В издательстве "ПРОЗАиК" готовится к выходу в свет однотомник воспоминаний Героя Советского Союза Марка Лазаревича Галлая (1914 - 1998). Легендарный летчик (сбивший 22 июля 1941 года первый фашистский самолет в небе над Москвой), он не только лично испытал и освоил 124 типа самолетов (по его собственному выражению "настоящий летчик-испытатель должен свободно летать на всем, что только может летать, и с некоторым трудом на том, что летать не может"), но и был ученым, доктором технических наук, профессором. Связывают его имя и с историей отечественной космонавтики - ведь он был в числе тех, кто готовил к полету в космос первых космонавтов ("гагаринскую шестерку"). Вспоминают, что именно Галлай каждый раз на тренировках говорил Юрию Гагарину: "Ну, поехали".

Читая его книгу, понимаешь, какую насыщенную, необычную жизнь прожил этот человек, сколько интересных людей он встретил на своем пути, как был талантлив, как ярко мог запечатлеть факты, ценнейшие для истории отечественной авиации, создать запоминающиеся художественные образы, характеры.

Только ваш портрет

Инициатор создания и один из руководителей нашего Летно-исследовательского института профессор А. В. Чесалов знал в авиации всех и вся. Многих - смолоду.

Когда в 1940 году уже известный как конструктор легких самолетов, стремительно набиравший силу Александр Сергеевич Яковлев был назначен заместителем наркома авиационной промышленности, Чесалов удивился:

- Это надо же! Шурка Яковлев, которого старожилы авиации помнят мальчиком на планерных слетах в Крыму, - замнаркома!

Впрочем, Яковлев быстро показал себя. Проявил незаурядные способности к тому, чтобы свободно ориентироваться в так называемых коридорах власти, вплоть до кабинета Сталина, весьма к молодому конструктору благоволившего.

В интересах истины надо заметить, что не этим прославилось имя Яковлева. Возглавляемое им конструкторское бюро выпускало самолеты, пользовавшиеся у летчиков большой популярностью за присущие им легкость, маневренность и простоту пилотирования. Во время Великой Отечественной войны в наших Военно-воздушных силах без малого половина боевых истребителей носила наименование "Як".

И тем не менее больше всего разговоров в авиационной среде велось не о конструкторских достижениях Яковлева (хотя и о них, конечно, тоже), а о его удивительной непотопляемости, умении ловко общаться с сильными мира сего, среди которых он чувствовал себя как рыба в воде. Нравственный облик Яковлева у окружающих особых восторгов не вызывал. Но должное общественное мнение ему воздавало.

Однажды мой друг, авиаконструктор И. А. Эрлих, бывший одно время заместителем Яковлева, рассказал, как Александр Сергеевич - слово "Шурка" из обихода вы шло уже давно - провел беседу со Сталиным.

Перед Яковлевым на приеме у Сталина был артист, игравший вождя в нескольких историко-революционных фильмах. В заключение разговора Сталин спросил у своего посетителя, не нужно ли ему чем-нибудь помочь. Артист незамедлительно выпалил, что хотел бы иметь автомашину. Видимо, просьба показалось его собеседнику мелкой - как это к секретарю ЦК партии с такой ерундой, - и

он брезгливо приказал: "Дайте этому человеку автомобиль". С вошедшим в кабинет Яковлевым Сталин переговорил по каким-то очередным деловым вопросам, после чего задал тот же вопрос: не нужно ли чего?

- У нашего конструкторского бюро и у меня лично, товарищ Сталин, все, что необходимо, есть. Вот только одна просьба... - сказал Яковлев.

- Ну что ж, говорите, какая просьба.

- Нам бы очень хотелось иметь вашу фотографию. И, если можно, с автографом. Мы бы повесили ее в главном зале нашего бюро, чтобы была постоянно у всех на виду. Больше нам ничего не надо.

Явно довольный таким поворотом дела Сталин распорядился принести несколько своих фотографий, написал на одной из них пожелание успехов яковлевскому КБ и отдал Яковлеву.

Когда тот приехал к себе на работу, его встретили подчиненные с вестью о том, что по радио передали сообщение о премировании и награждении КБ и его главного конструктора. И главное тут было, конечно, не в орденах (хотя и им в то время придавалось немалое значение),а в дополнительных возможностях, связанных с "монаршей милостью".

Один из талантов истинного царедворца - умение просить малость так, чтобы получить много. Так было в окружении самодержцев, наверное, во все времена. Было так и у нас. Впрочем, только ли было?..

Станкевич

После того как 6-й истребительный авиакорпус ПВО получил в необходимом количестве новые (по тому времени, конечно) самолеты и летчики корпуса освоили их, наша отдельная ночная истребительная эскадрилья, в которой воевали, отражая первые налеты германской авиации на Москву, летчики-истребители, была расформирована.

Нас вернули на испытательную работу, которая тоже продолжалась недолго, ее сменило невеселое задание: перегон самолетов эвакуировавшегося на восток Летно-исследовательского института (ЛИИ) в Казань и Новосибирск. Погода стояла, как говорят, условно-летная, то есть в мирное время нелетная, а в военное - более или менее приемлемая.

Перегнали. Увидели, что испытательная работа почти замерла, и, естественно, потянулись на фронт.

Помог нам начальник ЛИИ М. М. Громов, вернувшийся из США, куда летал с заданием просить у президента Рузвельта тяжелые бомбардировщики "летающая крепость". Рузвельт, помнивший Громова с 1937 года, когда наши летчики совершили беспосадочный перелет из Москвы через Северный полюс в Америку, принял нашу делегацию - Громова, Байдукова и Юмашева - очень дружелюбно, но... "летающих крепостей" не дал ("самим не хватает").

Громов получил назначение на Калининский фронт командиром 31-й смешанной авиадивизии и, желая подкрепить ее сильным летным составом, выхлопотал в Управлении кадров ВВС назначение нескольких испытателей: Гринчика, Юганова, Гимпеля, Байкалова, Самусева и автора этих заметок - в кадры ВВС, к себе. Попутно нас авансом повысили в званиях - я тогда стал капитаном.

И вот в морозный декабрьский день я стою на одной из заснеженных казанских улиц, прощаюсь со своим другом - прекрасным летчиком-испытателем Юрием Константиновичем Станкевичем, известным, в частности, тем, что был у нас первым и в то время единственным, успешно сочетавшим полноценную (как говорят, "любое задание на любой машине") летную работу со столь же полноценной инженерно-исследовательской работой. А главное, хороший он был, доброжелательный человек. И верный друг своим друзьям.

- Тревожно мне за тебя, Марик, - говорил Юра. - Очень тревожно. Такая мясорубка идет. К нам на аэродром прибыл вчера полк на переформирование, так у них за три месяца почти весь летный состав выбило... Будь там поосторожнее! Не горячись. Не лезь на рожон зря.

- Летай как можно ниже и на самой малой скорости, - попробовал отшутиться я, процитировав фразу из анекдота про встревоженную мамашу, узнавшую, что ее сын летает в аэроклубе, и выдавшую ему этот совет, по сути своей предельно опасный.

- Выше или ниже - на месте тебе будет видней. Но только без лишнего азарта. С головой.

Я пообещал, что пренебрегать этой частью своего организма не буду. Мы обнялись, и я пошел. Оглянувшись, увидел, что Юра пристально смотрит мне вслед.

...Зима 1941 - 1942 годов далась нашему 128-му полку, входившему в состав упомянутой 31-й авиадивизии, нелегко. Противника в воздухе было много, гораздо больше, чем наших самолетов. Сложная была и погода. Полк нес потери, но тем не менее держался, воевал, имел бесспорные боевые успехи. Да и настроение было совсем не такое, как в минувшее, полное неудач, черное лето 1941 года: немцев отогнали от Москвы, наш Калининский фронт даже продвинулся далеко на запад, почти до Великих Лук.

Я вернулся из боевого вылета, зарулил машину на стоянку, как всегда, поблагодарил механика за исправную работу техники и отправился к землянке командира полка майора (в будущем - генерал-полковника авиации) Г. А. Чучева, чтобы доложить о выполнении задания и, скорее всего, получить следующее.

У землянки меня ожидал замкомандира дивизии по тылу И. М. Гиллер.

- Знаешь, - сказал он, - погиб Станкевич. Это сообщение ударило меня как обухом по голове. Юра так беспокоился обо мне, и вот!..

...В Горьком, где находилось тогда конструкторское бюро С. А. Лавочкина, Юра получил задание (летчиков ЛИИ часто привлекали на "фирмы" для выполнения каких-либо разовых работ) перегнать в Москву двухместный вариант истребителя ЛаГГ-3, специально изготовленный для обучения и тренировки молодых летчиков перед выпуском их на основной одноместной машине этого типа.

Узнав, что Станкевич собирается в Москву, его друг - молодой, хотя уже достаточно известный сотрудник ЦАГИ М. В. Келдыш попросил:

- Юра! Мне тоже надо на несколько дней в Москву. Поезда ходят ненадежно. Возьми меня с собой.

Порядки тогда были простые - особых санкций на то, чтобы взять с собой пассажира, не требовалось. И Станкевич легко согласился.

- Только знаешь, - сказал он, - сначала я сделаю коротенький контрольный полет над аэродромом с механиком. Попробую машину. Сяду, дозаправлюсь - и полетим.

На первом же энергичном вираже самолет сорвался в штопор. Летчик вывел его в пикирование, но на выходе из пикирования машина снова сорвалась - и так три раза. Причина такого поведения самолета была ясна: с одного из его крыльев сорвало предкрылок (отклоняющийся носок), и крыло, превратившись в подобие ножа, свои несущие свойства утратило. А вот отчего оторвался предкрылок, выяснилось позднее: он не прошел положенной термической обработки, хотя клеймо о том, что эта технологическая операция выполнена, на нем стояло. Чье-то разгильдяйство, безответственность, путаница - авиация таких вещей не прощает. Кадровых рабочих не хватало, на производство пришли вчерашние домохозяйки и подростки - с них и спрос невелик.

В упавшей машине нашли Станкевича, который успел открыть закрывающий его кабину прозрачный колпак, отстегнуть привязные ремни - словом, был полностью готов к тому, чтобы выброситься с парашютом. Но не прыгнул, потому что командир покидает гибнущий корабль последним. А механик, не привычный к полетам, видимо, остолбенел, во всяком случае он замер в своей кабине, не предприняв никаких действий для прыжка.

Келдыш - будущий президент Академии наук - остался жив случайно. Много лет спустя, на космодроме, куда он - "Главный теоретик космонавтики", как его конспиративно именовали в прессе, - приезжал на все первые космические пуски, мы с ним однажды в разговоре вернулись к той трагедии. Юру Станкевича мы оба любили и забыть не могли.

А у меня запечатлелись в памяти морозный декабрьский день, улица в Казани и Юра Станкевич, взволнованно смотревший на меня как на потенциального смертника, уверенный, что его ждут дела более спокойные. Кто знает свою судьбу?

Кстати, в дальнейшем статистика выдала данные, показавшиеся на первый взгляд неожиданными: оказалось, что потери летного состава в боях и на испытаниях авиационной техники почти не отличаются друг от друга.

"Про любовь и радость"- первая книга Аллы Дудченко. Она готовится к печати в издательстве журнала "Юность". Сборник составили повести и рассказы, многие из которых носят автобиографический характер.

Отец у меня - офицер-артиллерист, он был переведен в Грозный из Германской Демократической Республики по штатной замене. К тому времени мы провели в Германии уже три года, и жили там в разных городах. Мне было тогда совсем мало лет - от четырех-пяти до семи. Однако и тогда я испытывала к Германии двойственное чувство. Во-первых, немцы - это все-таки бывшие враги, ведь прошло немногим больше десяти лет после победы в Великой Отечественной войне. Отец даже успел принять участие в ее последних боевых операциях - освобождал Будапешт, а мама с бабулей вообще чудом остались живы: их дом с садом под Сталинградом разбомбили немцы, которые каждый день методично обрабатывали с воздуха большой железнодорожный разъезд, близ которого они жили. Немецкие летчики расстреливали из пулеметов людей, взрослых и школьников, которые рыли окопы для наших солдат, оборонявших этот разъезд. Бабушка с мамой тоже рыли такие окопы, когда немецкие бомбы оставили на месте их дома огромную яму, вывернули с корнями их вишневый сад. Дом построил своими руками мой дед, но его с маминым братом, моим дядей, на тот момент в городе уже не было. Они ушли на фронт, с которого не вернулись. Дед погиб при переправе через Днепр, а двадцатилетний дядя - под польским городом Гдыня. Так что свой счет к Германии я на тот момент уже в душе имела. Во-вторых, погода Германии мне совершенно не нравилась, там почему-то все время шли дожди, стояли пасмурные дни. Я много болела простудами, ненавидела эти холод и промозглость. Так и запомнила - "над всей Германией хмурое небо"!

А некоторое время спустя мы приедем в Грозный. Как только я выйду из вагона поезда, проеду в папином газике через город к новому дому и ступлю на запекшуюся от солнца чеченскую землю - все. Я сразу пойму, что именно здесь, в этом городе, находится самое мое любимое место жизни. Ведь тут солнце с утра до ночи! Тут такая яркая земля! А какое здесь тепло! Я никогда такого не чувствовала: тепло обнимает тебя всю, пеленает. Его так много, что ты купаешься в нем, будто в океане. Вот если бы нырнул, например, в этот океан и плавал там, под водой, кувыркаясь, наслаждаясь свободой ничем не скованных движений и раскрепощенного теплом тела. Ты бы, вытаращив глаза в плотном, салатово-солнечном пространстве воды, спускался к золотому океанскому дну, прикасался к нему рукой, потом, отталкиваясь от светлого песка ногой, устремлялся вверх... И снова скользил вниз... И снова вверх... чуть вниз, чуть вверх... счастливо упиваясь скольжением в упругих, рожденных твоим же движением струях и так плотно всю тебя обтекающих! Вот каков был горячий чеченский воздух!

Фрукты на толкучих грозненских базарах (не рынках, а базарах!) покупались ведрами, ведра стояли прямо на земле, и фрукты в них высились горками. Центр Грозного утопал в зелени и цветах, абрикосовые деревья росли прямо на улицах и усыпали их листьями и золотисто-румяными шершавыми плодами. Где-то на горизонте синели горы...

Военный городок, где поселилась наша семья, располагался на городской окраине. С одной стороны к нему подступали дома местных жителей. С другой простирался бесконечный, как майн-ридовские прерии, ярко-зеленый, пахучий, весь в широких резных листьях виноградник. С третьей бежал широкий полноводный арык, по берегам которого росли могучие шелковицы и акации, стеной стояли густые заросли шиповника. С четвертой же, через дорогу, он примыкал к воинской части. Все маленькие дети бегали в городке практически без одежды и обуви - в трусах и босиком, и я тоже моментально перешла на эту форму одежды, менять ее на что-либо другое меня заставляли чуть ли не ремнем. Очень скоро я стала такой же черной и оцарапанной, как все тутошние дети. Уж что-что, а царапин разнообразной длины и глубины, а также ссадин

и болячек разной степени заживления было на мне бесчисленное множество. Они образовывались сами по себе от колючих веток акаций и шиповника, от коряг, камней; падения с деревьев, перепрыгивания арыков, общения с кошками-собаками и всякого другого разного. К концу дня я вся покрывалась желтым пыльным налетом с глинистой грозненской земли, лицо разукрашивалось темно-красными, фиолетовыми разводами от плодов шелковицы, которые мы, дети, добывались себе на крепких ветках этого дерева. Собственно, вырвавшись из дома, мы не очень-то в нем весь день и нуждались. Кормили и поили нас фруктовые деревья, а с середины лета еще и виноградник, их плоды мы предпочитали обеду, поэтому загонять своих чад домой родителям-бабушкам приходилось только угрозами и скандалами.

Семьи жили в одноэтажных кирпичных "финских" домах на четыре хозяина с небольшими палисадниками под окнами. Входная дверь располагалась высоко от земли, она выходила на широкое бетонное крыльцо с несколькими ступеньками, которые за день нагревались солнцем так, что обжигали ступни. На этих-то ступеньках, прежде чем пустить в дом, мама с бабушкой всегда отмывали меня от пыли и грязи, поливая с головы до ног водой из садовой лейки, как какой-нибудь куст помидоров. Перед сном мне разрешалось мыть ноги самостоятельно. Тогда я брала кувшин, спускалась в палисадник, шла к забору, перед которым бежал отведенный из большого арыка ручеек, черпала из него воду, возвращалась к крыльцу и медленно лила ее себе на черные коленки и пятки. В струйке воды из кувшина плавали листья, букашки и муравьи, грязь стекала с меня причудливыми расплывами, и я, присев на корточки и поставив кувшин рядом, долго разглядывала, как вода быстро впитывалась в сухую землю, как, борясь, выбирались на бережок из влажной грязи те букашки и муравьи. Затем я усаживалась сохнуть на еще теплое от дневного жара крыльцо. Обхватывала руками чистые, пахнущие солнцем и арыком коленки и долго, тихо сидела на верхней ступеньке, прислушиваясь к шорохам из палисадника, рассматривая черное с большими звездами небо. Кусты фиалок "ночная красавица" под окнами пахли какой-то непонятной тоской. Душа у меня замирала, а иногда плакала от невозможности взлететь и узнать тайну мироздания... Так, почти дикарем, я и росла тогда в Грозном, в копании точно такой же офицерской детворы. Город и то время я помню только таким, летним и вольным. Нет, еще вспоминаю весну, потому что очень боялась наводнения, разлива и буйства реки Сунжи...

На берегу арыка, бежавшего вдоль виноградника, где била ключом моя летняя детская жизнь, росла шелковица. Она служила нам штабом, в ее ветвях принимались все стратегические решения текущего дня, а именно чем бы заняться и с кем подраться. Мне нравилось сидеть на любимой толстой ветке высоко над землей, покачивать ногой и болтать с друзьями. Держишься рукой за ствол или какую-нибудь другую надежную ветку и щебечешь невесть о чем. Да и отыскать настам было очень непросто! Родители, например, далеко не сразу обнаруживали своих детей в ее листве. Не зная ни за что не найдешь. На дереве нас, опять же, не мог достать и общий главный враг - Черный Бык, а он-то знал, где мы прячемся. Огромный Черный Бык водил небольшое стадо коров по лужку, приткнувшемуся к "нашему" винограднику. Сражение со страшным быком - самое интересное и жуткое развлечение, на которое отваживалась наша шайка. Бывало это так. На операцию мы отправлялись утром. Чуть отцы с порога, мамы и бабушки к домашним делам - дети незаметно выскальзывали из дверей, отыскивали в "секретных" кустах заранее заготовленные палки с привязанными к ним тряпками и незаметно просачивались в виноградник. А там, рассредоточившись по одному вдоль длинных гряд с корявыми лозами, прячась за кружевной листвой, мы подкрадывались к стаду и, на четвереньках подобравшись как можно ближе к Быку, затаивались, не дыша. Сердце так бухало в груди, что казалось странным, как Бык его не слышит. Мы сидели, ждали сигнала и, оглядываясь назад, прикидывая пути отступления. Бык впереди высился горой... И вдруг! По знаку предводителя! С ликованием в груди! Вопя, как ненормальные! Размахивая палками и тряпками, вся орава выскакивала из засады! "У-лю-лю! У-ля-ля! Ура!" - кричали мы. Бедные коровы шарахались, а Бык поднимал оттравы большую голову. Он потряхивал ей, отгоняя слепней, шевелил ушами и, не мигая, всматривался в нас. Влажные, мясистые его ноздри подергивались, глаза постепенно наполнялись злобой. Мы тем временем надрывались вовсю: орали, кривля-

лись, подскакивая к нему все ближе, рисковее! Бык продолжал жевать траву и смотреть. Наконец он делал шаг-другой в нашу сторону. Тогда отовсюду раздавалось оглушительное "а-а-а-а", и все, визжа, кидались прочь, к арыку. Мы мчались к нему без оглядки, воздух в ушах свистел, арык, чуть ли не метр шириной, перепрыгивали все и без труда. На другом берегу мы кидались к густым, непроходимо-колючим зарослям шиповника, сходу продирались в их середину и замирали там, довольные своей ловкостью. Почувствовав себя в безопасности, мы сначала переводили дух, а потом принимались смеяться и замазывать послюнявленным пальцем глубокие царапины, которыми нас наказывали шипы шиповника. Что касается Быка, то он зря не бегал, с первого захода ограничивался только угрозами. Нас же это никак не устраивало. Немного отдышавшись, мы начинали переглядываться, раззадоривать друг друга, подговариваться пойти на Черного Быка во второй раз. И в третий! Пока его терпение не заканчивалось и он не решал прекратить эти глупости. Бык, конечно, зорко наблюдал за нами все время. Он видел, как мы вновь ползем к стаду, но и тогда он якобы не считал нужным с нами связываться. Сделав равнодушную морду, не отрывая ее от травы, он, однако, косил глаза в нашу сторону, подпускал к себе очень близко. Подпускал и всегда неожиданно, вдруг, стремительно бросался вперед! Кидался он непременно к предводителю, безошибочно вычислив его среди нас. Правда, может быть, он нападал просто на ближайшего из врагов, а им чаще всего предводитель и оказывался, но в любом случае тут-то и наступал наш звездный час. Побросав все палки и тряпки, преодолев столбняк первого мгновения, мы срывались с места и молча неслись к спасительной шелковице. Холодея от ужаса и восторга, наверное, на крыльях этого восторга вся наша куча опять перепрыгивала через арык и моментально вскарабкивалась на это дерево. Там, кое-как зацепившись за ветки, мы висели на них, будто стая обезьян. Черный Бык опять не торопился, чаще всего он пробегал всего лишь половину пути. Но иногда Черный Бык все же выходил из себя, и тогда, загнав нас на шелковицу, он принимался бодать ее ствол своим необъятным лбом. Он явно замышлял стряхнуть кого-нибудь из героев себе под копыта и, наконец, расправиться с ним по своему усмотрению. Сотрясаясь вместе с деревом под мощными ударами Быка, вцепившись в ветки и сжавшись от страха, самые маленькие из нас начинали плакать, остальные же обмирали от ужаса... Черный Бык, подышав и походив вокруг ствола какое-то время, возвращался к своим коровам. Но однажды он сторожил нас под деревом около получаса, а может быть, и больше. Он улегся под деревом, порыкивал, грозно дышал, раздуваясь боками, пока кто-то из местных жителей не отогнал его обратно... Вскоре после того случая нам пришлось отказаться от любимой корриды. Дело в том, что хозяева коров узнали про наши хулиганские выходки, тем более последнее время они очень удивлялись падению удоев у своих кормилиц. Когда же все выяснилось, жители нажаловались "начальнику" - командиру воинской части, где служили наши отцы, поведали ему о безобразном поведении "избалованных бездельников". Они привели в пример своих детей, которые с утра до ночи помогают взрослым по хозяйству. И командир искренне расстроился, принял близко к сердцу слова местного населения. Он неприятно удивился низкому уровню воспитательной работы среди детей дошкольного и младшего школьного возраста своих подчиненных. Командир немедля лично пересчитал и переписал всех хулиганов, сделал индивидуальные внушения нашим отцам и обязал нас, хулиганов, ходить по утрам на спортплощадку в воинскую часть - за виноградник, кстати - делать физзарядку и заниматься спортом. Для контроля над воспитательным процессом он назначил поочередное дежурство пап, заменив их с течением времени на мам. Что же касается нас, хулиганов, то мы недолго горевали. Сориентировавшись, как говорят теперь, с трех раз, мы утешились в автопарке части, куда нас по наивности пустили изучать автодело. Идеалисты! Несчастные боевые машины, в отличие от Черного Быка, не могли постоять за себя, поэтому мы запросто отвинчивали, откручивали, отламывали в них все, что нам нравилось. И масштабные неполадки в боевой технике, а также неспособность боевого снаряжения выполнять боевые задачи, обнаружились весьма скоро, прямо перед всеобщими окружными учениями... Нас выгнали и из автопарка. Но мы, вовсе не печалясь, вскоре отыскали себе новое дело...

("Дневник командировки")

Публикатор:

Постоянная ссылка для научных работ (для цитирования):

Найденный поисковым роботом источник:

Автор(ы) публикации - Марк Лазаревич Галлай:

Комментарии: