высылке, - сказал я, - как и вы, не знаю, как сложится моя жизнь в Советском Союзе, в зависимости от исхода войны, но я не могу радоваться неудаче советских войск, не только желаю им победы, но и убежден в полном торжестве русского оружия..."

Мне перестали сообщать о немецких успехах.

Впрочем, очень скоро великая победа под Москвой наметила поворотный пункт в войне, и надежды на благоприятный для немцев результат их наступления потускнели в глазах их сторонников.

После шестимесячного пребывания в Хиве я был переведен на работу в Ургенч. Там я первоначально состоял тренером на местной госконюшне. Так как эта должность в связи с войной была упразднена, меня назначили сторожем большого пчельника, в сотню ульев. Пчельник был расположен в двух километрах от Амударьи, ближайшее жилье было на почти таком же расстоянии, я жил в сенометном шалаше в полном одиночестве. Хлеб мне привозили сразу дня на три, был рис, был чай, меду сколько угодно, хоть сам доставать его не рисковал - я боялся подчиненных мне маленьких трудолюбивых насекомых.

Неожиданно я был вызван в город, и мне было объявлено, что я перевожусь в Ташкент. Это было своего рода повышение: Ташкент, крупный центр,

стр. 79

столица Хорезма, был, конечно, не чета маленькому захолустному Ургенчу. Однако условия жизни в Ташкенте сложились для меня менее благоприятно, чем в Ургенче. Там в двух шагах от моего жилья находилась библиотека, тут же рядом кино, совсем близко базар. В Ташкенте я жил на краю города в 3 - 4 километрах от всяческих культурных учреждений, даже базар был далеко. Зато было много больше людей, с которыми можно было завязать дружеские отношения, русских советских людей, от которых я впервые стал узнавать о том, как жил и развивался Советский Союз в то время, когда я жил за границей и питался искаженными сведениями о нем. Мне приходилось иной раз слышать и брюзжание, и мелочное недовольство дороговизной жизни и квартирными условиями, но я никогда не слыхал ни от кого высказывания желания коренной перемены, а тем более возврата к старому. О войне все русские говорили всегда с полной верой в конечное торжество красного знамени.

Я работал в подсобном хозяйстве заготпункта N 3. Зимой - на пригородном участке, летом - на арендуемой земле километрах в 20 от Ташкента. Семь месяцев я проводил дни и ночи под открытым небом. У меня была моя землянка, в которой я укрывался от жгучих солнечных лучей, занимаясь счетоводством, но где я избегал ночевать: в землянку часто заползали змеи, и я опасался найти их в своей кровати. Раньше я с непреодолимым отвращением относился к змеям, даже попросту боялся их. За время моего пребывания в Хиве, Ургенче и Ташкенте я положительно привык к ним, так как наталкивался на них постоянно. Я даже перестал их бояться и решил, что самое опасное существо на земном шаре, в конце концов, человек и всем другим существам, и змеям в том числе, нужно бояться главным образом человека.

Моя работа на подсобном хозяйстве заготпункта в качестве агронома, счетовода, кладовщика не была слишком обременительна и оставляла даже некоторый досуг для чтения; к сожалению, книг мне попадало в руки мало, особенно во время моей работы вне города. Зато я озабочивался получением газет, с неуклонным интересом следил за развитием военных операций на фронте и даже обзавелся картами Советского Союза и Европы, на которых отмечал все продвижения войск.

В молодости я был воспитан в представлениях, что военная служба самая нужная и почетная, но что она возлагает на человека, пользующегося этим почетом, определенные обязанности. Поэтому, как только вспыхнула война с Японией, я счел своим долгом немедленно, добровольцем, отправиться на войну. В Гос[ударственной] думе я являлся докладчиком всех важнейших законопроектов, вносимых военным ведомством на рассмотрение законодательных палат, горячо ратовал за усиление армии, но отношение к войне как таковой стало у меня несколько иным, чем раньше. Я признавал необходимость наличия сильной армии, но видел в ней, не как в молодости - главным образом средство для достижения блестящих побед, захвата территорий и проч., а тяжелую нагрузку стране, обеспечивающую возможность ее мирного развития. Сама война представлялась мне серьезнейшим испытанием, не только для непосредственных участников военных действий, а для всей страны в целом. Однако мне казалось, что мои выступления в Гос[ударственной] думе обязывают меня с объявлением войны не оставаться на тыловой работе, а ехать на фронт. И хотя я, как член Гос[ударственной] думы, и был освобожден от воинской повинности, как только война началась, принял в ней непосредственное участие.

Тяжести войны во много раз превышали мои представления о них перед ее началом, и в результате ее я обратился в убежденного противника войны вообще. Мне казалось, что государственные деятели всех стран должны были бы уяснить себе, что даже успешная война в современных условиях жизни на всем земном шаре сказывается не столько в аннексиях и контрибуциях, сколько разрушении производительных сил страны, в связи с теми непомерными усилиями, которые ей пришлось сделать для достижения победы. Поэтому подчас победитель, несмотря на торжество своего оружия, может оказаться в результате войны в худшем положении, чем побежденный. Эти соображения

стр. 80

должны были бы побудить государственных деятелей добиться разумного соглашения между собой, вместо бессмысленного обнажения меча.

Так мне казалось, а на деле получилось иное: государственные деятели руководствовались не разумными рассуждениями, а какими-то тайными, непонятными для меня отношениями, сложным образом переплетенными во всех странах мира, и заботились не о благополучии всего населения страны, а о выгодах отдельных групп, которые лицемерно мотивировали эти выгоды необходимостью и всеобщими интересами. В результате опять началась война, еще более грандиозная и разрушительная, более страшная, чем войны за целое столетие вместе взятые.

И, несмотря на еще более развившееся во мне осуждение войны как таковой, во мне проснулось горячее желание третий раз принять участие в войне моей Родины против агрессора, в котором я видел виновника всех бед, обрушившихся на человечество.

Я обратился с письмом к Иосифу Виссарионовичу Сталину, прося его поставить крест на мое прошлое и дать возможность доказать мою преданность Родине непосредственным участием в военных действиях. Это было в момент напряженных боев под Сталинградом. Прошло месяца полтора. Неожиданно я был вызван в военкомат. Я поспешил явиться туда. Из одной из комнат в коридор вышел офицер. Увидев меня он спросил: "Что вам нужно?" Я сказал, что пришел призываться. Офицер с удивлением оглядел меня с ног до головы и спросил опять: "Сколько же вам лет?" Я ответил: "Шестьдесят шесть". Офицер засмеялся: "Кто же вас будет призывать, - сказал он, - идите домой... а впрочем, как ваша фамилия?" Я назвал себя. "А, в таком случае, идем..." - и он провел меня к начальнику военкомата. Начальник усадил меня в кресло, достал какую-то большую синюю папку - в числе других бумаг там было подшито мое письмо к Сталину.

Меня подвергли освидетельствованию, проверили деятельность сердца, легких, давление крови и, наконец, на моем документе административно высланного был поставлен штемпель "годен".

Я был чрезвычайно горд и надеялся, что буду принят в Красную армию, но меня вызвали еще два-три раза в комиссариат, но так и не призвали на службу. Когда мне пришлось окончательно разочароваться в моих надеждах, я был очень огорчен, жалею и по сию пору, что не принимал непосредственного участия в победах советского оружия.

Когда кончился пятилетний срок моей высылки, мне был выдан советский паспорт. Одновременно я покинул заготпункт N 3 и перешел на работу на Ташкентский ипподром в качестве зоотехника.

В это время война была кончена, и я получил возможность списаться с женой, которая оставалась в Риге, в течение всей войны не имела никаких сведений о моем существовании. Найдя друг друга, мы оба начали хлопотать о разрешении мне вернуться в Латвию, теперь уже в советскую. Наконец, после моего вторичного письма Иосифу Виссарионовичу Сталину, разрешение это было мне дано.

Для оформления своего пребывания в Риге я должен был задержаться проездом на несколько дней в Москве. Там я поспешил найти моего товарища по корпусу и друга Алексея Алексеевича Игнатьева18.

Встреча со старым другом дала мне большое удовлетворение. Мы дружески беседовали обо всем том, что на наших глазах пережила наша Родина за полвека, начиная с того времени, когда мы оба рядом несли серебряные шлейфы двух цариц по ступеням Красного крыльца в Кремле вплоть до того момента, когда Советская армия под красным знаменем вошла в Берлин.

Шаг за шагом события заставили меня менять мой взгляд на большевиков, которого я держался в дни гражданской войны. Я не мог больше упрямо смотреть на них как на разрушителей близкой мне тогда русской государственности. Я не мог больше верить в клеветнические речи о том, что они в своей разрушительной деятельности являлись наемниками врагов России - немцев. Победа под Москвой, победа под Сталинградом, наконец, взятие

стр. 81

Берлина ясно показывали, что если большевики разрушили страну, то разрушили сознательно, с целью построения нового, более совершенного, более могучего государства.

Игнатьев возил меня в своем автомобиле по всей Москве и по ее окрестностям. Он делал это не только ради прогулки: он хотел показать мне раздвинутые улицы, ряд новых величественных зданий, подземную железную дорогу, широкие подъездные пути к городу, широкую гавань на водной магистрали Москва-Волга, хотел показать мне, как за тридцать лет большой город-деревня преобразовался в столицу мирового масштаба. Все эти картины являлись как бы наглядной демонстрацией мирного творчества большевиков в дополнение к списку славных побед на полях сражений. Этим уроком закончилось мое образование советского гражданина. Контрреволюционер стал убежденным сторонником Советской власти.

15 марта 1953 г. Б. Энгельгардт


Примечания

1. Имеется в виду Осведомительно-агитационное отделение Добровольческой армии, а затем Вооруженных сил Юга России (Осваг), созданное в конце 1918 года. Сначала его возглавлял Н. Е. Парамонов, а с февраля 1919 г. правый кадет К. Н. Соколов. Помощниками его состояли полковник Б. А. Энгельгардт и профессор Э. Д. Гримм. В Константинополе Осваг имел свое отделение.

2. Здесь и далее отточия принадлежат автору воспоминаний.

3. И. П. Романовский был убит 5 апреля 1920 г. поручиком А. М. Харузиным.

4. Аналогичный приговор был вынесен и самому Энгельгардту, и только случай спас его от гибели.

5. Речь идет о покушении на П. Н. Милюкова 28 марта 1922 года. В него стрелял монархист ротмистр Малороссийского полка С. Таборицкий. Промахнувшись, он убил правого кадета В. Д. Набокова.

6. Маклаков В. А. (1869 - 1957), один из лидеров кадетской партии, в октябре 1917 г. назначен послом Временного правительства во Франции, не успел до Октябрьской революции вручить верительные грамоты и остался в ранге дипломатического представителя.

7. Правильно: Русский общевоинский союз. Создан во исполнение приказа П. Н. Врангеля N 35 от 1 сентября 1924 года.

8. Титул императора всероссийского Кирилл Владимирович принял 31 августа (13 сентября) 1924 года.

9. Так в тексте.

10. Очевидно, имеется в виду "Руссенбанк" - "Русский банк для внешней торговли".

11. Генерал Н. Н. Головин не ограничивался чтением таких лекций. По его инициативе были созданы специальные "Высшие военно-научные курсы" для эмигрантов.

12. Гончаренко Юрий (Георгий) Иванович (1877 - 1940), по некоторым данным, покончил с собой 12 декабря 1940 г. после вызова в НКВД г. Риги.

13. Портрет В. А. Сухомлинова гораздо сложнее, чем рисует его мемуарист. При всех его недостатках, реформы вооруженных сил в 1905 - 1912 гг. проходили именно под его руководством и в целом оказались, если учитывать конкретно-исторические условия, успешными.

14. Мемуарист ошибался. А. И. Деникин не изменил своим контрреволюционным убеждениям. Более того, в июне 1946 г. в меморандуме президенту Г. Трумэну он снова призывал к интервенции против СССР (подробнее см.: "Деникин А. И. - Г. Трумэну: сделайте ставку на антикоммунистов!" - Военно-исторический журнал, 1998, N 4, с. 92 - 94).

15. В конце жизни Милюков во многом пересмотрел свои прежние взгляды, а победами Красной армии гордился. См.: "Чему свидетели мы были..." Кн. 2. М. 1998, с. 589 - 601.

16. Призывы к интервенции и выступлению против большевиков постоянно появлялись на страницах ведущих эмигрантских газет. Вопросы эти обсуждались на эмигрантских съездах и совещаниях. См.: ШКАРЕНКОВ Л. К. Агония белой эмиграции. М. 1987, с. 16 - 63, 111 - 112, 122 - 155.

17. Материалы уголовно-следственного дела Энгельгардта подтверждают это.

18. Игнатьев Алексей Алексеевич (1877 - 1955), генерал-лейтенант, граф. Автор известных мемуаров "50 лет в строю", до конца своей жизни материально поддерживал своего однокашника.


© libmonster.ru

Постоянный адрес данной публикации:

https://libmonster.ru/m/articles/view/Контрреволюция-Из-воспоминаний-начальника-Отдела-пропаганды-Добровольческой-армии

Похожие публикации: LРоссия LWorld Y G


Публикатор:

Россия ОнлайнКонтакты и другие материалы (статьи, фото, файлы и пр.)

Официальная страница автора на Либмонстре: https://libmonster.ru/Libmonster

Искать материалы публикатора в системах: Либмонстр (весь мир)GoogleYandex

Постоянная ссылка для научных работ (для цитирования):

Б. А. Энгельгардт, Контрреволюция. Из воспоминаний начальника Отдела пропаганды "Добровольческой армии" // Москва: Либмонстр Россия (LIBMONSTER.RU). Дата обновления: 13.11.2020. URL: https://libmonster.ru/m/articles/view/Контрреволюция-Из-воспоминаний-начальника-Отдела-пропаганды-Добровольческой-армии (дата обращения: 29.03.2024).

Найденный поисковым роботом источник:


Автор(ы) публикации - Б. А. Энгельгардт:

Б. А. Энгельгардт → другие работы, поиск: Либмонстр - РоссияЛибмонстр - мирGoogleYandex

Комментарии:



Рецензии авторов-профессионалов
Сортировка: 
Показывать по: 
 
  • Комментариев пока нет
Похожие темы
Публикатор
Россия Онлайн
Москва, Россия
471 просмотров рейтинг
13.11.2020 (1232 дней(я) назад)
0 подписчиков
Рейтинг
0 голос(а,ов)
Похожие статьи
ЛЕТОПИСЬ РОССИЙСКО-ТУРЕЦКИХ ОТНОШЕНИЙ
Каталог: Политология 
23 часов(а) назад · от Zakhar Prilepin
Стихи, находки, древние поделки
Каталог: Разное 
2 дней(я) назад · от Денис Николайчиков
ЦИТАТИ З ВОСЬМИКНИЖЖЯ В РАННІХ ДАВНЬОРУСЬКИХ ЛІТОПИСАХ, АБО ЯК ЗМІНЮЄТЬСЯ СМИСЛ ІСТОРИЧНИХ ПОВІДОМЛЕНЬ
Каталог: История 
3 дней(я) назад · от Zakhar Prilepin
Туристы едут, жилье дорожает, Солнце - бесплатное
Каталог: Экономика 
5 дней(я) назад · от Россия Онлайн
ТУРЦИЯ: МАРАФОН НА ПУТИ В ЕВРОПУ
Каталог: Политология 
6 дней(я) назад · от Zakhar Prilepin
ТУРЕЦКИЙ ТЕАТР И РУССКОЕ ТЕАТРАЛЬНОЕ ИСКУССТВО
8 дней(я) назад · от Zakhar Prilepin
Произведём расчёт виртуального нейтронного астрономического объекта значением размера 〖1m〗^3. Найдём скрытые сущности частиц, энергии и массы. Найдём квантовые значения нейтронного ядра. Найдём энергию удержания нейтрона в этом объекте, которая является энергией удержания нейтронных ядер, астрономических объектов. Рассмотрим физику распада нейтронного ядра. Уточним образование зоны распада ядра и зоны синтеза ядра. Каким образом эти зоны регулируют скорость излучения нейтронов из ядра. Как образуется материя ядра элементов, которая является своеобразной “шубой” любого астрономического объекта. Эта материя является видимой частью Вселенной.
Каталог: Физика 
9 дней(я) назад · от Владимир Груздов
Стихи, находки, артефакты
Каталог: Разное 
9 дней(я) назад · от Денис Николайчиков
ГОД КИНО В РОССИЙСКО-ЯПОНСКИХ ОТНОШЕНИЯХ
9 дней(я) назад · от Вадим Казаков
Несправедливо! Кощунственно! Мерзко! Тема: Сколько россиян считают себя счастливыми и чего им не хватает? По данным опроса ФОМ РФ, 38% граждан РФ чувствуют себя счастливыми. 5% - не чувствуют себя счастливыми. Статистическая погрешность 3,5 %. (Радио Спутник, 19.03.2024, Встречаем Зарю. 07:04 мск, из 114 мин >31:42-53:40
Каталог: История 
10 дней(я) назад · от Анатолий Дмитриев

Новые публикации:

Популярные у читателей:

Новинки из других стран:

LIBMONSTER.RU - Цифровая библиотека России

Создайте свою авторскую коллекцию статей, книг, авторских работ, биографий, фотодокументов, файлов. Сохраните навсегда своё авторское Наследие в цифровом виде. Нажмите сюда, чтобы зарегистрироваться в качестве автора.
Партнёры библиотеки
Контрреволюция. Из воспоминаний начальника Отдела пропаганды "Добровольческой армии"
 

Контакты редакции
Чат авторов: RU LIVE: Мы в соцсетях:

О проекте · Новости · Реклама

Либмонстр Россия ® Все права защищены.
2014-2024, LIBMONSTER.RU - составная часть международной библиотечной сети Либмонстр (открыть карту)
Сохраняя наследие России


LIBMONSTER NETWORK ОДИН МИР - ОДНА БИБЛИОТЕКА

Россия Беларусь Украина Казахстан Молдова Таджикистан Эстония Россия-2 Беларусь-2
США-Великобритания Швеция Сербия

Создавайте и храните на Либмонстре свою авторскую коллекцию: статьи, книги, исследования. Либмонстр распространит Ваши труды по всему миру (через сеть филиалов, библиотеки-партнеры, поисковики, соцсети). Вы сможете делиться ссылкой на свой профиль с коллегами, учениками, читателями и другими заинтересованными лицами, чтобы ознакомить их со своим авторским наследием. После регистрации в Вашем распоряжении - более 100 инструментов для создания собственной авторской коллекции. Это бесплатно: так было, так есть и так будет всегда.

Скачать приложение для Android