В. И. Ленин, характеризуя типичные черты буржуазной идеологии эпохи империализма, указывал, в частности, что буржуазная социология и историография стремятся спрятаться от анализа коренных исторических закономерностей, уйти в область исследования разрозненных, взятых вне их внутренней связи единичных явлений. Эта черта наглядно проявлялась и ранее в деятельности буржуазных историков, у которых узкая научная специализация нередко сочеталась с пренебрежением к теории. Многие крупные историки второй половины XIX в., справедливо отвергая произвольные построения спекулятивной философии истории у представителей немецкого классического идеализма и антиисторические схемы, присущие позитивистской социологии, и будучи не в состоянии воспринять созданную Марксом научную теорию исторического процесса, утверждали, что между историей, с одной стороны, и философией и социологией - с другой, вообще не может быть ничего общего. "Задача истории в том, чтобы рассказывать повесть, оставив философию другим" ¹ , - говорил, например, американский историк Джемс Ф. Роде. В предисловии к "Острову пингвинов" Анатоль Франс создал яркий образ историка-крохобора, для которого не существует ничего, кроме изучаемого им текста, а любые идеи он пренебрежительно называет фантазиями. Эта фактографическая традиция и сегодня в значительной мере довлеет над буржуазной историографией и иногда даже формулируется как принцип - "история не нуждается... ни в каком учении об истории, ни в какой теории исторического процесса" ² .

Вместе с тем в современной буржуазной историографии наблюдается заметное нарастание интереса к философии, методологии и вообще теоретическим вопросам исторической науки. Профессиональные историки все чаще выступают со статьями и книгами теоретического характера, участвуют в философских спорах и т. п. Это находит отражение и в работе международных конгрессов историков. Так, на X Международном конгрессе исторических наук в Риме был зачитан доклад Ф. Коллотти об "историзме" Б. Кроче, философские вопросы занимали значительную часть пространного доклада Г. Риттера о проблемах и задачах исследования новой истории. На методологической секции XI Международного конгресса исторических наук в Стокгольме первым был поставлен на обсуждение доклад Э. Ротаккера "Влияние философии истории на современные исторические науки". Кроме того, философские и методологические вопросы специально обсуждались на XI Международном конгрессе исторических наук в связи с докладами Г. Баттерфилда об истории исторической науки, Ф. Джилберта о проблемах истории культуры, А. Форбса об истории науки и техники и сообщениями Г. Боймана, Л. Готшалка, А. Дюпрона, Э. Вермейлена и др. Этот интерес буржуазных историков к вопросам философии истории не является случайным.

¹ Цит. по E. N. Saveth. Understanding the American past. American history and its interpretation. Boston-Toronto. 1954, p. 19.

² E. F. J. Zahn. Toynbee und das Problem der Geschichte. Koln. 1954, S. 8.

Даже самое специальное историческое исследование не обходится без употребления определенных теоретических понятий и категорий ("экономика", "политика", "феодализм", "революция" и т. п.), заимствуемых иногда из других общественных наук, в частности из философии и социологии. Все большее значение приобретают по мере развития науки и гносеологические вопросы, проблемы теории исторического познания (вопрос о критериях исторической истины, о логической структуре исторического объяснения, специфике исторического метода и т. п.), которые очень важны для историка и вместе с тем являются философскими по своему характеру. Признание того, что историк не может обойтись без философии, мы находим в работах даже крайне реакционных представителей буржуазной историографии ³ .

С другой стороны, и идеалистическая философия уделяет все больше внимания проблемам истории. В свое время, как отмечал В. И. Ленин в труде "Материализм и эмпириокритицизм", "позитивизм вообще и махизм в частности гораздо больше занимались тонкой фальсификацией гносеологии, подделываясь под материализм, пряча идеализм за якобы материалистическую терминологию, - и мало сравнительно обращали внимания на философию истории" ⁴ . Сейчас можно констатировать, что все школы и течения философского идеализма придают большое значение разработке вопросов философии и методологии истории, противопоставляя свои концепции материалистическому пониманию истории ⁵ .

Чем объясняется этот повышенный интерес к философии истории со стороны буржуазных историков и философов-идеалистов?

Прежде всего он обусловлен социально-экономическими и политическими процессами нашей эпохи, могучим ростом сил социализма и ослаблением империализма. В Заявлении Совещания представителей коммунистических и рабочих партий говорится: "Наша эпоха, основное содержание которой составляет переход от капитализма к социализму начатый Великой Октябрьской социалистической революцией, есть эпоха борьбы двух противоположных общественных систем, эпоха социалистических революций и национально-освободительных революций, эпоха крушения империализма, ликвидации колониальной системы, эпоха перехода на путь социализма все новых народов, торжества социализма и коммунизма во всемирном масштабе" ⁶ . Мировая социалистическая система превращается в решающий фактор развития человечества, ибо главное содержание, главное направление и главные особенности исторического развития человеческого общества в современную эпоху определяются мировой социалистической системой, силами, борющимися против империализма, за социалистическое переустройство общества.

Никогда еще вопрос о путях развития человечества не стоял с такой остротой, как в наши дни. Но понять настоящее и предвидеть будущее можно только на основе научного обобщения исторического опыта. Ученые-марксисты создали немало трудов, посвященных объяснению исторического прошлого и показу перспектив прогрессивного развития человечества. Буржуазная идеология стремится противостоять марксизму-

³ Так, Вальтер Хофер вынужден признать, что "история, если она хочет быть чем-то большим, нежели хроника или статистика, не может обойтись без философии и без политики: философские категории и понятия, равно как политические оценки и мнения, являются ее жизненно необходимыми элементами". W. Hofer. Geschichte zwischen Philosophie und Politik. Studien zur Problematik des modernen geschichtsdenkens. Basel. 1956, S. 8.

⁴ В. И. Ленин. Соч. Т. 14, стр. 316.

⁵ См. об этом подробнее: И. С. Кок. Философский идеализм и кризис буржуазной исторической мысли. М. 1959; см. также А. Шафф. Объективный характер законов истории. М. 1959.

⁶ "Правда", 6 декабря 1960 года.

ленинизму, его растущему влиянию на сознание народных масс, выдвигая все более изощренные апологетические "теории". Однако она не может скрыть растерянность политических лидеров и идеологов капиталистического мира перед лицом современности, стремление закрыть глаза на закономерный характер изменения соотношения сил в пользу социализма. В этом обнаруживается порочность их общего исторического мировоззрения. Этого не могут не признать даже сами буржуазные авторы. "Если текущие события воспринимаются нами как удивительные и неожиданные, то это происходит потому, что мы не можем рассмотреть эти события в их логической связи. Если будущее представляется нам каким-то преддверием ада, скопищем бесконечных неожиданностей, то это происходит потому, что мы больше не видим в нем естественного завершения прошлого, растущего элемента настоящего. Наша дезориентация перед лицом будущего больше, чем что бы то ни было другое, обнаруживает потерю нами своей исторической индивидуальности, неспособность понять наше историческое положение" ⁷ , - пишет американский социолог Р. Хейлброунер в своей книге "Будущее как история".

Эти настроения безысходности накладывают неизгладимый отпечаток и на мышление профессиональных историков. История не просто академическая дисциплина; понятие исторической мысли гораздо шире, чем академическая историография. Все общественные науки, по сути дела, занимаются обобщением исторического опыта. С книжкой по истории человек сталкивается уже на школьной скамье, сразу же вслед за букварем. На "уроки истории" постоянно ссылаются политические деятели, публицисты, радиокомментаторы. Естественно поэтому, что в периоды крупнейших исторических потрясений именно от истории люди ждут разъяснения смысла происходящих событий.

Официальная академическая наука буржуазного общества часто предпочитает держаться подальше от этих вопросов. Однако уход в "башню из слоновой кости" является в значительной мере иллюзорным. Даже наиболее специализированные исторические исследования по-своему служат решению определенных идеологических задач. Да и сами буржуазные историки все чаще призывают друг друга к более активному вмешательству в современную идеологическую и политическую борьбу ⁸ .

Социальные потрясения нашей эпохи подорвали основы примитивного описательного объективизма, господствовавшего в буржуазной историографии периода "мирного" развития капитализма. В ожесточенной идеологической борьбе двух мировоззрений - марксистского и буржуазного, как никогда раньше, ясно стала видна зависимость исторических концепций от современной политической борьбы. В то же время мы видим, что исторические идеи сами способны влиять на политическое со-

⁷ R. L. Heilbroner. The Future as History. New York. 1960, p. 15.

⁸ "Профессиональные историки, спорящие о министерском кризисе при каком-то маленьком европейском дворе в 18 в. или о стиле вязания в средневековом женском монастыре, не отвечают на общие вопросы, - пишет английский буржуазный историк Г. Тревор-Роупер. - Поэтому неспециалисты отворачиваются от них и ищут кого-то, кто бы поднялся над этими деталями и нашел в этой чудовищной массе материала, которым люди не хотят забивать свои головы, какое-то общее значение" (H. R. Trevor-Roper. Historical Essays. London. 1957, p. 286). Буржуазные историки не могут не считаться с такими настроениями, тем более что эти настроения непосредственно сказываются и на распространении книг по истории и на посещаемости лекционных курсов. Когда западногерманский историк Вольфганг Шлегель посвятил свой курс под названием "Имеет ли всемирная история смысл?" преимущественно изложению взглядов различных ученых, один из слушателей прямо заявил ему: "Я, собственно, хотел узнать не то, что говорили о смысле истории все эти ученые, я получить от вас ясный ответ на этот вопрос" (W. Schlegel. Geschichtsbild und geschichtliche Bildung. "Die Welt als Geschichte". 18. Jg. 1957. Hf. 4. S. 280).

знание ⁹ . Представление об историке как о человеке, который, отвернувшись от настоящего, "бесстрастно" и "беспристрастно" созерцает прошлое, - это идеалистическое представление, никак не соответствующее подлинной картине развития исторической науки. Всякая попытка реализовать этот "идеал" оказывалась совершенно безнадежной. Если раньше, 50 лет назад, признает западногерманский историк Конрад Гайзер, мы относились к истории созерцательно и она представлялась нам мертвой, пассивной материей, то современные события на нашей собственной шкуре научили нас различать ту историю, которой мы "владеем" и которую "созерцаем" только в исторических книгах, и ту историю, в которую мы сами "заброшены", которая определяет нашу судьбу и от которой никто не может ускользнуть ¹⁰ .

Таким образом, социальные сдвиги современности и потребности идеологической борьбы - вот главная причина усиленного внимания буржуазных ученых к вопросам философии истории. Но дело не только в этом. Немаловажное значение имеют также и внутренние процессы развития самой исторической науки. В свое время Ф. Энгельс писал о состоянии естественных наук: "Эмпирическое естествознание накопило такую необъятную массу положительного материала, что в каждой отдельной области исследования стала прямо-таки неустранимой необходимость упорядочить этот материал систематически и сообразно его внутренней связи. Точно так же становится неустранимой задача приведения в правильную связь между собою отдельных областей знания. Но, занявшись этим, естествознание вступает в теоретическую область, а здесь эмпирические методы оказываются бессильными, здесь может оказать помощь только теоретическое мышление" ¹¹ .

Нечто подобное случилось и с историей. В связи с расширением проблематики исторических исследований и в особенности в связи с возникновением под влиянием марксизма-ленинизма современной социально-экономической истории произошло не только существенное изменение тематики исторической науки, но усложнились также приемы и методы исторического исследования.

Успехи археологии далеко раздвинули хронологические рамки исторических исследований. Кризис традиционного европоцентризма и исследование древнейших неевропейских цивилизаций расширили географические рамки истории и подорвали господствовавшую в буржуазной науке XIX в. теорию однолинейной эволюции и основанную на ней периодизацию всемирной истории. Наконец, что особенно важно, рядом с традиционной повествовательной историей (а в известной мере и на месте ее) возникла история социально-экономических процессов и отношений, неразрывно связанная с политической экономией, социологией, демографией и другими общественными науками. Это неизбежно ставит перед учеными целый ряд сложных логических и методологических проблем. Но хотя сами по себе эти проблемы одинаково существенны как для марксистов, так и для буржуазных историков, подход к ним тех и других диаметрально противоположен.

Если марксизм-ленинизм рассматривает общественное развитие как закономерный и поступательный процесс, а историческую науку - как специфическую форму объективного научного познания, то совершенно иначе обстоит дело в буржуазной философии истории.

Прошли те времена, когда идеологи восходящей буржуазии оптимистически смотрели в будущее. Ход современной истории ведет к побе-

⁹ Этот момент специально подчеркнул в своем докладе на Стокгольмском конгрессе Г. Баттерфилд. См. "XI Congres Internationalen des Sciences Historiques". Stockholm, 21 - 28 aout 1960. T. I, p. 31 - 32.

¹⁰ K. Gaiser. Der Mensch und die Geschichtlichkeit. "Die Welt als Geschichte" 18. Jg. 1958, Hf. 2 - 3, S. 157.

¹¹ Ф. Энгельс. Диалектика природы. М. 1955, стр. 22.

де нового, коммунистического строя, и никакая политика "с позиции силы" не в состоянии изменить этот закономерный процесс. Уже цитировавшийся нами Р. Хейлброунер горько жалуется, что "история меньше и меньше представляется чем-то, что мы делаем, и все больше становится независимой от наших усилий" ¹² . С тревогой смотря в будущее, не желая признать закономерность происходящих процессов, идеологи буржуазии неизбежно переносят свой скепсис и безграничный пессимизм и на рассмотрение исторического прошлого. Отрицая закономерность и поступательность современного общественного развития, они не могут понять и закономерности исторического прошлого ¹³ .

Субъективизм в понимании и освещении исторического процесса неизбежно порождает и гносеологический субъективизм и агностицизм, неверие в возможность объективного исторического знания, представление об исторической науке как о чем-то условном, шатком и неопределенном. Под влиянием идеалистической философии и в связи с неспособностью буржуазной науки обеспечить объективное историческое познание такие мысли получили широкое распространение даже среди серьезных буржуазных профессиональных историков Запада. Общее настроение буржуазных ученых в отношении исторической науки довольно ясно сформулировал Фернан Бродель. С грустью вспоминая "спокойную уверенность", с которой работали старые историки (хотя, разумеется, эта уверенность отнюдь не гарантировала безупречность результатов), Бродель заключает свою мысль следующими словами: "Мы, сегодняшние историки, чувствуем, что принадлежим к другому веку, к другому течению духа. И прежде всего наше ремесло не кажется нам больше таким спокойным и надежным занятием, дающим справедливые награды труду и терпению... Короче, ничто не кажется нашей мысли более чуждым, чем замечание юного Ранке, который в 1817 году... с энтузиазмом говорил о "твердой почве истории" ¹⁴ .

Хотя буржуазные историки любят подчеркивать свою "независимость" от всякой философии, эта "независимость" совершенно иллюзорна. К современной буржуазной историографии полностью применимо то, что писал в свое время Ф. Энгельс о буржуазных естествоиспытателях: "Естествоиспытатели воображают, что они освобождаются от философии, когда игнорируют или бранят ее. Но так как они без мышления не могут двинуться ни на шаг, для мышления же необходимы логические категории, а эти категории они некритически заимствуют либо из обыденного общего сознания так называемых образованных людей, над которым господствуют остатки давно умерших философских систем, либо из крох прослушанных в обязательном порядке университетских курсов по философии (которые представляют собою не только отрывочные взгляды, но и мешанину из воззрений людей, принадлежащих к самым различным и по большей части к самым скверным школам), либо из некритического и несистематического чтения всякого рода философских произведений, - то в итоге они все-таки оказываются в подчинении у философии, но, к сожалению, по большей части самой скверной, и те, кто больше всех ругают философию, являются рабами как раз наихудших вульгаризированных остатков наихудших философских учений" ¹⁵ .

¹² R. L. Heilbroner. Указ. соч., стр. 55.

¹³ К тому же буржуазные авторы прекрасно понимаю", что историческая наука- мощное идеологическое оружие. "Беспристрастное понимание того, что чуждо вам, - это функция не для того ума, который хочет создать острейшее оружие для политической схватки... - писал известный голландский буржуазный историк Питер Гейл. - Мы живем в такое время, когда важно держаться своей стороны и опасно сохранять непредубежденный ум" (P. Geyl. Debates with Historians. Djakarta. 1955, p. 18).

¹⁴ F. Braudel. Les responsabilites de l'histoire. "Cahiers Internationaux de Sociologies. T. X. Paris. 1951, p. 7.

¹⁵ Ф. Энгельс. Диалектика природы, стр. 164 - 165.

Какие же взгляды преобладают в философском мышлении современных буржуазных историков?

Типичной чертой современной буржуазной философии истории, особенно философских сочинений профессиональных историков, является то, что внимание их сосредоточено преимущественно на вопросах теории исторического познания и методологии истории и в меньшей степени - на самом историческом процессе. Но "чистой" гносеологии не существует. Представления историков о предмете, задачах и методах исторической науки всегда зависят от того, как понимают они сущность самого исторического процесса. Отрицание буржуазной историографией объективной закономерности исторического процесса лишает историков объективного критерия отбора и систематизации исторических фактов. В результате либо историческое знание представляется буржуазным ученым чем-то условным и отрывочным, либо же они вынуждены апеллировать к каким-то внеисторическим, трансцендентным силам, вроде божественного провидения.

Наиболее открытой и грубой формой философского релятивизма в современной буржуазной историографии является американский презентизм ¹⁶ . Считая, что исторические концепции не являются точной копией прошлого, "каким оно в действительности было" (старая формула Ранке), что они неизбежно зависят от мировоззрения историка, презентисты вообще отрицают возможность объективной истины в исторической науке, рассматривая последнюю как простое проецирование в прошлое современных иллюзий и чаяний.

Надо сказать, однако, что не только презентизм, но и более "умеренные" формы исторического релятивизма приводят к самым печальным выводам в отношении исторического познания. Например, профессор Лондонского университета, крупный специалист по истории Голландии Г. Ренир, полемизируя с открытым идеализмом Б. Кроче, Р. Коллингвуда и Э. Дарделя, допускает, что можно объективно установить исторические факты. Однако, отрицая объективную закономерность в истории, он говорит о невозможности широких научных обобщений относительно общественной жизни. О философии истории и социологии он пишет, что будто бы "все подобные дисциплины остаются субъективными в своих обобщениях; их синтезы создаются под влиянием темперамента, предшествующего опыта и системы взглядов своих авторов" ¹⁷ . Но где же в таком случае критерий, в свете которого историк отбирает и оценивает факты?

Согласно прагматистской концепции Ренира (своими учителями в философии он считает У. Джемса и А. Дьюи), в самой исторической действительности не существует различий между важным и второстепенным, между случайным и необходимым. Эти различия устанавливает, по его мнению, только сам исследователь, в зависимости от своих субъективных целей, и никакой силы по отношению к действительности они не имеют. "Принципы, с помощью которых историк систематизирует события, не выводятся из истории, но вносятся в нее историком, они априорны" ¹⁸ . А с изменением этих принципов неминуемо переписывается вся история.

Как же возможна в таком случае историческая истина? "Критерий истины" Ренир обнаруживает в "практической этике" историка, в его субъективной честности. Критерий, прямо скажем, несостоятельный, так как личная добросовестность ученого сама по себе отнюдь не гарантирует правильности его выводов. К тому же, оценивая этику с тех же субъективно-идеалистических позиций, Ренир пишет, что "этика не имеет

¹⁶ Об этой методологии, прямо обосновывающей фальсификацию и модернизацию прошлого, у нас уже много писали, так что мы не будем на ней останавливаться.

¹⁷ G. J. Renier. History, Its Purpose and Method. London. 1950, p. 49.

¹⁸ Там же, стр. 176.

никаких правил, поскольку она субъективна и эмпирична" ¹⁹ . Получается, что субъективизм исторический ограничивается... субъективизмом этическим!

Исторический релятивизм органически связан с распространенным среди буржуазных историков идиографизмом. Идея сведения исторической науки к описанию особенного и единичного, уходящая своими теоретическими корнями в сочинения философов-неокантианцев начала XX в. В. Виндельбанда и Г. Риккерта (которые сами философски обобщили практику историописания немецкой буржуазно-юнкерской историографии второй половины XIX в.), играет в современной буржуазной историографии двойственную роль.

С одной стороны, она служит прибежищем для реакционных ученых, которые прямо противопоставляют свой "индивидуализирующий" метод марксистско-ленинской теории исторического процесса. Наиболее типичной в этой связи является книга реакционного американского философа и социолога Ф. Хайека "Научная контрреволюция" ²⁰ , в которой автор обрушивается на "натурализм", историзм и "сциентизм" (стремление превратить обществоведение в такую же строгую науку, как естествознание), свойственные прогрессивной общественно-исторической мысли XIX в., и пытается доказать, что общественные науки и в особенности история должны ограничиваться описанием единичных фактов, а место научного объяснения должно занять интуитивное "понимание", основанное на самонаблюдении ученого. С другой стороны, в идиографизм нередко впадают такие буржуазные историки, которым претят распространенные на Западе произвольные, искусственные схемы исторического процесса, создаваемые на злобу дня.

Но каковы бы ни были побудительные мотивы, ограничение задач исторического исследования описанием отдельных фактов неизбежно превращает историю в нелепое нагромождение случайностей и открывает широчайший путь субъективному произволу. Американский историк Р. Скайлер, например, возражает против принципа детерминизма, утверждая, что понятие причины в истории - "скорее априорное предположение, чем нечто аналогичное научной гипотезе", что главное в истории не закономерность, а "причуды своевольной богини Фортуны" ²¹ . Но еще Гегель справедливо заметил, что хаос, лишенный закономерности, не имеет и истории. Если у исторического процесса нет своей внутренней закономерности и логики, то каковы тогда задачи историографии? Описание всех бесчисленных действий и поступков некогда живших людей - дело столь же бессмысленное, сколь и неосуществимое. Следовательно, историк всегда отбирает какие-то определенные, интересующие его явления. Но если отрицать наличие в истории объективной закономерности, в соответствии с которой можно отличить важное от несущественного, то этот отбор неизбежно будет произвольным и субъективным, имеющим значение только для самого историка. Это логически приводит к выводу об относительности и условности всех исторических построений. Недаром так беспомощны рассуждения сторонников "идиографического метода".

Американский историк Джемс Малин, например, резко критикует релятивистско-презентистскую концепцию Бирда, Беккера, Рида и других, справедливо указывая, что "доведенный до своих логических выводов субъективный релятивизм разрушает самую основу определенности и истины, так что все становится просто делом частного усмотре-

¹⁹ Там же, стр. 256.

²⁰ См. F. A. Hayek. The counterrevolution of Science. Studies of the abuse of reason. Glenkoe. 1952.

²¹ R. L. Shuyler. Contingency in History. "Political Science Quaeterly". Vol. LXXIV, Sept. 1959, N 3, p. 323, 333.

#36

ния, и не больше" ²² . Но, абсолютизируя специфику исторического метода и сводя задачи истории к описанию индивидуальных событий, Малин, естественно, приходит к выводу, что "история и общественная наука непримиримы" ²³, а единственным оправданием для занятий историей служит "незаинтересованная любознательность" ²⁴ . Надо ли говорить, что подобная концепция не только не проясняет современных задач исторической науки, но и отбрасывает ее далеко назад? Недаром многие сторонники "идиографического метода", выступая под знаменем защиты "специфики" истории против упрощенчества, вульгаризации и субъективизма, в конечном итоге приходят к утверждению, что последней основой исторической истины является будто бы интуитивное "знание" человеческой сущности, рациональное объяснение которой невозможно, поскольку мы сталкиваемся здесь с "божественным провидением" ²⁵ . Идиографизм перерастает, таким образом, в интуитивизм.

Философско-исторический интуитивизм, родоначальником которого считается В. Дильтей, а крупнейшими современными представителями - западногерманские социологи Э. Ротаккер, Т. Литт, философ-экзистенциалист К. Ясперс, французский философ П. Рикер и историки Г. Риттер, А. Марру и В. Хофер, вообще отрицает возможность объективных, научных методов в историографии. Пытаясь опровергнуть марксистское учение об объективном характере исторических законов и отождествляя исторический процесс с историей человеческого сознания, философы этого направления стремятся доказать, что в историческом познании вообще якобы нельзя разграничить объект и субъект. "Объект истории - это сам человеческий субъект", - пишет, например, П. Рикер ²⁶ . Поскольку история сводится к истории мысли, а эта последняя не существует иначе, как в процессе постоянного переосмысливания и перевоплощения, "история создает историка в той же мере, в какой историк создает историю" ²⁷ , а главным средством исторического познания является будто бы интуиция, основанная на способности историка мысленно заново переживать состояния и чувства деятелей прошлого. Сходные утверждения мы встречаем у В. Хофера, А. Марру и других ²⁸ . Понятно, что эта позиция неизбежно приводит к субъективизму и принципиальному отказу от постижения существа исторических событий.

Принижая и обесценивая значение научной историографии, реакционная философия истории открывает тем самым широчайшую дорогу религиозной мистике. Рост клерикализма - характернейшая черта буржуазной философии истории последних десятилетий. Теологи всегда проявляли интерес к философии истории, видя в ней одно из средств обоснования своей этической "теории". В настоящее время эта активность многократно возросла. На Римском конгрессе историков папа Пий XII изложил целую программу католической философии истории. Спекулируя на том, что релятивизм, свойственный субъективно-идеалистическим теориям, неизбежно приводит к полной бесперспективно-

²² J. C. Malin. On the Nature of History. Lawrence, Kansas. 1954, p. 85.

²³ Там же, стр. 6.

²⁴ Там же, стр. 39.

²⁵ См. R. Willram. Das Faktum und der Mensch. "Historische Zeitschrift". Bd. 185. Hf. I. Febr. 1958, S. 55 - 87.

²⁶ P. Ricoeur. Histoire et Verite. Paris. 1955, p. 52.

²⁷ Там же, стр. 39.

²⁸ Как пишет В. Хофер, "сколько существует мыслителей, занимающихся историей, столько существует и аспектов истории" (W. Hofer. Указ. соч., стр. 167). Еще резче формулирует эту мысль А. Марру, подчеркивающий, что "основополагающей аксиомой" всей его "критической философии" является тезис: "история неотделима от историка". H. J. Marrou. L'histoire et les historiens. Seconde chronique de methodologie historique. "Revue historique". T. CCXVII, 1957, fasc. 2, p. 280. См. также его книгу "De la connaissance historique". Paris. 1954.

сти, клерикальные авторы (Ж. Маритэн, А. Демпф, Р. Нибур и др.) рекламируют христианскую концепцию истории как единственное спасение от иррационализма и отчаяния. "Если бог правит миром, то временный хаос и бессмысленность в конечном счете отвечают его цели, и история не напрасна. Если же бог не управляет, то, каковы бы ни были достижения человечества, в конечном итоге история приводит к мраку и отчаянию" ²⁹ , - пишет, например, американский философ Р. Шинн. Но на деле религиозная философия истории сама пронизана беспросветным агностицизмом и мистикой. Она отвергает философско-исторический релятивизм только для того, чтобы привязать историю к "абсолютным ценностям" христианской теологии. "Смысл истории", о котором говорят богословы, не имеет ничего общего с реальным историческим процессом, а "постижение" его выходит за пределы науки и предполагает обращение к вере и "откровению". Вопрос о смысле истории, пишет "христианский экзистенциалист" К. Левит, выходит за рамки наших познавательных способностей и приводит нас к вакууму, "заполнить который могут только надежда и вера" ³⁰ . "Библейская история сотворения мира... в настоящее время представляется более истинной, чем все научные знания" ³¹ , - вторит ему К. Россман.

Превращением истории в служанку богословия занимаются и многие профессиональные историки. Особенно отчетливо выступает эта тенденция в книгах влиятельного английского историка, профессора новой истории Кембриджского университета Герберта Баттерфилда. Его книги привлекают внимание широкой публики, так как Баттерфилд живо откликается на острые политические события современности. Свою книгу "История и человеческие отношения" он предваряет общим анализом современной международной обстановки, указывая, что последняя "настолько сложна и наша нужда в более глубоком знании так велика, что мы должны быть готовы использовать все, что только может привести нас к новым мыслям или новым истинам" ³² . Такое начало подкупает. Может показаться, что автор и вправду заинтересован в познании истины, тем более что в книге содержатся отдельные правильные мысли. Так, Баттерфилд отвергает утверждение буржуазной пропаганды, будто причиной международной напряженности являются "коммунистические идеи" ³³ , правильно указывает, что нельзя "распространять демократию с помощью войны" ³⁴ .

Но, вчитываясь в книгу, убеждаешься, что не эти и не им подобные положения определяют ее содержание. В действительности Г. Баттерфилд выступает в роли противника научного познания; все равно, идет ли речь о настоящем или о прошлом. Описание трудностей и тягот современной жизни в капиталистических странах он использует для того, чтобы осудить общественный прогресс и вернуть человеческое сознание в лоно религии. Г. Баттерфилд иронизирует над тем, что люди, опьяненные ростом научно-технического могущества, "вообразили, что они сами могут играть роль провидения, контролировать ход истории и изменить лицо всего будущего". Нет, говорит он, ничего из этого не выйдет. Стихийные силы зла, войны и разрушения, по его мнению, сейчас так же сильны, как раньше, "и люди, которые сегодня делают машины, знают, из чего состоят звезды, и могут двигать горами, почти так же бессильны перед этими силами, как их предки в отдален-

²⁹ R. L. Shinn. Christianity and the Problem of History. New York. 1953, p. 247.

³⁰ K. Lowith. Weltgeschichte und Heilgeschehen. Stuttgart. 1953, S. 175.

³¹ K. Rossmann. Deutsche Geschichtsphilosophie von Lessing bis Jaspers. Bremen. 1959, S. X.

³² H. Butterfield. History and Human Relations. London. 1951, p. 17.

³³ Там же, стр. 25.

³⁴ Там же, стр. 31.

ном прошлом" ³⁵ . Г. Баттерфилд умалчивает о возрастающей роли народных масс в современном обществе, о крахе колониальной системы империализма, о борьбе народов за мир и других фактах, опровергающих его пессимистическую философию. По его словам, возвращение к христианству - это единственное спасение от якобы угрожающего человечеству варварства.

В работах Баттерфилда ярко проявляется противоречие, свойственное всей христианской философии истории. С одной стороны, полемизируя с научным детерминизмом материалистического понимания истории, он подчеркивает и абсолютизирует свободу человеческой воли и сводит весь исторический процесс к деятельности отдельных индивидуумов. С другой стороны, чувствуя недостаточность этого взгляда, превращающего историю в нелепый хаос, Баттерфилд видит в истории действие божественного провидения. Поскольку смысл этих провиденциальных сил недоступен научному исследованию, Баттерфилд ограничивает задачу исторической науки описанием свободной деятельности людей, подчеркивая, что "всякое историческое объяснение - это ткань с бесчисленными дырами, или, точнее, с открытыми окнами в еще неизвестную страну" ³⁶ . Всякая видимость определенности в истории, по его мнению, - лишь "оптическая иллюзия". Внутренняя сущность истории, проповедует Баттерфилд, "может быть открыта и проверена только с помощью интуиции, симпатии и воображения. Даже если бы мы реконструировали целое мировой истории, она не образует системы, которая может быть понята сама из себя; наше отношение к ней - дело не науки, а религии" ³⁷ .

Подобно Рениру, Баттерфилд признает возможность научной объективности в установлении и описании единичных фактов. "Я стал бы рассматривать нечто как "исторически" установленное только в том случае, если доказательства этого одинаково убедительны для католика и для протестанта, для либерала и для марксиста" ³⁸ . Однако это не распространяется на обобщающие концепции. Здесь наука бессильна, и, "в последнем счете, высшее благо - это чистая интуиция" ³⁹ .

Но если наука бессильна охватить целостность исторического процесса, то тем самым освобождается место для теологии. Христианское понимание истории, подчеркивает Баттерфилд, "не отрицает провидения. Оно не утверждает, что события образуют единую систему, которая может быть объяснена сама из себя, без всякой необходимости в идее бога. Оно ограничивает научную историю скромной ролью, отнюдь не претендуя на то, что изучения наглядных событий будет достаточно, чтобы ответить на вопрос, проявляется ли в истории божья рука, или объяснить, почему существует человек, или решить последние философские проблемы" ⁴⁰ . Таким образом, история снова, как в средние века, становится служанкой богословия, без помощи которого она якобы не может существовать.

Наш обзор философско-исторических концепций, имеющих хождение в современной буржуазной историографии, можно было бы продолжить, включив в него спекулятивные построения А. Тойнби ⁴¹ , П. Сорокина, и т. д. и т. п. Но и приведенного материала достаточно, чтобы убедиться, что преобладающими здесь являются настроения скептицизма, неуверенности и иррационализма. Серьезное рассмотрение вли-

³⁵ Там же, стр. 37 - 38.

³⁶ Там же, стр. 92 - 93.

³⁷ H. Butterfield. Christianity and History. London. 1950, p. 15, 17.

³⁸ H. Butterfield. Man on his past. The study of the history of historical scholarship. Cambridge. 1955, p. 139.

³⁹ Там же, стр. 171.

⁴⁰ H. Butterfield. History arid Human Relations, p. 136.

⁴¹ См. о нем Е. А. Косминский. Реакционная историософия Арнольда Тойнби. Сборник "Против фальсификации истории". М. 1959.

яния философии истории на современную историографию невозможно без анализа этих установок.

Идеалистические взгляды по вопросам теории исторического процесса нашли наиболее определенное выражение на XI Международном конгрессе исторических наук в докладе Э. Ротаккера "Влияние философии истории на современную историческую науку".

Эрих Ротаккер, влиятельный боннский социолог, которого автор распространенного на Западе курса по истории исторической науки Г. Србик называл "ведущим представителем духовно-исторического метода" ⁴² , не является профессиональным историком. Его многочисленные работы сосредоточены вокруг двух основных проблем: теории исторического знания и так называемой культурной антропологии. Уже в своем "Введении в науки о духе", представляющем собой своеобразный очерк философско-исторических идей от Гегеля и "исторической школы" до Дильтея, Ротаккер высказывался за возврат исторической науки к методологии немецкой романтической историографии начала XIX в. и резко критиковал "натурализм" историков-позитивистов. Эти идеи он в дальнейшем развил в своих книгах "Философия истории", "Логика и систематика наук о духе" и многочисленных статьях ⁴³ . С 20-х годов Ротаккер - один из "столпов" идеалистической философии истории в Германии.

Как философские, так и политические взгляды Ротаккера всегда отличались крайней реакционностью ⁴⁴ . Уже в своей первой работе он приветствовал иррационализм и враждебность идеалам Просвещения и Французской революции, типичные для немецкой "исторической школы", и усматривал в ней высшее выражение немецкого национального духа. В 1926 г. в книге "Логика и систематика наук о духе" Ротаккер развивал идеи, близкие идеологам подымавшего в то время голову фашизма, взывая, в частности, к "гению, разрушающему правила", а в период господства в Германии фашизма был одним из его признанных идеологов. В известном сборнике документов "Третья империя и ее слуги", составленном Л. Поляковым и И. Вульфом, Ротаккер по праву занимает место в числе людей, охарактеризованных как "смесь мыслителя и убийцы" ⁴⁵ . В своей "Философии истории", изданной в 1934 г. и в 1951 г. переведенной во франкистской Испании, Ротаккер полностью солидаризировался с программой Гитлера, выдавая ее за выражение "всемирно-исторической задачи немецкого народа". Обильно цитируя Гитлера, Розенберга, Дарре и Франка, Ротаккер самозабвенно восхвалял "национал-социалистскую революцию" и "теоретически" обосновывал расизм, антисемитизм и агрессивные внешнеполитические планы германского фашизма. Десять лет спустя, в 1944 г., когда гитлеровская армия уже стояла перед лицом полного разгрома, в изданной фашистами серии пропагандистских брошюр фигурировала и книжка "члена национал-социалистского союза преподавателей" Э. Ротаккера "Военное значение философии", в которой автор пытался доказать, что "философия точно так же важна для войны, как техника" ⁴⁶ . Несмотря

⁴² H. R. von Srbik. Geist und Geschichte von Gegenwart. Bd. 2. Munchen-Salzburg. 1951. S. 261.

⁴³ Основные работы Ротаккера по философии истории: "Einleitung in die Geisteswissenschaften". Tubingen. 1920 (2 Aufl. - 1930); "Geschichtsphilosophie". Oldenbourg. 1934. "Logik und Systematik der Geisteswissenschaften". Munchen und Berlin 1927. (2 Aufl - 1948); "Mensch und Geschichte". Bonn. 1950; "Die dogmatische Denkform in den Geisteswissenschaften und das Problem des Historismus". Main-Wiesbaden. 1954.

⁴⁴ См. W. Berthold. Ober "Die Wirkung der Geschichtsphilosophie..." von Erich Rothacker. "Zeitschrift fur Geschichtswissenschaft, Hf. 6, VIII Jg., 1960, S. 1289 - 1302.

⁴⁵ См. L. Poliakov, I. Wulf. Das Dritte Reich und seine Diener. Dokumente, Berlin. 1956, S. VII. 271 - 273.

⁴⁶ См. E. Rothacker. Die Kriegswichtigkeit der Philosophie. Bonn. 1944, S. 16.

на это фашистское прошлое (а вернее, именно благодаря ему), в Западной Германии Ротаккер не только сохранил за собой кафедру в Боннском университете, но и выступает в роли ведущего "социолога" и "теоретика" истории.

Что же мы находим в его докладе?

Ротаккер признает, что историческая наука не может существовать и развиваться без помощи философии. Анализируя доклад Г. Риттера на Римском конгрессе, он показывает, что, вопреки распространенному среди буржуазных историков убеждению, не только обобщения всемирно-исторического характера, но практически вся деятельность историка опирается на известные философские предпосылки. Говорит ли историк об эпохах, развитии, прогрессе, скачке, эволюции; или о жизни, духе времени, типе культуры; или о причинности, взаимодействии и смысле истории; или о соотношении политической истории и истории культуры; или о методе исторического исследования; или о критериях исторической истины, об объективности, релятивизме, историзме, пользе истории для жизни и т. п. - он всегда, сознательно или несознательно, исходит из каких-то философских предпосылок, которые определяют направление и характер его деятельности ⁴⁷ . Поэтому историческая наука не может успешно развиваться без помощи философии истории, которая, с одной стороны, изучает "структуру и законы жизни народов", а с другой - является гносеологией и методологией исторического познания ⁴⁸ .

Правильность этих, отнюдь не новых положений не вызывает сомнений. Но чем больше роль "философских предпосылок" в историческом исследовании, тем острее становится вопрос о характере самих этих предпосылок. Ибо, хотя никакая историография не обходится без философии, далеко не всякая философия, как мы уже видели, полезна для исторической науки.

Что же представляет собой философия истории, развиваемая Ротаккером?

Продолжая линию, намеченную Дильтеем, Ротаккер категорически, как с точки зрения гносеологии, так и с точки зрения онтологии, противопоставляет общественные науки естественным. Общественные науки, по мнению Ротаккера, - только науки о духе. "Науки, имеющие своим предметом организацию жизни (Die Ordnungen des Lebens) в государстве, обществе, праве, обычаях, воспитании, хозяйстве, технике я истолковании мира, в языке, мифах, искусстве, религии, философии и науке, мы называем науками о духе (Geisteswissenschaften)" ⁴⁹ . В отличие от естествознания, имеющего дело с мертвыми вещами, гуманитарные науки изучают "мир, созданный самими людьми" ⁵⁰ . "Содержание всемирной истории - это борьба человеческих групп за создание своей жизни и своего мира" ⁵¹ . В этой борьбе существенную роль играют внешние обстоятельства, но гораздо важнее их - сознательная воля и стремления самих людей.

Отвергая материалистическое учение об объективной детерминированности исторического процесса, Ротаккер сравнивает человеческое общество с судном, судьба которого зависит, с одной стороны, от ветра и волн, а с другой - от действия экипажа. Но экипаж этот состоит не из моряков, а из случайных, неопытных людей, и, что самое страшное, даже во время шторма они не могут договориться между собой относи-

⁴⁷ См. "XI Congres International des Sciences Historiques". Stockholm, 21 - 28 aout 1960. Rapports. T. I, p. 3 - 6.

⁴⁸ См. E. Rothacker. Geschichtsphilosophie, S. 5.

⁴⁹ E. Rothacker. Logik und Systematik der Geisteswissenschaften. Bonn, 1948, S. 3.

⁵⁰ Там же, стр. 13.

⁵¹ E. Rothacker. Geschichtsphilosophie, S. 5.

тельно курса и руководства. "Это заполненное дилетантами жизни судно - наша земля, несогласные дилетанты - люди" ⁵² .

Сводя исторический процесс к истории человеческого сознания и самосознания, Ротаккер приходит к выводу, что и методы познания гуманитарных наук принципиально и притом абсолютно отличны от методов естествознания. Эту свою мысль он иллюстрирует предельно простым примером. Возьмем, говорит он, мебель. Естествоиспытатель смотрит на нее как на кусочек пространственно-временно-материальной действительности. Для него важен материал, из которого она сделана, его физические, химические и технические свойства. Форма вещи может быть измерена и математически вычислена и т. д. Однако та же самая мебель, скажем, ценный комод в стиле рококо, вызывает совершенно другие вопросы у историка: "Какие намерения (в самом широком смысле) имел ее создатель? Что общего она имеет со своим временем? Чего он хотел? Какой смысл вкладывал он в эту вещь?" ⁵³ . Эти намерения, цели, вкладываемый смысл и т. п., утверждал Ротаккер, не являются чем-то вещественным, материальным, существующим в пространстве и во времени. Однако они реальны. Именно их и исследует представитель гуманитарной науки. Но понять эти цели, смысл и т. п. можно лишь на базе собственного личного опыта, путем переосмысливания или "сопереживания" внутренней духовной жизни других людей. "Основной темой гуманитарного исследования (geistes wissenschaftliche Thema) является, таким образом, смысл, воплощенный людьми в своих творениях, вложенное в произведение смысловое содержание" ⁵⁴ .

Что можно сказать о подобной концепции? Когда Ротаккер подчеркивает, что история человеческого общества немыслима без учета сознательной деятельности людей, он не говорит ничего нового.

Историки-марксисты вовсе не отрицают роли и значения этого субъективного фактора и не рассматривают его лишь как механистический "рефлекс" материальных отношений. Ф. Энгельс писал, что "история отличается от истории природы только как процесс развития самосознательных организмов" ⁵⁵ . В. И. Ленин, конспектируя гегелевскую "Науку логики", отмечал, что существуют "2 формы объективного процесса: природа (механическая и химическая) и целеполагающая деятельность человека" ⁵⁶ . Историк искусства стремится проникнуть в "творческую лабораторию" изучаемого автора и понять те идейные мотивы, чувства и переживания, которые он воплотил в своем произведении. Историку политической жизни небезразлично, какие цели преследовал интересующий его деятель, каковы были индивидуальные особенности его характера и т. п. Без такого "внутреннего проникновения", предполагающего развитое историческое воображение и интуицию, но в то же время основанного на изучении всей совокупности объективных данных, вообще не может быть исторической науки.

Значит ли это, однако, что исторический процесс сводится к истории самосознания, к истории духа, как полагает Ротаккер? Никоим образом. Хотя все общественные отношения, учреждения и порядки представляют собой не что иное, как объективацию определенных человеческих действий, и в этом смысле В. И. Ленин писал, что сознание человека не только отражает объективный мир, но и стремится "дать себе через себя самого объективность в объективном мире" ⁵⁷ . Общественное бытие и общественное сознание отнюдь не тождественны. Ка-

⁵² Там же, стр. 46.

⁵³ Die dogmatische Denkform in den Geisteswissenschaften und das Problem des Historismus, S. 5.

⁵⁴ Там же, стр. 7.

⁵⁵ Ф. Энгельс. Диалектика природы, стр. 188.

⁵⁶ В. И. Ленин. Соч. Т. 38, стр. 179.

⁵⁷ Там же, стр. 204.

ждое человеческое поколение застает определенный наличный уровень материального производства и сложившиеся формы общественных отношений, которые оно затем в той или иной степени изменяет своей деятельностью. Но сама эта деятельность, ее направление и ее возможности детерминированы объективными условиями. Назревшие потребности общественного бытия, преломляясь в сознании людей, порождая у них заинтересованность в тех или иных переменах, побуждают их к деятельности, которая и реализует эти потребности и задачи.

В этих положениях исторического материализма нет ни грана фатализма или механицизма. Речь идет не о внешней детерминации человеческих поступков. Подчеркивая зависимость сознательной деятельности людей от объективных условий, истолковывая свободу как познанную необходимость, марксизм-ленинизм отвергает абстрактное противопоставление человека как субъекта сознательных действий объективным условиям. Еще в "Тезисах о Фейербахе" К. Маркс подверг критике за это старый, метафизический материализм.

Никакая особая внешняя сила не толкала французских революционеров XVIII в. на штурм Бастилии и свержение абсолютизма. Их побуждали к борьбе не только материальные условия жизни, но и выработанные просветителями идеалы свободы, равенства, братства, в осуществимости которых они не сомневались. Без этих идей и связанных с ними настроений масс Французская революция была бы невозможна. Но сами эти идеи и настроения порождаются не чем иным, как материальными потребностями общества. Попытка разорвать эту связь и рассматривать "мотивы, цели, нормы и ценности" как нечто первичное, самодовлеющее, неизбежно приводит к субъективизму, к тому, что не только исторический процесс в целом, но и сами "культурные комплексы" становятся чем-то хаотическим и случайным, а историческая наука утрачивает всякую надежность и определенность. Это можно видеть на примере высказываний французского историка А. Дюпрона, который ратовал на Стокгольмском конгрессе за изучение истории "коллективной психологии" и одновременно утверждал, что в истории коллективной психологии "нет места ни для какого закона" ⁵⁸ . Еще сильнее выступает этот субъективизм у Ротаккера.

Прежде всего игнорирование объективной закономерности исторического процесса порождает отрицание Ротаккером и его единомышленниками исторического прогресса. В своем докладе Ротаккер резко противопоставил друг другу принцип историзма и идею прогрессивного, поступательного развития общества, утверждая, что понятие исторического прогресса принадлежит к пройденному этапу исторической мысли и встречается в современной историографии только как пережиток контовского позитивизма. "Можно было бы в известном смысле говорить о победе Джамбаттиста Вико в XX столетии" ⁵⁹ , - пишет Ротаккер, констатируя, что теория цикличности все больше вытесняет в буржуазной историографии теорию прогресса.

Современная буржуазная историография вслед за идеалистической философией и социологией действительно избегает в большинстве случаев говорить об историческом прогрессе или даже эволюции, предпочитая более "осторожное" понятие "социального изменения". Как пишет известный американский социолог Г. Барнес, понятие "изменения" является якобы более определенным и точным, чем понятие "прогресса", поскольку оно не содержит в себе оценочного момента и допускает фактическую проверку. Вопрос о том, является ли данный ряд изменений прогрессивным или регрессивным, по словам Барнеса, всегда вызывает спор о критерии соответствующей оценки, тогда как понятие "измене-

⁵⁸ "Resumes des communications". Stockholm. 1960, p. 27

⁵⁹ "Rapports", t. I, p. 2.

ния" этого не требует. "Даже разрушение цивилизации вследствие технических достижений электронного века будет социальным изменением, хотя бы оно было последним в ряду" ⁶⁰ .

Но этот отказ буржуазной науки от понятия прогресса объясняется прежде всего ее собственной реакционностью. Империалистическая буржуазия отказывается признать прогрессивными перемены, происходящие в современном обществе, и это, как уже говорилось выше, отбрасывает тень на все ее историческое мировоззрение, побуждая ее идеологов рассматривать исторический процесс не как поступательное закономерное развитие, а как бессмысленный хаос изменений или же как простое чередование определенных циклов.

Пытаясь скомпрометировать исторический оптимизм, свойственный марксизму-ленинизму, Ротаккер утверждает; не претендуя, впрочем, на оригинальность, что понятие исторического развития якобы органически связано с христианской эсхатологией и мессианизмом. Обращенное к космосу мировоззрение древних греков не содержало никаких особых надежд на будущее и было ориентировано скорее в прошлое. Напротив, продолжает Ротаккер, библейское мировоззрение предполагает, что бог открывается человеку в истории, и на этом покоится вера в конечное спасение. Следуя за немецким экзистенциалистом К. Левитом, Ротаккер утверждает, будто марксизм-ленинизм также представляет собой эсхатологию, и, извращая марксизм-ленинизм, пытается отождествить учение о коммунизме с библейскими мифами и предсказаниями ⁶¹ .

Не стоило бы опровергать этот вздор, если бы он не произносился с трибуны международного конгресса. Идея прогресса действительно была чужда древним мыслителям, но не в силу "космической" ориентации их мировоззрения, а вследствие крайне медленных темпов исторического развития. Политическая история древнего мира насыщена исключительным драматизмом: смена царствований, крушение империй, появление и исчезновение народностей. Все это не могло не привлекать внимания. В то же время материальные основы человеческого существования оставались относительно неизменными, и кумулятивность исторического процесса была незаметна современникам. Естественно, что сопоставление этих бурных перемен в политике с неизменностью устоев человеческой жизни не могло породить мысль о прогрессивном, поступательном развитии и настраивало скорее скептически или пессимистически. Недаром большинство античных авторов рассматривает историю либо как регрессивный процесс, идущий по нисходящей от древнего "золотого века", либо как простое чередование определенных циклов. Идея прогресса фактически возникла лишь в новое время в связи с ускорением темпов общественного развития и прежде всего темпов развития науки и техники. Не случайно просветительские теории прогресса проникнуты столь ярким рационализмом.

Совершенно бессмысленно выводить идею прогресса из христианской эсхатологии и тем более усматривать что-то общее между религиозной философией истории и марксизмом.

Прежде всего христианская эсхатология глубоко антиисторична. Ф. Энгельс указывал, что христиане, "построив особую "историю царствия божия", отказывают действительной истории во всякой внутренней значимости и признают эту значимость только за своей потусторонней, абстрактной и к тому же еще вымышленной историей; утверждая, что человеческий род достигает завершения в их Христе, они приписывают истории мнимую конечную цель, якобы достигнутую Христом; они об-

⁶⁰ H. E. Barnes, Historical Sociology. "Contemporary Sociology". Ed. by J. S Roucek. New York. 1958. p. 265.

⁶¹ "Rapports", t. I, p. 22.

рывают историю посреди ее течения и уже поэтому, последовательности ради, должны выдавать дальнейшие восемнадцать веков за дикую бессмыслицу и полную бессодержательность" ⁶² .

"Смысл истории", о котором говорит религиозная философия истории, "порядок", который она обнаруживает в человеческих делах, суть теологические понятия, связанные с идеей "божественного управления" историей. По словам лидера современного томизма Ж. Маритэна, "над силами природы и культуры, чтобы направлять, освещать и поддерживать их, действуют трансприродные и транскультурные силы" божественной благодати ⁶³ .

Напротив, историческая теория К. Маркса раз и навсегда отбросила все трансцендентное, все "внеисторическое". Как бы предвидя нападки современных "критиков", обвиняющих марксизм в "обожествлении" истории, которую Маркс будто бы поставил на место старого бога, Ф. Энгельс писал: "История не делает ничего, она "не обладает никаким необъятным богатством", она "не сражается ни в каких битвах"! Не "история", а именно человек, действительный, живой человек - вот кто делает все это, всем обладает и за все борется. "История" не есть какая-то особая личность, которая пользуется человеком как средством для достижения своих целей. История - не что иное, как деятельность преследующего свои цели человека" ⁶⁴ .

Религиозная философия истории пессимистически смотрит на действительную историю, связывая "спасение" с ее прекращением. Как писал Н. Бердяев, сочинения которого и сейчас распространяются на Западе, "верящий в бессмертие должен трезво относиться к плану земной жизни и видеть, что в нем невозможно окончательно преодолеть темное иррациональное начало, что в нем неизбежно страдание, зло и несовершенство" ⁶⁵ . Присоединяясь к этому, Маритэн утверждает, что идеальная "христианская свобода" будет достигнута "только при завершении человеческой истории" и что она "возникнет не из истории и не из мира, а из живого бога" ⁶⁶ . Согласно же марксистско-ленинской теории, коммунистический строй закономерно вырастает как результат исторического развития и борьбы самих трудящихся масс. И он не только не является "концом" развития, концом истории, но, наоборот, только здесь и начинается, по Марксу, подлинная история человечества, освобожденного от гнета эксплуатации.

Наконец, коммунистический строй - это не абстрактный социально-этический идеал, а реальное историческое движение. Мы уже построили социализм и вступили в период развернутого строительства коммунизма. Это не мечта, а реальная жизнь сотен миллионов людей. Никакие попытки ротаккеров, левитов и иже с ними представить коммунизм как утопию не могут заслонить неопровержимых исторических фактов, свидетельствующих о неодолимости нового общественного строя. Бессовестная фальсификация, к которой прибегает в борьбе с марксизмом-ленинизмом империалистическая реакция, доказывает лишь собственное ее бессилие.

Идея прогресса, которую Ротаккер считает мертвой, не только выражает исторически обоснованный оптимизм коммунистического движения, но имеет глубокое научное содержание. Она бессмысленна и антиисторична только в идеалистической или метафизической интерпретации. Если исторический процесс рассматривается с идеалистических

⁶² К. Маркс и Ф. Энгельс. Соч. Т. I. 2-е изд. М. 1955, стр. 592.

⁶³ Ch. Journet. D'une philosophie chretienne de l'histoire et de la culture. В сборнике "Jacques Maritain. Son oeuvre philosophique". Paris. 1949, p. 42.

⁶⁴ К. Маркс и Ф. Энгельс. Соч. Т. 2, стр. 102.

⁶⁵ Н. Бердяев. Смысл истории. Берлин. 1923, стр. 121.

⁶⁶ J. Maritain. Scholasticism and Politics. New York, 1941, pp. 140, 248.

позиций, как процесс саморазвития духа или как простая совокупность индивидуальных поступков, то действительно трудно найти объективный критерий для оценки событий и перемен. В этом случае проблема прогресса ставится прежде всего в плоскость морально-этическую: становится ли человек лучше и чувствует ли он себя в ходе истории более счастливым? А на такой вопрос нельзя дать однозначный ответ, поскольку в ходе исторического развития перед человечеством возникают все новые и новые задачи, так что нелепо искать в истории какую-то самоуспокоенность. Критерий исторического прогресса надо искать там, где обнаруживаются основные закономерности общественной жизни. Такой сферой является материальное производство, и именно развитие производительных сил В. И. Ленин считал высшим критерием исторического прогресса ⁶⁷ .

Конечно, этот критерий не является единственным. Исторический процесс идет неравномерно, противоречиво, и темпы развития различных сфер и сторон общественной жизни далеко не одинаковы. Чтобы определить историческую роль любого данного явления, необходим конкретный анализ классовой структуры данной формации, уровня ее развития, роли, которую играет на каждом историческом этапе тот или иной класс, и т. д. Марксистско-ленинский принцип историзма требует любое явление прошлого или настоящего рассматривать, во-первых, в его возникновении, развитии и изменении; во-вторых, в связи с другими явлениями и условиями данной эпохи; в-третьих, в связи с конкретным опытом истории, который позволяет установить не только непосредственные, но и отдаленные последствия изучаемого процесса или явления. В применении к всемирной истории этот принцип прежде всего конкретизируется в понятии общественно-экономической формации.

Общественно-экономическая формация - это исторически определенная ступень в развитии общества, в основе которой лежит характерный только для нее способ производства ⁶⁸ . В этом понятии обобщаются те специфические черты, которые отличают данную историческую эпоху и данный социальный организм от всех других. В то же время оно фиксирует то общее, что присуще разным странам, проходящим одну и ту же ступень общественного развития. Понятие формации одновременно схватывает специфичность основных периодов всемирной истории и дает критерий повторяемости важнейших исторических явлений. Каждая антагонистическая формация представляет собой определенный цикл в развитии общества, переживает периоды своего зарождения, расцвета, упадка и гибели. В то же время смена общественно-экономических формаций есть не простое круговращение, а поступательное, прогрессивное движение. К. Маркс писал: "Страна, промышленно более развитая, показывает менее развитой стране лишь картину ее собственного будущего" ⁶⁹ .

Учение о смене общественно-экономических формаций, лежащее в основе марксистско-ленинской периодизации всемирной истории, - это не абстрактная схема, под которую подгоняются исторические факты ⁷⁰ . Это общая теория исторического процесса. Однако отдельные народы в своем историческом развитии могут миновать ту или иную антагони-

⁶⁷ См. В. И. Ленин. Соч. Т. 13, стр. 219; т. 32, стр. 212.

⁶⁸ См. подробнее Г. Е. Глезерман. О законах общественного развития. М. 1960, стр. 166 сл.

⁶⁹ К. Маркс. Капитал. Т. 1. Госполитиздат. 1955, стр. 4.

⁷⁰ По меньшей мере странным выглядит утверждение югославского историка Б. Джурджева, будто учение о формациях является не столько марксистским, сколько берет свое начало в позитивизме О. Конта (см. "Resumes des communications", p. 41). Не нужно быть эрудитом в истории философии, чтобы знать, что конговский "закон трех стадий" не имеет ничего общего с периодизацией истории, принятой у историков-марксистов.

стическую формацию. Кроме того, перед историками стоит сложнейшая проблема совмещения общеисторической периодизации с периодизацией истории различных сторон общественной жизни - политических форм, искусства, философии и т. п. Историки-марксисты в своих работах, будет ли то "Всемирная история" или специальное исследование, руководствуясь марксистско-ленинским учением, решают эти вопросы, исходя из специфики изучаемого явления или периода ⁷¹ . Об этом говорили на конгрессе акад. Е. М. Жуков и чехословацкий историк В. Гуса.

А как обстоит дело у буржуазных историков, не признающих поступательности исторического процесса? Мало того, что исторический процесс распадается у них на множество самостоятельных, замкнутых в себе кругов, "культур" (Шпенглер), "цивилизаций" (Тойнби) или, пользуясь терминологией Ротаккера, "стилей жизни". Историк, стоящий на позициях этого ложного историзма, не сможет дать объективно обоснованную оценку никакому событию. Он неизбежно оказывается в положении щедринского Буеракина с его размышлениями о сложности жизни. "Оттепель, - рассуждал Буеракин, - возрождение природы; оттепель же - обнажение всех навозных куч. Оттепель - с гор ручьи бегут; бегут, по выражению народному, чисто, непорочно; оттепель же - стекаются с задних дворов все нечистоты... Оттепель - полное томительной неги пение соловья, задумчивый свист иволги, пробуждение всех звуков, которыми наполняется божий мир... Оттепель же - карканье вороны, наравне с соловьем радующейся теплу... И все это: и миазмы и благоухания - все это стремится вверх к одному и тому же небу!"

Значение любого исторического события или явления внутренне противоречиво. Одними своими сторонами и аспектами оно обращено в прошлое и выражает инерцию исторического процесса, другие стороны его представляют зародыш, тенденцию, возможность будущего. Хочет того историк или нет, он не может избежать соответствующей оценки. Но если он не видит в истории ничего, кроме "изменений", и не знает, каков характер этих изменений, он неизбежно приходит к абсолютному релятивизму со всеми вытекающими отсюда последствиями.

Такова ирония истории. На словах Ротаккер, как и Дильтей, против релятивизма. Он неоднократно подчеркивает, что "ничто не лежит дальше от подлинного историзма немецкой исторической школы, чем "разрушительный" релятивизм" ⁷² , что ее концепция является "плюралистской, но не скептической" ⁷³ . В своем докладе он определенно отмежевывается от "одностороннего и узкого" понимания задач истории, свойственного презентизму ⁷⁴ . Но данная система постулатов неизбежно порождает непреодолимые противоречия. Ротаккер признает, что интерес к определенным историческим и вообще социальным проблемам имеет донаучное, практическое происхождение, определяется потребностями самой исторической жизни. Но если в исторической действительности нет объективной поступательности, если каждое новое "настоящее" не стоит в генетическом ряду выше предыдущего и не содержит его в себе, то даваемая им историческая перспектива неизбежно окажется условной и "переписывание" истории с каждым новым поколением ничего не прибавит к познанию истины. Каждое поколение и каждый историк в этом случае имеет неотъемлемое право на собственную картину исторического прошлого, а сама история покоится исключительно на "акте веры", как это утверждают Ч. Бирд и А. Марру. Никакие оговорки не спасут от данного вывода.

⁷¹ См., например, Н. И Конрад. "Средние века" в историческом литературе. Сборник "Из истории социально-политических идей". М. 1956, стр. 75 - 96.

⁷² E. Rothacker. Logik und Systematik, S. 149.

⁷³ Там же, стр. 150.

⁷⁴ "Rapports", t. I, pp. 12 - 13, 23.

Имманентный субъективизм развиваемой Ротаккером теории исторического познания тщательно замаскирован. Отвергая материалистическую теорию отражения, он всюду оговаривает, что это будто бы нисколько не подрывает "постулат объективности" исторического знания ⁷⁵ . Но от этого слова так и остались словами.

Критикуя мертвый академизм, свойственный многим буржуазным историкам, Ротаккер подчеркивает зависимость истории от жизни. "Все науки, - заявляет он, - коренятся в донаучных соприкосновениях с действительностью. Не субъективный произвол, а пережитая значительность определяет также выбор научных тем" ⁷⁶ . На целом ряде примеров Ротаккер показывает, что направление исследовательских интересов историков определяется их мировоззрением, а это последнее связано с потребностями и особенностями исторической эпохи. "Все методологические масштабы, каждая оценка, каждое понятие специального труда определяется в последнем счете мировоззренческой перспективой" ⁷⁷ , - подчеркивает Ротаккер. "Коротко говоря, основополагающие вопросы, которые создают и способствуют оформлению сфер исследования, коренятся явно в донаучной жизни. Когда эти вопросы уже поставлены, на них начинают отвечать, руководствуясь бесспорным идеалом строгой объективности" ⁷⁸ .

Взятые вне контекста, эти высказывания могут показаться правильными: Ротаккер доказывает связь истории с жизнью, подчеркивает роль философского мировоззрения историка и при этом еще предупреждает против презентистских "крайностей". Но такое впечатление было бы глубоко ошибочным. Дело в том, что философия истории Э. Ротаккера насквозь пронизана иррационализмом. С его точки зрения, сама жизнь иррациональна и таковым же является всякое мировоззрение. Поэтому тезис о том, что в основе историографии лежит лишь мировоззрение, означает уже отрицание научной объективности.

Ротаккер далек от того, чтобы понимать под "жизнью", лежащей в основе социальных идей, совокупность реальных общественных отношений. Жизнь для него, как и для Дильтея, - это прежде всего непосредственное переживание, которое не существует иначе, как в связи с определенным субъектом. По мнению Ротаккера, бессмысленно говорить об исторической действительности безотносительно к субъекту. "Эта "истинная действительность" была бы для нас совершенно бескачественной, потому что все качества, которыми она характеризуется, суть символы нашего жизненного чувства" ⁷⁹ . Он не признает, как мы уже видели, объективной обусловленности исторического процесса. "Последний двигатель исторической жизни, - писал он в своей "Философии истории", - экзистенциальный: она немыслима без напора эмоциональных сил... Было бы громадной ошибкой понимать то, что мы назвали "состоянием" (Lage) в слишком узком, натуралистическом смысле" ⁸⁰ . Но коль скоро историческая действительность сама иррациональна и зависит от субъекта, то как можно говорить об объективности исторического знания?

Ротаккер отмечает, что наша картина исторического прошлого не остается неизменной, что она меняется в зависимости от перспективы, в которой мы ее рассматриваем. Не отрицая необходимости обобщений в исторической науке, он сравнивает их, вслед за Г. Майерсом, с "наглядными абстракциями" типа географических карт. Когда на глобусе Италия изображена в виде маленького сапожка, последний тем не менее

⁷⁵ Там же, стр. 13.

⁷⁶ Там же, стр. 8.

⁷⁷ E. Rothacker. Logik und Systematik, S. 33.

⁷⁸ "Rapports", t. I, p. 8.

⁷⁹ E. Rothacker. Logik und Systematik, S. 163.

⁸⁰ E. Rothacker. Geschichtsphilosophie, S. 133.

символизирует весь Апеннинский полуостров, так же как и гораздо более подробное изображение на штабной карте. Точно так же и в истории все зависит от масштаба исследования: событие, едва упомянутое; в обобщающей работе, может быть подробно освещено в специальной монографии, и тем не менее речь идет об одном и том же. Какой бы узкой ни была тема монографии, эти "микроскопические" исследования: необходимы, так как они доставляют проверенные факты, составляющие единственно надежную основу для всемирно-исторических синтезов.

Сравнение это не лишено интереса. Но Ротаккер тут же добавляет, что "наши исторические обобщающие картины напоминают большие карты, на которых отдельные страны "оформлены" в совершенно разных форматах" ⁸¹ . Если речь идет о том, что многие существенные разделы истории, и в частности история многих неевропейских народов, еще не изучены должным образом и поэтому в исторических сочинениях существуют серьезные диспропорции, с этим замечанием нельзя не согласиться. Одной из особенностей советской "Всемирной истории" по сравнению с аналогичными зарубежными изданиями как раз и является попытка исправить это положение, отведя должное место истории народов Азии и Африки.

Но Ротаккер имеет в виду нечто иное. В рамках его философии истории вообще нет места объективным масштабам, поскольку такими масштабами могут служить лишь изучаемые историей объективные закономерности. Защищая "индивидуальность", "неповторимость", "спонтанность" исторических явлений, он утверждает, что "измерять культуру ее собственным масштабом - значит отказаться от абсолютных масштабов" ⁸² . Это положение опять-таки можно истолковать по-разному. Верно, конечно, что нельзя судить об историческом прошлом по современным; стандартам, что нелепо и антиисторично оценивать явления прошлых культур по нашей пятибалльной системе, что их нужно рассматривать в: их собственном историческом контексте. Но отсюда вовсе не вытекает, что качественно различные исторические культуры вообще несравнимы. А всякое сравнение обязательно предполагает какой-то общий масштаб. Любое историческое явление, индивидуальное и неповторимое в целом, содержит в себе целый ряд общих, повторяющихся элементов, которые вполне допускают такое сравнение. Ротаккер прямо не отрицает этого. Но, признавая необходимость типологических и иных категорий, он рассматривает их лишь как подсобное средство исторического познания, а не как отражение определенных сторон самой исторической действительности. Подобно Ницше, он ратует за "непосредственное" познание, подчеркивая, что все "духовно-философские" понятия (такие, как культура, идея, душа, человек, свобода, деяние, мудрость и т. д.) имеют для него совершенно другое значение, чем для "рационального философа".

Главной задачей историка является, по мнению Ротаккера, описание и понимание смысла однократного, индивидуального становления. Но это понимание и употребляемые историком категории зависят от его мировоззрения, а последнее покоится, по словам Ротаккера, на догматических предпосылках, в которые люди просто верят, не прибегая к логическим доказательствам ⁸³ . В конечном итоге Ротаккер полностью солидаризировался с утверждением Г. Риттера, что "историк придает форму бесформенной материи" ⁸⁴ .

Круг замкнулся. Вместе с отказом от идеи закономерности исторического процесса рухнула и идея объективности исторического знания. Констатация того, что "историческая мысль во все времена была симп-

⁸¹ "Rapports", t. I, p. 13.

⁸² E. Rothacker. Logik und Systematik, S. 131.

⁸³ См. там же, стр. 151.

⁸⁴ "Rapports", t. I, p. 13.

томом и средством человеческого самопознания и на этом покоится ее неустранимая зависимость от философии" ⁸⁵ , обернулась подчинением исторической науки реакционной, иррационалистской философии истории.

Тупик, в котором оказывается Эрих Ротаккер, призывающий к сближению истории с философией и одновременно защищающий философские позиции, содержащие в себе отрицание истории как науки, отнюдь не случаен. С позиций философского идеализма разрешить проблемы, стоящие перед исторической наукой, принципиально невозможно. Идеалистическая философия истории, наоборот, абсолютизирует и увековечивает эти трудности, и это вызывает разочарование в ней и острую критическую реакцию со стороны наиболее вдумчивых историков Запада.

Прежде всего это касается презентизма. Хотя практическое влияние его на деятельность американских историков весьма значительно, его теоретические, философские позиции уже не вызывают доверия у большинства ученых. Даже в американской историографии в последние годы число статей и книг, направленных против презентизма, значительно превышает количество выступлений в его пользу. Американский историк Ф. Форд, например, прямо называет концепцию К. Беккера циничной и антиисторичной ⁸⁶ . Утверждение о субъективности исторического знания, пишет К. Бок, само является совершенно произвольным. "Этот вид скептицизма подрывает всякое гуманитарное исследование, потому что он не только закрывает нам доступ к значительной части человеческого опыта, но также косвенно порождает сомнения в надежности всякого наблюдения" ⁸⁷ .

Критике подвергается также философско-исторический интуитивизм. Конечно, изучая сознательную деятельность исторических деятелей, пытаясь понять ее мотивы и побуждения, историк не обходится без помощи интуиции. Но, как справедливо замечает английский философ К. Гемпель ⁸⁸ , это не имеет ничего общего с описанным философами-иррационалистами "сопереживанием" и "перевоплощением". Само по себе это "психологическое проникновение" не есть еще объяснение изучаемого факта: это только эвристический прием, задача которого состоит в том, чтобы подсказать некоторые психологические гипотезы, которые можно было бы после проверки использовать для объяснения факта. На основании известных ему фактов и собственного личного опыта историк пытается понять, какие цели и мотивы могли побудить интересующего его человека поступить так, а не иначе. Но этот эвристический прием отнюдь не заменяет объективных методов исследования и не требует от историка какого-то особого "духовного родства" с изучаемым им героем. "Должен ли психиатр быть хотя бы частично сумасшедшим, чтобы успешно изучать душевные болезни? Можно ли сказать, что эмоционально устойчивые ученые неспособны понять причины и следствия массовой истерии... или социальные проявления патологической жажды власти? Обязательно ли нужно быть каннибалом, чтобы понимать каннибализм?" ⁸⁹ - спрашивает американский философ Э, Нагель, полемизируя с иррационалистской концепцией Ф. Хайека.

В этой полемике участвуют и профессиональные историки. Покойный Жорж Лефевр в своей рецензии на книгу А. Марру "Об историческом познании" превосходно вскрыл непримиримое противоречие между

⁸⁵ Там же, стр. 23.

⁸⁶ См. "Political Science Quarterly". Vol. LXXIV, December 1959, N 4, pp. 590 - 593.

⁸⁷ K. Bock. The Acceptance of Histories. Berkeley and Los Angeles. 1956, p. 123.

⁸⁸ См. K. G. Hempel. The Function of General Laws in History. "Readings in Philosophical Analysis", ed. by H. Feigl and W. Sellars. New York. 1949, p. 467.

⁸⁹ E. Nagel. Logic without metaphysics and other essays in the philosophy of science. Glencoe. Illinois. 1956, p. 365.

субъективистской философией Марру и требованиями исторической науки, показав, что нельзя сочетать идею объективности исторического знания с философским интуитивизмом. "Некоторые философы, - писал Ж. Лефевр, - несомненно, скажут что г-н Марру, столь склонный к экзистенциализму, делает слишком много уступок соображениям "профессионального историка". С другой стороны, найдутся историки, которые откажутся допустить в свою методологию метафизику. Именно исключив ее из своей области, естественные науки в течение XIX в, обеспечили свою независимость, явившуюся одним из условий их поразительного подъема. Для прогресса истории нужно, чтобы она последовала этому примеру. К тому же Марк Блок..., в противоположность Дильтею, не устанавливал глухой стены между историей и экспериментальными дисциплинами" ⁹⁰ .

Симптоматичен и тот холодный прием, который встретил на Стокгольмском конгрессе доклад Ротаккера. Последний в своем заключительном слове занимал в общем оборонительные позиции, упирая на возможность различных точек зрения по методологическим вопросам и подчеркивая свою приверженность мировоззрению "свободного западного мира".

В буржуазной историографии нарастает также разочарование в плоском описательстве, бессмысленной фактографии, на которую обрекает ее неокантианский идиографизм. "Без надлежащего использования теории историческое исследование не может достичь полноты своих возможностей" ⁹¹ , -утверждает группа американских историков в коллективном докладе. "Канонизация идиографического метода должна была обеспечить самостоятельность истории по отношению к естествознанию; в действительности же она только задержала историческую науку на стадии, уже пройденной естествознанием. Исключительно "описательная" историография является не новой, методологически самостоятельной наукой, а антикварной формой естествознания" ⁹² , - вторит им западногерманский историк О. Андерле, призывающий отказаться от этой консервативной традиции и создать новую "теоретическую" историю. Это разочарование как в своей практической деятельности, так и в существующих философско-исторических теориях усиливает разброд и кризис буржуазной исторической мысли.

Но даже восставая против наиболее одиозных черт идеалистической философии истории, буржуазные историки обнаруживают непоследовательность, колебания и эклектизм. О. Андерле, ратующий за установление однородности, повторяемости, типичности в событиях, вместе с тем оставляет открытым вопрос об исторической закономерности, утверждая, что только в отдаленном будущем новые поколения историков смогут решить, есть ли в истории законы или нет ⁹³ . Как справедливо замечает советский историк А. И. Данилов ⁹⁴ , позитивная программа Андерле является гораздо более, ограниченной, чем даже старая программа К. Лампрехта.

Известный американский историк Л. Готшалк, давно уже интересующийся вопросами методологии ⁹⁵ , выступал на Стокгольмском конгрессе со специальным сообщением "Проблема обобщения в историо-

⁹⁰ "Revue historique". T. CCXVII. 1957, fasc. 2, p. 338.

⁹¹ The Social Sciences in Historical Study. A. Repport of the Committee on Historiography. "Social Science Research Council". Bulletin 64. New York. 1954, p. 25.

⁹² O. Anderle. Theoretische Geschichte. Betrachtungen zur Grundlagenkrise der Geschichtswissenschaft. "Historische Zeitschrift", Bd. 185. Hf. I. Februar 1958, S. 28. Cp. F. Braudel. Histoire et sciences sociales. La longue duree. "Annales. Economies. Societes. Civilisations", 13-e annee. N 4, ost. -dec. 1958, pp. 735 - 753.

⁹³ Там же, стр. 35 - 36.

⁹⁴ А. И. Данилов. Теоретико-методологические проблемы исторической науки в буржуазной историографии ФРГ. Сборник "Средние века". Вып. XV. 1959, стр. 112.

⁹⁵ См., например, его книгу "Understanding History". Chicago, 1950.

графии". Но, справедливо критикуя идею "чисто описательной" истории и признавая необходимость научных обобщений, Готшалк вместе с тем утверждал, что история только отчасти является наукой, поскольку историческая реконструкция событий прошлого никогда не бывает абсолютно точной и исчерпывающей. Воссоздание прошлого - "это творческий (или, лучше, воссоздающий, или интерпретирующий) акт, и поэтому оно сродни искусству" ⁹⁶ . Этот вывод не может не вызвать удивления. История, конечно, является искусством в том смысле, что хорошая книга по истории не только сообщает сумму каких-то сведений, но и насыщена эмоционально-образным содержанием и читается часто не хуже, чем роман. Это в особенности касается такого исторического жанра, как биография ⁹⁷ . Но это никоим образом не противоречит научности исторического повествования. То, что понятие не может абсолютно точно соответствовать объекту, типично не только для истории, но для всего человеческого познания, и это не должно быть основанием для скептицизма и каких-то извинений со ссылками на "специфику" исторического познания ⁹⁸ .

В своем сообщении Л. Готшалк ссылался на выводы комитета по историческому анализу, созданного американским научным советом по общественным наукам. В нашем распоряжении нет пока этих выводов. Но об общей позиции американского комитета можно судить по коллективному докладу "Общественные науки в историческом исследовании", цитированному нами выше. Этот доклад, о котором подробно говорится в нашей книге "Философский идеализм и кризис буржуазной исторической мысли", содержит требование сблизить историю с другими общественными науками. Но эти правильные идеи решительно обесцениваются исходными идеалистическими постулатами. Что толку говорить о значении в истории теоретических понятий, если тут же утверждается, что все понятия "инструментальны" ⁹⁹ ? Какой смысл ориентировать историков на переключение с описания отдельных событий к исследованию эволюции сложных социальных явлений и структур, если существо этих структур и явлений определяется произвольно и неправильно? Зачем говорить об экономических законах, если тут же утверждается, что "они не имеют эмпирического содержания и рассматриваются как "чистая теория" ¹⁰⁰ . Не случайно иррационалист Марру, собственная позиция которого враждебна многим важнейшим положениям сборника, с удовлетворением констатирует "похвальную скромность" его авторов: "Как изменились времена! Мы не видим больше завоевательных претензий социологии Дюркгейма или Симиана, "законы" которых, как надеялись, в один прекрасный день позволят объяснить различные исторические факты. Я констатирую, что

⁹⁶ "Resumes des communications", p. 23.

⁹⁷ Известный советский историк философии М. В. Серебряков справедливо писал об этом: "Чтобы биография удовлетворяла и автора и читателя, необходимы два условия: любовное и в то же время критическое отношение к исторической личности, которой она посвящается. Жизнеописание может изобиловать фактами, интересными подробностями, документами и тому подобными аксессуарами; но без любви оно неизбежно будет сухо, холодно, педантично и лишено той интимности, без которой нельзя ни проникнуть во внутреннюю жизнь исторического деятеля, ни воспроизвести его подлинный и правдивый образ. С другой стороны, некритическое отношение столь же неизбежно превратит живого человека с его страстями, увлечениями, колебаниями или преувеличениями в иконописный лик, а самого исследователя - в какого-то суздальского богомаза" (М. В. Серебряков. Фридрих Энгельс в молодости. Л. 1958, стр. 8).

⁹⁸ О специфике образования исторических понятий см. Г. М. Иванов. К вопросу об образовании социально-экономических понятий. "Ученые записки" Томского государственного университета имени В. В. Куйбышева. N 31. Томск. 1959, стр. 156 - 177.

⁹⁹ The Social Sciences in Historical Study, p. 19.

¹⁰⁰ Там же, стр. 133.

общественные науки не мечтают сегодня больше о будущем, не говорят больше о том, чтобы навязать истории общие законы; они просто ориентируют ее в исследовании, помогают ей иметь в виду определенное число переменных, структурных типов или процессов развития, вооружают ее понятиями, которые могут быть использованы для интерпретации документов и объяснения их данных" ¹⁰¹ .

Выход из противоречий, в которых запуталась идеалистическая философия истории, указывает только исторический материализм. Вопреки уверениям буржуазных "критиков" марксизма-ленинизма он не имеет ничего общего с априорными, спекулятивными философско-историческими построениями прошлого. Он весь проникнут духом диалектики, духом конкретного историзма. Ф. Энгельс писал: "...История - это для нас все, и она ценится нами выше, чем каким-либо другим, более ранним философским учением, выше даже, чем Гегелем, которому она, в конце концов, должна была служить лишь для проверки его логической конструкции" ¹⁰² .

Материалистическое понимание истории прежде всего вскрывает объективные закономерности общественного развития, диалектику объективного и субъективного, общественного бытия и общественного сознания в самой исторической действительности. Но эта материалистическая онтология истории является вместе с тем фундаментом для построения теории исторического познания и разработки методологических - проблем исторической науки. Ведь историческое познание само является составной частью, моментом исторического процесса. Мы видели выше, что гносеологические трудности, которые кажутся столь неразрешимыми буржуазным историкам, коренятся прежде всего в их идеалистическом взгляде на исторический процесс. Только понимание общественного развития как закономерного, естественноисторического процесса освобождает историю от мистических оболочек и субъективизма, позволяет построить подлинно объективную историческую науку.

Такая наука существует и успешно развивается. Если в свое время Ф. Энгельс писал, что всю историю нужно начать изучать заново, то теперь значительная часть этой задачи уже выполнена, а тем самым подведен фундамент фактических знаний под здание исторического материализма. Исследовательская работа историков-марксистов как в СССР, так и за рубежом дала уже немало ценных результатов, получивших всеобщее признание. Даже многие открыто враждебные марксизму буржуазные ученые признают сегодня его положительное влияние на историческую науку. В отличие от социологов-позитивистов К. Маркс и Ф. Энгельс никогда не считали возможным свести все многообразие исторического развития к некоторой сумме социологических абстракций. Признавая необходимость таких обобщающих категорий, абстрагируемых из рассмотрения исторического развития, они в то же время подчеркивали: "Абстракции эти сами по себе, в отрыве от реальной истории, не имеют ровно никакой ценности. Они могут пригодиться лишь для того, чтобы облегчить упорядочение исторического материала, наметить последовательность отдельных его слоев. Но, в отличие от философии, эти абстракции отнюдь не дают рецепта или схемы, под которые можно подогнать исторические эпохи. Наоборот, трудности только тогда и начинаются, когда приступают к рассмотрению и упорядочению материала - относится ли он к минувшей эпохе или к современности, - когда принимаются за его действительное изображение" ¹⁰³ .

Это изучение "реального жизненного процесса и деятельности ин-

¹⁰¹ "Revue historique", t. CCXVII, 1957, fasc. 2, p. 283.

¹⁰² К. Маркс и Ф. Энгельс. Соч. Т. 1, стр. 592.

¹⁰³ К. Маркс и Ф. Энгельс. Соч. Т. 3, стр. 26.

дивидов каждой отдельной эпохи" имеет самые разнообразные формы и ставит перед учеными множество трудных логических и методологических вопросов, имеющих относительно самостоятельное значение и заслуживающих серьезного внимания. Марксистско-ленинская философия создает все необходимые условия для их решения.

Буржуазная философия истории запуталась, как мы видели, в проблеме соотношения общего, особенного и единичного. Для марксистов путь решения этого вопроса ясен. Марксистско-ленинское положение о том, что общее не существует вне отдельного, а всякое единичное есть так или иначе общее, предостерегает как против абстрактного социологизма, так и против мелочного идиографизма.

Буржуазные историки беспомощно ходят вокруг проблемы логического и исторического и, констатируя, что общие понятия не охватывают всех сторон изучаемых явлений, впадают в скептицизм и конвенционализм. Историков-марксистов это противоречие не смущает. Они знают, что в развитии исторических понятий, как и в любом познавательном процессе, человеческая мысль "бесконечно углубляется от явления к сущности, от сущности первого, так сказать, порядка, к сущности второго порядка и т. д. без конца" ¹⁰⁴ . Поэтому, хотя понятие никогда не совпадает прямо и непосредственно с действительностью, от которой его абстрагируют (хотя бы потому, что в процессе абстрагирования отвлекаются от многих существенных сторон действительности), "оно всегда все же больше, чем фикция; разве что Вы объявите все результаты мышления фикциями, потому что действительность соответствует им лишь весьма косвенным, окольным путем, да и то лишь в асимптотическом приближении" ¹⁰⁵ .

Таким образом, марксизм-ленинизм теоретически вооружает историков, а они, в свою очередь, в своих исследованиях обогащают и конкретизируют положения исторического материализма. Но нельзя успокаиваться на достигнутом. Общественное развитие и усложняющиеся потребности самой исторической науки ставят перед нами новые проблемы и задачи. Многие важные вопросы теории исторического процесса и в особенности логики и метода исторической науки нуждаются еще в обстоятельной разработке. За последние годы советскими историками и философами опубликован целый ряд исследований, посвященных этим вопросам ¹⁰⁶ . Однако в дальнейшем эта большая работа должна быть продолжена и расширена. Этого требуют как интересы борьбы с реакционной буржуазной идеологией, так и потребности быстро развивающейся марксистско-ленинской исторической науки.

¹⁰⁴ В. И. Ленин. Соч. Т. 38, стр. 249.

¹⁰⁵ К. Маркс и Ф. Энгельс. Избранные письма. М. 1948, стр. 482.

¹⁰⁶ Кроме работ, названных выше, см. Б. А. Грушин. Маркс и современные методы исторического исследования. "Вопросы философии", 1958, N 3, стр. 11 - 25; А. И. Данилов. Проблемы аграрной истории раннего средневековья в немецкой историографии конца XIX - начала XX в. М. 1958; Е. С. Маркарян. О значении сравнительного метода в культурно-историческом познании. "Вестник истории мировой культуры", 1957, N 4; М. М. Розенталь. Принципы диалектической логики. М. 1960, и др.

Публикатор:

Постоянная ссылка для научных работ (для цитирования):

Найденный поисковым роботом источник:

Автор(ы) публикации - И. С. КОН:

Комментарии: