Пятитомное издание "Историки России XVIII - XX веков", вышедшее как приложение к журналу "Исторический архив" ¹ , рассчитано на широкий круг читателей. Оно содержит характеристики жизненного пути и творчества 80 российских историков, в основном, исследователей отечественной истории.

Читатель получает представление о развитии исторической науки в России почти от ее истоков и до современности в хронологической последовательности, что очень важно для уяснения процесса развития исторической мысли в России. Не все очерки обладают одинаковой научной ценностью и привлекательностью материала. Некоторые авторы ограничиваются сухим изложением биографических сведений и перечнем работ историка, другие, напротив, подробно останавливаются на трудах по той или иной проблеме, ограничиваясь лишь минимальными биографическими сведениями.

Значительная часть очерков содержит новые, не встречавшиеся ранее в литературе сведения, в том числе архивного характера, но имеются и написанные главным образом на основе существующей литературы. Авторы - историки-профессионалы, хорошо владеют фактами. Исключение составляет, пожалуй, статья о митрополите Московском Макарии (в 5 вып.). Ее автор, архимандрит Макарии, излагает практически "житие" митрополита, не внося ничего нового в сведения, известные по предшествующей (в основном дореволюционной) литературе.

На XVIII в. приходится творчество 10 историков докарамзинского времени. Это В. Н. Татищев (А. И. Юхт - вып. 1); Г. Ф. Миллер (Т. Н. Джаксон - там же); М. В. Ломоносов (М. Б. Некрасова - там же); М. М. Щербатов (И. А. Дмитриева - там же); И. Н. Болтин (М. И. Смирнова - там же); А. Л. Шлецер (Т. Н. Джаксон - там же); М. Д. Чулков (А. И. Юхт - там же); И. И. Голиков (А. Н. Котляров, Г. В. Можаева - вып. 3); В. В. Крестинин (их же - вып. 4 и М. И. Ильинский (С. С. Инцаров - вып. 5).

В статье о Татищеве подробно излагается его разносторонняя научная, культурная и государственная деятельность, а также драматический жизненный путь. Автор считает Татищева основоположником не только исторической, но и географической науки в России. Хотелось бы узнать, в какой мере русский ученый соответствовал по своему уровню его европейским современникам. Немцы Миллер и Шлецер, внесли, как известно, значительный вклад в русскую историческую науку. Первый положил начало критике источников и создал реальную базу для критической деятельности второго, который упрекал Татищева в том, что тот не владел научным методом критики источников и не знал истории соседствующих с Россией народов. Эти недостатки в творчестве Татищева можно было бы отразить и в посвященной ему статье. Однако автор пошел по пути идеализации первого русского историка. Творчество Шлецера освещено объективно, без акцентировки тех политических мотивов,

Лаптева Людмила Павловна - доктор исторических наук, профессор Исторического факультета МГУ им. М. В. Ломоносова.

стр. 143

которые были присущи литературе XIX в., но и без гипертрофированных оценок его значения для развития русской историографии, характерных для немецкой науки вплоть до нашего времени.

Одним из основателей русской исторической науки был князь М. М. Щербатов. Его "История Российская от древнейших времен" стала, по мнению автора очерка, "первым опытом полного изложения отечественной истории" (вып. 1, с. 28). Очерк содержит основательную информацию о жизни и сочинениях Щербатова. Упомянуто и о том, что современники, да и ученые XIX в., находили в названном сочинении множество недостатков, но каких именно, читателю из содержания очерка не узнать. Зато он найдет такие сведения в другой статье - о Болтине, который подверг труд Щербатова жесткой критике, указав на ошибки в географических данных и в летописной терминологии, на неверные представления о быте и нравах, а также занятиях древних славян и т. д. (там же, с. 42). Напрашивается вывод, что авторы ряда статей подошли к характеристике творчества некоторых историков односторонне. Современному историографу следует, очевидно, при оценке творчества своих далеких и близких предшественников придерживаться позиции объективного наблюдателя, не увлекаться личностью, а стремиться определить действительное место каждого историка в науке его времени, его роль в развитии историографии.

"Отцом русской историографии" является по общему мнению Н. М. Карамзин. Как указывает автор статьи о нем А. Н. Сахаров, "История государства Российского" знаменовала собой "подлинный переворот в изучении истории нашего отечества" (вып. 1). По многим свидетельствам современников и последующих историков, сила создействия его сочинения и личности столь велики, что заложенные им в изучение отечественной истории традиции и высокий художественный уровень изложения стали образцом для историков последующего периода. Автор очерка считает, что живущее ныне поколение русских историков стремится возродить традиции Карамзина. Представляется все же, что за годы, прошедшие со времени выхода в свет первого тома "Истории государства Российского", в отечественной науке произошло множество событий, позволяющих полагать, что, хотя Карамзин и является гордостью русской культуры, его творчество относится скорее к великим историческим реликвиям. Такая личность не нуждается в панегириках; ее нужно оценивать трезво, не создавая у читателя иллюзии, будто Карамзин и по сей день не превзойден в своих оценках и методах работы.

Это, кстати сказать, понимали и современники, а именно М. Т. Каченовский, который, как показано в статье М. В. Зеленова о нем (вып. 1), в 1819 г. выступил против ряда принципиальных положений "Истории государства Российского". Если Карамзин ставил в центр изучения деятельность князей, а также политические события, отражающие мощь государства, то Каченовский высказывается за включение в предмет истории всех сторон жизни народа. Отличным от карамзинского был у Каченовского и взгляд на работу с "источниками. Карамзин выбирал из летописей только то, - что служило его моральной, научной и политической концепции. По мнению же Каченовского, для создания беспристрастного исследования ученый должен собирать все документы, выяснять достоверность фактов, и только после этого представлять свою версию события. Кроме того Каченовский выступил против манеры Карамзина живописать исторический картины: историк должен не "вымышлять" речи действующих лиц, а давать точное и сухое изложение событий и всех достоверных фактов (с. 75). Каченовский выступил против мифологизации истории и исторического сознания. Думается, критика Каченовского должна была не только получить отражение в статье о Карамзине, но и оценена по существу Зеленовым, которому стоило бы отметить гиперкритицизм, присущий этому ученому.

Процесс развития исторической науки в России изображается подчас (особенно в учебных пособиях) как исключительно деятельность отдельных выдающихся историков. Но ведь творчество корифеев вырастает в частности и на базе трудов менее заметных исследователей. В рецензируемом издании это показано весьма основательно. Здесь нашли место соответствующие их таланту и значению характеристики историков за период от Карамзина до С. М. Соловьева. К этой группе можно отнести И. Ф. Г. Эверса, Н. А. Полевого, М. П. Погодина, К. С. Аксакова, Н. И. Костомарова, К. Д. Кавелина, И. Е. Забелина (вып. 1, 3). Ряд перечисленных историков были не только предшественниками, но и современниками, и даже пережили Соловьева.

К числу значительных, но в какой-то мере забытых нашей историографией ученых относится Полевой, создавший ряд фундаментальных работ, отразивших новые тенденции в русской исторической науке. По мнению А. Е. Шикло, автора статьи о нем, Полевой "основательно поколебал карамзинские представления о прошлом ... Он сформулировал новую цельную теоретико-методологическую концепцию познания и осмысления исторического процесса, является непосредственно предшественником органических взглядов Соло-

стр. 144

вьева и Кавелина" (вып. 1, с. 95). Этот интересный очерк значительно расширяет представления об общем процессе развития русской культуры в первой половине XIX века.

Среди предшественников и современников Соловьева немало таких ученых, о которых имеется значительная литература. К ним относится в частности Погодин. Еще в XIX в. о нем была написана не одна книга. Тем не менее, современный взгляд на деятельность этого крупного культурного деятеля весьма интересен. Правда, в статье Г. В. Можаевой не упоминается о его обширных и весьма полезных для развития русского славяноведения связях со славянскими учеными; эта сторона деятельности русского ученого мало изучена, возможно, из-за трудности доступа к архивному наследству деятелей славянского возрождения XIX в. в Чехии, Словакии, у южных славян. Однако современная научная молодежь уже имеет некоторые заделы, которые можно было бы учесть и автору статьи, чтобы полнее оценить культурное и научное значение личности и деятельности Погодина.

Статья С. О. Шмидта о Костомарове могла бы содержать более подробное изложение костомаровской концепции русской истории.

Много интересного найдет читатель и в очерке М. Б. Некрасовой о К. Д. Кавелине, личности, "незаслуженно обойденной вниманием официальной советской историографии". Понятно, что последняя не жаловала Кавелина, с именем которого связана разработка политической программы российского либерализма; по мнению автора, Кавелин оказал влияние на ход событий, "отголосок которых мы ощущаем в наши дни" (вып. 1, с. 25). Мысль об актуальности идей Кавелина заслуживала большего развития.

Важной вехой в развитии русской исторической науки является творчество выдающегося русского историка XIX в. С. М . Соловьева. В статье А. А. Чернобаева подчеркивается новизна выдвинутых ученым идей и богатство фактического материала, содержащегося в 29-томной "Истории России с древнейших времен"; утверждается, что труды ученого аккумулировали новейшие для его времени философские, социологические и исторические концепции. Эти характеристики не вызывают возражений и признаны современной наукой. Но о Соловьеве имеется много воспоминаний друзей, учеников и т. д., которые позволяют характеризовать ученого как человека не только талантливого и чрезвычайно трудолюбивого, но в известной мере и деспотичного, упрямого, обладающего свойствами, тяжело отражавшимися на близких людях и сослуживцах. Думается, что можно было бы нарисовать более яркий образ живого человека, а не только великого ученого.

После реформ 60-х годов XIX в. в России наступает расцвет исторической науки, развиваются различные ее отрасли и направления. Появляется плеяда историков, имена которых вписаны в мировую науку. Происходит специализация по отдельным отраслям, периодам, проблемам. Все это было обусловлено множество факторов развития России и Европы в целом. Школа Соловьева как бы разветвляется, научная и общественная жизнь становится активнее и сложнее, а творчество историков многостороннее. Пореформенное развитие исторической науки создало фундамент, который предопределил ее расцвет в России в последние десятилетия XIX и в начале XX века. Из множества представителей русской исторической науки этого периода в рецензируемых пяти выпусках названного издания представлены: К. Н. Бестужев-Рюмин (Р. А. Киреева - вып. 1); Н Я. Данилевский (Б. П. Балуев - вып. 5); М. О. Коялович (А. Е. Шикло - вып. 4); Б. Н. Чичерин (Л. М. Искра - там же); A. П. Щапов (Д. А. Аманжолова - там же); Н. А. Попов (И. Г. Воробьева - вып. 5); Д. И. Иловайский (И. В. Бабич - выл. 3); В. С. Иконников (Р. А. Киреева - там же); В. Я. Яковлев-Богучарский (Л. М. Искра - вып. 5); А. С. Лаппо-Данилевский (А. А. Чернобаев - вып.4); B. И. Семевский (В. А. Федоров - вып. 1); В. О. Ключевский (Р. А. Киреева - там же); Н. П. Павлов-Сильванский (С. В. Чирков - вып. 2). Эту группу составляют ученые, часть которых начала (а иногда и закончила) свою деятельность в XIX в., но другие работали еще и в начале XX в., и в первые годы советской власти. Большинство из них - придерживалось позитивистской методологии. Многие из оставшихся в России не приняли послеоктябрьских порядков, подвергались профессиональной дискриминации и заканчивали свой жизненный и творческий путь, не создав ничего значительного в сравнении с дореволюционным периодом.

В обзоре невозможно остановиться на всех статьях, помещенных в выпусках. Отметим, что в издании "воскрешено" много забытых имен или имен историков, творчество которых недостаточно изучено. Ряду статей свойственна некоторая односторонность, когда автор стремится возвысить своего героя, указать на его научную значимость и лишь мельком упомянуть о недостатках. А ведь во второй половине XIX и начале XX в. в науке бушевали страсти, общественность принимала или отвергала определенные теории и концепции. Мнения современников, которые редко бывают объективными, следовало бы все же учитывать и оценивать, чтобы определить действительное место того или иного историка в науке

стр. 145

своего времени. В качестве примера можно привести статью о Данилевском, в которой ни слова не говорится об исторических "фантазиях" автора "России и Европы", справедливо отмеченных критикой. Сборник научных биографий это не собрание юбилейных статей и не мартиролог. Он должен был бы показывать на примере творчества отдельных личностей общий процесс развития историографии в его динамике, в борьбе мнений, как это и было в действительности.

Особую группу статей составляют очерки об историках-эмигрантах: П. Н. Милюкове (М. Г. Вандалковская - вып. 2), А. А. Кизеветтере (ее же - там же), Е. Ф. Шмурло (С. И. Горелова - вып. 4), Н. И. Ульянове (В. Я. Багдасарян - там же), Н. С. Трубецком (А. В. Антощенко - вып. 5), Г. В. Вернадском (Н. Е. Соничева - вып. 2), А. В. Карташеве (А. В. Антощенко - вып. 5), С. П. Мельгунове (Ю. Н. Емельянов - вып. 2), Б. И. Николаевском (В. В. Крылов - вып. 3).

Авторы констатируют, что обстоятельства жизни и творчества историков-эмигрантов мало известны нашей общественности. Высказывается убеждение, что эмиграция ученых нанесла непоправимый ущерб русской науке и культуре. В связи с этим авторы уделяют главное внимание достижениям историков-эмигрантов. Нельзя сказать, что все труды Милюкова, Кизеветтера, Шмурло по русской истории были недоступны советским читателям. Многие эмигранты, травмированные житейскими невзгодами и оторванные от источниковой базы, так и не смогли создать ничего особенного ценного по истории России, равного их же сочинениям, опубликованным до эмиграции. И все же едва ли правомерен тезис о том, что эмиграция имела катастрофические последствия для нашей науки. Так, правда, думали сами эмигранты, но сегодняшние их биографы, в том числе и авторы рецензируемого издания, должны были бы относиться к оценкам последствий эмиграции более трезво. Творчество историков-эмигрантов заслуживает более глубокого, чем ранее, анализа и более всесторонней характеристики. Современные работы об историках-эмигрантах базируются главным образом на литературе или ограниченном круге источников, чаще всего мемуаров. Между тем архивные документы дают основание полагать, что историкам-эмигрантам были присущи многие иллюзии и ограниченность исторических взглядов. Многие из них себя переоценивали. Ослепленные ненавистью к большевикам они подчас забывали, что культура великого народа не может погибнуть в одночасье, она может лишь деформироваться под влиянием обстоятельств. Ограниченность исторического мышления эмигрантов выражалась в том, что многие из них, отлично зная историю России, вообще являясь людьми высокообразованными, не постигали закономерностей исторического развития и, в частности, того факта, что при политических катаклизмах, таких как революции 1917 г., происходят процессы необратимые. Они были убеждены в скором падении большевистского режима. Из историков-эмигрантов не следует делать ни мучеников, ни пророков. Предпочтительнее спокойно и объективно говорить о достоинствах и недостатках их трудов.

Многие оставшиеся в СССР представители исторической науки, Получившие образование до революции и внесшие вклад в науку, были в конечном счете репрессированы, закончили свою жизнь ошельмованными, в ссылке или в тюрьме; были и расстрелянные.

В рецензируемом сборнике даются очерки о нескольких историках, попавших под жернова красного террора. Это С. Ф. Платонов (А. А. Чернобаев - вып. 2) - выдающийся специалист по русской истории XVI - XVII в., а также С. В. Бахрушин, впоследствии крупнейший советский историк, автор учебных книг для вузов, обобщенных работ по истории СССР и Москвы и многих других трудов (А. А. Преображенский - вып. 3). Очерк о Бахрушине, описывает в основном "самый плодотворный период его творчества" (после 1936 г.) и умалчивает о том, каковы были условия работы сосланного в Семипалатинск историка и как ему удалось добиться признания советской научной общественности и высших наград советской власти. Подробности этой части биографии Бахрушина могли бы более глубоко раскрыть ту атмосферу, в которой развивалась историческая наука в СССР до 50-х годов. К числу репрессированных относился также Ю. В. Готье, выдающийся исследователь истории России XVI - XVII в., исторической географии и источниковедения (Ю. Н. Емельянов - вып. 4).

Е. В. Тарле (Н. А. Троицкий - вып. 5) - много лет подвергался преследованиям, дважды едва не приведшим к его гибели. В 1928 - 1929 гг., как указывает автор, "советские историки во главе с М. Н. Покровским клеймили Тарле как классового противника" за мнимую "защиту французских и английских империалистов", а 28 января 1930 г. он был арестован и провел больше, полутора лет в тюрьме в качестве обвиняемого по двум политическим процессам - "Промпартии" и "Всенародного союза борьбы за возрождение Свободной России". В обоих, сплошь фальсифицированных делах Тарле фигурировал как участник антисоветского заговора и предполагаемый (если заговор удастся) министр иностранных дел. Такое обвинение было чревато расстрелом, но по недостатку "улик" Тале был

стр. 146

"всего лишь" выслан на 5 лет в Алма-Ату, По фальсифицированному "Академическому делу" были привлечены к ответственности и другие ученые, в том числе будущий академик Н. М. Дружинин (В. А. Федоров - вып. 2). Сфабрикованное "Академическое дело" унесло жизни не одного талантливого ученого России, изуродовало судьбы и тех, кто остался в живых. Это была политика истребления старой русской интеллигенции под флагом борьбы за (марксистскую методологию и пролетарскую культуру.

Большинство старых "буржуазных" кадров проявляло политическую пассивность. Эти ученые не выступали против советской власти, хотя она и лишила их возможности заниматься нормальной научной работой и вести нормальную жизнь. Историки же, активно проявлявшие себя на политическом поприще преследовались особенно жестко. Так, крупнейший историк Украины М. С. Грушевский (С. М. Михальченко - вып. 5), избранный в 1929 г. в Академию наук СССР, был обвинен в контрреволюционной деятельности, в "объединении националистических сил на Украине"; арестован в марте 1931 г., после интенсивных допросов "полуслепой шестидесятипятилетний старик, - как пишет о нем автор статьи, - признал себя виновным по всем пунктам обвинения" (с. 57). На допросе, проводившемся 6 апреля 1931 г. заместителем председателя ОГПУ Я. С. Аграновым, Грушевский отказался от своих показаний, заявив: "Я не принадлежу к породе героев и не выдержал 9-часового ночного допроса. Я старик, силы мои давно подорваны. До тюрьмы я болел гриппом. Я не выдержал резкого натиска следователя". Из тюрьмы академик Грушевский был освобожден, но его травля, особенно на Украине, продолжалась до его смерти.

За "белорусский национализм" преследовался талантливый историк М. В. Довнар-Запольский, исследовавший многие проблемы прошлого Белоруссии и России (Д. А. Гутнов - вып. 3), который в расцвете сил был лишен возможности заниматься творческой и педагогической деятельностью.

Устранение "буржуазных ученых" осуществлялось в СССР также путем "сокрушительной критики" их взглядов, проводившейся историками "новой формации". Эта новая идеологическая ориентация, в сочетании с государственным политическим террором, постепенно сформировала безнравственность и беспринципность этих "интеллигентов". Так, в период исключения Е. В. Тарле из Академии наук в 1931 г. "его коллеги и даже ученики поносили его как "антантафильствующого контрреволюционера" с примесью "фашистской идеологии" (с. 97).

Великий русский историк Н. И. Кареев (вып. 5), достижения которого признавала вся Европа, членством которого гордилась не одна европейская академия, был 18 декабря 1930 г. ошельмован Н. М. Лукиным на заседании методологической секции историков-марксистов АН СССР и обвинен в проявлении "реставрационных устремлений свергнутых классов и в "антимарксистских выкриках" в иностранной печати" (с. 52). Это выступление академика-марксиста, широко распространенное в печати, отравило последние месяцы жизни ученого, и только смерть спасла его от участи репрессированных коллег.

Политическим репрессиям подвергались и историки из революционного лагеря, но расходившиеся по каким-то вопросам с большевиками и их лидером. Так, Н. А. Рожков, активный участник революционного движения в России начала XX в., в монографии "Основы научной философии" отрицательно оценил работу В. И. Ленина "Материализм и эмпириокритицизм", захват власти большевиками считал антидемократическим переворотом и авантюрой. Его главное сочинение "Русская история в сравнительно-историческом освещении (основы социальной динамики)" в 12 томах (1919 - 1926) представляет собой одно из серьезных достижений русской марксистской историографии. После смерти в 1927 г. Рожков был "вычеркнут" из отечественной исторической науки (И. Е. Горелов - вып. 2).

В числе забытых историков-марксистов оказался и А. Е. Пресняков. В очерке С. В. Чиркова (вып. 2) показано как этот ученый, сформировавшийся в дореволюционные десятилетия, а после 1917 г. пошедший на сотрудничество с новой властью, попытался пересмотреть свои историко- философские воззрения, усвоить марксистскую социологию и приложить идеи марксизма к изучению прошлого России. Пресняков считался одним из наиболее крупных ученых первых лет советской власти, что однако не спасло его от забвения, а многие его работы так и остались неопубликованными.

Трагически сложилась судьба другого историка-марксиста В. И. Невского (М. В. Зеленов - вып. 3). Этот профессиональный революционер был в советское время на партийной и административной работе. Он исследовал историю революционного и рабочего движения, а также коммунистической партии в России, а в 1935 г. опубликовал в "Правде" статью о В. И. Ленине "Гениальный'вождь", в которой однако не было ни строчки о Сталине. За нарушение "партийной этики" Невский был исключен из партии, арестован по нелепому обвинению и расстрелян в 1937 г. "за попытку смазать и замолчать величайшую роль тов. Сталина" (с. 73). Книги Невского были изъяты из библиотек, а имя вычеркнуто из истории.

стр. 147

Историей русского революционного движения занимался и П. Е. Щеголев (Ю. Н. Емельянов - вып. 3). Автор подробно излагает счастливую судьбу его творчества, объясняя ее "необыкновенной одаренностью, способностью мгновенной ориентированности, историко- литературной проницательностью" (с. 83) (можно подумать, что репрессированные коллеги Щеголева были недостаточно одаренными). Может быть, ему помогла "способность мгновенной ориентированности", как и то, что он не оставил "больших обобщающих работ"? Во всяком случае, нарисованная автором статьи идиллическая картина жизни и творчества Щеголева контрастирует с исторической действительностью и оставляет много вопросов.

Чернобаев, автор статьи о М. Н. Покровском (вып. 2) , указав на противоречивые, иногда противоположные оценки творчества историка, стремится объективно оценить его значение. В очерке освещаются как позитивные, так и негативные стороны его творчества. Рассматривается эволюция и противоречивость взглядов Покровского. Представители старых исторических школ не признавали ни авторитета Покровского, ни его исторической концепции. Автор указывает, что для трудов Покровского характерны догматические и утилитаристские установки, создававшие почву для схематизации и социологизирования в исторической науке. К искусственному спрямлению исторического процесса вел узкоклассовый подход, взятый им за основу изучения прошлого. Автор возражает против утверждений, что Покровиский "несет прямую ответственность за репрессии, обрушившиеся в конце 20-х - начале 30-х годов на историков", считая, что это не соответствует действительности: "Да, М. Н. оказал огромное влияние на становление советской историографии со всеми ее плюсами и минусами, но реальной властью он не обладал" (с. 59). К сожалению, Чернобаев никак не отреагировал на утверждение автора статьи о Е. В. Тарле, в которой указано, что "в 1928 - 1929 гг. советские историки во главе с М. Н. Покровским клеймили Тарле как классового противника" (с. 97). В 1939 - 1940 гг., уже после смерти ученого, последовал разгром его взглядов, направленный на дискредитацию историка, ибо его историческая концепция не содержала возвеличивания политических, исторических и теоретических заслуг "отца народов". На несколько десятилетий "покровщина" стала пугалом для начинающих историков, а борьба с ней - трамплином для возвышения тех ученых, которые следовали линии партии.

К таким историкам относилась А. М. Панкратова, ученица Покровского, тесно связанная с ним всей своей деятельностью (А. Л. Сидорова - вып.2). В 1939 г. она публично отмежевалась от своего наставника, осудила его взгляды, выступив в роли популяризатора партийных решений в области исторической науки. Подобное предательство и цинизм были, к сожалению, нередки среди историков, стремившихся занять ключевые посты в управлении исторической наукой в сталинское время. Несомненным плюсом статьи о Панкратовой является характеристика ее не только как историка, но и как человека.

На основании опубликованных в издании материалов можно сделать ряд выводов о развитии исторической науки в СССР до Великой Отечественной войны и в первые десятилетия после нее. В это время были оболганы достижения русской дореволюционной исторической школы. Ее носителей физически устраняли или лишали условий для творчества. Убереглись от репрессий лишь немногие из тех историков, деятельность которых характеризуется в рецензируемом издании. В их числе ученик В. О. Ключевского М. М. Богословский (Т. И. Халина - вып. 2) и Н. Д. Чечулин (М. В. Бабич - вып. 4). Вероятно, дело в том, что они "успели" уйти из жизни раньше разгула репрессий, а также в том, что жили затворниками, изолируясь от общественной жизни. Очень многие историки послереволюционного времени были как бы вычеркнуты из науки. Но вклад их в русскую историографию не вызывает сомнений. Воспитанные в уважении к источнику и фактам, они были верны этой методологии и в исследовании таких проблем, как революционное движение в России, как рабочее движение, вопросы истории русского самодержавия, проявляли интерес к экономическим и социальным проблемам вне зависимости от своего отношения к марксизму. Их трудами пользовались начинающие историки. Когда в 1939 г. в Московском государственном университете была открыта кафедра истории славян, то ее студенты готовились к экзаменам по истории Польши и Чехии, используя текст прочитанного до революции курса лекций М. К. Любавского, репрессированного и умершего в ссылке; а история южных славян изучалась по учебному пособию тоже репрессированного Ю. В. Готье.

Особую группу советских историков составляют те, чья деятельность проходила в основном уже после Великой Отечественной войны и вплоть до середины 90-х годов; Б. Д. Греков (Н. А. Горская - вып. 2), М. Н. Тихомиров (В. И. Буганов - там же), А. А. Новосельский (А. А. Преображенский - вып. 5), Н. В. Устюгов (его же - вып. 4), Н. Л. Рубинштейн (А. Н. Цамутали - вып. 3), Ш. М. Левин (Е. Р. Ольховский - вып. 4), С. Н. Валк (В. Г. Чернуха - вып.3), А. Л. Сидоров (С. В. Воронова - вып.4), П. Е. Ковалевский (З. А. Бочарова -

стр. 148

вып. 3), П. А. Зайончковский (Л. Г. Захарова - вып. 3), Л. В. Черепнин (В. Д. Назаров - вып. 2), М. В. Нечкина (В. А. Федоров - там же), Л. Н. Гумилев (Д. А. Аманжолова - там же), В. Т. Пашуто (Е. А. Мельникова -. вып. 2), А. А. Зимин (С. М. Каштанов, А. А. Чернобаев - вып. 5), К. Н. Тарновский (Н. А. Иванова - вып. 4), И. Д. Ковальченко (Л. В. Милов - там же), В. И. Буганов (Н. М. Рогожин - вып. 4).

В конце 50-х - начале 60-х годов обстановка в российской исторической науке несколько изменилась. В ряды историков вступило новое поколение, с новым самосознанием, но и с новыми иллюзиями. Если до смерти Сталина историков обвиняли в заговорах и покушениях на советскую власть, то теперь гонения на интеллигенцию приняли иные формы. Все новые, неординарные взгляды квалифицировались как отклонения от марксистско-ленинского учения, а историки, в какой-то мере выходившие за рамки официальной идеологии, подвергались партийным разборкам, увольнениям, отлучению от преподавательской деятельности, от участия в международных форумах. Им отказывали в выезде за границу и в публикации работ. И в этих гонениях участвовали не только партийные руководители различных рангов, но и сами ученые, являвшиеся, кстати сказать, за редкими исключениями, членами КПСС. Показательна в этом отношении судьба творчества Зимина. Крупный историк России XVI в., большой знаток источников по русской средневековой истории, Зимин посмел высказать собственное мнение о происхождении "Слова о полку Игореве". Это мнение натолкнулось на столь ожесточенный отпор, что коренным образом изменило судьбу ученого. Если до 1964 г., Зимин был восходящей звездой первой величины, то теперь он потерял всякую надежду на академическую карьеру, стал "невыездным" и опальным. Работы его не публиковались. В течение шести лет Зиминым было создано 11 книг, из них 8 научных монографий, но только две из них увидели свет при его жизни. По мнению авторов, Зимин является гордостью советской исторической науки, ученым с мировым именем, труды которого используются в исторической науке и поныне.

Атмосфера гонений за инакомыслие ограничивала творческий потенциал советских историков. К сожалению, это не всегда находит отражение в статьях рецензируемого издания. Гонениям подвергались, например, и те, кто не разделял надуманной теории о кризисе исторической науки в России накануне революции 1917 года.

Однако в опубликованных статьях "гонители" охарактеризованы положительно, подчеркиваются их заслуги, иногда мнимые, и ни слова не сказано о том, что карьера ряда академиков складывалась за счет усердия в прислужничестве власть имущим. Именно при характеристике историков 60 - 80-х годов авторы очерков менее объективны, более склонны выдвигать на передний план достижения и замалчивать действия "героев", создававших атмосферу идеологического единомыслия. Одностороннее освещение жизни и деятельности отдельных ученых в какой-то мере объясняется тем, что очерки о них написаны их учениками. Следует отдать должное авторам статей о Тарновском, Панкратовой, Зимине и некоторых других, которые подошли к своей задаче с позиций объективности и доброжелательной критичности.

Очерки позволяют оценить реальные достижения нашей исторической науки за послевоенный период. Жаль лишь, что не объясняется, почему и за рубежом, и в нашей печати неизменно делается упор на отставании нашей историографии от общеевропейского уровня.

Польза рецензируемого издания очевидна. Продолжение публикации подобных очерков является насущной потребностью нашей исторической науки. Хочется пожелать расширения проблематики и публикации очерков не только об ученых, изучавших историю России, но и о российских специалистах по всеобщей истории, внесших большой вклад в исследование истории зарубежных стран. Пока в издании помещены очерки только о двух русских исследователях всеобщей истории - П. Г. Виноградове (А. В. Антощенко - вып. 5) и Н. И. Карееве. Хотелось бы увидеть на страницах следующих выпусков статьи о русских славистах, византинистах, востоковедах и т. д.

К каждому опубликованному в издании очерку прилагается список основных сочинений историка и литературы о нем. Это имеет не только информационное значение, но и демонстрирует степень изученности творчества ученого. Представляется целесообразным расширить эти списки за счет разделов "Краткая библиография", имеющихся в каждом выпуске - их назначение не вполне ясно.

Примечания

1. Историки России XVIII - XX веков. Приложение к журналу "Исторический архив". Вып. 1- 5. М. 1995 - 1998. Составитель и ответственный редактор А. А. Чернобаев.

Постоянный адрес данной публикации: