В исследованиях о преподавательской деятельности, о профессуре второй половины XVIII в. практически не затронут вопрос о положении и быте этой разновидности служащих, их взаимоотношениях с начальством и друг с другом, корпоративной психологии. Имеются опыты изучения биографий профессоров Московского университета, рассматривался вопрос о месте университета в имперском правительственном аппарате XIX в., о специфике формирования системы университетского образования в XVIII в., о роли университета в культурной жизни¹, однако не предпринималось попыток рассмотрения преподавания как работы в бюрократическом аппарате, преподавательской корпорации - в сравнении с другими категориями государственных служащих.

Самостоятельный интерес представляет процесс превращения университета как традиционного учреждения, принесенного с собой профессорами из Европы, в государственное учреждение. Этот процесс происходил во всех передовых странах того времени. Но если в Европе укоренилось представление об университете как в первую очередь о корпорации профессоров, то в России старое содержание получало новую форму, средневековый университет на своем пути к "огосударствлению" испытывал влияние особенностей имперской действительности с ее бюрократическими традициями.

Во второй половине XVIII в. корпорация приспосабливалась к новым условиям, но смысл этого объективного процесса профессура первого поколения еще не осознавала. Самосознание чиновничества у них к тому времени не сложилось, вызывала бурю эмоций сама попытка поставить преподавателей в положение государственных служащих. Но в глазах имперского аппарата власти они были лишь одним из многих слоев чиновничества. Неприятие профессорами такого отношения к ним не меняло положения вещей, и на протяжении второй половины XVIII в. университетским преподавателям пришлось примириться со своим местом в чиновном мире.

Самым важным источником для характеристики преподавательской службы являлись бы послужные списки, однако в пожаре 1812 г. они не сохранились, так что во многих случаях приходится ограничиваться данными, почерпнутыми из биографического словаря, при написании которого не ставилось задачи четкого и точного изложения всех сведений, и из других

Сердюцкая Ольга Викторовна - аспирант Брянского государственного университета.

биографических изданий. При этом использован недооцененный в отечественной историографии метод "коллективной биографии", то есть "эмпирическое... исследование коллектива личностей в его общественном контексте с помощью индивидуальных биографий членов этого коллектива". Таким путем, во-первых, может быть исследован индивидуальный образ жизни, который может быть сопоставлен с другим аналогичным материалом и социальным контекстом. Во-вторых, этот метод ориентирован на изучение общественного поведения и, в-третьих, направлен на выявление социальных типов, позволяя, однако, держать в поле зрения нетипичное, индивидуальное. При этом человек рассматривается как "отдельная общность", то есть он своеобразен и в то же время универсален, определяется не только как собственно индивидуум, но и с общественной точки зрения².

На протяжении XVIII в. особенности преподавательской деятельности как государственной службы заключались в том, что данный ее вид был внове российскому обществу, а также в том, что европейские профессора принесли с собой свое понимание университетской науки, свои привычки и психологические установки. Эта инородность вызывала отторжение их российским обществом, и то, что они все-таки сумели прижиться в имперском служилом контингенте, - результат становления и эволюции преподавательской службы.

Материал для выявления ее особенностей дает анализ биографий первого (1755 - 1770-е годы) и второго (1770-е годы - 1804 г.) поколения профессоров (см. Приложение), путем сравнения преподавательской и чиновной корпораций. Полученные сведения отражают изменение психологических установок поколений, средний срок службы, объективные изменения в стране в целом и в постановке образования. При создании коллективной биографии профессоров учитывалось, что некоторые из них имели долгий срок службы и полностью раскрыли себя в третьем поколении (1804 - 1820 гг.) (Снегирев - 1786 - 1820 гг., Брянцев - 1779 - 1821, Гейм - 1781 - 1821) и отнести их к одному поколению сложно. Надо также иметь в виду, что ряд преподавателей получил должность профессора в 1770-е годы и позже, однако свою службу в Московском университете они начали намного раньше. В связи с тем, что по возрасту и психологическим установкам, взглядам, убеждениям они относились именно к первому поколению, их рассмотрение дается в совокупности с их коллегами. Например, Аничков поступил на службу в гимназию при университете преподавателем в 1762 г., а профессором стал с 1771 г.; Керестури, являясь прозектором с 1765 г., лишь в 1778 стал экстраординарным профессором; Шаден, ректор гимназии с 1756 г., должность профессора получил только в 1771 году.

Специфика службы профессуры видна уже из формальных показателей. Общее число государственных служащих к середине XVIII в. приближалось к 5 тыс. человек³. В 1763 г. среди чиновничества IX-XIV классов в центральных учреждениях профессоров Московского университета числилось семь, или 2,5% от общего числа чиновников этих классов в центральных учреждениях.

Рядовой чиновник, поднимаясь с низших должностей, достигал чина коллежского регистратора (14-й класс) за 10 - 15 лет. В зависимости от сословной принадлежности, образования, способностей, отношения начальства, возраста и даже от губернии, где служил чиновник, этот срок мог сокращаться или увеличиваться на 4 - 5 лет⁴.

Определение точных лет службы преподавателей, профессоров Московского университета представляет известную сложность, даже Биографический словарь не является надежным источником. А. Ю. Андреев для этого использовал объявления о публичных лекциях, отсутствие которых может свидетельствовать об окончании службы. Его результаты в большинстве случаев резко отличаются от полученных из БСППИМУ (в Приложении приведены два варианта). Далее, в работах, основывающихся на БСППИМУ, бывают проставлены годы службы, также отличающиеся от сведений Биогра-

фического словаря. К примеру, согласно официальному сайту МГУ, Х. Ф. Маттеи был профессором с 1772 г. по 1782 г. и с 1803 по 1811 г., но в БСППИМУ указан срок с 1780 по 1801 г. с перерывом, Андреев же называет 1776 - 1784 гг., 1803 - 1811. Что же считать наиболее близким к истине? Вопрос остается открытым, ясно лишь, что подсчет среднего срока и выделение категорий среди поколений профессоров по критериям продолжительности службы затруднено. Если принять для иностранцев версию Андреева, а для русских - БСППИМУ, то в первом поколении профессора несли свою службу в данной должности в среднем 15, 9 лет (включая "экстраординарных профессоров". Во втором поколении допущено исключение: "почетным профессором" являлся Бордельер).

Можно выделить в составе первого поколения профессуры несколько групп. В первую включены те, кто проработал не больше десятилетия (33,3% поколения) и уволился; во вторую - те, чья служба растянулась более чем на два десятилетия (33,3%), в третью - остальные (33,3%). Причина, если она известна, короткой службы могла заключаться либо в преждевременной смерти (Поповский), либо в увольнении по собственному желанию (Фромман, Эразмус), либо в переводе на другую должность в государственном аппарате (Афонин в 1777 г. полностью переключился на работу в Военной коллегии).

Доля тех, кто, подобно Барсову (в 1755 - 1791 гг.), Керестури (1765- 1805), Росту (1757 - 1791), Зыбелину (1765 - 1802), преданно служил университету, видел в нем дело всей жизни и от лектора дослужился до ординарного профессора, равна доле тех, кто преподавал в среднем 15 лет. Значительная продолжительность составляла особенность преподавательской службы в первые годы ее становления - вообще у большинства чиновников служба занимала всю их сознательную жизнь.

Для второго поколения характерен более короткий средний срок службы - 12,5 лет. Объяснялось это с тем, что места ординарных профессоров еще не освободило первое поколение, а им на смену уже готовились приглашенные преподаватели из третьего. Малый срок иногда был связан с удалением от службы по приказу куратора (Шварц: 1779 - 1782 гг.) или даже Екатерины II (Мельман: 1789 - 1795 гг.); с преждевременной смертью (Курика: 1784 - 1785 гг.), либо с длительным отсутствием вакантного места: ждали и работали на низших должностях Синьковский (начало службы в 1765 г., в должности профессора с 1786 по 1792 г.), Андреевский (начало службы прозектором с 1792 г., в должности профессора с 1805 года). Прослуживших в качестве профессора менее 10 лет во втором поколении насчитывалось 47,6%. Тех же, чья служба растянулась более чем на два десятилетия - лишь 28,5%, причем четверо из них (Панкевич, 1791 - 1812 гг., Политковский, 1785 - 1808 гг., Горюшкин, 1790 - 1811 гг., Ватэ, 1796 - 1809 гг.) захватывают уже значительную часть XIX века. Учитывая, что Снегирев (1786 - 1820 гг.) и Страхов (1787- 1812 гг.) отнесены мною к следующему поколению, можно констатировать, что в XVIII в. места долгослужащим в университете было мало. Его упорно не желали освобождать предшественники.

В то же время во втором поколении можно отметить такое явление, как возвращение в университет после перемены места службы в поисках лучшей доли. По-видимому, даже в форме чиновника для реализации своих научных интересов исследователю трудно было найти более достойное место, чем в Московском университете. В частности, Маттеи, отслужив в Московском университете 1776 - 1784 гг., вышел в отставку и уехал в Германию, где стал в 1789 г. профессором, а в 1792 г. и ректором Виттенбергского университета. Однако, получив приглашение от попечителя Муравьева в 1803 г., Маттеи возвратился и остался после этого в России до конца жизни. Он, как истинный ученый, не упустил возможности продолжить изучение московской Синодальной библиотеки, сделать текстологические открытия. Другой казус - Ф. Г. Баузе. Поработав в 1782 - 1783 гг. в Московском университете, он уехал в Германию, однако в 1785 г. возвратился на прежнее место. Синьковский в 1767 г. был вынужден прервать службу в Московском университете и уехать

в Переяславльскую гимназию. Его возвращение в университет в 1776 г. выглядело повышением, и после службы преподавателем с 1776 по 1785 г., в 1786 г. он все же стал профессором. Во всех этих случаях деятели науки предпочитали свое оформление в качестве государственных служащих.

В большинстве же преподаватели отрабатывали стандартный для обычного чиновника срок службы 15 - 25 лет: Горюшкин (1790 - 1811 гг.), Ватэ (1796 - 1809 гг.); Сохацкий (1795 - 1809 гг.), Аршеневский (1795 - 1808 гг.), Барсук-Моисеев (1795 - 1811 гг.) (или, по другим данным, 1787 - 1812 гг.). Это, конечно, не исключает долгой службы у ряда представителей предыдущего поколения: Зыбелин, Керестури, А. А. Барсов.

По продолжительности преподавательская служба эволюционировала в сторону сближения с общей чиновной массой, при значительных колебаниях длительности на начальном этапе.

Комплектование контингента государственного аппарата по Штатам 1763 г. проходило в условиях действия манифеста "О даровании вольности и свободы всему российскому дворянству". Освобождение дворян от обязательной государственной службы изменило политику правительства в вопросе формирования бюрократии. В 1762 г. отставных военных, желавших поступить на гражданскую службу, было больше, чем свободных мест⁵. На незначительные, но все-таки "командующие высоты" (должности городничего, уездного судьи, земского исправника с жалованьем 300 руб. в год⁶) претендентов было больше, чем вакансий, поэтому не последнюю роль в этом случае играла протекция⁷. Стремясь обеспечить учреждения грамотными и квалифицированными работниками, правительство запрещало детям приказных поступать в другую службу, кроме гражданской⁸. Указ способствовал превращению приказной службы в наследственную.

По условиям формирования профессура значительно отличалась от основного чиновного состава. Для университетских преподавателей второй половины XVIII в. не существовало ни конкуренции, ни наследственности. Иностранцы принесли с собой в Россию свои взгляды на порядок формирования преподавательского состава. Здесь они хотя и вынуждены были приспосабливаться к установившейся практике, но в первом поколении все равно резко выделялись в массе чиновников. В первый период существования университетов формированием профессорского штата занимался куратор, и в этом проявлялась патерналистская модель службы. Другой вопрос, что источники пополнения этой категории служащих, используемые куратором, могли быть разнообразными.

Например, профессор мог быть принят на работу по возвращении из-за границы, куда был послан учиться, и таким образом отрабатывать те деньги, что потратило на его подготовку государство (Афонин, Десницкий, Вениаминов, Зыбелин, Третьяков - 27,7%). Куратор мог сам или через посредничество других лиц пригласить на должность профессора уже состоявшегося ученого (Барсов, Дильтей, Керштенс, Рейхель, Поповский, Рост, Фромман, Шаден, Шварц, Эразмус - 55,5%). Будущий профессор мог приехать в Россию по собственной инициативе и сделать ученую карьеру в Московском университете (Керестури первоначально занимался медицинской практикой, Лангер был приглашен в Петербург частным учителем -11,1%).

Можно сравнить эти порядки с тем, как поступал на службу обычный чиновник высшего звена. Например, "по указу Правительствующего сената... о всемилостивейшем определении... действительного тайного советника Мельгунова в должность генерал-губернатора". О назначении на подобную должность давали знать самому сановнику ("прописанием того высочайшего е.и.в. повеления к нему... для исполнения предписания учинено") и "всем здешним и московским присутственным местам, також начальникам губернии"⁹.

Сравнивая обстоятельства поступления на службу преподавателей Университета с порядками в собственно бюрократической среде, можно заметить, что, при внешнем сходстве (и там и тут формированием контингента

служащих занимается вышестоящий чин), университетская практика имела иное объяснение. Куратор выступал связующим звеном между профессурой и чуждым ей российским государственным аппаратом. На начальных стадиях своего развития российский университет, как государственное учреждение, особенно нуждался в правительственной опеке, и "модераторами" между государством и учебно-научной корпорацией и выступали кураторы университета¹⁰. Кураторы, являясь высокими государственными чиновниками, высшим слоем преподавательской иерархии, в то же время условно принадлежали, наряду с профессурой, к группе учебно-научной интеллигенции; они обеспечивали слияние этой группы с корпорацией истинных бюрократов. Роль куратора в формировании профессуры составляла особенность преподавательской службы.

Источники, откуда черпал куратор пополнения для университетских кадров остались те же и во втором поколении, но изменилось их соотношение.

Во втором поколении доля непосредственно приглашенных куратором составила лишь 9%. Маттеи в 1772 г. был принят на пост ректора обеих гимназий; Мельман был приглашен не напрямую, а при посредничестве и по рекомендации профессора Ф. Г. Баузе в 1792 году. Так же, как и в предыдущем поколении, службой в университете могло быть продолжено уже начатое в России собственное дело. В этом случае куратор принимал на службу профессора как уже признанного специалиста, причем в ряде случаев он лишь оформлял своим согласием уже состоявшееся приглашение на службу, сделанное конференцией или директором. Таких профессоров насчитывалось 18%. Ватэ работал несколько лет в доме Н. В. Репнина, был воспитателем двоих его внуков. Скиадан был приглашен в Москву родственником для карьеры врача. Горюшкина - известного законоведа, не прекращавшего практиковать, пригласил директор Московского университета П. И. Фонвизин в 1786 г. для практических уроков законоведения. Баузе в 1773 г. приехал в Петербург заниматься частными уроками, в 1775 г. получил место учителя при лютеранской церкви св. Петра, затем инспектора училищ, а в 1782 г. конференция Московского университета пригласила его на должность профессора. По возвращении из-за границы, куда были посланы учиться, поступили на службу Курика, Политковский, Сибирский (13,6%). Сибирский был послан за границу после неудавшейся попытки директора М. М. Хераскова в 1769 г. представить его к ученой степени доктора в Москве. Большая же часть профессоров, в связи с отсутствием у Московского университета до 1791 г. привилегии присваивать ученые степени, была оставлена при университете по окончании отечественных учебных заведений и работала без степени доктора, либо же получила ее значительно позже (57,2%). К ним относились Сохацкий, Чеботарев, Панкевич, А. Д. Барсов, И. С. Андреевский, Барсук-Моисеев. В большинстве случаев подробностей об обстоятельствах поступления профессоров на службу не известно. Второе поколение выглядит значительно менее ярким, и авторы биографических словарей не могли сказать о них ничего существенного.

Уходили со службы профессора либо сами (к этому вынуждала болезнь, старость), или им в этом "помогали" вышестоящие. Здесь опять прослеживается сходство с чиновничеством, но также и ряд особенностей преподавательской службы. В июле 1766 г. куратор В. Е. Адодуров подал в Сенат рапорт о необходимости издать указ об увольнении Эразмуса, ибо "медицины доктор и анатом профессор Эразмус из Москвы отъехал самовольно для своих нужд". Куратор указывал на то, что "оный доктор Эразмус от Медицинской коллегии истребован", кроме того, с ним "контракт заключен", "отъезд в Санкт-Петербург в рассуждении университета учинен им самовольно в презрении к университетской команде из единой его неумеренной гордости" ". Определять куратора как начальника в полном смысле слова нет достаточных оснований: он был вынужден объяснять свои действия перед Сенатом и лишь ставил вопрос ("передает о всем том на высокое рассуждение Правительству-

ющего сената и требует повелительного указа"), но не действовал как непосредственный начальник. Он ссылался, во-первых, на неисполнение заключенного договора, во-вторых, на нарушение корпоративных правил и пренебрежение к профессуре университета. Решение уволить рядового чиновника не требовало объяснения причин отсутствия на служебном месте, не говоря уже о ссылке на сообщество служащих. В отношении профессуры же приходилось принять во внимание ее корпоративное сознание и апеллировать к нему при нарушении служебных обязанностей.

Преподавательская служба отличалась от любой другой государственной деятельности уровнем образования личного состава. Для других государственных служащих высокий уровень образования не являлся непременным условием. К середине XVIII в., по подсчетам СМ. Троицкого, начальное образование имел каждый пятый чиновник. По мере удаления от столиц число образованных чиновников заметно сокращалось; впрочем, сам факт получения образования не всегда показателен для оценки культурного уровня служащего¹².

В 1770-е - 1780-е годы в связи с резким увеличением численности гражданских служащих в их рядах оказалось много плохо подготовленных людей. Ряды гражданских служащих пополнялись уволенными из учебных заведений "за малозначительность успехов", "за долговременную неявку" или "безнадежность к продолжению учения, происходящую от упорной лености"¹³, что не способствовало повышению образовательного и нравственного уровня чиновничьего "сословия"¹⁴. На этом фоне профессура выделялась резким контрастом.

Преподаватели, приглашенные куратором из-за границы, или русские, прошедшие там стажировку, почти все имели не только высшее образование, но и опыт преподавания в университетах Европы: Афонин поработал преподавателем в Швеции, в Кильском университете служил до переезда в Москву Керштенс, в Тюбингенском - Фромман и Шаден, в Страсбургском - Эразмус, в университетах Глазго и Лейдена практиковали Десницкий, Зыбелин, Вениаминов. Не имевшие ученой степени преподаватели все же имели преподавательский или научный опыт: Шварц работал в пансионе Рахманинова, Барсов был членом Российской Академии наук. При подборе кадров учитывались заслуги профессоров.

Двое русских профессоров были в числе первых выпускников Московского университета (Третьяков, Афонин - 11,1%). Треть профессоров первого поколения получила образование в духовных учебных заведениях: выпускники духовных учебных заведений были переведены в Московский университет для создания первого контингента студенчества. Барсов, Зыбелин, Вениаминов были выпускниками Славяно-греко-латинской академии; Аничков и Десницкий - Троице-Сергиевой лавры; закончил духовную семинарию Поповский. Барсов и Поповский некоторое время учились в Академическом университете созданном при Академии Наук¹⁵.

Профессора второго поколения также отчасти относились к числу бывших университетских студентов. В 1790 г. Курика и Сибирский закончили медицинский факультет. По-видимому, в 1779 и 1767 гг., соответственно, окончили Университет Синьковский и Чеботарев. Поступивший в 1780 г. в Московский университет Панкевич, а также Андреевский кончили курс в Киевской духовной академии. Барсук-Моисеев и Сохацкий учились в Киево-Могилевской академии. Выпускников Московского университета среди профессоров было 36,3%. В то же время относительно многих профессоров не сведений о месте получения образования (Бодуэн, Бордельер, Виганд, Ватэ, сразу получившие должность экстраординарного профессора, не указали, где они учились).

Стремление власти регламентировать все стороны жизни подданных приводило к тому, что ученые и художники наравне с управителями казенных горных и винокуренных заводов получали офицерские ранги. Это свидетельствовало об утилитарном подходе к развитию науки, просвещения и

культуры, отражало тенденцию к бюрократизации зарождающейся интеллигенции, которая, как обычные служащие, занимала свое место в "Табели о рангах": во второй половине XVIII в. профессорам присваивался только IX класс. Дело в том, что, когда создавалась Табель, Московского университета еще не существовало, так что профессора не могли быть в нее внесены¹⁶. Кроме того, сама университетская идея предполагала свободное служение науке, целью обучения не являлось пополнение государственного аппарата и армии чиновников. Другой вопрос, что в условиях России перед университетом существовала альтернатива: либо быть включенным в государственный аппарат и функционировать как государственное учреждение, либо разделить судьбу Академического университета. Он представлял собой механически скопированную европейскую модель, которую отторгла российская действительность. Правда, в числе чинов IX класса, не дававшего прав на потомственное дворянство, упоминались "профессоры при академиях", под которыми подразумевались преподаватели учрежденной в 1715 г. морской академии при Адмиралтейской коллегии. Это был сравнительно невысокий ранг, приравнивавший "профессоров", по существу, к армейским капитанам, бергмейстерам, сенатским протоколистам или титулярным советникам¹⁷. Проект университетского Устава 1755 г. также не предусматривал для профессуры никаких рангов. Их отсутствие немало мешало профессорской службе, особенно во взаимоотношениях с титулованными студентами, и контрастировало с высоким положением профессоров-иностранцев и тем отношением к науке, к которому они привыкли в Европе.

Чин, важнейшая ценность, санкционированная верховной властью, не только удостоверял социальные преимущества служащего-дворянина, но и до известной степени гарантировал человеческое достоинство. Поэтому даже принадлежность профессуры к дворянскому сословию не играла такой роли, как низкое положение по Табели о рангах. Незавидное место профессора в этой системе порождало презрительное отношение к данной должности и нежелание служить и учиться в университете. Показательно поведение книгопродавца Х. Л. Вевера в конфликте между ним и профессорами в 1765- 1766 гг.: в присутствии профессоров он "всю Конференцию поносил грубейшими ругательствами... говоря: "Нахалы в Конференции не должны мне ничего приказывать! Они мне не начальство! Пусть они сначала получат чины, а тогда командуют! Плевал я на всю Конференцию!""¹⁸. Профессорам приходилось искать других путей продвижения по чиновной лестнице, помимо служения в университете. В 1755 - 1770-х годах такой путь открывала параллельная служба в других государственных органах (Афонин занимал должность в Военной коллегии, Рост получил VI класс за службу главным надзирателем в Воспитательном доме), либо милость монарха (Барсов в 1775 г. получил VI класс за перевод "Наставлений политических" для Уложенной комиссии, Дильтей при восстановлении на службе в 1766 г. по высочайшему указанию также получил VI класс), либо ходатайство куратора (Шварц получил VIII класс благодаря хлопотам И. И. Шувалова за составление записки о состоянии университета и его преобразованиях в 1781 г.¹⁹), либо многолетняя усердная служба в Московском университете (Зыбелин и Керестури имели к началу XIX в. VI класс). Сказать что-либо определенное о других профессорах первого поколения не представляется возможным.

Для второго поколения профессоров ситуация не изменилась: получение более или менее высокого чина считалось особенной милостью, исключением из общего правила²⁰. К концу XVIII в. имели чины VI класса М. И. Скиадиан, З. А. Горюшкин, С. Г. Зыбелин, Ф. Ф. Керестури, В. М. Рихтер, Ф. Г. Политковский, Х. А. Чеботарев, П. И. Страхов, А. А. Прокопович-Антонский, VII класса - Ф. Г. Баузе, Ф. И. Барсук-Моисеев, А. М. Брянцев, И. А. Гейм, VIII класса - М. И. Панкевич и В. К. Аршеневский, IX - Н. Е. Черепанов²¹; коллежским асессором был Бодуэн.

Помимо Табели о рангах важным элементом правового регулирования службы являлось присуждение ученых степеней, определявшее преподава-

тельскую деятельность в совершенно другой системе координат. Процедура присуждения ученой степени была перенесена иностранными профессорами из европейских университетов как традиционное право свободной академической корпорации. Это объясняет то, что Московский университет, будучи в России частью государственного аппарата, далеко не сразу получил возможность такого проявления деятельности вольного собрания ученых. Постепенно, однако, была введена ученая степень "магистр философии и свободных наук". Всего, по подсчетам А. Е. Иванова, в 1760-е - 1780-е годы эту степень получило 10 человек. Единая процедура возведения в ученую степень магистра отсутствовала: она могла включать устный экзамен, пробные лекции. Низшей степенью была степень "бакалавра философии", присуждаемая наиболее отличившимся выпускникам²². Таким образом, особенностью преподавательской службы являлось существование двух независимых друг от друга иерархических систем, регулировавших деятельность профессоров: лестницы чинов и ученых степеней.

В 1770-е годы проблема присуждения докторской степени еще не была решена, хотя к этому предпринимались попытки. Степень доктора присуждали за границей, а потом ее утверждали в России. Попытка упростить процедуру (обойтись без утверждения степени доктора Медицинской коллегией) была предпринята в 1770 году. Студента Ивана Сибирского университетская конференция пыталась представить к защите докторской "диспутации и произведению в доктора медицины по обычаю протчих университетов... при собрании всех гг. профессоров университета". Сибирский успешно прошел публичный экзамен, его допустили до пробной лекции и диспута. Однако, сославшись на отсутствие точного повеления о "даче... вышних академических градусов" в "Проекте об учреждении...", Ададуров отказал директору Хераскову. Следовало ждать, "когда на оное высочайшая е.и.в. конфирмация воспоследует". Указание на недостатки юридического оформления не дали результата, и талантливый медик до своей смерти в 1783 г. так и не получил докторской степени²³.

Во втором поколении положение изменилось - перед нами эволюция преподавательской службы. Как было выяснено И. П. Кулаковой, принципиальная возможность присуждения докторской степени не исключалась изначально: в протоколах за первые же годы существования Университета встречаются указания на то, что по представлению университета соизволение на присвоение ученой степени давал куратор. Шувалов в сентябре 1791 г. исходатайствовал передачу от Медицинской коллегии университету функции "полезных ученостью людей отечеству... успевших во врачебном искусстве" возводить "в докторский градус"²⁴. Отсюда идет двойное употребление в русском языке термина "доктор": практикующий врач и ученая степень - доктор медицинских наук. "Высочайше дарованное право" присуждения докторской степени в первый раз было использовано 29 марта 1794 г.: университет произвел в доктора медицины Ф. Барсук-Моисеева. Порядок присуждения ученых степеней по другим научным специальностям (философия, богословие, юриспруденция) был введен "Предварительными правилами народного просвещения" от 24 января 1803 года.

В отношении профессуры XVIII в., учитывая ее европейское происхождение или воспитание, едва ли уместно говорить о карьере как первостепенной цели службы. Но и исключать ее нельзя. Совмещение служения науке и карьеры чиновника характерно для преподавательской службы, аналогично совмещению ученых степеней и чинов.

Большинство рядовых чиновников свою карьеру начинали с должности копииста. Исключение существовало для дворян, которые могли миновать начальные канцелярские чины²⁵. Классный чин (14-й) получали чаще всего в должности канцеляриста. В университете, как вновь созданном государственном учреждении, система взаимозависимых и подчиненных друг другу должностей при первом поколении профессоров еще не сложилась. Применительно ко второму поколению смена должностей уже выглядела как оп-

ределенный успех в профессиональной деятельности. Особенностью преподавательской службы первоначально был пропуск низших должностей (адъюнкт), поскольку профессура начинала свою карьеру уже с чином, между тем как желающих работать в университете было мало. В качестве примера должностного роста в первом поколении можно рассматривать карьеру профессора Керестури. Он начал с подведомственных Московскому университету учреждений. В 1765 г. Керестури служил прозектором, врачом университетской больницы, затем в 1772 г. - первым хирургом в больнице, в 1778 г. - экстраординарным, с 1779 г. - ординарным профессором и до 1805 г. возглавлял кафедру анатомии. Перед нами простая смена должностей, понятная любому русскому чиновнику.

Карьерный рост профессоров второго поколения мало отличался от предыдущего. Маттеи в 1772 г. стал ректором гимназий при Московском университете, в 1776 г. - экстраординарным, с 1778 г. ординарным профессором. Этот путь занял семь лет. Но, например, восхождение Чеботарева до должности ректора потребовало 39 лет (1764 - 1803).

Преподаватель университета - иностранец или воспитанный в Европе россиянин - принес с собой представление о должностях, которым полагается существовать в таком автономном образовательном учреждении. Поэтому каждый профессор участвовал в еженедельных собраниях под председательством директора, чтобы "советовать и рассуждать о всяких распорядках и учреждениях, касающихся до наук и лучшего оных произвождения". На тех же общих собраниях следовало решать все дела, "касающиеся до студентов, и определять им штрафы, ежели кто приличится в каких продерзостях и непорядках"²⁶. Таким образом, каждый профессор мог вносить предложения по изменению распорядка работы университета, процесса его научной и учебной деятельности, по вопросам учебного процесса и взаимоотношений со студентами. Ничего похожего в обычных государственных учреждениях России не наблюдалось. Конференция, этот орган самоуправления, привнесенный из европейских порядков в императорскую Россию, не могла еще сделать университет "автономным организмом". Другое дело, что самоуправление в Московском университете, хоть и в урезанном варианте, все же существовало и профессура сопротивлялась насаждению других механизмов решения проблем.

В 1757 г. конференция как орган самоуправления, по приказанию куратора, образовалась из трех асессоров и трех профессоров. В ее состав вошли Поповский, Дильтей и Фромман. Судя по протоколам, в 1760-х годах на конференции присутствовали всегда одни и те же лица. На протяжении 1767 г. это были Барсов, Керштенс, Лангер, Рейхель, Рост, Шаден, Эразмус. Иногда к ним присоединялся Дильтей. Ректор по гимназическим делам Шаден занимал место в конференции за отдельным столом. Существовали и другие должности, требовавшие присутствия: заведующим университетской больницей был определен Керштенс, "юрисконсультом" Дильтей, который согласно заключенному в 1766 г. контракту обязался "приходить всегда в университетскую конференцию и все случающиеся в университете или от оного требуемые юридические советы, децизии и т.п. сочинять по обыкновенной форме на латинском языке". Инспекторами гимназий были Аничков, Дильтей, Фромман, секретарями конференции - Лабом, Лангер (1765 - 1771 гг.)²⁷.

Во втором поколении существовали такие должности, как ректор обеих гимназий (Маттеи с 1772 по 1782 г.), инспектор гимназий и смотритель Благородного пансиона (Страхов с 1787 г., после 1785 г. инспектором гимназий был Аршеневский), директор университетского музея (Политковский), заведующий библиотекой и хранитель ее фондов (Чеботарев с 1778 по 1808 г.), инспектор учительского института (Сохацкий с 1797 г.). Налицо все большее разнообразие функций и организационное развитие.

Кроме внутриуниверситетских органов управления, преподаватели могли работать и в учреждениях, непосредственно с Московским университетом не связанных, но требовавших чиновников с университетским образованием и

соответствующим кругозором. Таких служащих катастрофически не хватало, чем и вызывалось совмещение должностей как особенность преподавательской службы. Профессор мог получить обязательную медицинскую практику от Медицинской коллегии (как Зыбелин), служить цензором всех типографий Москвы и театра, редактором "Московских ведомостей" (как Поповский и Барсов), принимать участие в работе Уложенной комиссии (как Барсов и Десницкий).

Нередко преподаватели полностью переходили на другое поприще. Афонин в связи с переездом в Петербург работал с 1777 г. в Военной коллегии, затем в горном училище, затем служил директором экономии Крыма и Екатеринославского наместничества (1784 г.). Горюшкин был одновременно и профессором и членом палаты уголовного суда, казенной палаты. Профессора получали должности, созданные высочайшим повелением. Маттеи по указу Екатерины II занимался описанием всех рукописей и древних сочинений; Чеботарева Екатерина II пригласила на роль личного секретаря. Из-за недостатка преподавателей случалось совмещение разнородных кафедр: с 1796 по 1802 г. Скиадан возглавлял кафедру на своем медицинском факультете и кафедру естественного права на юридическом факультете.

В целом второе поколение по своему должностному положению выглядело скромнее первого и уж тем более - третьего. Сказывалось его промежуточное положение: "старики" первого поколения еще не освободили своих должностей, а им на смену уже готовились преемники из третьего. Второе поколение представляло собой ряд исправных служащих, не проявлявших (за редким исключением) рвения к занятию государственных постов помимо собственного скромного места в Московском университете. Поколение сжилось со своим невысоким положением на социальной лестнице.

Служба в Московском университете была связана с комплексом прав и обязанностей. Чиновник Российской империи имел право на отпуск, на увольнение в любое время, на получение содержания, пенсии, право на особую защиту государством, на закономерное повиновение подчиненных, на уважение, соответствующее его положению как представителя власти²⁸. Что касается московской профессуры второй половины XVIII в., то никогда не подлежало сомнению ее право на получение содержания. Право на пенсию дал Устав 1804 года. Право на особую защиту государством своих служащих - профессоров университета - существовало, однако оно постоянно нарушалось - им приходилось с трудом добиваться соблюдения положенных по закону привилегий (например, освобождения от постойной повинности). Права профессора перечислялись в договоре государственной службы, контракте, который был заключен, в частности с И. Рейхелем в 1768 году. Это было право "получать прежнее его годовое жалование по шести сот рублей... и сверх того всеми от е.и.в... университету пожалованными и впредь жалуемыми привилегиями, преимуществами и выгодами пользоваться"²⁹. По сути, это обычные права чиновника, служащего в государственном учреждении.

Обязанности также указывались в контракте. Право принимать частных лиц на государственную службу преподавателями имел в университете директор. Лицо, пожелавшее поступить на службу, должно было отвечать установленному в законе цензу (происхождение, уровень образования, пол, возраст, нравственность, подданство и вероисповедание, отбывание воинской повинности). В отношении профессуры в первую очередь учитывался уровень образованности. Контракт с Рейхелем был заключен "по указу е.и.в. в силу полученных от В. Е. Адодурова ордеров... на основании Правительствующего Сената от 26 февраля 1764 г. указа". Сторонами договора, заключенного 26 марта 1768 г., названы "канцелярии советник и директор господин Херасков" от имени университета и профессор Рейхель³⁰.

Обязанности профессора также перечислены и в договоре 1766 г. с профессором Дильтеем: от него требовалось "в определенные ординарным профессорам дни и часы со всякой верностью и прилежанием обучать публично". Не была забыта и воспитательная функция: "Своим поведением пода-

вать добрый пример, чина своего никоим образом не делать презрительным, честь и пользу университета при всяком случае наблюдать"³¹. Детального изложения обязанностей контракт не содержал, вероятно, ввиду отсутствия прецедентов.

Предусматривалась возможность для профессора самостоятельно распределять время на чтение дисциплин: согласно контракту, "при сей профессии всеобщего положительного права имеет... г-н проф. Дильтей из римского права столько употребить, сколько потребно к его лекциям... Тож разумеется и о праве естественном, из которого он взять может столько, сколько потребно для юристического учения"³². В контракте, заключенном через два года с Рейхелем, его обязанности более детализированы. "Господин профессор Рейхель обязуется, - гласит договор, - в императорском Московском университете преподавать студентам... четыре дни в недели, каждый день по два часа, а сверх того иметь смотрение над библиотекою университетскою". Не забыта оговорка о качестве работы: профессор "будет стараться в означенных лекциях... подать основательные познания, притом обещает учреждениям Московского университета надлежащим образом без прекословия во всем повиноваться, наблюдать всегда по должности своей честь и пользу университета и гимназии"³³. Ясно выступает специфика преподавательской службы: с одной стороны беспрекословное подчинение начальству, с другой стороны - соблюдение моральных интересов, чести университета. Контракт с Эразмусом, как и другие контракты, заключенные с иностранцами, ограничивают их волю: европеец, воспитанный в духе демократических установок западных университетов, мог не видеть необходимости исполнять то, что требовал начальник от него, человека науки, если это не обусловлено контрактом.

На эту сторону отношений указывает в своем письме Екатерине II Херасков. В ноябре 1767 г. она "соизволила приказать читать в университете лекции на русском языке", на что директор возражал: "Сие благоразумное замечание может без действа остаться, хотя по моему директорскому званию могу в силу того учинить исполнение". Херасков предвидел сопротивление иностранной профессуры и предлагал "утвердить сие высочайшее намерение поименно"³⁴, дабы он мог апеллировать к высочайшей воле. Лишь такая ссылка могла быть весомым аргументом для исполнения требований, не указанных в контракте. В то же время русские профессора осознавали работу в университете как служение государству и, если требовалось, могли быть привлечены для решения вдруг возникших проблем. В марте 1771 г. из Медицинской конторы в канцелярию Московского университета поступило распоряжение "об определении университетских докторов Петра Вениаминова, Семена Зыбелина... в комиссию по борьбе с эпидемией чумы", и "с 1770 по 1772 [г.] профессора и доктора Московского университета Зыбелин, Вениаминов и Эразмус, жертвуя отечеству собственной своей жизнью способствовали к предупреждению и врачеванию свирепствовавшей тогда [моровой] язвы"³⁵.

Очевидно, что Эразмус, воспитанный в европейских традициях автономности и служения науке, осознавал себя медиком, принесшим клятву Гиппократа; в борьбе с чумой он участвовал вовсе не из чувства ответственности перед государством, а в силу морального долга. Также и профессора Барсов и Чеботарев, которым было поручено хронологически упорядочивать сводные выписки из русских летописей с 1224 г., сделанные императрицей³⁶, делали это не только по ее повелению, но и из профессионального интереса.

Деятельность профессуры регламентировалась и упорядочивалась требованиями дисциплины, нормативных актов, но также - и это являлось особенностью преподавательской службы - европейскими нормами академического сообщества и методическими принципами. Синтез всех этих требований определял специфику преподавательской деятельности, с одной стороны, сближая ее со службой рядового чиновника, а с другой, определяя ее творческое своеобразие.

В Московском университете, как и в других государственных учреждениях, следили за дисциплиной. Подобно тому, как надзор за присутствием чиновников вели прокуроры, всеподданнейшими рапортами сообщавшие о присутствии сенаторов, членов коллегий и пр., так и директор Московского университета контролировал исполнение профессорами своих обязанностей. В июне 1758 г. он "приказал объявить всем учителям, что отныне будет вестись книга, в которой ежедневно должны отмечать неявившихся, и что за один час опоздания у них будет вычитаться дневное жалованье, а за день [пропуска] - недельное"³⁷.

Со своей стороны, куратор Адодуров 22 мая 1766 г., в своем доношении в Сенат дал нелестную характеристику Рейхелю как скандалисту, а также указывал на его прогулы ("от 8 числа декабря 1765 г. по апрель 1766 г. по-отбытельствовал... не более 11 лекций, а надлежало с 9 числа января сего 1766 г. по нынешний апрель месяц... читать 39 лекций, от директора же... было объявлено, что тех лекций... читано... две или три... продолжение и порядок учения совсем пресекается"). Куратор упирал как на моральную сторону ("учащимся подается худой пример"), так и на неисполнение преподавателем своих служебных обязанностей. Он предлагал "при собрании всех профессоров учинить... строжайший выговор", а если это не поможет, "то надлежит его из университета и вовсе исключить". Требуя "отрешить" от должности Эразмуса летом 1766 г. за самовольную отлучку, Адодуров рассчитывал этим пресечь "такое неограниченное своевольство"³⁸. Дисциплинарные взыскания, обычные для рядовых чиновников, с осторожностью применялись к профессуре: воспитанного в Европе, привыкшего к уважению и имевшего собственное достоинство (расценивавшееся в России как "надменная гордость") профессора можно было покарать только выговором или увольнением, а не лишением жалованья или запирая "безвыходно" в учреждении до окончания работ. В иных учреждениях воздух сотрясали грубые окрики начальника, его неизменное "ты" в обращении с подчиненными³⁹. В XVIII в. канцелярских служителей держали под арестом на хлебе и воде, сажали в колодки на цепь, били розгами, палками и плетьми, а в крайних случаях сдавали в солдаты⁴⁰. Поддержание дисциплины и наказания за ее нарушения облекались в Московском университете в более цивилизованные формы.

В первые годы, стремясь упорядочить службу профессоров, Сенат рекомендовал куратору составить "достаточное учреждение или регламент", "применяясь к иностранным университетам", чтобы в Московском университете профессора знали, как "каждый по своему званию поступать имеет" и "чего за хорошее поведение ожидать могут и чему за противное тому подвергаться могли"⁴¹. Хотя такой инструкции сочинено не было, служебная деятельность профессоров получила известное нормативное оформление. Регламентировались не только дела, связанные с финансовой деятельностью университета, но и непосредственное исполнение профессорами своих служебных обязанностей. Проводя распределение студентов, преподаватель должен был об этом подавать ведомости. Контролировалось то, где будут жить профессора: всем университетским служителям предписывалось "иметь жительство свое в близости от университетского дому... дабы в прохаживании туда и назад напрасно время не теряли"⁴². Само разрешение на чтение лекций было непросто выхлопотать. Девять месяцев понадобилось вернувшимся в 1767 г. из Шотландии СЕ. Десницкому и И. А. Третьякову, чтобы получить допуск к преподавательской деятельности⁴³. В этих порядках можно увидеть как попытки следовать европейским канонам, так стремление соблюдать все формальности государственного учреждения, каким являлся университет.

Конечно, не все предписания соблюдались. Судя по всему, требование, в случае пропуска занятий, принести свидетельство от доктора или университетского лекаря не выполнялось до 1765 года. На запрос из Сената в связи с делом Дильтея конференция ответила, что "до сего времени не употребительно было в университете подавать в конференцию репорты... о бытности или небытности"⁴⁴.

В отличие от других видов государственной службы, преподавательская деятельность регламентировалась также нормами академического сообщества, а в контракте, заключенном с профессором Дильтеем, содержались и методические указания. "За основание своих лекций" он должен был взять проверенную и "назначенную к тому куратором и профессорским собранием... систему", "удерживаться от всякого излишнего диктования, но наипаче подавать основательное наставление... на латинском языке". Нормы академического сообщества обязывали преподавателя соблюдать авторское право и "с кафедры не произносить иного ничего как собственное свое сочинение"⁴⁵.

Несмотря на малую долю преподавателей Московского университета в общем количестве чиновников, происходило упорядочение данного вида государственной службы. Смирение профессоров со своим первоначально незавидным положением в служилой среде сочеталось с постепенным оформлением существенных особенностей преподавательской службы, касавшихся условий принятия на службу, ее продолжительности и ухода с нее профессоров, уровня образованности. На протяжении полувека в этой сфере устанавливалась собственная иерархия в виде лестницы ученых степеней, собственная система регламентации деятельности, особенности в подборе лиц для занятия должностей, специфика прав и обязанностей. В то же время менее четкое определение весомости служебного положения делало эту профессию менее престижной. Европейское понимание университета и науки как приоритетной деятельности профессора расходилось с российскими условиями и признанием служения государству целью всей деятельности преподавателя. Под влиянием этих определяющих условий и происходило на протяжении XVIII века формирование преподавательской службы со всеми ее особенностями.

Приложение

Первое поколение профессоров Московского университета: Аничков Дмитрий Сергеевич (в 1762 г. - преподаватель в гимназии, профессор в 1771 - 1788 гг.), Афонин Матвей Иванович (1769 - 1777 гг.), Барсов Антон Алексеевич (1755 - 1791 гг.), Вениаминов Петр Дмитриевич (1766 - 1767 гг.), Десницкий Семен Ефимович (1768 - 1787 гг.), Дильтей Филипп Генрих (1756 - 1764, 1766 - 1781 гг.), Зыбелин Семен Герасимович (1765 - 1782 гг.; согласно БСППИМУ - 1765 - 1802 гг.), Керестури Франц Францевич (в 1765 г. - прозектор, профессор в 1778 - 1805 гг.), Керштенс Иоганн Христиан (1757 - 1769 гг.; согласно БСППИМУ - 1758 - 1770 гг.), Лангер Карл Генрих (1764 - 1774 гг.), Поповский Николай Никитич (1755- 1760 гг.), Рейхель Иоганн Готфрид (с 1757 - лектор, профессор в 1761 - 1778 гг.), Рост Иван Акимович (в 1757 - лектор, профессор в 1761 - 1791 гг.), Третьяков Иван Андреевич (1768 - 1776 гг.), Фромман Иоганн Генрих (1771 - 1765 гг.), Шаден Иоанн Матиас (1771 - 1778 гг.; согласно БСППИМУ- 1759 - 1797 гг.), Шварц Иван Георгиевич (1779 - 1782 гг.), Эразмус Иоганн Фридрих (1765 - 1776 гг.; согласно БСППИМУ - 1764 - 1768 гг.).

Второе поколение профессоров Московского университета: Андреевский Иван Самойлович (с 1792 г. прозектор, профессор с 1805 г.), Аршеневский Василий Кондратьевич (1795 - 1808 гг.), Барсов Александр Дмитриевич (1793 - 1797 гг.), Барсук-Моисеев (Мойза) Фома Иванович (1795 - 1811 гг.), Ватэ Авьяде (1796 - 1809 гг.), Виганд Иоанн (1784 - 1793 гг.), Баузе Федор Григорьевич (1782 - 1783,1786 - 1811 гг.), Бодуэн (1773 - 1795 гг.), Бордельер (1772 - 1773 гг.), Горюшкин Захарий Аникиевич (1790 - 1811 гг.), Курика Феодосии Константинович (1784 - 1785 гг.), Маттеи Христиан Фридрих (1776 - 1784, 1803 - 1811 гг.; согласно БСППИМУ - 1780- 1811 гг.), Мельман Иоганн Вильгельм-Людвиг (1789 - 1795 гг.), Панкевич Михаил Иванович (с 1787 - преподаватель в гимназии, профессор в 1791 - 1812 гг.), Политковский Федор Герасимович (1785 - 1808 гг.), Сибирский Иван Андреевич (1770 - 1778 гг.), Синьковский Дмитрий Николаевич (в 1765 - 1767 гг. - учитель; в 1786 - 1792 гг. профессор), Скиадан Михаил Иванович (1776 - 1802 гг.), Сохацкий Павел Афанасьевич (в 1785 г. - учитель, профессор в 1795 - 1809 гг.), Чеботарев Харитон Андреевич (1776 - 1803 гг.), Шварц Иоганн Георг (1779 - 1782 гг.), Шнейдер Якоб (1783 - 1788 гг.) (ИЛИЗАРОВ С. С. Ук. соч; ВОЛКОВ В. А., КУЛИКОВА М. В. Ук. соч.; АНДРЕЕВ А. Ю. Ук. соч., с. 663, 676).

Примечания

1. ПЕТРОВ Ф. А. Немецкие профессора в Московском университете. М. 1997; ВОЛКОВ В. А., КУЛИКОВА М. В. Московские профессора XVIII и XIX веков. М. 2003; ИЛИЗАРОВ С. С. Московская интеллигенция XVIII века. М. 1999; ПЕТРОВ Ф. А. Российские университеты в первой половине XIX века. Кн. 1. М. 1998; ЕГО ЖЕ. Зарождение системы университетского образования в России. В кн.: Университет для России. М. 1997; АНДРЕЕВ А. Ю. Московский университет в общественной и культурной жизни России начала XIX века. М. 2000; КУЛАКОВА И. П. Университетское пространство и его обитатели. М. 2006.

2. SCHRODER W. H. Kollektive Biographien in der historischen Sozialforschung. In: Zum Einsatz von kollektiven Biographien in der historischen Sozialforschung. Stuttgart. 1985, S. 8; NIEMEYER H. Die Biographien - eine Forschungsmethode zur Lebensweltanalyse. In: Sociologia International. 27. 1989, S. 92.

3. ПИСАРЬКОВА Л. Ф. Государственное управление России с конца XVII до конца XVIII века. М. 2007, с. 357.

4. ПСЗ-3. Т. 3. СПб. 1828, N 2467 (п. 1 - 2).

5. ПИСАРЬКОВА Л. Ф. Ук. соч., с. 371.

6. Российский государственный архив древних актов (РГАДА), ф. 1261, оп. 12, д. 305, л. 30- 76об.

7. ПИСАРЬКОВА Л. Ф. Российский чиновник на службе в конце XVIII - первой половине XIX века. - Человек, 1995, N 4, с. 56.

8. ПСЗ-1. Т. 13. СПб. 1755, N 10473; т. 19. СПб. 1773, N 13972.

9. РГАДА, ф. 248, оп. 38, св. 5, д. 12, л. 59.

10. См.: КУЛАКОВА И. П. Университет и роль культурного политика. В кн.: История Московского университета. 1755 - 2004. Материалы V научных чтений памяти А. В. Муравьева. М. 2004, с. 137.

11. РГАДА, ф. 248, оп. 263 (1766 - 1772 гг.), д. 5477, л. 54.

12. ПИСАРЬКОВА Л. Ф. Российский чиновник, с. 306.

13. РГИА, ф. 1409, оп. 2, д. 6832, ч. 12, л. 326об., 418об., 422об.

14. ПИСАРЬКОВА Л. Ф. Российский чиновник, с. 63.

15. См. подробнее: ПЕТРОВ Ф. А. Формирование системы университетского образования. Т. 1. М. 2002, с. 113.

16. КЛОКОВ С. Н. Генезис и эволюция российской гражданской служилой бюрократии в 18 столетие. Канд. дисс. Нижний Новгород. 2006, с. 51; ФУНДАМИНСКИЙ М. И. Социальное положение ученых XVIII столетия. В кн.: Наука и культура XVIII века. Л. 1984, с. 54.

17. ПСЗ-1, т. 6, N 3890, с. 488.

18. Документы и материалы по истории Московского университета. Т. 2. М. 1963, с. 310.

19. ИЛИЗАРОВ С. С. Ук. соч., с. 308.

20. ПЕКАРСКИЙ П. П. История императорской Академии наук в Петербурге. Т. 1. СПб. 1870, с. 372.

21. ПЕТРОВ Ф. А. Формирование системы..., с. 120.

22. ПЕТРОВ Ф. А. Зарождение системы..., с. 88. По мнению Петрова, в Московском университете XVIII в. магистерская степень не имела определенного должностного эквивалента. Ее обладатель мог быть определен учителем университетской гимназии, как, например, в случае с правоведом М. М. Снегиревым и филологом П. А. Сохацким; или получить должность адъюнкта, как, например, математик В. К. Аршеневский, притом не сразу, а спустя пять лет; или, наоборот, уже через год после получения степени стать экстраординарным профессором, как философ А. М. Брянцев.

23. Документы и материалы, т. 3. М. 1963, с. 357, 362, 381, 453; КУЛАКОВА И. П. Ук. соч., с. 248.

24. РГАДА, ф. 17, оп. 1, д. 48, 1779 - 1791 гг., л. 45.

25. ПСЗ-1. Т. 20. СПб. 1775, N 14405.

26. Проект об учреждении Московского университета. В кн.: БЕЛЯВСКИЙ М. Т. М. В. Ломоносов и основание Московского университета. М. 1955.

27. РГАДА, разр. XVII6, д. 42, л. 20 - 21; ШЕВЫРЕВ СВ. История императорского Московского университета. М. 1855, с. 29.

28. АРХИПОВА Т. Г., РУМЯНЦЕВА М. Ф., СЕНИН А. С. История государственной службы в России XVIII-XX вв. М. 2000, с. 122.

29. РГАДА, ф. 359, оп. 1, д. 5, л. 1. Контракт.

30. Там же, л. 1об.

31. РГАДА, разр. XV1I6, д. 42, л. 20.

32. Там же, л. 20 - 21.

33. Там же, ф. 359, оп. 1, д. 5, л. 1.

34. Там же, ф. 17, оп. 17, д. 47, л. 1, 1об.

35. Там же, ф. 359, оп. 1, д. 6; Русский вестник, 1818, N 23, с. 52.

36. Русский вестник, 1818, N 23, с. 53.

37. Документы и материалы. Т. 1. М. 1961, N 105.

38. РГАДА, ф. 248, оп. 263 (1766 - 1772 гг.), д. 5477, л. Зоб., 4, 54, 54об.

39. ПИСАРЬКОВА Л. Ф. Российский чиновник, с. 64.

40. СНЕЖНЕВСКИЙ В. И. Приказные люди в Нижегородском наместничестве. - Действия Нижегородской губернской ученой архивной комиссии, 1903, т. 5, с. 45.

41. РГАДА, ф. 248, оп. 263 (126). Решенные дела по университету разных годов. 1766 - 1772 гг., д. 5477, л. боб.

42. Проект об учреждении, §42.

43. См.: ТОМСИНОВ В. А. Юридический факультет Московского университета во второй половине XVIII в. - Вестник МГУ. Серия П. Право, 2004, N 6, с. 17 - 19.

44. Документы и материалы. Т. 2. N 180.

45. РГАДА, разр. XVI16, д. 42, л. 20, 21.

Публикатор:

Постоянная ссылка для научных работ (для цитирования):

Найденный поисковым роботом источник:

Автор(ы) публикации - О. В. Сердюцкая:

Комментарии: