Libmonster ID: RU-9785
Автор(ы) публикации: В. АСМУС

Проф. В. Асмус

Идейная жизнь русских университетов всегда отражала общественно-политическое и моральное состояние русского общества. Но способы этого отражения, его ясность и интенсивность менялись в зависимости от перемен, происходивших за стенами университетов, - в формах общественно-политической жизни русского общества и государства.

При этом, чем менее охвачено было общество политической деятельностью, чем более ограничен был для него доступ к различным формам и проявлениям политической жизни, чем менее ясным было общественно-политическое сознание различных его групп, тем большее значение в политическом развитии страны принадлежало университетам как выразителям растущей политической самодеятельности и самосознания общества.

"Общество, - писал наш знаменитый хирург и педагог Н. И. Пирогов, - видно в университете, как в зеркале и перспективе. Университет есть и лучший барометр общества. Если он показывает такое время, которое не нравится, то за это его нельзя разбивать или прятать, - лучше всё-таки смотреть и, смотря по времени, действовать. Этот взгляд на университет подтверждает история. Где политическая жизнь общества качается ровно, как часовой механизм, где политические страсти из высших сфер не доходят до незрелого поколения, там в университете выступает на первый план его прямое назначение - научная деятельность. Университет делается там барометром просвещения. В науке есть свои повороты и перевороты; в жизни - свои; иногда и те и другие сходятся, но все переходы, перевороты и катастрофы общества всегда отражаются ни науке, а через неё и на университете. Только там, где политические стремления и страсти проникли глубоко через все слои общества, они уже неясно отражаются на университете. Но чем более настигают они общество врасплох, чем менее оно привыкло к переходам и переворотам, тем сильнее выразится его настроение в университете"1 .

Так писал один из самых вдумчивых наблюдателей русской университетской жизни в конце 1862 года. Сказанное Пироговым о русских университетах вообще остаётся справедливым и относительно университета Московского. Начиная с двадцатых годов прошлого века Московский университет с поразительной восприимчивостью отражал нравственно-политическое состояние русского общества и прежде всего отражал последовательные перипетии в отношениях между этим обществом и властью.

В воспоминаниях Аполлона Григорьева Московский университет Конца двадцатых и начала тридцатых годов, то есть поколения, к которому принадлежал наставник Аполлона Григорьева, характеризуется как университет, "весь полный трагических веяний недавней катастрофы и страшно отзывчивый на всё тревожное и головокружительное, что носилось в воздухе, университет погибавшего Полежаева и других"2 .

То же значение - исключительно отзывчивого и восприимчивого органа общественного сознания - Московский университет сохранил и


1 Пирогов Н. "Университетский вопрос". Соч. Т. I, стр. 510, 520. Киев. 1910.

2 Апполон Григорьев "Мои литературные и нравственные скитальчества". Полное собрание сочинений и писем, под ред. В. Спиридонова. Т. I, стр. 39. П. 1918.

стр. 56

а пору своего расцвета - в сороковых годах. Политическая реакция, господствовавшая между Венским конгрессом и революцией 1848 г., сама того не желая, повысила значение университетов в жизни общества. Так было в Западной Европе, так было и в России. "В то время в России, - писал Б. Н. Чичерин, - не было никакой общественной жизни, никаких практических интересов, способных привлечь внимание мыслящих людей. Всякая внешняя деятельность была подавлена. Государственная служба представляла только рутинное восхождение по чиновной лестнице, где протекция оказывала всемогущее, действие... Точно так же и общественная служба, лишённая всякого серьёзного содержания, была поприщем личного честолюбия и мелких интриг... При таких условиях всё, что в России имело более возвышенные стремления..., всё это обращалось к теоретическим интересам, которые, за отсутствием всякой практической деятельности, открывали широкое поле для любознательности и труда. Однако и в этой области препятствия были громадные... Не допускалось ни малейшее, даже призрачное отступление от видов правительства или требований православной церкви... на кафедре было гораздо более простора, тут не было пошлого и трусливого цензора, опасающегося навлечь на себя правительственную кару и беспрестанно дрожащего за свою судьбу... Слово раздавалось свободнее: можно было, не касаясь животрепещущих вопросов, в широких чертах излагать историческое развитие человечества. И когда из стен аудитории это слово раздалось в поучение публики, то оно привлекло к себе всё, что было мыслящего и образованного в столице. Московский университет сделался центром всего умственного движения в России"1 .

Блестящее развитие Московского университета в сороковых годах, когда на кафедрах действовали или начинали действовать такие учёные, как Редкий, Крылов, Иноземцев, Грановский, Кавелин, Сергей Соловьёв, Буслаев, Кудрявцев и другие, резко пресеклось реакцией, последовавшей за европейской революцией 1848 года.

В числе мер, которыми правительственная реакция стремилась оградить университет от распространения на нём политического свободомыслия и религиозного неверия, на первом плане стояло состоявшееся в 1849 г. запрещение преподавания в университетах философских наук. Изгнание философии было осуществлено во всех университетах, в частности в Московском. Здесь из всей философии уцелели только логика и психология, преподавание которых было поручено не университетскому профессору, специалисту в этой области, а священнику Терновскому.

Разгром философского, просвещения в университетах имел самые пагубные и в своей пагубности длительные последствия не только для судьбы философии в России, но и для всего культурного развитая русского общества. Вред этой меры понимали не только представители передовой материалистической мысли, но также и философы идеалистического лагеря - и при том не только такие, как рационалист-гегельянец Б. Н. Чичерин2 , но даже такие, как мистик-идеалист Владимир Соловьёв. "Существенный характер науки, - писал Соловьёв, - то, что делает её истинным знанием, а не простым набором фактов, есть, без сомнения, обобщение в различных его видах. Но для научного обобщения прежде всего необходимы два условия: во-первых, известное формальное развитие мышления, ручающееся за правильность в самом процессе обобщения... во-вторых, для плодотворных и широких обобщений в науке необходимы известные универсальные начала и идеи, которые должны да-


1 "Воспоминания Бориса Николаевича Чичерина. Москва сороковых годов", стр. 33 - 34. М. 1929.

2 "Московскому университету, да и всему просвещению в России, - писал Чичерин по поводу запрещения философии в России, - нанесён был удар, от которого они никогда не оправились". Там же, стр. 84.

стр. 57

вать обобщению определённое направление и цель, а эти начала и идеи, не находящиеся ни в одной частной науке, могут быть установлены только всеобщею наукою - философией"1 . Поэтому Соловьёв не находил ничего удивительного в том, что с изгнанием философии из нашей общеобразовательной школы русская наука "стала обогащаться массою случайных произведений без цели и плана в общем, без логической связи в частностях"2 , Даже восстановление кафедры философии университетским уставом 1863 г. не могло возместить ущерб, нанесённый русскому философскому и общему образованию её упразднением в 1849 г.: кафедры философии были открыты, но не хватало учёных, которые были бы подготовлены для их замещения, были бы достаточно образованы и были бы воспитаны в традициях независимой мысли и свободного исследования.

Отсюда возникло характерное для второй половины XIX в. явление: двойное отставание университетской философии - от движения философии на Западе и от философского движения в России, развившегося вне университетов - в русской литературе и в русской публицистике.

В сороковых годах центры передовой науки и передовой общественной мысли в значительной мере совпадали и Московский университет был средоточием той самой мысли, которая развивалась и действовала в обществе, вне университетских аудиторий. Грановский был одновременно идейным центром университетской мысли и лицом, определявшим и направлявшим движение мысли общественной.

В шестидесятых годах Московский университет не только не был уже центром передовой общественной и философской мысли, но заметно отставал от уровня, которого достигли к этому времени передовые философские крути, связанные не с университетом, а с журналистикой, критикой и художественной литературой. Таков был прежде всего круг "Современника" с работавшими в нём корифеями тогдашней материалистической русской мысли - Чернышевским и Добролюбовым. Этот разрыв между философией, прозябавшей в университете, и философией, развивавшейся вне академических традиций в журналистике, был особенно резким ввиду высокого уровня, достигнутого тогдашней журналистикой. По верному замечанию современника, Россия в шестидесятых годах являла "единственный в мире опыт значительного развития журналистики при самодержавном правлении"3 .

Теоретическими точками зрения, на позициях которых стояла эта передовая журналистика, были материализм в области философии и социализм в области общественно-политических теорий. Но ни первое, ни второе учения не только не имели сторонников в рядах представителей университетской философии, но именно в ней встретили самых ожесточённых и непримиримых противников. Доказательством тому может быть знаменитая разыгравшаяся в 1860 г. полемика между Чернышевским и П. Д. Юркевичам, занимавшим тогда философскую кафедру в Московском университете.

В частности в вопросе о материализме не было никакой заметной разницы между враждебной к материализму позицией, занимавшейся университетскими философами, и философами-богословами духовных академий. Первые в своей критике материализма обнаруживали ничуть не больше научной свободы, широты и непредвзятости, чем вторые. Да и откуда было взяться различию между философией университетской и академической в условиях, когда университет, лишённый в течение рада лет философского образования и возможности готовить учёных специалистов по философии, оказался вынужденным после восстановления кафедры философии приглашать на эту кафедру профессо-


1 "Письма Владимира Сергеевича Соловьёва". Т. III, стр. 259 - 260. СПБ. 1911.

2 Там же, стр. 260.

3 Там же, стр. 182.

стр. 58

ров из тех же самых духовных академий?! Тот же Юркевич был до замещения кафедры в Московском университете профессором Киевской духовной академии.

В сравнении с университетской философией академическая имела даже преимущества. Это были преимущества не научной свободы и независимости, но преимущества длительной и прекращавшейся философской традиции.

Культивировавшаяся в духовных академиях философия была схоластикой, в самом точном смысле слова, то есть прямой служанкой богословия. Но эта схоластика насчитывала в Москве и Киеве больше двухсот лет непрерывного развития. Традиции эти были не только традициями направления - таким здесь, разумеется, мог быть только идеализм, - но и традициями стиля научной работы. Изучение философии, в высшей степени консервативное и реакционное по направлению, было весьма тщательным, обстоятельным и основательным.

Серьёзность и основательность философской подготовки профессоров духовных академий отражались на уровне философского развития их студентов. Уже в начале XIX в. Московская духовная академия стояла в этом отношении выше Московского университета. В то время как "в Московской духовной академии читались рефераты по философии, обсуждался смысл и значение философии Канта, в журнале "Вестник Европы", издававшемся при Московском университете, Канта, Фихте и Шеллинга называли сумасшедшими и их сочинения - "немецкой галиматьёй". Юные студенты "удивлялись невежеству и нелепости суждений университетского журнала"1 .

Разумеется, эти преимущества исстари заведённого, более обширного, чем в университетах, и более основательного философского образования никак не могли возместить присущий духовным академиям недостаток подлинной научной независимости и свободы исследования. Более сведущие, порой и более учёные в области философии, чем профессора университета, философы Духовной академии, в том числе и самые даровитые, отличались поразительной порабощённостью ума и были безнадёжно подавлены догмой официального вероучения. Именно положение даровитых было особенно трудным. Так было, например, с А. В. Горским, профессором и ректором Московской духовной академии. Близко знавший его и слушавший в начале семидесятых годов его лекции Владимир Соловьёв находил, что "при необъятной учёности, ясном понимании труднейших вопросов и необыкновенной сердечной доброте"2 Горский в то же время "носил на себе печальные следы духовного гнёта - в крайней робости ума и малоплодности мысли сравнительно с его блестящими дарованиями: он всё понимал, но боялся всякого оригинального взгляда, всякого не принятого решения"3 .

Московская духовная академия находилась даже под особым гнётом высшего духовного начальства. Историк Сергей Михайлович Соловьёв рассказывает о своих воспоминаниях ("Записках"), что в Московской академии в то время, когда митрополитом был Филарет, "преподаватели даровитые... были мучениками, каких нам не представляет ещё история человеческих мучений. Филарет по капле выжимал из них, из их лекций, из их сочинений всякую жизнь, всякую живую мысль, пока, наконец... не превращал человека в мумию"4 .

К этому печальному положению философии во всех русских уни-


1 Глаголев С. "Протоиерей Феодор Александрович Голубинский. Памяти почивших наставников", изд. Импер. московской духовной академии ко дню её столетнего юбилея, стр. 20 - 21. Сергиев посад. 1914.

2 Соловьёв В. "Сергей Михайлович Соловьёв". Т. VII, стр. 365. 2-е изд.

3 Там же, стр. 365.

4 Цит по статье сына С. М. Соловьёва, философа В. С. Соловьёва. Соч. Т. VII, стр. 365.

стр. 59

верситетах вообще, в Московском университете присоединились особые обстоятельства, ухудшавшие и без того незавидное положение вещей. При жизни Грановского "Русский вестник" был средоточием и выражением университетской мысли. Все видные учёные силы Московского университета собрались вокруг его редакции1 .

Со смертью Грановского блестящий круг его товарищей, группировавшийся вокруг "Русского вестника", стал редеть, а направляющая роль в журнале стала захватываться его редактором Катковым. По меткому выражению Чичерина, Каткову "требовались клевреты, а не сотрудники"2 . Как только "Русский вестник" завоевал внимание общества, Катков подчинил журнал своему нераздельному и полному влиянию. Сотрудники, стремившиеся сохранить идейную независимость, были вскоре один за другим выжиты, и журнал, руководимый Катковым, резко и внезапно переметнулся на сторону правительственной реакции.

Но деятельность Каткова не ограничилась тем, что он разогнал и выжил из "Русского вестника" первоначальное ядро его сотрудников, состоявшее в значительной части из передовой профессуры Московского университета. Вскоре Катков заявил желание стать арендатором издававшейся Московским университетом газеты "Московские ведомости". Несмотря на протесты и предупреждения Чичерина постановлением совета Московского университета "Московские ведомости" были переданы Каткову.

"Этим роковым решением, - писал впоследствии Чичерин, - Московский университет сам наложил на себя руку"3 . Пагубные последствия случившегося усиливались ещё и потому, что Катков руководил изданием с большим умом и талантом журналиста. Полностью подчинив редакцию своему влиянию, Катков начал в покорных ему изданиях бешеную кампанию против университетского самоуправления. Ему удалось добиться отмены либерального университетского устава 1863 г. и полного уничтожения какой бы то ни было самостоятельности университетов. В Московском университете началась полоса длительной реакции.

*

При таком положении вещей веяния материализма, проложившего несмотря на цензурные стеснения путь в журналистику, а в "Современнике" ставшего направлением всего журнала в целом, не легко могли проникать в среду профессоров философии Московского университета. Проводниками влияния материализма на университетскую мысль сделались передовые профессора не философского, но физико-математического и медицинского факультетов. В семидесятых годах в Московском университете преподавали и вели научную работу замечательные деятели естествознания: физик А. Г. Столетов, натуралист К. А. Тимирязев.

Благодаря их деятельности, не замыкавшейся в границах специальных вопросов, проникнутой глубоким пониманием общественного значения науки, материализм, лишившийся к тому времени обоих своих корифеев - одного, преждевременно умершего, другого, насильственно удалённого с общественной арены, - продолжал всё же господствовать над умами значительной части учащейся молодёжи и демократической интеллигенции.

В семидесятых годах властителями дум передового студенчества Московского университета продолжали ещё оставаться Чернышевский и Добролюбов. Трагичность их судьбы усиливала их обаяние. Никакие запреты цензуры не могли изгладить из памяти этой интеллигенции образ


1 "Воспоминания Бориса Николаевича Чичерина. Москва сороковых годов", стр. 175, 186.

2 Там же, стр. 175.

3 Там же, стр. 81.

стр. 60

Чернышевского и не могли искоренить власть над нею материалистических идей, введённых ими в сознание русского общества.

Однако при всей силе, с какой материализм продолжал властвовать над мировоззрением передовой части русской интеллигенции, отсутствие крупного вождя в философии этого направления не могло не отразиться на успехах движения. В середине семидесятых годов в России не только не было ещё философа, который оказался бы в силах повести русский материализм дальше того, что было достигнуто Чернышевским и Добролюбовым, но даже пропаганда созданного ими материализма оказалась - вследствие усилившейся реакции - затруднённой.

При таких обстоятельствах на первый план выступило философское направление, выдвигавшее, как и материализм, идею научного обоснования и научного характера философии, но в то же время не только лишённое чёткости и последовательности в решении основных вопросов философии, но в основе своей идеалистическое, враждебное материализму.

Этим направлением стал позитивизм в обеих его ветвях: французской и английской. Известный в России ещё в конце сороковых годов1 как учение Огюста Конта позитивизм в ту пору и даже позже не получил у нас значительного распространения. Общеизвестно отрицательное отношение к позитивизму, высказывавшееся Чернышев-сжим и письмах. Правда, в 1865 г., когда Чернышевский уже был в ссылке, в "Современнике" появилась статья Э. К. Ватсона, знакомившая с позитивизмом и принадлежавшая автору-позитивисту. Однако помещение этой статьи не искажало общей линии "Современника", которая вплоть до закрытия этого журнала оставалась материалистической.

Поэтому в шестидесятых годах, несмотря на известное усиление позитивизма и на рост интереса к нему, философским направлением, против которого глазным образом выступали идеалисты, оставался материализм как учение, не только противостоящее идеализму по существу, в принципе, но и как направление, пользовавшееся тогда наибольшим влиянием и добившееся значительных успехов. Против материализма и прежде всего против Чернышевского ополчился такой столп идеализма, каким был профессор Московского университета П. Д. Юркевич.

Напротив, к середине семидесятых годов главные усилия университетского идеализма сосредоточиваются на борьбе и на полемике, направленной против позитивизма.

Было бы неверно думать, будто эта смена предмета нападения произошла потому, что борьба идеализма против материализма к этому времени ослабела. Идеалисты семидесятых годов отнюдь не были более терпимыми или равнодушными по отношению к материализму, чем их предшественники. Для них и в это время материализм оставался и оценивался ими в качестве основного противника, представлялся наиболее опасным в их глазах и был наиболее поносимым ими философским течением.

Непримиримость идеалистов и их настороженность по отношению ко всему, что было или казалось проявлением материализма, обнаружились со всей очевидностью в полемике, завязавшейся вокруг диссертации Генриха Струве. Когда в 1870 г. Струве представил в Московский университет свою докторскую диссертацию "Самостоятельное начало душевных явлений"2и когда одно или два суждения, оброненных в ней, показались намёками автора на будто бы тайно проводившийся им


1 Внимание русского читателя к учению Конта привлёк ещё Белинский, отозвавшийся на изложение этого учения у Сессе; в 1847 г. систему Конта изложил в 55-м томе "Отечественных записок" В. А. Милютин.

2 Струве Г. "Самостоятельное начало душевных явлений. Психофизиологическое исследование". М. 1870.

стр. 61

материализм, против Струве ополчились Н. Аксаков1 , профессор Московского университета С. Усов2 и Н. Н. Страхов3 .

Брошюра Н. Аксакова уже одним своим названием выдавала и точку зрения, ,и намерения, и тон критика. Основное обвинение Н. Аксакова состояло в утверждении, будто Диссертация Струве под видом опровержения материализма содержит на деле оправдание материализма в психологии. "Объявляется сочинение, опровергающее материализм, - писал Н. Аксаков, - и оказывается само самым чистым, самым поверхностным материализмом, как назовем мы подобное дело?"4 .

В стремлении опорочить как только возможно работу Г. Струве Н. Аксаков доказывал не только материалистический характер основных её положений, но кроме того непоследовательность автора, несознательность относительно действительной сути его утверждений и, наконец, недопустимую для научного труда несамостоятельность, зависимость от работ Ульрици, Жане и Фихте-младшего. "Объявляется сочинение научно-самостоятельное, - писал Н. Аксаков, - и появляется самая дюжинная компиляция. Как назовем мы подобное дело?"5 . "Брошюра Г, Струве, - так заканчивалась рецензия Н. Аксакова, - служит выражением величайшего неуважения к дознаниям и развитию русского общества и русской науки, ибо она выражает обидное предположение, что ни русское общество, ни наука не сумеют отличить материализм от спиритуализма, труд учёного от труда дилетанта, труд самостоятельный от замаскированной компиляции"6 .

То же обвинение - в несознаваемой самим автором материалистической тенденции - было выдвинуто против Струве Н. Н. Страховым. Вместе с Н. Аксаковым Страхов утверждает, будто Струве "так составляет своё понятие о душе, употребляет для этого такие категории, что не может прийти к не материальности души"7 , что он "ставит душу наравне с физическими началами"8 , что он отличает её, например, от электричества, "лишь настолько, насколько отличает электричество от тяжести"9 . Страхов, правда, не считал возможным обвинить Струве в сознательном и намеренном проведении материализма, но тем более подчёркивал, что в результате усилий, какие делал Струве для опровержения материализма, получался всё же только материализм. "Нет никакого сомнения, - писал Страхов, - что г. Струве не желает быть материалистом; но он материалист против собственной воли и вопреки своим усилиям"10 .

В большой статье "Из споров о душе", которой Страхов откликнулся на диссертацию Струве и на завязавшийся по поводу её опор, Страхов не только повторил доводы Н. Аксакова, но прибавил к ним собственные, не менее любопытные. Не отрицая у Струве искреннего намерения опровергнуть материализм, Страхов находил, что материализм не заслуживает пристального внимания и что слишком обстоятельная критика материализма скорее вредна, чем полезна. Вред её, во-первых, в том, что, сосредоточивая на материализме свои критические усилия, она приписывает материализму то значение, которого он сам по себе иметь не может. "Философия, - поучал Страхов, - принявшись опровер-


1 Аксаков Н. "Подспудный материализм. (По поводу диссертации-брошюры г-на Струве)". М. 1870.

2 Усов С. "По поводу диссертаций Струве и ответ П. Д. Юркевичу", М. 1870.

3 Страхов Н. "Из споров о душе". "Философские очерки", стр. 268 - 310. СПБ. 1895.

4 Аксаков Н. "Подспудный материализм. (По поводу диссертации-брошюры г-на Струве)", стр. 37.

5 Там же.

6 Там же, стр. 38.

7 Страхов Н. "Из споров о душе". "Философские очерки", стр. 309.

8 Там же.

9 Там же.

10 Там же, стр. 310.

стр. 62

гать то, в опровержении чего не настояло никакой надобности, задавшись задачами не только разрешёнными, но и никогда не имевшими права на имя научных задач, спустила и исказила свой уровень до невозможности"1 . "В былые времена, - уверял Страхов, - философия никогда не боролась с материализмом, не занималась его отрицанием и критикою; она его побеждала и изгоняла тем, что спокойно излагала и проповедовала свои учения, и он исчезал без всякой особенной о том заботы... нынешняя борьба против материализма едва ли доказывает его силу, скорее она доказывает слабость философии"2 .

Трудно сказать, у кого из обоих критиков Струве проявилось больше вражды и ненависти к материализму - у Н. Аксакова, который обвиняет Струве в замаскированной проповеди материализма, или у Страхова, который рекомендует в качестве лучшего средства борьбы против материализма ее критику и не опровержение материалистических учений, а "заговор молчания", умышленное игнорирование их и умолчание о них в печати.

В случае со Струве опасения Страхова имели основание. Диссертация Струве, публичная её защита в Московском университете и последовавшая затем полемика в печати превратились в общественное событие, всколыхнувшее широкие круги публики, учёных и литераторов.

Интерес к диспуту был привлечён уже тем, что диссертация была полностью напечатана ещё до её защиты в февральском номере "Русского вестника" за 1870 год. Самый диспут состоялся 13 марта в переполненном зале и был выслушан аудиторией с напряжённым вниманием. Главный официальный оппонент - профессор философии Московского университета П. Д. Юркевич - оценил работу высоко и дал вполне благоприятное для диссертанта заключение. Другой оппонент - профессор Московского университета по кафедре зоологии С. А. Усов - отметил в диссертации ряд промахов с точки зрения естественных наук, а также неосведомлённость диссертанта в физиологической литературе. Но настоящие "критические стрелы" полетели в диссертанта в выступления неофициального оппонента - Н. Аксакова, огласившего "возражения, изложенные им и вскоре опубликованные в специальной брошюре.

Диспут длился целых пять часов при неослабевающем интересе и внимании аудитории. Присутствовавшая на защите публика, особенно молодёжь, была в большинстве своём расположена в пользу диссертанта. Подзаголовок диссертации ("Психофизиологическое исследование"), известные читателям "Русского вестника" ссылки диссертанта на французских и немецких психологов, применявших, помимо внутреннего психологического наблюдения, также и "внешние средства физики и физиологии"3 , наконец, открыто заявленное автором отклонение "всякой религиозной или нравственной тенденции, с исключительною целью узнать чистую истину"4 - всё это внушало не одному только Н. Аксакову впечатление, что автор диссертации, если не скрывающийся материалист, то, по крайней мере, сочувствует материалистическим тенденциям в психологии.

Но если для Н. Аксакова эта предполагавшаяся им у Струве тенденция была предметом озлобленной и порой граничившей с доносом критики, то для большинства публики, переполнявшей университетский зал и жадно ловившей каждое слово диссертанта и его оппонентов, та же тенденция вызывала, напротив, сочувствие к диссертанту и насмешливо-враждебное отношение к его "критикам. Когда диспут кончился и было оглашено постановление Учёного совета Университета о присуж-


1 Страхов Н. "Из споров о душе". "Философские очерки", стр. 290.

2 Там же, стр. 278.

3 Струве Г. "Самостоятельное начало душевных явлений", стр. 23. М. 1870.

4 Там же.

стр. 63

денин Струве докторской степени, в зале раздались рукоплескания, "каких давно не было при подобных случаях"1 .

Но отклики публики "а диспут были только началом того, что последовало затем в печати. Диспут Струве стал на некоторое время главным предметом её внимания. Вслед за "Русским вестником", поместившим во второй книжке за 1870 г. всю диссертацию, последовали две пространные и сочувственные статьи о диспуте в "Московских ведомостях"2 . В третьей книжке "Русского вестника" за тот же год была в дополнение к уже опубликованному в предыдущем номере тексту диссертации помещена статья Г. Струве "Физиология Людвига с психологической точки зрения". Одновременно в "Журнале министерства народного просвещения" появилась корреспонденция о диспуте, подписанная Д. Гр-в.

Интерес общества к диссертации Струве ещё больше вырос после выхода в свет брошюр и статей критиков Струве - Н. Аксакова, профессора С. А. Усова и Н. Страхова - и появились написанные в защиту диссертации статьи самого автора3 и П. Д. Юркевича4 . По словам участника прений профессора С. А. Усова, за время с 1845 г. ни одна из защищавшихся в Московском университете диссертаций "не производила никакого шума; диссертации... обсуждались тесным университетским кружком, а в публике и в газетах о них и речи не было... Диссертация г. Струве - явление совсем иное: чуть не во всех закоулках первопрестольной Москвы толкуется о ней... Такое явление - вовсе необычно в учёном мире..."5 .

Основная причина этого необычного - внимания широкой публики к специальному учёному философскому сочинению коренилась не только в качествах самой диссертации Струве. Ни ясное, прозрачное и простое изложение автора, ни появление его работы в распространённом журнале, каким был "Русский вестник", аде могут сами по себе объяснить интереса, какой эта работа вызвала, а также страстности, какая была проявлена участниками и свидетелями её обсуждения.

Точка зрения автора была весьма нечёткая и непоследовательная, несмотря на кажущуюся ясность литературной формы. Струве критикует материализм в психологии, но так, чтобы видно было, что он признаёт всё значение физиологии для объяснения психических явлений; он признаёт "самостоятельное начало" душевных явлений, но так, что остаётся открытым вопрос, считает ли он это "самостоятельное начало" материальным или духовным. Он оспаривает "существование души по одностороннему идеалистическому понятию"6 , но вместе с тем отвергает материалистическую теорию, отрицающую существование души вообще. Он не отличает вульгарного материализма от материализма научного, а внутри научного не знает различия между материализмом механистическим и диалектическим. Он подновляет традиционную психологию ссылками на данные наблюдения и физиологического эксперимента, но извлекает эти ссылки из авторов, у которых все эти эмпирические данные и ссылки на эксперимент имеют идеалистический смысл.

То, что Н. Аксаков и другие приняли в книге Струве за материализм, было в лучшем случае повторением эклектической попытки Ульрици,


1 "Московские ведомости" N 59 за 1870 год.

2 Какое общественное значение имел этот факт, видно из того, что в начале 1870 г. число подписчиков "Московских ведомостей" достигало 12 тысяч.

3 Струве Г. "Взгляд на материалы, необходимые для разработки вопроса о самостоятельном начале душевных явлений". "Русский вестник". Т. XI за 1870 г., стр. 724 - 808.

4 Юркевич П. "Игра подспудных сил (по поводу диспута проф. Струве)". "Русский вестник". Т. IV за 1870 г., стр. 701 - 750.

5 Усов С. "По поводу диссертации Струве и ответ П. Д. Юркевичу", стр. 1 - 2.

6 Струве Г. "Самостоятельное начало душевных явлений", стр. 15.

стр. 64

соединившего идеалистическое понимание душевной субстанции с признанием за ней таких материальных свойств, как протяжённость, способность производить механическую работу, упругость, центробежная и центростремительная сила.

Все эти недостатки, правильно отмеченные и Н. Аксаковым, и С. Усовым, и Н. Страховым, приобретали, однако, второстепенное значение в сравнении с тем фактом, что диссертация Струве, худо или хорошо, вновь привлекла внимание к вековечному, основному вопросу философии. Споры, которые - вспыхнули вокруг маленькой книжки Струве, были не столько спорами о степени её оригинальности или несамостоятельности, сколько принципиальными спорами о направлении, в каком должна развиваться психология. Речь шла о противоположности материализма и идеализма как об основной противоположности, обнаруживающейся во всех философских вопросах и исследованиях.

В озлоблении критиков Струве легко было заметить тревогу, страх перед усиливающимся влиянием материализма. Критики эти ее могли простить Струве даже те ничтожные элементы материалистической постай лжи вопросов, которые могли быть усмотрены в его книге и которые сами они признали непоследовательными и не доведенными до конца. Даже Усов, критиковавший в качестве натуралиста естественно научные промахи Струве и не входивший о рассмотрение её философского содержания, не мог удержаться от упрёка в том, что диссертация Струве "не убила змею материализма"1 .

Страстность и подчас грубость нападок, каким подвергся Струве, делают понятным и то сочувствие, с каким к нему и к его книге отнеслась широкая публика. Чем громче и грознее кричали оппоненты и рецензенты Струве о "подспудном материализме", будто бы заключавшемся в его диссертации, тем сильнее желали все сочувствовавшие материализму заявить об этом сочувствии - независимо от того, могла ли книга Струве явиться действительным основанием и для обвинения и для восхваления в качестве книги подлинно материалистической. Как это часто бывало в общественной жизни, непосредственный предмет обсуждения отступил на второй план, а на первый выдвинулось столкновение непримиримых идейных начал, по отношению к которому незначительная сама по себе книга Струве оказалась лишь поводом их обнаружения и выявления.

Во всём этом эпизоде загадочным на первый взгляд может показаться поведение Юркевича. Столп университетского идеализма, зорко следивший за ходом философской борьбы, ополчившийся десятилетием ранее против Чернышевского, корифея тогдашнего материализма, Юркевич на этот раз явно становится на сторону Струве. Он не только одобряет его диссертацию, не только выступает на диспуте с благоприятной для Струве рецензией, но в ответ на критические брошюры Аксакова и Усова пишет в "Русский вестник" большую сталью, в которой целикам берёт Струве под своё покровительство.

Чем следует объяснить это отношение? Что могло заставить Юркевича, убеждённого противника материализма, не внять голосам Аксакова, Страхова, находивших у Струве заправский, хотя и прикрытый - "подспудный" - материализм?

Объясняется это отнюдь не снисходительностью или равнодушием к материализму. Юркевич в 1870 г. оставался таким же непримиримым противником материализма, каким он был в 1860 г., во время спора с Чернышевским.

Юркевич действительно не усматривал в сочинении Струве никаких признаков материализма. Между Аксаковым и Юркевичем было то различие, какое существует между идеалистом опрометчивым и философ-


1 Усов С. "По поводу диссертаций Струве и ответ П. Д. Юркевичу", стр. 12.

стр. 65

ски неосведомленным, с одной стороны, и идеалистам умным и философски образованным, с другой стороны.

Юркевич хорошо знал философию и был достаточно проницателен для того, чтобы понимать, что писатели, которым следовал Струве - и Ульрици, и Фихте-младший, и Жане, - были и в философии и в психологии бесспорными идеалистами. В оболочке "идеал-реализма", которой были. Облечены рассуждения Струве, Оркевич безошибочно разглядел несмотря на все уступки, сделанные Струве по отношению к эмпирическому методу в психологии и даже по отношению к физиологическому объяснению" самый заправский идеализм. Юркевич хорошо понимал, что никакой эмпирический метод в психологии и шишкой анализ функциональной связи между физиологическими механизмами и психическими явлениями сам" по себе, никакого материализма не знаменуют до тех пор, пока и "опыт" и "функциональная" связь не получат подлинно материального объяснения.

Но именно этого объяснения не было и в помине у Струве, который, признав, что отличие души от начал физических "не составляет еще никак абсолютной противоположности этих явлений, исключающей общее для них и для души основания", и что душа "может иметь нечто общее с материей", не только отказался сам определить, каким именно следует представлять это общее основание: материальным или нематериальным, - но для ответа на этот вопрос отослал читателей к решению, предложенному известным идеалистом Лотце.

Поэтому Юркевича не только смутили и не убедили нападки Аксакова, но он не нашёл в них ничего, кроме запальчивости и недоразумений, основанных на философском невежестве автора.

Выступление Аксакова - поспешное, голословное, неубедительное - ставило под сомнение научную основательность и научную добросовестность идеалистической критики материализма. В выступлении этом не было ни логического склада, ни настоящего знания предмета, ни философской осведомленности, С таким критиком Юркевичу было не по пути. Единение с Аксаковым компрометировало учёного. Этого Юркевич не мог допустить: он слитном дорожил своей репутацией профессора, чтобы прельститься сомнительной выгодой, какую ему как философу, представлявшему идеализм, сулили легкомысленные наскоки юного Аксакова. Осторожность и осмотрительность казались здесь особенно необходимыми ещё и потому, что у всех были свежи в памяти неудачи и поражения, какие ещё недавно, в шестидесятых годах, потерпел идеализм вследствие неловкости и невежества своих партизан. Легкомыслие, поверхностность и неосведомленность идеалистической критики набили оскомину более серьёзным противникам материализма, Не далее как в 1869 г. умный, даровитый, но погрязший в безнадёжном скептицизме Н. Гиляров-Платонов1 жаловался на вред, какой наносит борьбе с материализмом неосновательная и поверхностная его критика: "Несчастный материализм, в самом деле! Столько в последние годы трепали его и приверженцы и противники, забавно хвастались им одни и забавно негодовали на него другие, что начищают, кажется, уставать и те и другие. И жалко именно, если это направление отпадёт от мнения и убеждений единственно от того, что устанут с ним и от него. Только то прочно, что понято. А что мы видели у нас в рассуждениях за и против духа, кроме поверхностности?"2 . Гиляров-Платонов находил даже, что это отсутствие настоящего знания материализма и вообще философии приводило к тому, что некоторые критики материализма сами не замечали, насколько близки они были к критикуемому ими, но недоста-


1 В. Соловьёв отзывался о нём как о человеке "с значительным умом", "но не во что не верующим". "Письма Владимира Сергеевича Соловьёва". Т. I, стр. 40. СПБ. 1908.

2 "Современные известия" от 6 апреля 1369 года.

стр. 66

точно понятому учению: "Противники материализма были поверхностны не менее защитников: дюжинные компиляции, ссылки на авторитет, без доказательное негодование, частые набеги или же будто-ученные обсуждения, с намереньем опровержения, но с точки зрения такой системы, которая сама есть материализм, только не узнавши сам себя, не дошедши до последних выводов".1 И только по тому, что Оксаков в своей запальчивости решился поколебать авторитет Юркевича и нанес ряд уколов его самолюбию профессора, официально представлявшего интересы научной философии в университете, Юркевич решил дать отпор зарвавшемуся молодому идеалисту.

Таким образом, защищая Струве против Оксакова, Юркевич, конечно, не защищал материализм даже косвенным образом: он защищал ту разновидность идеализма, которая, как он думал, не следовало пренебрегать, так как её наукообразная форма, постоянная апелляция к данным физиологии и опыта, не нанося никакого ущерба её идеалистическому существу, шла на встречу научным запросам и склонностям времени.

С другой стороны, поскольку Оксаков своим выступлением и своей оценкой работы Струве ставил под сомнение научную компетенцию не только диссертанта, обвиненного в компиляции, чуть ли не в плагиате, но и самого Юркевича, якобы не сумевшего распознать подспудный материализм и изобличить замаскированную компиляцию, Юркевич чувствовал себя задетым за живое.

Не удивительно поэтому, что ответ Юркевича Усову и особенно Оксакову оказался ядовитым по тону и отрицательным по существу. Юркевич высмеял и обвинения в материализме, и указание на научную не самостоятельность Струве, и проявленное в этих обвинениях Оксаковым поспешность, претенциозность, голословность и вопиющие пробелы в философских знаниях.

Так кончился философский эпизод, ознаменовавший начало семидесятых годов. В эпизоде этом наиболее скромную роль играл непосредственный его виновник - Струве. В его лице идеализм пытался перевооружиться: он уже не просто отвращался от естественных наук, от опыта и положительного знания, но пытался воспользоваться ими для усиления и защиты собственных позиций.

Точки зрения Оксакова, Страхова и Юркевича могут быть сведены к следующим формулам. В лице Оксакова молодое поколение воинствующего идеализма обращалось к старшему с непочтительным предостережением: вас обманули, вы не доглядели. Вы не узнали материалистического волка в идеалистической шкуре. Вы прозевали, и мы не очень вас за это уважаем. Мы, а не вы опровергнем этот материализм, сделаем то, чего не сумела сделать ваша ученость.

Страхов представлял точку зрения тех, кто пытался осилить материализм непрямым нападением, а умолчанием. Страхов как бы говорил: не поднимайте вокруг материализма лишнего шума. Вы сами создаете ему популярность вашими громкими опровержениями и спорами. Не следует делать этого, пусть он останется в тени, без аудитории, вне внимания общества, - и он сам собой захиреет.

Наконец, Юркевич выражал взгляды тех, кто требовал борьбы, но не хотел в этой борьбе поражать союзников. Смысл реплики Юркевича Может быть выражен так: мы стоим на посту и без боя ничего не отдадим. Но мы хотим, чтобы борьба велась толково и без паники. Глупо причинять союзника за врага. Глупо не воспользоваться оружием, которое этот союзник нашёл у врага и присоединил к нашему обычному оружию. Именно эту глупость делаете вы, молодые. Вы ее делаете по


1 "Современные известия" от 6 апреля 1869 года.

стр. 67

неразумное и по невежеству молодости. Рано вам ещё нас учить и поглядывать на нас сверху.

Во всех этих трёх случаях было нечто общее. Это общее - непримиримое отрицание материализма. Спор шёл лишь о том, где материализм находится и как лучше с ним бороться.

Таким образом, поворот внимания идеалистов к позитивизму, обозначившийся о семидесятых годах, был вызван вовсе не ослаблением борьбы против материализма: поворот этот был вызван отмеченным выше временным ослаблением материализма, уходом с арены борьбы лучших и сильнейших его представителей. Перенос огня с материализма на позитивизм хорошо выявляет именно непримиримость идеализма. В позитивизме идеалисты, стоявшие вне лагеря позитивизма, критиковали те его элементы, которые казались им материалистическими. И хотя в действительности эти элементы не были материалистическими, всё же энергия, с какой против них восставали, показывает, насколько настороженным было внимание к "материалистической опасности". Разумеется, здесь имела место крупная историко-философская ошибка или иллюзия. Но в самой ошибке этой отражалась та самая борьба идеализма с материализмом, которая составляет содержание философии на всех этапах её развития.

Происшедшее в середине семидесятых годов смешение центра философской полемики было вызвано несколькими причинами. Первой из них была сильно выросшая популярность позитивизма. В семидесятых годах позитивизм нашёл в России нескольких талантливых сторонников я пропагандистов в журналистике и даже на университетской кафедре. Представителями позитивизма в журналах были, например, Н. К. Михайловский, П. Л. Лавров, В. В. Лесевич. Проводником влияния позитивизма на университетскую философию стал с конца шестидесятых годов М. М. Троицкий.

Второй причиной возросшей популярности позитивизма было ошибочное, но тем не менее распространившееся в русском обществе мнение относительно близости позитивизма к материализму. Поводом к этому мнению был прежде всего наступивший в семидесятых годах упадок философских знаний. Последовательный, не терпящий никаких компромиссов, никакой половинчатости материализм, представленный Чернышевским и Добролюбовым, лишился и обоих своих вождей и той общественной трибуны, какой был "Современник". Университеты не давали обществу философски образованных людей, так как изгнание в 1849 г. философии из университетов сначала просто оборвало преемственность философского просвещения, а затем, когда философия была - в очень скромном объёме восстановлена на историко-филологических факультетах, дало знать о себе кризисом философских сил, недобором специалистов по философии и зависимостью университетской философии от философии, преподававшейся в духовных академиях.

Предоставленная случайностям философского самообразования, лишённая строгой философской дисциплины мышления, передовая часть общества тяготела всё же к материализму. Тяга эта требовала удовлетворения, но не находила для него достаточной пищи в литературе, где пропаганда материализма заметно ослабела.

Не удивительно, что при таких обстоятельствах сочувствие и внимание общества легко могли привлечь учения, нематериалистические в основе, но содержавшие в себе некоторые элементы материализма или, по крайней мере, допускавшие возможность истолкования их в смысле материализма.

Именно таким учением и был позитивизм. По существу его теория познания представляла идеалистический эмпиризм, восходящий к фе-

стр. 68

номенализму юмовского типа. Вместе с тем позитивизм, так же как и учение Юма, был учением агностицизма.

Однако изложение этого агностицизма у позитивистов было настолько двусмысленным, шатким и неясным, что могло быть истолковано и в материалистическом смысле. "Опыт", о котором шла речь, мог быть понят и в смысле "чистого опыта", то есть в духе идеалистического феноменализма, и как учение о материальных вещах, скрывающихся за нашими впечатлениями и восприятиями. Такой смысл особенно легко мог быть вложен в позитивистическую философию Спенсера.

Но и учение Огюста Конта, основателя французского позитивизма, казалось многим близким к материализму. Материалистическим казалось прежде всего учение о трёх фазах умственного развития человечества, а также критика "теологии" и "метафизики", как уже пройденных этапов. Материализм усматривали и в пафосе научности, каким была проникнута система Конта.

К такому результату приводило, во-первых, желание найти в учении позитивистов опору для материализма, во-вторых, недостаточное понятие о том, что такое подлинный материализм. Здесь в известной мере повторилось то, что имело место и на Западе. Уже Литтре, пропагандировавший во Франции позитивизм Конта, жаловался на отсутствие у французской публики точного понятия о позитивизме и, в частности, на смешение позитивизма с материализмом. "Назвать позитивную философию, - писал Литтре, - далеко не значит ещё дать понять, что она такое... Для одних она представляется каким-то математическим умозрением... Для других она кажется возобновлением учений Эпикура и Гольбаха..."1 .

У нас этому смешению способствовало снижение уровня философской осведомленности, характеризующее философскую журналистику семидесятых годов сравнительно с журнальной печатью предшествовавшего десятилетия. Обстоятельство это отметил один из самых внимательных я сведущих наблюдателей развития общее шейной мысли и вместе с тем знаток и убеждённый сторонник позитивизма - В. Лесевич. "В 60-х годах, - писал В. Лесевич, - к философии никто отрицательно не относился; лучшие журналы того времени очень часто помещали философские статьи, и имена авторов этих статей пользовались большою известностью, о философии читались тогда публичные лекции и по поводу их велась горячая полемика, переводились философские сочинения (Гайм, Куно Фишер, Вундт, Ст. Милль, Швегнер, Бауэр, Льюис, даже Кант и Платон), и переводы находили рецензентов между самыми видными тогда писателями; даже теософы (Новицкий и Гогоцкий) не оставались без критиков, не говоря о прославленном критиками Юркевиче... Что же мы видим теперь? Философские статьи являются в журналах очень редко, философские сочинения выходят ещё реже..."2 .

Нетрудно понять, что при таких обстоятельствах успехи позитивизма, обозначившиеся к концу шестидесятых и к началу семидесятых годов, должны были породить тревогу в той части идеалистов, которые имели основание значительную долю этих успехов приписывать материалистическим элементам позитивизма или материалистическому его истолкованию. Особенное опасение внушал успех, какой получила позитивистическая критика "теологии" и "метафизики". Забытая о том, что критика эта не мешала самому Конту взамен отрицавшейся им "теологии" выдвинуть собственную - "позитивную" - религию, новый вид культа и даже новую разновидность мистики, видели только близость к атеизму и материализму в учении, "которое "теологию" и "метафизи-


1 Littre E. "Paroles de philosophie positive", p. 1 et suiv. Paris. 1863.

2 Лесевич В. Соч. Т. II, стр. 461 - 462. М. 1915.

стр. 69

ку" объявило пройденной и превзойдённой ступенью умственного развития.

Особенное беспокойство испытывали философы духовных академий. Они хорошо понимали, что успех учения позитивизма о трёх фазах развития был не чем иным, как доказательством всё ещё сильной тяги общества к атеизму. Позитивизм был для многих заменителем или суррогатом атеизма, прямая и философски точная проповедь которого была невозможна.

Такое впечатление успехи позитивизма производили не только на богословов, но и на профессоров, преподававших философию в университетах, В сущности, между теми и другими в начале семидесятых годов было мало отличий.

Для идеалистов философских кафедр университетов и для идеалистов духовных академий позитивизм представлялся философским учением, если не прямо материалистическим, то, во всяком случае, прокладывающим путь материализму. Впоследствии, когда обнаружилось, что позитивизм оказался, наоборот, путём для перехода от материализма шестидесятых годов к идеализму, идеалисты, вначале резко выступавшие против позитивизма, успокоились и даже сменили гнев на милость1 . Но в начале семидесятых годов позитивизм казался многим прямым предтечей материализма.

Вся эта ситуация - отсутствие на арене истинного материализма, популярность вытеснявшего материализм позитивизма и материалистическое и толкование некоторых черт позитивизма - поставила позитивизм в центре философского внимания. С начала семидесятых годов позитивизм становится главным предметом идеалистической критики. Идеалисты выступают против позитивизма, с целью защиты идеализма.

Эта любопытная философская аберрация, охватившая вею область философской борьбы, сказалась и в идейной жизни Московского университета. В семидесятых годах Московский университет становится ареной борьбы идеализма с той фракцией идеализма, какую представлял позитивизм. При этом, однако, стрелы, направленные против позитивизма, предназначены были по замыслу тех, кто пускал эти стрелы, поразить исконного врага идеализма - материализм!

Это усложнение борьбы идеализма с материализмом проявилось с особенной ясностью в двух событиях жизни Московского университета - в борьбе вокруг кандидатуры М. М. Троицкого на кафедру философии и в прямы выступлениях против позитивизма профессора Московского университета В. Я. Цингера и магистра Владимира Соловьёве.

Троицкий не был ортодоксальным позитивистам. Рано разочаровавшись в рационалистическом идеализме немецкой философии, Троцкий стал горячим и убеждённым сторонником философии и психологии английского эмпирического идеализма и индуктивной логики. Его философскими авторитетами были не только Джон Стюарт Милль, но и То-


1 В этом отношении показательна эволюция В. Соловьёва. В первой своей диссертации, написанной в 1874 г" он прямо выступил против позитивизма. Диссертации называлась "Кризис западной философии", НО подзаголовок "Против позитивистов" сразу обнажил её направленность. Впоследствии в открытом письме к редактору "Вопросов философии и психологии" Н. Я. Гроту, напечатанном в 1890 г., Соловьёв дал уже иную - примирительную и снисходительную оценку позитивизму. Правда, и здесь он неодобрительно говорил о "катехизисе" Огюста Копта, которым в сознании передовой части русского общества сменился "катехизис Бюхнера". Однако тут же он разъяснял, что в самой сущности этого новейшего катехизиса "было нечто такое, что совершенно изменяло положение дела и открывало возможность дальнейшего правильного развития" (Сон. Т. VI, стр. 272. 2-е изд.). В это время Соловьёв видел уже в позитивизме Огрета Конта и Герберта Спенсера "первый шаг на пути к отчётливому критическому миросозерцанию" (там же, стр. 273), "первое элементарное условие истинной философии" (там же, стр. 273). В частности заслугой позитивистов - Лесевича, Вырубова, де Роберти - Соловьёв считал то, что они "содействовала исцелению русских умов от материалистической эпидемии посредством контовского позитивизма" (там же, стр. 275).

стр. 70

масс Броун, не только Герберт Спенсер, но и Давид Юм, не только Бэн, но и Беркли. В истории английской философии Троицкий прослеживал развитие эмпирической теории познания, психологии и логики. Преемственность и общность этого развития - от Бэкона и Локка до Джона Стюарта Милля - как развитие эмпирической точки зрения имело в глазах Троицкого больше значения, чем принципиальное различие между материалистическим эмпиризмом Бэкон и идеалистическим эмпиризмом Юма, между материалистическим агностицизмом Локка и идеалистическим агностицизмом Милля.

Но именно это игнорирование различий в области "метафизики", то есть онтология эмпиризма сближала Троицкого с позитивизмом в его специфической английской форе XIX века. У Милля, Льюиса, Спенсера Троицкий усвоил характерную для них критику всякой "метафизики ", иными словами, позитивистический агностицизм и феноменализм.

Сам Троицкий ясно сознавал эту тенденцию своего труде. Вспоминая впоследствии (в 1885 г.) историю его возникновения, ой пояснял, что сочинение о немецкой психологии было написано им с целью доказать несостоятельность и безуспешности всякой метафизики души, претендующей на значение науки, будет ли она метафизикой идеализма, как в школам Фихте-старшего, Шеллинга и Гегеля, или метафизикой реализма, как в школах Канта, Фриза, Герберта и Бенеке. При этом не забыты и немецкий материализм и так называемый реал-идеализм"1 .

У Троицкого не было сомнений в том, что его точка зрения всего ближе стоит к учениям именно английского позитивизма. "С шестидесятых годов, - писал Троицкий"- нарождается в России новое направление философии, так называемое позитивное или положительное, - не в узком смысле философии Конта или контизма, а в широком смысле исследований, не признающих метафизику реальною наукою, ограничивающих область познаваемого предметами опыта и доверяющих руководству одних против индукции, и дедукции, опирающейся на предварительные наведения. Направление это выразилось в охлаждении ко всякой немецкой метафизике - идеализма и реализма; охлаждения этого не избегла даже реалистическая метафизика немецкого материализма"2 .

Таково было отношение Троицкого к столпам английского эмпиризма и позитивизма. Оригинальность самого Троицкого состояла я том, что этот свой, почерпнутый из английских источников эмпиризм и отрицание "метафизики" Троицкий развивал в форме неслыханно резкого противопоставления их немецкому рационализму в немецкой "метафизике" (то есть немецкому идеализму). В своей докторской ДИС" сертации3 Троицкий доказывал не только несамостоятельность немецкой психологии и философии, несознаваемую ею "ли замалчиваемую зависимость от английской традиции, но кроме того подверг самой резкой и в своих результатах совершенно отрицательной критике все основные системы немецкого классического идеализма.

В исторической части исследования Троицкого было много верного, и даже такой горячий сторонник немецкого и, в частности, гегелевского идеализма, каким был Н. Страхов, должен был признать основательность указаний Троицкого на предварение кантовского критицизма в фи-


1 Троицкий И. и Кавелин К. "Страница из истории философии в России". "Русская мысль" за ноябрь 1885 г., стр. 174. Работа эта-доклад, прочитанный Троицким в заседании Психологического общества при Московском университете 24 октября 1885 года.

2 Там же, стр. 173.

3 "Немецкая психология в текущем столетии. Историческое и критическое исследование, с предварительным очерком успехов психологии со времён Бэкона и Локка" М. Троицкого. М. 1867.

стр. 71

лософии Рида, немецкой идеалистической психологии - в идеализме Беркли, реализма Гербарта - в учениях Гартли и Пристли и т. д.1 .

Но Троицкий шёл гораздо дальше указаний на историческую роль и историческое первенство английской психологии сравнительно с немецкой: он доказывал в своей диссертации, что немецкая психология и философия оказались не только порождением английской, но вместе с тем и полным её извращением, вырождением в мистицизм и бесплодную схоластику.

Все эти утверждения о немецкой психологии и философии были изложены в самой резкой форме. Это была уже не критика, а прямая и сплошная ругань. Никогда ещё не лилось столько брани и такой брани со страниц учёной книги, сочинения, представленного для публичной защиты диссертации. Никогда ещё прославленные философы немецкого идеализма не были осыпаны таким множеством уничтожающих эпитетов, а над их теориями не были произнесены столь решительные и беспощадные приговоры2 .

С этой книгой Троицкий явился из Варшавы, где он занимал профессорскую кафедру в университете, в Москву, к Юркевичу - для защиты своего труда в качестве докторской диссертации.

Какого ответа следовало ожидать от главы университетского идеализма? Уже наперёд можно сказать, что многое в книге Троицкого должно было вызвать осуждение со стороны Юркевича.

Правда, в труде Троицкого не только не было никакого материализма, но Троицкий даже избегал прямо называть себя позитивистом, каким он, в сущности, являлся. Принял он все меры также и к тому, чтобы характерный для него как для позитивиста агностицизм не мог быть истолкован ни в смысле прямого неверия, ни в смысле религиозного скептицизма. В этой связи особенно сильно досталось от Троицкого Канту, учение которого о примате практического разума над теоретическим и о вере Троицкий ругает как "циническое" по отношению к религии.

Но все эти приметы, которые должны были оградить Троицкого от смешения с материалистами и скептиками, не могли ослабить дурного впечатления, какое Юркевич вынес из чтения книги, представленной автором в качестве диссертации.

Во-первых, Юркевич хорошо видел, насколько тонка и несущественна была грань, отделявшая эмпиризм я индуктивизм Троицкого от их образцов в английском позитивизме. Юркевичу казалось очевидным, что всё, что можно было поставить на вид позитивизму как учению, допускающему истолкование агностицизма и эмпиризма в духе материализма, можно было найти и у Троицкого.

Во-вторых, Юркевич никак не мог одобрить ни содержания развитой Троицким критики немецкого идеализма, ни тона, в каком велась эта критика. Правда, Троицкий громил немецкий идеализм не с материалистических позиций. Он отвергал одну из форм идеализма во имя другой, не менее идеалистической. И всё же критика эта представлялась Юркевичу, как и многим другим, не только нежелательной, но прямо ошибочной и опасной.

Опасность её состояла в том, что она была направлена против уче-


1 Страхов Н. "Английская психология". "Философские очерки", стр. 201 - 267, особенно стр. 250 - 262.

2 Один из критиков Троицкого находил, что его отношение к критикуемым учениям есть "манера узкой нетерпимости, позволяющей себе ругательств только что не площадные, зато истощившей в дозволяемых приличием пределах ругательный лексикон до той границы, за которую уже бессильно переступить самое смелое и довольно изобретательное остроумие" (Епископ Никанор "Позитивная философия и сверхчувственное бытие". Т. I, стр. 412. СПБ. 1875).

стр. 72

ний, в которых идеализм был самым тесным образом сращён с философским обоснованием религии. Не только Кант, критиковавший знание, чтобы расчистить путь вере, но и Фихте и Гегель использовали мощь своей идеалистической диалектики для философского обоснования и оправдания веры. О Шеллинге уже и говорить не приходится: его поздняя система была сплошь теософией.

В сознании русских философствующих богословов эта связь между немецким идеализмом и религией была настолько существенной, прочной и нерушимой, что всякий удар, направленный по этому идеализму, казался вместе и ударом по религии. А тут ещё вдобавок необычайный тон критики, напоминавший недавние времена, когда "Современник" обрушил на голову автора "семинарских тетрадок" уничтожающий поток сарказма и насмешек.

Все эти соображения роились в уме Юркевича во время чтения диссертации Троицкого. Результатом было то, что Юркевич признал огромную работу Троицкого совершенно неудовлетворительной и отказался допустить её к защите на публичном диспуте. Извещая Троицкого о своём решении, Юркевич писал ему. "Завтра (4-го) я не представляю в факультет отзыва об вашей диссертации. При всём моём участии и уважении к вам, я должен буду сделать об вашей диссертации отзыв очень неблагоприятный. Как утопающий хватается за соломинку, так я льщу себя надеждою, что", может быть, хотя к концу диссертации я найду основы для одобрения вашего труда. Один бог знает, как мучительны были мои тревоги и ожидания лучшего в течение этого полугодия. Но я теперь вижу, что если бы я одобрил ваш труд, то меня сочли бы варваром уже не философы наших петербургских трущоб, но действительные знатоки философии и все научно-образованные люди, особенно же я знаю, что мне пришлось бы нести тяжёлую ответственность за честь университета..."1 .

В письме Юркевича любопытен тон искреннего участия, с каким в нём объявляется отрицательное решение. Юркевич сожалеет и о затраченных автором больших трудах и о неудачном их результате. Юркевич понимал, что у него с Троицким общий враг - материализм. Слова о "философах наших петербургских трущоб" - явный намёк на материалистический круг "Современника". И тем не менее он не считает возможным пропустить диссертацию Троицкого. Он не может простить Троицкому ни критики немецкого идеализма, ни того, что критика эта ведётся во славу английского позитивизма, заподозренного если не в явной близости к материализму, то, во всяком случае, в совместимости с ним, если не в прямом атеизме, то, по крайней мере, в религиозном индифферентизме и скептицизме.

Таким образом, в лице Троицкого позитивизму был дан в Московском университете решительный отпор: учёное исследование, развивавшее весьма близкую к позитивизму точку зрения, разработанное на основе большого материала, отчётливо изложенное, было признано нежелательным и явно несостоятельным в научном отношении.

Огорчённый постигшей его неудачей, Троицкий представил свою диссертацию в Петербургский университет. Здесь дело приняло другой оборот. Назначенные университетским советом рецензенты - профессор Сидонский и профессор Владиславлев - дали благоприятное заключение и допустили диссертацию к защите. После диспута, который прошёл для Троицкого благополучно, Троицкому была присуждена степень доктора.


1 Текст письма П. Д. Юркевича М. М. Троицкому сообщил В. Ивановский в статье "К характеристике М. М. Троицкого". "Вопросы философии и психологии" за март-апрель 1900 г., стр. 204 - 205.

стр. 73

Московская неудача не обескуражила, однако, Троицкого. Спустя ешь лет он вновь появляется в Московском университета.

Произошло это таким образом. 8 конце 4874 г. умер Юркевич, и занимавшаяся им кафедра философии осталась вакантной. Троицкий решил выставить свою кандидатуру на освободившееся место.

Но Троицкий был не единственным претендентам. Кроме него желание занять ту же кафедру изъявили профессор Петербургской духовной академии Михаил Иванович Карийский и воспитанник Московского университета, только что перед тем защитивший в Петербурге магистерскую диссертацию, Владимир Сергеевич Соловьёв.

Таким образом, Учёному совету историко-филологического факультета, в составе которого находилась кафедра философии, а затем уже и Учёному совету Московского университета в целом необходимо было сделать выбор.

При решении этого вопроса в университетском совете произошли прения, далеко вышедшие из рамок обычного обсуждения кандидатур. В прениях этих, помимо неизбежной в каждом подобном случае и лишённой принципиального значения борьбы внутри университетских партий и групп, ярко отразилась борьба философских направлений, происходившая в то время в стране и протекавшая на страницах периодической печати.

В сущности вопрос свёлся к выбору между Троицким и Соловьевым. Кандидатура Карийского быстро отпала. Произошло это отнюдь не потому, что кандидатура эта сама по себе была слабой сравнительно с прочими. Правда, в то время, о котором здесь идёт речь, то есть в 1874 г., Каринским не были ещё написаны работы ("Об истинах самоочевидных", "Классификация выводов", "Разногласие в школе нового эмпиризма по вопросу об истинах самоочевидных"), которые сделали Карийского впоследствии первым русским логиком и одним из крупнейших европейских логиков XIX в., гордостью русской философии. Но и опубликованный Каринским в 1873 г. "Критический обзор последнего периода германской философии" отличался Достоинствами первоклассного, глубокого и оригинального критического исследования. Качества эти были тотчас замечены серьезнейшими специалистами. Так, рекомендовавший Карийского на кафедру философии Московского университета профессор А. М. Иванцов-Платонов характеризовал названный труд Карийского как "замечательнейший в нашей учёной литературе труд, который, По всей вероятности, мог бы удовлетворить самым серьёзным требованиям "й при соискании высшей учёной (т. е. докторской) степени по философии. Это есть, - писал Иванцов-Платонов, - цельный, стройный и глубоко основательный обзор всего послекантовского развития германской философии в её различных направлениях с раскрытием основных принципов, сильнейших и слабейших сторон каждого направления, и с обозначением тех результатов, какие выработаны каждым направлением не только для философской собственной области, но и для Других наук, находящихся в более близком соприкосновении с философией... К самым основным положением замечательнейших философских систем - Канта, Фихте, Гегеля, Тренделенбурга, Гербарта, Лотце, Шопенгауэра, Гартманна - автор относятся с совершенною самостоятельностью. Собственный принцип автора, из которого исходит у него критика различных философских систем, и не довольно последовательное проведение которого он замечает у самых глубоких и строгих германских мыслителей, есть именно полная самостоятельность философской мысли, исключающая в сфере философии всякую возможность принятия каких бы то ни было не проверенных логическим анализом или не вполне строго доказанных положений, затем последовательное проведение основных начал, утверждаемых, системою, во всех частных положениях и выводах

стр. 74

системы (против чего автор так же указывает погрешность у самых замечательных мыслителей германских)"1 .

В заключение своей характеристики Каринского Иванцов-Платонов добавлял, что если бы Карнский "не печатал доселе и ни каких других статей, кроме упомянутого обзора послекантавского периода германской философий, одного этого обзора было бы вполне достаточно для того, чтобы пожелать иметь г. Каринского на философией кафедр какого бы то ни было из высших учебных заведений"2 .

Рекомендация Иванцова-Платонова, который сам имел заслуженную репутацию учёнейшего и основательнейшего исследователя и который потому мог лучше многих других оценить эти качества в предложенном им кандидате, никакой поддержки в учёном совете университета не получила. Кандидатуру Карийского пришлось снять соображениям формального характера3 .

За этими формальными мотивами скрывались, однако, другие соображения. Необычайно серьёзный, углублённый, весь ушедший в работу мысли, чуждый интриг и искательства, Каринский не был на виду. Его, истинного учёного, мало ещё знали в учёном мире. Ещё большее значение имело то обстоятельство, что ум Кари некого был по Ире имуществу аналитический и критический. Те самые дарования и достоинства, которые сделали из него впоследствии несравненного по глубине и основательности исследователя и критика высших оснований логики эмпиризма и рационализма, не могли содействовать быстрому росту его популярности в учёных кругах Сила Карийского была не в способности к философским конструкциям, а в поразительном даре критики, восходящей до последних посылок и принципов науки. Такие умы вызывают глубокое уважение, но не увлекают блеском синтетических построений. Они не образуют школы, хотя являются сауной лучшей и самой строгой Школой мысли. Они не на переднем плане науки, но в наименее Доступной и наиболее трудной её глубине.

Не удивительно поэтому, что представление Иванцова-Платонова успеха не имело. Борьба групп и направлений, существовавших в середине семидесятых годов в Московском университете, развернулась вокруг кандидатур Троицкого и Владимира Соловьёва4 .

Борьба эта приобрела особенно показательное значение уже вследствие самых условий выборов. В заседании 9 декабря 1874 г. историко-филологический факультет Московского университета примял решение иметь впредь по кафедре философии не одного преподавателя, как это


1 Свою рекомендацию Каринского Иванцов-Платонов изложил в "письменном мнении", представленном им в совет Московского университета. Мнение это вместе другими четырьмя мнениями по тому же вопросу об избрании профессора на кафедру философии Московского университета хранится в деле совета Московского университета 1874 г. за N 300 йод литерами А, Б, В, Г и Д. Все эти "мнения" и изложение всего происшедшего в совете при решении вопроса о замещении кафедры философии впервые были опубликованы С. М. Лукьяновым в главе XIV его работы "О В. С. Соловьёве в его молодые годы. Материалы к биографии". Цитируемая часть "мнения" Иванцова-Платонова иметься на стр. 8 - 9 "ЖМНП" за март-апрель 1917 года.

2 Там же, стр. 10.

3 Каринский не имел учёной степени по философии. Он имел лишь ученую степень магистра богословия присуждённую ему за исследование "Египетские иудеи". Правда, "Критический обзор последнего периода германской философии" отличался такими достоинствами что мог быть представлен на получение докторской степени, но, конечно, по философии, а не по богословию. Но Московская духовная академия, в которой Каринский закончил аспирантуру, не имела права присуждать ученые степени по философии. Как магистр богословия, Карийский не мог, согласно университетским правилам, баллотироваться в профессоры университета, а только в доценты. Но, будучи уже магистром, он не соглашался баллотироваться в университет на должность доцента. Таким образом, кандидатура претендента, наиболее сильного по своим ученным достоинствам отпала, и остались лишь кандидатуры Троицкого и Соловьёва. Последний при бесспорной личной одарённости был скорее богослов и мистик, чем философ и учёный.

4 Весь этот эпизод подробно изложен С. М. Лукьяновым. "О В. С. Соловьёве в его молодые годы. Материалы к биографии" ("ЖМНП" за март-апрель 1917 г., стр. 1 - 43).

стр. 75

было до смерти Юркевича, а двух. При этом было решено баллотировать предложенных членами факультета кандидатов, то есть Троицкого и Владимира Соловьёва, не на одно, а на оба преподавательских места. После баллотировки в совете факультета предстояла баллотировка в высшей и последней инстанции - в совете университета.

При обсуждении обеих кандидатур в совете факультета были оглашены, кроме "мнения" Иванцова-Платонова, выдвинувшего кандидатуру Карийского, также и "мнения" профессоров и членов университетского совета Н. С. Тихонравова, Н. И. Стороженко, В. И. Герье. Первые два предлагали избрать на кафедру философии Троицкого, последний - Владимира Соловьёва.

Рекомендации, сделанные Тихонравовым и Стороженко, показывают, что среди профессуры Московского университета имелась группа учёных, сочувствовавших тенденции позитивизма в науке и в философии. Группа эта была, несомненно, шире того круга лиц, которые непосредственно выдвигали кандидатуру Троицкого.

Веяния позитивизма проникли к началу семидесятых годов " университетскую науку всех специальностей. Сочувствовавшие позитивизму как "научной" философии имелись среди математиков, физиков, натуралистов, историков, экономистов и литературоведов. Молодое поколение учёных - доценты, магистранты, аспиранты - было затронуто влиянием позитивизма в большей степени, чем старшее. К позитивизму близко стоял бывший тогда доцентом историк литературы Стороженко, позитивистом был командированный университетом в Англию будущий известный историк и социолог Максим Ковалевский. Но и среди профессоров старшего поколения были сочувствовавшие позитивизму. Таковыми были в то время, например, математик Н. В. Бугаев, филолог и историк литературы Н. С. Тихонравов и ряд других.

Всем этим учёным позитивизм импонировал как направление, на знамени которого стояли научное обоснование философии, научный метод изучения положительных фактов, логика научных приёмов мысли. Не разбирались досконально в том, насколько этой афишированной позитивизмом научности соответствовали действительные научные достоинства его мировоззрения и метода. Уважая в позитивизме якобы "последнее" слово "научной" философии, ценили в нём в то же время отсутствие того, что так пугало в материализме: радикальных материалистических и социальных решений и выводов.

Подобными мотивами руководились Тихонравов и Стороженко, предлагая кандидатуру Троицкого. Но так как в кулуарах факультетского совета была ещё свежа память о провале диссертации Троицкого покойным Юркевичем и так как в напечатанных рецензиях на эту диссертацию, принадлежавших перу Сидонского и Владиславлева, имелись несмотря на благоприятный общий вывод критические возражения, то оба московских профессора, рекомендовавшие Троицкого, позаботились не только о том, чтобы подробно обосновать свою рекомендацию, но также и о том, чтобы парализовать сделанные петербургскими рецензентами по адресу Троицкого упрёки и замечания.

При этом оба учёных, представлявшие Троицкого к избранию, постарались стушевать все опасные для Троицкого моменты и в то же время соблюсти весь декорум полной беспристрастности и объективности. В своих "мнениях", поданных в совет факультета, они ссылаются на отзывы Сидонского и Владиславлева, но таким способам, что положительные выводы этих отзывов излагаются подробно, выдвигаются на первый план, а всё критическое и отрицательное в этих отзывах или упоминается вскользь, скрадывается, или прямо оспаривается, подвергается сомнению.

Характеризуя труд Троицкого о немецкой психологии - в то время главное его произведение (ни "Науки о духе", ни "Учебника логики" тог-

стр. 76

да ещё не существовало), Тихонравов подчёркивал как основную "идею всего сочинения и мировоззрения Троицкого общую у "его с позитивистами "мысль об ограниченности умственных сил человека в решения вопросов о высших предметах"1 . "Английская философия, - писал Тихонравов, - которая стоит на той же точке зрения, по тому самому встречена автором с особенным сочувствием. Автор воспользовался всем историческим материалом, представленным английскою психологией, для доказательства того, что исследование души, не претендуя на разгадку её природы, помимо данных внутреннего опыта и наведении, должно быть по методе аналитического или индуктивного характера"2 .

По существу представление Тихонравова содержало в себе не только формальное обоснование выдвигавшейся им кандидатуры, но также одобрение (впрочем, очень тактичное и сдержанное) или рекомендацию направления, к которому принадлежал предлагаемый кандидат.

Сходный характер имело и представление, сделанное Стороженко. И этот последний подчёркивал главенство методологических интересов в труде Троицкого, высоко научный дух его метода и мировоззрения, близость к позитивной школе философии. "Основная мысль автора, - писал Стороженко, - доказываемая им на всём протяжении его обширного труда, состоит в том, что индуктивный метод, приложение которого к области естественных наук дало такие блестящие результаты, есть самый достоверный научный метод исследования проблем психологических"3 . "Занятый исключительно вопросом о методе, автор посвящает несколько начальных глав своего труда историческому очерку обработки теории психологического метода; выработанная таким образом теория становится в руках его критериумом, который он прилагает поочерёдно к психологическим трудам сначала англичан, а потом и немцев"4 .

Нельзя отказать Стороженке в искусности и дипломатичности его доводов. Наиболее неблагоприятным для Троицкого моментом была подчёркнутая не только покойным Юркевичем, но и более благосклонными петербургскими рецензентами тенденциозная недооценка немецкой психологии и философии за счёт некритически и односторонне превозносившейся английской. Ученичество немецкой школы Троицкий сменил не на зрелость самостоятельной и критической мысли, а на ученичество школы английской, авторитет Канта и Гегеля - на авторитет Рида, Томаса Броуна и Д. С. Милля.

Стороженко искусно стушёвывает эту новую вариацию научной несамостоятельности. Он представляет совету дело так, как если бы критика и огульное отрицание всех результатов немецкой философии вытекали у Троицкого не из субъективной тенденции, а из научного метода, самим Троицким выработанного и прилагаемого с равным беспристрастием к обеим школам: к английской не менее, чем к немецкой.

Обе рекомендации имели целью не только обосновать в наиболее благоприятном для Троицкого свете его кандидатуру, но и противопоставить Троицкого как представителя "научной" философии кандидату, выставленному другой партией, - Владимиру Соловьёву. Это не была, разумеется, борьба между материализмом и идеализмом, но борьба между двумя фракциями внутри идеализма. Эмпирический идеализм и позитивистический агностицизм Троицкого противопоставлялись мистическому идеализму Соловьёва.

Противопоставление подчёркивалось тем фактом, что Соловьёв только что защитил в Петербурге диссертацию, специально направленную против позитивистов. Таким образом, советам факультета и универ-


1 Лукьянов С. Указ. соч. стр. 11.

2 Там же, стр. 11 - 12.

3 Там же.

4 Там же.

стр. 77

смета приходилось решать вопрос не только о научной и педагогической подготовке, об учёных достоинствах обоих кандидатов, но прежде всего вопрос о том, какое из двух направлений идеализма - позитивистическое или мистическое - считать более приемлемым и желательным для университета.

На первый взгляд могло бы показаться, что противопоставление это потеряло остроту после того, как советом факультета были учреждены два места преподавателя философии и было решено баллотировать на эти места сразу обоих кандидатов. Вполне естественно было предполагать, как это и случилась впоследствии, что избранными окажутся срезу оба претендента.

В действительности предвыборная борьба оказалась более острой. Во-первых, результат первой баллотировки в совете факультета получился весьма неблагоприятный для Троицкого: в то время как Соловьёв получил восемь избирательных голосов и всего три избирательных, у Троицкого избирательных была "сего четыре, в неизбирательных - целых восемь. Таким образом, совет того самого факультета, профессором которого хотел стать Троицкий, в своём заметном большинстве отнёсся отрицательно к его кандидатуре. Не оставалось никакого сомнения в том, что совет факультета предпочитал иметь на кафедре философия идеалиста-мистика, а не идеалиста-эмпирика, индуктивиста и позитивиста.

Но на этой стадии вопрос о судьбе обоих кандидатов ещё не решался. Предстояла решающая баллотировка в совете университета. И тут оказалось, что по крайней мере для некоторых членов университетского совета вопрос о возможном избрании обоих претендентов имел не формальное только значение, но превратился в принципиальный вопрос. Речь шла о том,, допустимо ли совместное преподавание двух лиц, принадлежащих к двум различным и даже, как ошибочно казалось некоторым, к противоположным направлениям - позитивизма и спекулятивного идеализма.

Так был поставлен вопрос профессором А. М. Иванцовым-Платоновым, тем самым, который выдвигал кандидатом Карийского. В специальном "мнении", представленном в историко-филологический факультет, Иванцов-Платонов, не возражая в принципе против института двух преподавателей философии, доказывал, что в данном, конкретном случае, когда оба кандидата оказались представителями направлений, во многих отношениях противоположных, избрание обоих вместе должно быть признано не только нецелесообразным, но прямо-таки немыслимым.

В своём противопоставлении обоих кандидатов Иванцов-Платонов не ограничивается формальным указанием на различия между ними. Он стремится точно сформулировать принципиальную суть имеющихся разногласий. И хотя он при этом явно преувеличивает эти разногласия, истолковывает эмпиризм и позитивизм Троицкого в духе, приближающем точку зрения Троицкого к материализму, однако это преувеличенное и ошибочное противопоставление с тем большей резкостью подчёркивало, что в центре внимания Иванцова-Платонова стояла принципиальная противоположность двух основных направлений философии. "Предлагаемые кандидаты, - писал Иванцов-Платонов, - до того расходятся между собою в своих взглядах, научных приёмах и отношениях к предмету, что совместное существование их на одной кафедре, по моему мнению, не только не принесло бы желаемой от преподавания философии пользы, но существенно могло бы вредить тому и другому преподавателю, и ещё более самой науке, преподаваемой одним и тем же слушателям, в двух радикально противоположных направлениях... Один из предлагаемых кандидатов (Вл. Соловьёв. - В. А .) по преимуществу метафизик; другой решительно отрицает всякую метафизику (Троицкий. - В. Л. ). Один - по преимуществу поклонник философского идеализма и строго силлогистической методы мышления; другой относится с крайним несочувствием

стр. 78

ко всякому идеализму и, признавая индуктивную методу единственным органом науки о веществ и духе, считает силогистическую методу безусловно несостоятельною". Один с особенною любовью и уважением относится к послекантовскому периоду германской философии, хотя и не разделяет различных его односторонностей и увлечений. По мнению другого, вся эта философия есть ложь в квадрате и кубе, ложь, разрастающаяся во все стороны и совершенно закрывающая собою действительности идеализм, переходящий в патентованную чепуху, и реализм, доходящий до возбуждения тошноты"1 . При такой крайней, по мнению Иванцова-Платонова, противоположности в общих отношениях к предмету у обоих кандидатов "естественно расходятся взгляды и по всем частным самым важным вопросам"2 . Например, по мнению одного, Кант есть замечательнейший представитель философской критики"; по мнению другого, "у Канта слово "kritik" осталось на заглавных листах его сочинений; у него не было даже ни малейшего предчувствии того, что такое в науке истинная критическая метода; и кантовская идея философской критики осталась мертворождённой для дальнейших судеб немецкой науки о духе". По мнению одного, система Гегеля есть замечательнейшее произведение философского творчества; по мнению другого, "в этой системе, гордящейся абсолютной методою, господствует самый дикий произвол, пустая игра понятиями, переходящая часто в чепуху"3 .

"Если такой крайний дуализм, - доказывал Иванцов-Платонов, - трудно было бы допустить в преподавании какой бы то ни было науки, то тем более невозможно его допустить в преподавание философии, которой задачи отличаются особенною серьёзностью" значительностью и вместе с тем отвлечённостью, трудностью для молодого понимания"4 .

Подобный дуализм недопустим, по мнению Иванцова-Платонова, не только с принципиальной, но и с точки зрения практической, с точки зрения интересов преподавания. "Один преподаватель, - разъяснял Иванцов-Платонов, - будет стараться развивать в своих слушателях правильное, логическое мышление, другой будет внушать им презрение к силлогистической логике, как к самому вредному и одуряющему средству воспитания. Один будет стараться заинтересовывать своих слушателей изучением замечательнейших систем новой германской философии; другой будет отвращать их от этого философского сумбура, который может производить только головокружение и тошноту"5 .

На основании этих соображений Иванцов-Платонов предлагал из двух имевшихся кандидатов "избрать сначала одного, а лотом уже к тому кандидату, которому будет оказано предпочтение на баллотировке, приискивать другого, более соответственного по направлению"6 .

Предложение это было сформулировано в духе полной беспристрастности. Но в развитой Иванцовым-Платоновым характеристике краски были положены так, что точка зрения Троицкого неизменно выставлялась в каком-то ироническом свете, с оттенком явного осуждения и пренебрежения.

Ввиду таких обстоятельств можно было опасаться, что ери баллотировке в совете университета Троицкого вновь постигнет неудача, подобная испытанной им в совете факультета. Профессора, сочувствовавшие влияниям позитивизма, должны были не медлить с ответными мерами в оказать противодействие.


1 Цит. по публикации С. М. Лукьянова в указанном сочинении, стр. 22 - 23.

2 Там же, стр. 24.

3 Там же.

4 Там же, стр. 25.

5 Там же, стр. 25 - 26.

6 Там же, стр. 26.

стр. 79

Такое противодействие было оказано в лице профессора Н. В. Бугаева. Профессор математики, проявлявший большой интерес к проблемам философии, Бугаев в ту пору был сторонником позитивизма1 . Точка зрения Троицкого, развитая в "Немецкой психологии", импонировала Бугаеву близостью к взглядам хорошо известных ему корифеев английского позитивизма. С другой стороны, признавая выдающуюся талантливость во Владимире Соловьёве, Бугаев не только отрицательно относился к мистицизму Соловьёва, но просто-напросто сводил этот мистицизм к одной патологии.

Движимый этими соображениями, Бугаев решил использовать всё своё влияние на членов университетского совета. Необходимо было рассеять изложенные Иванцовым-Платоновым сомнения относительно возможности иметь на кафедре философии двух преподавателей различных направлений. В специальной записке, представленной в совет университета, Бугаев доказывал, что практика западных университетов полностью опровергает опасения Иванцова-Платонова. На Западе, как указывал Бугаев, постоянно заботятся о том, чтобы кафедры философии были заняты людьми, принадлежащими к разным философским школам. Этим способом стараются в философском преподавании избегнуть односторонности и исключительности.

Однако в том конкретном случае, о котором идёт речь, так утверждал Бугаев, не приходится даже говорить о полной противоположности направлений обоих кандидатов.

Для доказательства своей мысли Бугаев сопоставляет взгляды Троицкого и Соловьёва на силлогизм, дедукцию и индукцию. Вопреки мнению Иванцова-Платонова, который нашёл у Троицкого полное отрицание силлогизма и формальной логики, Бугаев доказывает, что мнение Иванцова есть простое недоразумение. В действительности, утверждая, будто силлогизм может быть органом науки только под условием индукции, Троицкий предлагает "не отрицание силлогизма, а объяснение отношения силлогизма к индукции"2 , "не только не отрицает силлогизма, но и признаёт педагогическую пользу преподавания силлогистического искусства"3 .

Но и Соловьёв, так доказывал Бугаев ссылками на только что напечатанную диссертацию Соловьёва, "не только не отрицает индукции, а напротив, и не признаёт никакой другой методы, "роме индуктивной, и силлогизм или вывод a priori ставит в исключительную зависимость от эмпирических данных"4 .

Не видит Бугаев противоречий и в историко-философских взглядах обоих претендентов. В стремлении сгладить все различия и противоречия между ними Бугаев пускается в довольно-таки наивную дипломатию. Он всячески стремится смягчить резкость критики, с какой Троицкий обрушился на идеалистов-диалектиков, и утверждает, будто резкость эта появляется у Троицкого "или тогда, когда он замечает у некоторых немецких философов неуважительное отношение к идее божества, или, когда он воспроизводит приговоры других немецких философов"5 . С другой стороны, и Владимир Соловьёв, как указывал Бугаев, не оста-


1 Поворот Н. В. Бугаева от позитивизма к рационализму и, в частности, к своеобразной "монадологии" произошёл не раньше восьмидесятых годов. Но ещё в конце девяностых годов Н. В. Бугаев влиянию мистики на своего сына - писателя, впоследствии известного под псевдонимом Андрея Белого, - стремился противопоставить влияние позитивистов.

2 Записка Н. В. Бугаева хранится в бумагах того же "дела" N 300 совета Московского университета 1874 г, как "приложение". Цитирую по публикации С. М. Лукьянова "О В. С. Соловьёве в его молодые годы" ("ЖМНП" за март-апрель 1917 г., стр. 32).

3 Там же, стр. 32.

4 Там же.

5 Цит. по публикации С. М. Лукьянова в указанном сочинении.

стр. 80

навливается иногда перед крайне отрицательными и резкими оценками крупнейших немецких философов.

Основываясь на этих соображениях, Бугаев призывал совет университета баллотировать обоих кандидатов на оба преподавательские места по кафедре философии.

Совет убедился доводами Бугаева, и в результате баллотировки избранными оказались и Троицкий и Соловьёв: первый - в профессора, второй - в доценты.

Формально Троицкий поражения не потерпел. Но его моральное положение было незавидно: в Московский университет он прошёл голосами не будущих своих товарищей по факультету, но голосами сочувствовавших позитивизму членов других факультетов. На факультете Троицкому угрожала перспектива явной изоляции, которая ещё более подчёркивалась успехом Соловьёва.

Так закончился этот любопытный эпизод из истории борьбы философских направлений в Московском университете в семидесятых годах прошлого века. Эпизод этот доказывает, какой большой интерес вызвал в кругу университетских учёных вопрос о характере и направлении той философии, которая должна преподаваться с университетской кафедры. В борьбе приняли участие профессора самых различных специальностей - от математика Бугаева до филологов Тихонравова и Стороженко. Учёные - неспециалисты по философии, но заинтересованные в судьбе философской кафедры, - пишут пространнейшие доклады, в которых подробно обсуждают и сопоставляют философские воззрения и направление всех выдвинутых кандидатов. Подготовляя эти доклады, они не только изучают труды соревнующихся претендентов, но изучают психологическую и философскую литературу по вопросам, составляющим предмет, спора. Они пускают в ход все средства убеждения - от методологической и логической аргументации до дипломатической "ретуши" наиболее щекотливых моментов.

Напряжённости этой борьбы не соответствуют, однако, ясность и отчётливость философского понимания. Позитивизм - философское направление, стоящее в центре всей этой борьбы, отвергается одними и приветствуется другими некритически, без ясного понимания его идеалистической сущности, без должной ориентировки в его логике, в его исторических корнях, не столько на основе продуманной аргументации, сколько в силу аффективной неприязни или, напротив, почтительной, некритической веры. Исключение составляют отклики Сидонского, Ника-нора, не только тенденциозные - в идеалистическом и теистическом смысле, - но и весьма проницательные в смысле историко-философской ориентировки и гносеологической критики. Однако отклики эти исходят от людей, стоящих вне университетского круга.

Изучение различных перипетий борьбы доказывает факт проникновения позитивизма в учёный круг Московского университета и вместе с тем непрочность его положения и слабость его влияния, особенно на историко-филологическом факультете. Для большинства профессоров этого факультета даже позитивизм казался слишком ещё "радикальным", "левым", "опасным" философским течением. Торжествовала более традиционная, респектабельная по отношению к немецкому идеализму, верная религии и мистике форма философского идеализма.

Только болезнь и смерть Юркевича помешали торжеству этого идеализма оказаться ещё более полным. Болезнь эта помешала Владимиру Соловьёву, молодому тогда магистранту философской кафедры Московского университета, закончившему в 1873 г. магистерскую диссертацию, защищать её здесь же, у Юркевича, в Московском университете. Диссертация Соловьёва называлась "Кризис западной философии". Но

стр. 81

"кризис" этот Соловьёв находил не только в развитии классической западной философии, а также - и даже прежде всего - в состоянии современного позитивизме. Выше уже отмечалось, что подзаголовок диссертации Соловьёва гласил: "Против позитивистов".

Диссертация эта не была плодом непосредственного влияния на Соловьёва философских идей, разрабатывавшихся в Московском университете. В студенческие годы Соловьёв раздавался вне прямого воздействия своих учителей и только к концу ученичества сблизился с Юркевичем.

Однако выросшие вне круга университетской философии идея Соловьёва в гораздо большей степени отвечали тенденциям, которые укоренились на историко-филологическом факультете университета, чем идеи позитивизма и эмпиризма. Поэтому, не будучи плодом прямого влияния университета на Соловьёва, философия Соловьёва могла стать силой, способной влиять на философское направление университета. Так и случилось впоследствии, когда вокруг философской кафедры Московского университета объединились и стали определять её направление друзья и соратники Соловьёва - Л. М. Лопатин, С. Н, Трубецкой и другие.

Но в середине семидесятых годов время для этого ещё не наступило. О силе будущего влияния Соловьёва в Московском университете можно судить только по успеху, с каким прошла его кандидатура на выборах по кафедре. Успех этот был основан на впечатлении от его диссертации, защита которой состоялась, однако, не в Москве, а в Петербурге. В философской борьбе, происходившей внутри Московского университета, роль диссертации Соловьёва была косвенной. Диссертация достаточно определила лицо философа, характер идеализма, провозвестником которого он выступил, качество его дарования. Но когда, защитив диссертацию в Петербурге и будучи избран на кафедру Московского университета, Соловьёв вернулся в Москву уже как доцент этого университета, борьба была уже позади. В сущности, она не была для Соловьёва трудной. И если Соловьёв не усидел в Московском университете, то причины этого факта лежали не в условиях его деятельности и не в отношении к нему профессуры, а в тех чертах и особенностях его характера, которые плохо вязались с деятельностью профессора я которые вскоре увлекли Соловьёва в богословие и в публицистику,

Во всей этой борьбе вокруг позитивизма, развернувшейся в семидесятых годах в Московском университете, должен быть отмечен ещё один факт. Это - открытое выступление против позитивизма, сделанное не философом по специальности, профессором математического факультета В. Л. Цингером.

12 января 1874 г. на торжественном годичном акте Московского университета в присутствии большого числа студентов, профессоров и посторонних университету лиц В. Я. Цингер произнёс речь на тему "Точные науки и позитивизм"1 .

Выступление Цингера отличалось одной важной чертой от частых в то время критических нападок на позитивизм и позитивистов. Мы не раз уже отмечали, что значительной долей своего успеха - там, разумеется, где он его имел, - позитивизм был обязан своей репутацией "научной философии". Репутация эта создавалась и раздувалась прежде всего самими позитивистами. Они провозгласили позитивизм "научной


1 Речь Цингера была опубликована в книге "Отчёт и речи, произнесённые в торжественном собрании императорского Московского университета 12 января 1874 г.". Приложение, стр. 38 - 98. М. 1874.

стр. 82

философией", а самих себя - её представителями ещё прежде того, чем их признали в этом качестве подлинные представители подлинной науки.

И вей же эта "самоаттестация" имела известное действие. Многие учёные, а ещё более широкие круги образованной части общества склонны были прислушиваться к голосу позитивистов, так как видели в них "научную" фракцию философов. Критика умозрительного метода, пропаганда индуктивной логики, отказ от исследования сверхчувственных сущностей - все эти тенденции позитивизма казались совпадающими " принципом научного мышления, научного метода и познания. За эмпиризмом и индукцией не замечали идеалистической их основы, за отрицанием сущностей не видели агностицизма, враждебного материализму и терпимого к мистике.

Обычные идеалистические соперники и противники позитивизма критиковали его философские принципы и основы, но не посягали на его репутацию "научной философии". Для этих критиков вопрос шёл лишь о том, достаточен ли тот научный принцип, который выдвигал как своё знамя позитивизм. Но в том, что "тот принцип был научным, у большинства критиков не возникало сомнений.

Цингер нанёс позитивизму неожиданный удар именно с этой стороны, - со стороны, которую сами позитивисты считали неуязвимой и неприступной. Он решил доказать перед лицом авторитетного учёного собрания и перед многочисленной образованной публикой, что "научность" позитивной философии мнимая и что репутация научной философии, которой козыряет позитивизм, лишена серьёзного основания.

Первым предметом своей критики Цингер выбрал Конта-того корифея позитивизма, научный авторитет которого почитался особенно высоким. Не входя в оценку взглядов и учений Конта, лежащих вне границ собственной компетенция, Цингер в своём докладе подвергнул критике только учение Конта о математике.

Для той цели, которую поставил перед собой Цингер, трудно было выбрать предмет более подходящий. Ведь Конт сам был по профессия преподавателем математических наук! Математика составляет одно из оснований в контовской иерархии, или системе, положительных наук.

И вот против этого оплота контовской системы Цингер, авторитетный я талантливый профессор математики, направил острие своей критики. Критика эта оказалась беспощадной.

В обстоятельном разборе Цингер показал, что Конт "не усвоил вполне даже первых начал науки, не говоря уже о учёной литературе, которая в то время была весьма богата важными исследованиями, но о которой в обзоре Конта почти нет я помина"1 .

За доказательством сбивчивости и шаткости основных математических и механических понятий Конта у Цингера следует доказательство такой же шаткости и необоснованности философских конструкций Конта и Милля. Обоим корифеям позитивизма Цингер ставил в вину "отрицание всякого философского знания"2 , слепой и односторонний эмпиризм, непоследовательность в проведении собственных принципов. "Отвергая по произволу многие из научных результатов и признавая за выводы строго опытного знания многие произвольные фантазии, которых не допустила бы никакая метафизика, позитивисты, - говорил Цингер, - более чем кто-либо искажают науку и обнаруживают крайнее к ней неуважение"3 .

Особенно сильны упрёки Цингера по адресу Милля, у которого не остаётся уже и следа от призрачной логической систематичности Конта: "Милль руководствуется не убеждением, а тенденцией; он по приро-


1 "Отчёт и речи...". Приложение, стр. 52.

2 Там же, стр. 59.

3 Там же, стр. 61.

стр. 83

де - софист, опутывающий и читателя и самого себя блестящею смесью фактов, цитат и остроумных оборотов"1 .

Отвергая научную обоснованность философских понятий позитивизма, Цингер поставил вопрос о причинах, которые поддерживают иллюзию научности этой философии. Одной из этих причин он считал то, что знаменем, "под которым выступил позитивизм на философское поприще", было "знамя точных, строгих, бесспорных знаний, всегда поверяемых и подтверждаемых опытом"2 .

Эта характеристика позитивизма завершалась у Цингера заключением, согласно которому позитивизм "есть доктрина, не допускающая критики и обсуждения: он живёт главным образом готовыми мнениями и теориями"3 . Именно эти качества позитивизма привлекают к нему, по Цингеру, таких учёных, как Дюринг.

Но критика позитивизма, развитая Диктором, не ограничивалась вопросом о научных понятиях. Критика эта переходила из области науки 8 область философии. И здесь обнаруживалось, что критика эта велась Цингером с позиций рационалистического идеализма4 . В то время как богословы критиковали позитивизм во имя мистики и религии, Цингер критикует его с точки зрения рациональных начал точной науки. "В деле мысли и науки, - говорит он, - существование разума есть основной, первоначальный факт, который не может без противоречия подвергаться сомнению"5 . По Цингеру, сила точных наук не в обладании, внешним миром, которое остаётся всегда неполным и частичным, а "в полноте и твёрдости познания тех более простых предметов, которые создаются самим разумом для того, чтобы служить типом и мерою опытного знания"6 . Точные науки отличаются особою достоверностью именно потому, что "имеют дело с такими идеальными предметами и, не стеснённые эмпирическими требованиями, могут вполне овладеть ими, могут исследовать их число логически и достигать этим путём весьма важных и глубоких познаний"7 .

Рационалистический идеализм кажется Цингеру более близким к точным и естественным наукам, чем позитивизм. Правда, идеализм, Цингер признаёт это, "уже отжил свой век; но после него вместе с минувшей славой, вместе со многими ошибками и заслуженными упрёками остаётся для науки богатое умственное наследство, ещё не разобранное и не приведённое в порядок"8 .

Речь Цингера произвела сильное впечатление и была крупным общественным событием9 . В разгар всеобщей веры в позитивную философию как в философию научную Цингер подорвал самые основы этой веры. В этом заключалось известное положительное значение выступления Цингера. Впервые в Московском университете серьёзным учёным была сделана попытка показать, что наукообразность не есть ещё наука и что клятва от имени науки остаётся только пустым звуком до тех пор, пока она не получит оправдания в подлинных делах науки.

Вместе с тем Цингер напоминал, что в классическом идеализме имелось научное содержание, которого и следа не было в позитивизме и которое требовало дальнейшего развития.

Но Цингер не понимал того, что развитие это могло стать истинно плодотворным только на основе материалистической переработки поня-


1 "Отчёт и речи..." Приложение, стр. 65.

2 Там же, стр. 82 - 83.

3 Там же, стр. 84.

4 Там же, стр. 85 - 93.

5 Там же, стр. 86.

6 Там же, стр. 93.

7 Там же, стр. 95.

8 Там же, стр. 97.

9 Лопатин Л. "Философские взгляды В. Я. Цингера". "Философские характеристики и речи", стр. 377. М. 1911.

стр. 84

тий науки и философии. Противопоставляя позитивизму рационалистический идеализм, Цингер обнаруживал более взыскательный научный вкус и более строгий стиль мышления, чем те, которые отличали его коллег, сочувствовавших позитивизму. Но вместе с тем он обнаруживал и роковую отсталость собственного философского мировоззрения. Он понимал, что рационалистический идеализм уже сошёл со сцены, называл его "состарившимся и умирающим львом"1 и всё же звал от идеализма позитивистического к рационализму, то есть к другой, пусть более строгой, форме идеализма.

Свой доклад Цингер закончил выражением надежды, что "недалеко время, когда... не будет повода говорить с университетских кафедр о таких мало интересных предметах, как ошибки и заблуждения позитивизма..."2 .

Надежда эта оказалась явно преждевременной. В довольно значительной части учёных и полуучёных кругов позитивизм ещё долгие годы сохранял свою популярность и свою репутацию якобы научной философии. Этой живучестью позитивизм был обязан отнюдь не собственной научной и философской силе. Он пробавлялся слабостью своих философских противников и прежде всего отсутствием на философской арене того времени крупных материалистов. Позитивизм использовал с выгодным для себя результатом огромную тягу передовой части общества к научному оформлению философии - тягу, которой не могли удовлетворить "и вульгарный материализм, ни обычное идеалистическое эпигонство. Единственная подлинно научная форма материализма - диалектический материализм - не была ещё известна в то время широким кругам русского общества.

Поэтому борьба вокруг позитивизма не утихала. В там же, 1874 г., следуя примеру Московского университета, профессор Московской духовной академии В. Д. Кудрявцев произнёс 1 октября на публичном акте Академии речь против позитивизма3 . В 1875 г. появился направленный против позитивизма, не раз уже упоминавшийся выше труд епископа Никанора. И даже в 1892 г. последний могикан русского гегельянства Б. Н. Чичерин нашёл ещё необходимым свести теоретические счёты с позитивизмом в обстоятельном критическом исследовании4 . Но все эти события философской борьбы против позитивизма разыгрались уже вне стен Московского университета.


1 "Отчёт и речи...". Приложение, стр. 97.

2 Там же, стр. 98.

3 Доклад В. Кудрявцева был напечатан в издании "Годичный акт в Московской духовной академии 1 октября 1874 г.". М. 1875, под названием "Критический разбор, учения О. Конта о трёх методах философского познания", стр. 1 - 35.

4 Чичерин Б. "Положительная философия и единство науки", стр. 333 - 390. М. 1892.


© libmonster.ru

Постоянный адрес данной публикации:

https://libmonster.ru/m/articles/view/БОРЬБА-ФИЛОСОФСКИХ-ТЕЧЕНИЙ-В-МОСКОВСКОМ-УНИВЕРСИТЕТЕ-В-70-Х-ГОДАХ-XIX-ВЕКА

Похожие публикации: LРоссия LWorld Y G


Публикатор:

Сева ПятовКонтакты и другие материалы (статьи, фото, файлы и пр.)

Официальная страница автора на Либмонстре: https://libmonster.ru/BookTrader

Искать материалы публикатора в системах: Либмонстр (весь мир)GoogleYandex

Постоянная ссылка для научных работ (для цитирования):

В. АСМУС, БОРЬБА ФИЛОСОФСКИХ ТЕЧЕНИЙ В МОСКОВСКОМ УНИВЕРСИТЕТЕ В 70-Х ГОДАХ XIX ВЕКА // Москва: Либмонстр Россия (LIBMONSTER.RU). Дата обновления: 22.09.2015. URL: https://libmonster.ru/m/articles/view/БОРЬБА-ФИЛОСОФСКИХ-ТЕЧЕНИЙ-В-МОСКОВСКОМ-УНИВЕРСИТЕТЕ-В-70-Х-ГОДАХ-XIX-ВЕКА (дата обращения: 29.03.2024).

Найденный поисковым роботом источник:


Автор(ы) публикации - В. АСМУС:

В. АСМУС → другие работы, поиск: Либмонстр - РоссияЛибмонстр - мирGoogleYandex

Комментарии:



Рецензии авторов-профессионалов
Сортировка: 
Показывать по: 
 
  • Комментариев пока нет
Похожие темы
Публикатор
Сева Пятов
Moscow, Россия
1146 просмотров рейтинг
22.09.2015 (3111 дней(я) назад)
0 подписчиков
Рейтинг
0 голос(а,ов)
Похожие статьи
ЛЕТОПИСЬ РОССИЙСКО-ТУРЕЦКИХ ОТНОШЕНИЙ
Каталог: Политология 
Вчера · от Zakhar Prilepin
Стихи, находки, древние поделки
Каталог: Разное 
2 дней(я) назад · от Денис Николайчиков
ЦИТАТИ З ВОСЬМИКНИЖЖЯ В РАННІХ ДАВНЬОРУСЬКИХ ЛІТОПИСАХ, АБО ЯК ЗМІНЮЄТЬСЯ СМИСЛ ІСТОРИЧНИХ ПОВІДОМЛЕНЬ
Каталог: История 
4 дней(я) назад · от Zakhar Prilepin
Туристы едут, жилье дорожает, Солнце - бесплатное
Каталог: Экономика 
5 дней(я) назад · от Россия Онлайн
ТУРЦИЯ: МАРАФОН НА ПУТИ В ЕВРОПУ
Каталог: Политология 
6 дней(я) назад · от Zakhar Prilepin
ТУРЕЦКИЙ ТЕАТР И РУССКОЕ ТЕАТРАЛЬНОЕ ИСКУССТВО
8 дней(я) назад · от Zakhar Prilepin
Произведём расчёт виртуального нейтронного астрономического объекта значением размера 〖1m〗^3. Найдём скрытые сущности частиц, энергии и массы. Найдём квантовые значения нейтронного ядра. Найдём энергию удержания нейтрона в этом объекте, которая является энергией удержания нейтронных ядер, астрономических объектов. Рассмотрим физику распада нейтронного ядра. Уточним образование зоны распада ядра и зоны синтеза ядра. Каким образом эти зоны регулируют скорость излучения нейтронов из ядра. Как образуется материя ядра элементов, которая является своеобразной “шубой” любого астрономического объекта. Эта материя является видимой частью Вселенной.
Каталог: Физика 
9 дней(я) назад · от Владимир Груздов
Стихи, находки, артефакты
Каталог: Разное 
9 дней(я) назад · от Денис Николайчиков
ГОД КИНО В РОССИЙСКО-ЯПОНСКИХ ОТНОШЕНИЯХ
9 дней(я) назад · от Вадим Казаков
Несправедливо! Кощунственно! Мерзко! Тема: Сколько россиян считают себя счастливыми и чего им не хватает? По данным опроса ФОМ РФ, 38% граждан РФ чувствуют себя счастливыми. 5% - не чувствуют себя счастливыми. Статистическая погрешность 3,5 %. (Радио Спутник, 19.03.2024, Встречаем Зарю. 07:04 мск, из 114 мин >31:42-53:40
Каталог: История 
10 дней(я) назад · от Анатолий Дмитриев

Новые публикации:

Популярные у читателей:

Новинки из других стран:

LIBMONSTER.RU - Цифровая библиотека России

Создайте свою авторскую коллекцию статей, книг, авторских работ, биографий, фотодокументов, файлов. Сохраните навсегда своё авторское Наследие в цифровом виде. Нажмите сюда, чтобы зарегистрироваться в качестве автора.
Партнёры библиотеки
БОРЬБА ФИЛОСОФСКИХ ТЕЧЕНИЙ В МОСКОВСКОМ УНИВЕРСИТЕТЕ В 70-Х ГОДАХ XIX ВЕКА
 

Контакты редакции
Чат авторов: RU LIVE: Мы в соцсетях:

О проекте · Новости · Реклама

Либмонстр Россия ® Все права защищены.
2014-2024, LIBMONSTER.RU - составная часть международной библиотечной сети Либмонстр (открыть карту)
Сохраняя наследие России


LIBMONSTER NETWORK ОДИН МИР - ОДНА БИБЛИОТЕКА

Россия Беларусь Украина Казахстан Молдова Таджикистан Эстония Россия-2 Беларусь-2
США-Великобритания Швеция Сербия

Создавайте и храните на Либмонстре свою авторскую коллекцию: статьи, книги, исследования. Либмонстр распространит Ваши труды по всему миру (через сеть филиалов, библиотеки-партнеры, поисковики, соцсети). Вы сможете делиться ссылкой на свой профиль с коллегами, учениками, читателями и другими заинтересованными лицами, чтобы ознакомить их со своим авторским наследием. После регистрации в Вашем распоряжении - более 100 инструментов для создания собственной авторской коллекции. Это бесплатно: так было, так есть и так будет всегда.

Скачать приложение для Android