Несмотря на поражение и разгром гитлеровской Германии, её зловещая история и предистория нисколько не утратили своего огромного познавательного значения. Наоборот, всё то, что переживает мир после окончания второй мировой войны, в первую очередь в странах англосаксонского империализма, быстро усваивающих повадки и идеи своего побеждённого соперника, только подчёркивает злободневность такого исследования. Задача историков проследить и раскрыть процесс зарождения, развития и утверждения на известный период у власти германского фашизма делается особенно необходимой теперь, когда так ясно обнаруживается смысл сепаратной англо-американской политики по германскому вопросу, политики, создающей угрозу нового возрождения немецкой империалистической агрессии и "условия для появления новых бисмарков или даже новых гитлеров" (заявление министров иностранных дел восьми государств, принятое 24 июня на совещании в Варшаве).

В данной статье автор не ставил перед собой задачи исследования социальных корней и генезиса немецкого фашизма либо исследования причин его господства в Германии. Цель статьи состоит в том, чтобы проследить связи между Гитлером и некоторыми его предшественниками на однородном поприще и напомнить читателю некоторые, к сожалению, полузабытые факты из области этих связей.

Только в эпоху империализма, только на почве монополистического капитализма мог произрасти, созреть и разбросать по всему миру ядовитые семена такой чудовищный и вместе с тем своеобразный гибрид, как гитлеризм.

"Речь идёт здесь о том, чтобы ясно, наконец, констатировать, что, как другие нации прошли через тяжёлые коллективные заблуждения, точно так и немецкий народ за последние пятьдесят лет впал в тяжёлое безумие, создав из всемирной практики и мирового греха, в которых приняли участие все народы, новую политическую философию, некую реально-политическую догматику ужасающей простоты и последовательности, и в этом духовном состоянии, угрожая и бряцая оружием, противостоял прогрессу человеческой культуры... Мы стали логиками и систематиками воздвигнутого на всемирнополитическом кулачном праве военного государства и довели злой дух новейшей истории народов до наиболее полного его воплощения". Эти строки писались не в наши дни и, как легко видеть, не марксистом: они были написаны почти тридцать лет назад и притом даже не буржуазным революционером, а, просто, честным, искренним и широко мыслящим пацифистом, доктором Фридрихом Вильгельмом Фёрстером в книге "Моя борьба против милитаристской и националистической Германии" (1920). Фёрстер не разграничивал стадий экономического развития, не вскрывал материальных корней коллективных "заблуждений" или инкриминируемых им "практики" и "греха", но он многозначительно взял за начальный момент возникновения новой "философии" германского народа основание Германской империи и правильно характеризовал эту империю, как военное государство, "воздвигнутое на всемирнополитическом кулачном праве".

Не менее метко и его указание, что германский империализм не удовольствовался тем, что практически присоединился к "злому духу" все-

мирного империализма. Отчасти по старой, ещё не изжитой даже в новых условиях, традиции немецких профессоров "осмысливать" вкривь и вкось исторический процесс, но главным образом из стремления как запоздалый гость на империалистическом пиру утвердить своё право на место за уже занятым столом идеологии германского империализма облекли, его вожделения в философскую систему, где всё было на своём месте: и экономическая потребность в "жизненном пространстве" за морем и в самой Европе, и верховенство германского народа над всеми прочими народами земного шара, и физическое и моральное вырождение других наций, и чистота самой германской расы, которой якобы угрожала чужая примесь, в особенности еврейская, и высокое общественно-биологическое значение войны, как фактора отбора и воспитания, и многое, многое другое. Не только политическая литература и журналистика, но и умозрительная философия, историческая наука во всех её разветвлениях, даже науки естественные и физико-математические прониклись этими догмами, служа им и распространяя их, пропитывая ими народ во всей его толще и выращивая в их духе молодые поколения. Тогдашнее перерождение социал-демократии могло служить этому примером.

Фёрстер, который во время самой войны 1914 - 1918 гг. мужественно выступал против своего империалистического отечества, выпустил свою книгу уже по окончании войны и после подписания Версальского мирного договора. Книга имела большой успех и нашла широкий круг читателей. Не исключено, что ею была навеяна Гитлеру мысль, написать собственную книгу под аналогичным заглавием "Моя борьба". Это было бы вполне логично, потому что именно Гитлер, который, вероятно, даже не был ещё известен Фёрстеру, довёл "злой дух" германского империализму до "наиболее полного его воплощения".

Какова была историческая обстановка, в какой Гитлер выдвинулся на авансцену? Это были годы, последовавшие за поражением Германии в развязанной главным образом ею же войне, за революцией, вначале перепугавшей досмерти как юнкерско-капиталистический класс, так и мелкую буржуазию, но вскоре благополучно преодоленной ими вследствие дряблости, раболепия и прямого предательства развращённых вождей социал-демократии, и за подписанием Версальского мира. Для растерявшегося интеллигента, вроде "философа" Шпенглера, это был вообще конец "цивилизации", настоящее светопреставление; Шпенглер и написал два пессимистических тома на тему о "закате Европы". Растерялась и родная мать этого интеллигента, мелкая буржуазия, которая, несмотря на грандиозное развитие германского капитализма, всё ещё насчитывала много миллионов лиц. Тут были и ремесленник, и мелкий крестьянин-собственник, и мелкий лавочник, чиновник, коммивояжёр и страховой агент, конторский служащий и многие другие маленькие люди в разных областях экономической жизни, ютившиеся в щелях и в порах крупнобуржуазного общества. Все они, будучи на краю пролетаризации и всё же упорно цепляясь за свою весьма относительную и непрочную самостоятельность, когда-то, до войны и революции, политически метались между рабочими и буржуазными партиями, между демократией и пресмыкающимся верноподданничеством, между революционными фразами и реакционными делами. Это была не та мелкая буржуазия, которая некогда, в дни восхождения буржуазии как класса, участвовала в протестах и революционных восстаниях конца XVIII и первой половины XIX века. Напуганная жупелом социализма, который-де собирается отнять у неё не только её лавочку, но и домашний скарб, даже жён и детей, но вместе с тем жестоко теснимая капиталом), она уже ограничивала свои протесты пределами соседней пивной, где за терпеливой кружкой, в тесном кругу она разражалась, ужасна храбрыми речами и тут же выбегала, чтобы кричать "Hoch!", если по улицам проезжал со свитой местный принц. Во время войны она разорилась дотла.

изголодалась до изнеможения и понесла тяжёлые потери в отцах, сыновьях, братьях и других родственниках. Революция загнала её на чердак и в подвал; дрожа от страха, ожидая с минуты на минуту вторжения вооружённых до зубов "красных", она совсем было, потеряла рассудок, пока на помощь ей не пришли вооружённые банды всевозможных эппов, эрхардтов, лютвицей, эшерихов и других героев контрреволюции; и тогда она соскочила с чердаков, выбежала из подвалов и, наскоро вооружившись чем, попало, с дикими криками храбро бросилась громить и грабить рабочие, кварталы. Однако "победа" над революцией не дала ей главного выхода из безнадёжного разорения, освобождения от опасности быть ввергнутой в тёмную бездну пролетаризации, избавления от "процентного рабства" - от ломбардов и частных ростовщиков. Беспомощная, уставшая от борьбы с нуждой, она стояла и ждала - ждала какого-нибудь чуда, какого-то безыменного мессию, который выведет её из безжалостного, тёмного тупика на какую-то новую, широкую, светлую дорогу.

Иначе после первого перепуга, вызванного поражением и революцией, почувствовали себя крупная буржуазия и связанный с ней класс помещиков-юнкеров. Война была для них, что называется, золотым дном, и поведение "социалистов", ставших у кормила власти, вскоре успокоило их насчёт сохранности их драгоценной собственности и нажитых во время войны богатств. Советы, возникавшие или учреждавшиеся, являлись лишь временной декорацией, своего рода данью, которую невинность под нажимом бунтующей черни платила пороку (вопреки обычной процедуре). Демократическая республика была высшим пределом политического и социального творчества новых хозяев. С этим можно было пока что примириться. Правда, учреждались еще комиссии по обсуждению вопросов о "социализации", о рабочем контроле и пр., но одновременно с этими метафизическими занятиями шла, с молчаливого разрешения, а подчас и прямого покровительства "социалистических" властей, реальная работа по формированию отрядов из бывших офицеров и фельдфебелей, студентов и кулаков, уголовников и городских черносотенцев (так называемых Einwohnerwehr) под начальством упомянутых выше спасителей отечества для подавления советской республики в Баварии и революционных попыток и восстаний в Брауншвейге, Гамбурге, на Руре и в других местах. Совершенно ясно было, что эберты, шейдеманы, зюдекумы, и как их там ещё звали, этих рыцарей социализма "со страхом и упрёком", боялись и ненавидели бунтующих рабочих и социализм не менее, чем сами юнкера и капиталисты. И очень скоро последние заняли свои прежние места не только в "новом" обществе, не только в хозяйственной, но и в политической жизни страны, в частности даже в государственном аппарате, где уже в 1922 и 1923 гг. пребывал на посту канцлера такой груз, как Куно, руководитель Гамбургско-Американской пароходной компании, одного из крупнейших предприятий в Германии и в Европе вообще, а министром иностранных дел подвизался Вальтер Ратенау, глава не менее знаменитой Всеобщей компании электричества. Сами "социалисты" вскоре стушевались, запутавшись в собственном хитросплетённом "социализме", и в благословенной Веймарской республике, стыдливо скрывавшей своё лицо под официальной вуалью "Германской империи" (Deutsches Reich), вновь упрочилась политическая власть прежних правящих классов.

Однако опасность всё ещё не миновала: под затягивавшейся серым пеплом поверхностью ещё тлели и вспыхивали жаркие угли революции, рабочий класс создавал новую партию, коммунистическую, и экономические и политические наскоки хозяев встречали резкий отпор. Эта проблема оставалась ещё не разрешённой. Неразрешённой, но всё же разрешимой при условии, что правящие классы получат в руки и материальное оружие, т. е. армию. Версальским договором численность германской армии

была сведена к 100 тыс., включая максимально 4 тыс. офицеров; это при данных условиях было явно недостаточной опорой для классового господства юнкеров и капиталистов. Между тем победоносная Антанта оказывала на первых порах некоторый нажим на Германию и следила не только за точным выполнением этого ограничения, но и за тем, чтобы под флагом различных гимнастических и других ферейнов или под видом "гражданской самообороны" против путчей "справа" и "слева" не создавались вспомогательные организации военного типа. По приказу Антанты все эти организации, вооружённые "добровольческие" отряды Эшериха, Лютвица и других, были распущены, а формирование новых было запрещено центральным и местными германскими правительствами.

Ничто, однако, не мешало вести "патриотическую" пропаганду и агитацию за "оздоровление" (Gesundung), как это называлось, заболевшей пацифизмом и революцией германской нации, за возрождение прежней национальной гордости и прежнего сознания своей полноценности, даже больше - своего превосходства над другими народами, за восстановление прежней мощи, прежней славы и прежних... границ. Но не будет ли это повторением прежнего безумия, окончившегося столь плачевно? На это отвечали - неверно, Германия вовсе не была разбита врагами на поле брани, она могла бы устоять против всего мира: она была поражена ножом в спину (Dolchstoss), смертельно ранена трусами, нытиками, пацифистами, англо- и франкофилами, идолопоклонниками демократии, а главное, рабочими, социалистами, "большевиками", орудовавшими в тылу. Именно против этого зла нужно бороться путём морального и физического "оздоровления", а не против высокого национального сознания, не против стремления вернуть прежнее состояние Германии. Если победоносная Антанта позволила себе в самом Версальском договоре торжественно зафиксировать, что Германия использовала свою силу для того, чтобы развязать войну, и что поэтому она одна ответственна за неё, то и это ложь: достаточно изучить официальную, изданную самой Веймарской республикой переписку германского министерства иностранных дел начиная с 1871 г. (в пятидесяти и больше томах), чтобы оправдать Германию против всяких наветов. К вот, в бесчисленных статьях и речах, в толстых и тонких книгах, в программах бесчисленных партий и политических организаций, от открыто монархических и милитаристских до квази-демократических и республиканских, стали фигурировать и обосновываться тезисы о невиновности Германии, о "ноже в спину", о "коварстве" победителей, о праве германского народа бороться за восстановление своей репутации, целостности своей территории, своей мощи. А для этого требуется духовное и физическое, общественное и политическое оздоровление страны, очистка народа от вышеупомянутых разрушительных элементов и... инородной примеси, подрывающей национальную силу, в особенности от примеси еврейской, пропитавшей прессу, финансы, ремёсла, торговлю, политические посты и революционные партии. В лежащем перед нами списке полусотни политических и хозяйственных партий и организаций - студенческих, мелких лавочников и ремесленников, крестьянских, предпринимательских и пр. - середины 20-х годов не менее чем сорок содержат в своей программе перечисленные тезисы в той или другой последовательности и в той или другой степени развёрнутости; неизменными и особо подчёркнутыми фигурируют среди них лозунги об "оздоровлении" и об "еврейском зле".

Все это имело целью под видимым флагом национального возрождения популяризировать невидимую идею вооружения Германии, т. е. её правящих классов, в первую очередь против внутреннего врага. И это имело успех во всех слоях и классах германского буржуазного общества (кроме организованного пролетариата), оживив завядший было "национальный дух" у старшего и вдохнув его в молодое поколение. Повсюду распространялось и стало догмой убеждение, что над германским наро-

дом учинена была страшная несправедливость, что эта несправедливость продиктована, была исключительно завистью и ненавистью к германскому народу, так блестяще и так головокружительно возвысившемуся из состояния нищеты и забитости к материальному благополучию, славе и силе, что сам он, германский народ, в этой несправедливости неповинен, что он имеет право и обязан с честью бороться против неё, готовиться к реваншу, изыскивать для этого все пути, даже тайно вооружаться, даже сближаться с ненавистными советскими большевиками и пр. И действительно, Германия секретно восстановила генеральный штаб, стала создавать тайные склады оружия, тайные военные школы, производить по частям, на отдельных заводах, запрещённые Версалем предметы военного снаряжения, строить якобы гражданский, а на деле военно-транспортный воздушный флот, приобретать решающие пакеты акций военнопромышленных предприятий в нейтральных странах, накапливать стратегическое сырьё путём бросовой, или клиринговой, торговли, разводить широкий шпионаж при посредстве своих многочисленных, посылаемых за границу, коммивояжёров, инженеров и консультантов, служащих в немецких или местных банках и торговых конторах в других странах.

И Антанта, в частности Англия, и в особенности США, ослеплённые классовой ненавистью к молодой Советской республике, стали помогать Германии, облегчили ей платежи по репарациям при помощи пресловутого плана Дауэса, дали ей и политическое обеспечение в виде Локарнского пакта, потом совсем простили ей репарационную задолженность. Щедрые американские кредиты и капиталовложения помогли возродить и обновить немецкую тяжёлую индустрию и восстановить, военный потенциал Германии. Антанта сквозь пальцы смотрела на весьма подозрительные торговые операции Германии, производившиеся на средства, отчасти у Антанты же (и США) занятые, отчасти сбережённые на репарационных платежах, и философски относилась к националистической и реваншистской пропаганде "оздоровителей" германского народа.

Германские юнкеры и капиталисты были бы безнадёжно глупы, если бы они не понимали, как благоприятно, в условиях диких антисоветских настроений Антанты, складывалось для них положение как внутри страны, так и за пределами её. И они стали смелеть. На место прежних либеральных и полулиберальных деятелей в правительстве и во главе его стали появляться реакционеры всё более и более откровенного типа - раньше брюнинги, затем генералы шлейхеры и махровые шпионы и провокаторы папены, - и с прежними победителями начались переговоры насчёт вооружения Германии для похода против СССР. В этой исторической обстановке и выросла фигура Адольфа Гитлера.

Что он собой представлял и чем он покорил сердце германской буржуазии? Прежде всего, он ученик и последователь Георга Шёнерера, австрийского политического деятеля совсем особого типа. Не забудем, что Гитлер сам был австрийским уроженцем, родился в маленьком пограничном австро-баварском городе Браунау, учился в гимназии в г. Линце и затем долго шатался в Вене не то в коридорах университета, куда он стремился, но не смог попасть, не то в качестве маляра и безработного по улицам, маленьким кафе и пивным. Как раз в Линце Шёнерер начал в 1880 г. свою самостоятельную политическую карьеру. Он был богатый человек, унаследовавший несколько миллионов от отца, железнодорожного воротилы, учился в Дрездене и Штуттгарте в годы, непосредственно предшествовавшие австро-прусской войне 1866 г., затем вернулся на родину, где обзавёлся имением, и в 1873 г. попал в австрийский рейхсрат по списку "прогрессистов", сторонников реабилитации Австрии как великой державы. Но всё более и более разгоравшаяся в Австрии национальная борьба, стремление чехов к автономии и волнения сербо-хорватов в связи с балканским кризисом середины 70-х годов, с одной стороны,

и экономические и политические успехи новой Германской империи - с другой, сделали Шёнерера ненавистником славян и пламенным поклонником Пруссии, и уже в конце того же десятилетия он стал ратовать в рейхсрате за самое тесное сближение Австрии с Германской империей. Как раз тогда Бисмарк заключил австро-германский союз (1879), но не мог добиться у своего партнёра по переговорам, австро-венгерского министра иностранных дел Андраши, присоединения Австрии к германскому таможенному союзу. Нежелание Андраши было вполне понятным: вхождение Австрии в таможенный союз, в котором доминировала Пруссия, означало бы потерю её экономической независимости. Но Шёнерер готов был и на это, и в Линце, в указанном выше году на съезде своей партии он выступил от имени созданной им "немецко-национальной антисемитической фракции" (в неё, между прочим, входил и Виктор Адлер, будущий вождь австрийской социал-демократии) с требованием создания "союзно-правовой" связи австрийских земель с Германской империей, т. е. попросту, вхождения их в состав последней по примеру других немецких земель, вроде Саксонии, Баварии или Вюртемберга. А для того, чтобы не вводить в империю вместе с немцами иноплеменных народов, Шёнерер предложил выделить из состава Австрии Галицию, Буковину и Далмацию в отдельные "административные" области, т. е. в протектораты, и, сохранив в составе Австрии часть Богемии с преобладающим чешским населением, сделать и в ней немецкий язык обязательным государственным языком.

Уже в этой программе наметилось несколько моментов, которым суждено было получить впоследствии большое историческое значение. Это - немецкий национализм, исключающий равноправное сожительство других народов в едином германском государстве, присоединение Австрии, очищенной от этих народов, к Германии и, как гласило самое название фракции, антисемитизм. О последнем стоит сказать несколько слов.

Основателем в Германии антисемитизма как составной части политической программы был придворный проповедник Штекер. Безудержная биржевая и грюндерская спекуляция, последовавшая в Германии за получением двухмиллиардной (в золотых рублях) французской военной контрибуции и завершившаяся уже в 1873 г. генеральным крахом, от которого разорились тысячи предприятий и сотни тысяч мелкого люда, явилась первым толчком к антисемитской пропаганде Штекера. В противовес обличительным выступлениям молодой социал-демократии он выдвинул обвинение против евреев как зачинщиков и проводников спекулятивной лихорадки, ссылаясь на наличие в их среде банкиров, маклеров и других биржевых и посреднических элементов. Для господствующих классов это обвинение служило громоотводом в начавшейся, особенно среди мелкой буржуазии, буре, и отвлекало внимание последней от социалистической агитации против капитализма. Оттого и Бисмарк, и сам император вначале отнеслись благосклонно к новой деятельности Штекера, что заставило и консервативную партию присоединиться к ней. Антисемитизм стал даже модой в известных кругах, и то, что раньше исповедывалось знатными одиночками, вроде Шопенгауэра и Гартмана, Дюринга и Рихарда Вагнера, Лагарда и Делича, теперь проповедывалось открыто и было вынесено на церковную и профессорскую кафедры, на столбцы газет, на собрания и просто на улицу в виде антисемитских куплетов и анекдотов. В середине 80-х годов образовалось "Всеобщее немецкое антисемитическое объединение", которое даже завоевало один мандат на выборах в рейхстаг, а в 1887 г. была создана отдельная партия под названием "Немецкая социально-антисемитическая партия". Это был период расцвета германского, специально штёкеровского антисемитизма; но он страдал одним недостатком: он не приобрёл сторонников ни среди крупной, ни даже среди мелкой буржуазии, не говоря уже о рабочих слоях.

Антисемитизм оставался движением юнкерских кругов и интеллигентов-одиночек. Штекер поэтому счёл нужным внести в свою программу, сверх "вразумительного" лозунга "Долой евреев!" и позитивные моменты: обязательное страхование на случай инвалидности, старости и смерти, обязательное объединение ремёсел в союзы, фабричное законодательство и промышленные третейские суды, цеховые объединения при государственной поддержке и пр. Однако рассчитанная на завоевание мелкобуржуазных масс и приличия ради заимствовавшая кое-что из рабочих программ, штёкеровская "социальная" агитация стала, в конце концов, неудобной для консерваторов и для Бисмарка: последнему, после того как миновала острая конъюнктура первых лет, антисемитская пропаганда стала даже неприятна, так как она вызывала протесты со стороны блейхредеров, ротшильдов, фюрстенбергов и баллинов, которым он и кайзер были столь обязаны и политически и лично. Движение, начатое Штекером, стало выдыхаться, раскалываться, то сливаться с христианским социализмом английского образца, то переплетаться с проповедью расовых теорий и расовой чистоты (Хаустон Стюарт Чемберлен, онемеченный англичанин), то сбиваться на социал-реформизм" (Науман), то просто переходить в черносотенную погромщину (Альвардт). Все эти и другие течения продолжали выступать перед публикой в виде партий, групп и группок, но оставались без влияния на политику и лишились общественного значения.

Однако штёкеровский антисемитизм не прошёл совершенно бесследно: уже при нём начались и затем всё более входили в моду искание "иудейства" в происхождении и сердцах людей, проверка чистокровного арийства у того или другого деятеля и проповедь изгнания евреев - особенно так называемых "восточных" - из пределов страны. Ещё даже в 1913 р. вышло в свет "капитальное", учинившее большой скандал в благородных семействах, "исследование" в этой области под названием "Семи-Гота". Непосвящённому читателю нужно объяснить, что в небольшом тюрингском городе Гота, в известном издательстве Пертеса, около полутораста лет выходил ежегодник-альманах, содержавший генеалогические данные относительно царствующих, княжеских и других высокоаристократических фамилий в Европе, Это была своего рода "золотая книга" не просто дворянства, а самой наичистой "голубой крови"; авторитет книги был настолько непререкаем, что по ней даже решались в судебных процессах наследственные дела. И вот, упомянутая "Семи-Гота ("семи", - очевидно, сокращение слова "семитизм") "изобличила" множество знатных родов в том, что в их жилах, по брачным связям в более или менее отдалённом прошлом, течёт некая толика иудейской крови; вследствие этого книга подверглась конфискации, и некоторое время была запрещена. В том же году "вышел в свет "Семи-Кюршнер", по имени одного столь же авторитетного составителя литературных календарей. В этом произведении было "доказано" наличие примеси неарийской крови у целого ряда писателей, художников, музыкантов и даже офицеров и высоких чиновников Германии, Идя по "научным" стопам этих изданий, уже в 1919 г., после революции, некий "исследователь", издал "Семи-Император", где доказывалось, что сами Гогенцоллерны были заражены иудейством (verjudet) - буквально: "объиудеились".

У истоков штёкеровского антисемитизма и испил Шёнерер, когда провозгласил себя антисемитом. В самой Австрии, где банковский капитал и пресса в значительной степени находились в "неарийских" руках и где в железнодорожной горячке шестидесятых и семидесятых годов важную роль играли евреи-финансисты барон Гирш и Струсберг, для любителей антисемитской демагогии почва была достаточно благоприятной. Ещё большее значение имело для Шёнерера благоприятное отношение Бисмарка к Штекеру. Как антисемитский агитатор, Шёнерер долгое время пользовался популярностью среди лавочников и студентов, но в середине 90-х годов у него появился опасный конкурент в лице доктора Люэгера,

который по обстоятельствам, о которых будет сказано ниже, в конце концов, оттеснил его на второй план, основав антисемитскую "христианско-социальную партию", имевшую ещё больший успех. Люэгер стал хозяином Вены, будучи избран в 1897 г. обер-бургомистром; на этом посту он оставался вплоть до своей смерти в 1910 году. Его партия продолжала и потом оставаться одной из самых влиятельных в австрийской жизни, и после бутафорской "революции" 1918 г., при образовании "победителями", социал-демократами, под председательством Карла Реннера (нынешнего президента Австрийской республики) первого коалиционного кабинета, лидер её, прелат Зейпель, был приглашён взять портфель министра социального обеспечения, а через несколько лет стал всемогущим премьером. Партийные преемники Зейпеля и сейчас находятся в Австрии у власти.

Однако Шёнерер не отказывался от проповеди антисемитизма: он аккомпанировал ею всю дальнейшую свою политическую деятельность, которая впитала в себя другие, ещё более важные мотивы.

Когда Шёнерер выдвигал свою линцскую программу, Гитлер ещё не родился: он увидел свет (быть может, было бы вернее сказать, что свет увидел это чудовище) лишь в 1889 г., и только, будучи уже молодым человеком, в середине 1900-х годов он мог ознакомиться с доктринами Шёнерера. Но к этому времени Шёнерер приобрёл громкую известность другими сторонами своей деятельности, и молодой Гитлер, привлекаемый именно ими, попутно воспринял и шёнереровский антисемитизм. Эти стороны объединяются в одном слове: пруссачество, или, в дальнейшем, пангерманизм.

Первые намёки на них мы уже видели в линцской программе: присоединение Австрии к Германской империи, полное онемечение Австрии с выделением из неё одних ненемецких областей в качестве протекторатов или колоний и германизацией других. В самой Германии эти меры тоже проповедывались с большим жаром прусскими "патриотами", ревнителями прусского "духа", идеологами, по выражению Маркса, "прусской казармы", объединившей в своих стенах Германию, и капиталистами, жаждавшими экспансии не только на восток (Drang nach Osten), но и на юго-восток, т. е. Австрию и Балканы. В сущности, о присоединении хотя бы Богемии (Чехии), представлявшей большую важность в экономическом (благодаря своим природным богатствам) и в стратегическом (благодаря своему географическому положению) отношениях, мечтали ещё старые прусские короли, особенно Фридрих II ("Великий"), сделавший, как известно, неудачную попытку "молниеносно" захватить её в 1756 г., 100 с лишним лет спустя, после победы над Австрией при Садове (1866) и король Вильгельм I сильно настаивал на её аннексии. Но с развитием германской промышленности и железнодорожной сети в Центральной Европе и на Балканском полуострове Вена и вся Австрия приобрели особое значение для германского капитала, как ворота и дорога к новому и многообещающему рынку балканских государств и Турции. Соответственно этому участились вопли насчёт "неестественного" расчленения в 1866 г. германского "народного тела". Вопли исходили от тех самых "патриотов", которые в своё время отстаивали гегемонию Пруссии против Австрии и восторженно рукоплескали в означенном году изгнанию последней из Германского союза. Бисмарк, заключая с Австрией в 1879 г. военно-политический союз и предлагая ей, как уже упоминалось, вступить в Германский таможенный союз, конечно, руководствовался, помимо вражды к России, и этим прозаическим мотивом. Он и уговаривал колебавшегося короля Вильгельма пойти на эту измену старому русскому "другу" указаниями на то, что такой союз будет популярнее в "Германии", чем союз с Россией (имея в виду под словом "Германия" национал-либеральных и католических представителей крупнопромышленного и торгово-банковского

капитала). Конечно, самим австрийцам Бисмарк так не говорил: он больше распространялся о старых национальных традициях, о совместном историческом сожительстве в течение веков в едином государственном организме и даже о братстве по оружию во время борьбы с Наполеоном; но то, чего он не договаривал, выбалтывали не столь ответственные "патриоты" в частном порядке.

Таким, и притом" одним из самых ранних и ревностных поборников "аншлюсса" (употребляя более благозвучный современный термин, буквально означающий "примыкание", т. е. поглощение Австрии Германией) был профессор Пауль де Лагард (Бёттихер, как гласила его настоящая фамилия), семитолог по специальности и антисемит и сверхнационалист по совместительству. Он много писал о современной ему политике и ещё в 70-х годах требовал включения Австрии в Германскую империю. Он прямо говорил: "Пруссия обладает недостаточным телом для своей души, а Австрия не имеет души для своего обширного тела", - и пояснял этот поэтический афоризм так: "Австрии нужны наши колонисты, а Германия нуждается в Австрии для колонизации... Для Австрии нет иного назначения, как стать колониальным государством Германии... Австрии нужна господствующая раса, а господствующей расой в Австрии могут быть только немцы". Это было откровенно сказано, но тени Бёттихера-Лагарда пришлось прождать около 70 лет, пока его мечта не была осуществлена при Гитлере, и то на время.

А пока что другие продолжали его дело. Первое место среди них со временем заняли ""пангерманцы", крайнее крыло прусско-германских империалистов. Это была небольшая, но очень шумливая братия, которая первоначально ограничивала свою агитацию колониальными вопросами, требуя для немецкого "народа" разных "мест под солнцем", ругая Англию за её противодействие или равнодушие к этому достойному стремлению и поддерживая все правительственные меры к усилению армии и особенно флота. Когда в 1890 г. германское правительство сочло для себя выгодным заполучить у англичан о. Гельголанд ценой передачи им некоторых своих африканских колоний, то эта братия заклеймила сделку как акт национальной измены и национальное унижение и основала "Всенемецкий союз" (Alldeutscher Verband) для работы по восстановлению поруганной германской "чести". Пангерманцы всерьёз усматривали в произведённой правительством сдаче колоний что-то вроде повторения разгрома при Иене в 1806 г. от руки Наполеона, а в своей собственной деятельности - повторение деятельности тех "тугендбундов" и других организаций послеиенского периода, которые подготовили реванш возбуждением национальных и патриотических страстей. Фактически самый термин "все-немец", или пангерманец (Alldeutscher), заимствован был у поэта Эрнста Арндта, певца национального возрождения того времени. Но если у поэта он означал единение во имя национальной солидарности всех немцев, тогда разъединённых по отдельным германским государствам, для совместной борьбы с французским угнетателем, то в устах пангерманцев он означал объединение всех немцев Европы во имя превосходства германского народа над всеми другими для завоевания колоний и "жизненного пространства" в самой Европе. Об этих "возвышенных" целях мы ещё будем говорить ниже; здесь отметим, что превосходство германского народа доказывалось необычайными успехами его во всех областях человеческой деятельности, каковые успехи, в свою очередь, объяснялись мистическим наличием в его крови особых расовых качеств, которые и надлежит держать в особенной чистоте.

Нужды нет, что эти "особенные" качества были сущим мифом. В изданном в 1923 г. двухтомном "Настольном политическом словаре", весьма высокого, как мы ниже увидим, национально-патриотического направления, мы читаем в статье "Немецкий национальный характер" следующие строки: "Уже древние германцы не были чистой, несмешанной расой,

а более поздние немцы были очень сильно смешаны. Многие великие немцы не имели никаких отличительных германских физических черт. Чтобы убедиться в этом, достаточно посмотреть на противоположности между смешанным романо-кельтским западом и югом, с одной стороны, и славяно-смешанным востоком - особенно пруссаками, - с другой, и на противоположности обеих этих частей к более чисто германскому северо-западу". Но пангерманцы отчасти по невинному невежеству, отчасти по сознательному шарлатанству усердно пользовались расовыми теориями, доказывающими биологическое превосходство мифической чисто германской расы над всеми другими нациями, и охватывали в своих гостеприимных объятиях всех немцев земного шара и, в частности, австрийских. Избрав центром своей пропаганды среди австрийцев столицу Баварии Мюнхен, недалеко от австрийской границы, пангерманцы основали там издательство под многоговорящим названием: "Немецко-народное" (deutsch-volkischer) издательство "Один" (от северогерманского языческого бога Одина, соответствовавшего южногерманскому Вотану) - и оттуда забрасывали Австрию, в частности северную, немецкую (судетскую) часть Богемии, своей литературой, рассылали своих лекторов и агентов, снабжали своих друзей деньгами и пр. Они сыграли особенно большую роль в той борьбе национальных языков, которая разразилась в Австрии в девяностых и девятисотых годах и в которой как раз Шёнерер и его единомышленники стяжали себе историческую известность.

Шёнерер, который в своё время, когда Бисмарк уже был в отставке, не раз ездил к нему на поклон, но должен был однажды выслушать от него ехидное замечание, что затеянное им дело по включению Австрии в состав Германской империи было бы, пожалуй, стоящим, если бы Прага и Вена могли обменяться местами и между ними не лежала славянская область чехов, - Шёнерер всё же завязал тесные сношения с пангерманцами, получил от них поощрение и указания и сам стал "все-немцем". "Мы, - говорил он, - больше чем просто люди, ибо мы - германцы, мы - немцы". Для "его тоже богом стал Один-Вотан; он стал изображать из себя "тевтонца", отменил для себя и своих учеников и последователей немецкие названия месяцев, заменив их древнегерманскими, упразднил ряд христианских праздников, заменив их тевтонскими, и вместо обычного немецкого "Hoch" заставлял приветствовать себя старогерманским возгласом: "Хайль" ("Heil"). Конечно, это был только маскарад, который, впрочем, переняли у него впоследствии гитлеровцы; серьёзным же делом оставалась борьба за Пруссо-Германию, в которой Шёнерер жаждал растворить своё собственное австрийское отечество. Бесконечны были его выступления в рейхсрате, в которых он проповедывал чуть ли не государственную измену: он и его маленькая фракция вставали с мест, распевали "Detschland uber alles", кричали "Hoch" в честь германского императора, когда почему-либо упоминалось его имя, и оставались сидеть на местах, когда упоминался собственный император Франц Иосиф. Подобно древнеримскому Катону, неустанно повторявшему, что Карфаген должен быть разрушен, Шёнерер любил заканчивать свои речи заклинанием, что Австрии надлежит войти в Германскую империю, и, когда противники поднимали против этого шум, он не колебался вступать в рукопашный бой. Однажды, в 1888 г., незадолго до смерти Вильгельма I, одна из венских газет, очевидно, по ошибке, распространила слух о его кончине: Шёнерер и его банда ворвались в редакцию, разнесли её в щепки и жестоко избили самого редактора; за это Шёнерер поплатился тюрьмой и временной потерей своего парламентского мандата.

Но больше всего Шёнерер отличился во время упомянутой борьбы за равноправие национальных языков. Речь шла, собственно, о том, чтобы в официальный обиход в Богемии, где подавляющее большинство населения было чешским, ввести наравне с немецким чешский язык в качестве обязательного. Изданное на этот предмет премьер-министром Баде-

ни в 1896 г. распоряжение было нивесть уж, какой революционной мерой. Богемия по конституции считалась особым королевством, в теории связанным с Австрией лишь личной унией, и имела право не только на свой государственный язык, но и на свой полномочный парламент и ответственное перед ним министерство. В войне против Австрии в 1866 г. сам Бисмарк не преминул напомнить чехам об их "исполненной славы" национальной истории, обратившись к ним через главное командование с манифестом и призывом к восстанию против ига Габсбургов, а в 1870 г., в связи с надвигавшейся франко-прусской войной и с опасностью осложнений с Россией, сам Франц Иосиф издал рескрипт, возвещавший полную государственную автономию Богемии и его приезд в Прагу для коронования чешской короной. Когда кризис миновал, рескрипт был брошен под стол и заменён другим, и старая система национального бесправия чехов осталась попрежнему в силе.

Но в середине 90-х годов наступило охлаждение австро-германских отношений вследствие упорного нежелания Германии деятельно помогать Австрии в её балканской политике. Одновременно Россия, обращаясь, всё более на Дальний Восток и стремясь законсервировать существовавшее на Балканах положение, начала сближаться с Австрией; в результате был опять взят последней более либеральный курс по отношению к её славянским народностям (кроме украинцев, отданных польским магнатам на съедение) - курс, одним из выражений которого и явился закон Бадени, польского графа, стоявшего во главе австрийского министерства.

В Германии были этим ходом крайне недовольны, пресса забила в набат, и пангерманцы из Мюнхена развернули широкую агитацию за "спасение" немецкой национальности, т. е. немецкой гегемонии, в Австрии, на две трети населённой не немецкими народами. В самой Австрии восстали против Бадени австро-патриоты: христианские "социалисты" и немецкие либералы, а также принципиальные противники правительства, социал-демократы и украинцы - разношерстный блок, а впереди их всех шествовали Шёнерер и его друг (позднее соперник) К. Вольф с их немногочисленной, но очень скандалистской фракцией. Началась в рейхсрате обструкция, подобной которой не видывал до тех пор даже этот злосчастный парламент. Защитникам закона, к которым принадлежали немецкие консерваторы и, конечно, славяне (без украинцев), и даже самим министрам не давали говорить; ораторов стаскивали с трибуны и избивали, президента палаты, пытавшегося вводить порядок, забрасывали чернильницами и гнилыми яблоками; между самими депутатами происходили рукопашные бои, вводилась и полиция для усмирения строптивых, - словом, рейхсрат превратился в дикий зверинец. Ему вторила улица, предводимая шёнерерианцами и вольфианцами, и большая часть прессы, субсидируемая пангерманцами из Мюнхена.

В конце концов, Бадени по повелению струсившего императора пришлось уйти, несмотря на то, что он располагал в рейхсрате большинством. Во главе правительства встал чиновник Гауч, который отменил законы Бадени, выпустил из тюрьмы арестованного за уличное буйство Вольфа и объявил в Праге исключительное положение. На этот раз восстали чехи; но Гауч имел несчастие также запретить ношение, каких бы то ни было национальных значков, "включая, приличия ради, и немецкие, и против него восстали все одержимые тевтономанией студенческие корпорации Австрии и все профессора высших школ, объявившие всеобщую забастовку. Пришлось отменить запрет, но Гауч всё же должен был уйти в отставку, а заменивший его на посту главы министерства граф Тун восстановил законы Бадени в несколько смягчённом виде. На этот раз агитация противников и опять же особенно сторонников Шёнерера и Вольфа приняла ещё более дикие размеры и формы, а со стороны германского правительства последовали, как мы читаем в изданных с тех пор секретных документах, тайные угрозы.

Чтобы подлить ещё более масла в огонь и выразить оппозиции своё расположение, прусское правительство выслало "на родину" несколько тысяч австро-славянских рабочих и батраков, приведя в восторг шёнерерианцев. Тун пробовал дать отпор оппозиции как внутри, так и вне страны: он распустил рейхсрат, стал управлять на основании диктаторской ст. 14 конституции, провёл конфискацию изданий мюнхенского "Одина", распустил шёнереровски-вольфовские организации, закрыл наиболее озорную студенческую корпорацию "Тевтония", арестовал нескольких прусских агентов и самого Шёнерера, выслав первых из Англии, и с трибуны рейхстрата пригрозил прусскому правительству репрессалиями в случае повторения его актов. Германский министр иностранных дел Бюлов поспешил повидать своего австро-венгерского коллегу Голуховского, навестив его в Земмеринге, близ Вены. Германский канцлер Гогенлоэ повидался с Францем Иосифом в Ишле, летней резиденции последнего, и, как раньше Бадени, Тун в октябре 1899 г. получил отставку. Новое правительство Клари начисто ликвидировало все языковые уступки чехам.

Шёнерер стал за эти годы национальным героем, и на новых выборах в рейхсрат его фракция возросла с 5 до 21 члена. Разгул национально-немецкого шовинизма отныне не знал ни удержу, ни пределов ни в рейхсрате, ни в университетах, ни даже в концертных залах, сочетаясь с дикой агитацией против славян вообще и против чехов в частности. Упомянутый в своё время Лагард, как бы отвечая на поставленный им самому себе вопрос о том, куда же девать славян и вообще "инородцев", если Австрия сольётся в милых объятиях с Пруссией, говорил: "Мадьяры и чехи - это лишь балласт истории и политически лишены всякой ценности... Все они (особенно последние и вообще славяне) нас ненавидят, так как знают, что наша жизнь - для них смерть". Точно в таком же смысле выражались Шёнерер и его друзья, и уничтожение или, в лучшем случае, изгнание славян из немецкой земли стало у них руководящим политическим лозунгом.

За этими вождями тянулась улюлюкающая антиславянская орда лавочников ремесленников, мелких чиновников (щедро, между прочим, угощаемых за счёт богатого Шёнерера). Гитлер же был великовозрастным юношей, когда Шёнерер ещё продолжал подвизаться и вместе с Вольфом, образовавшим, правда, новую фракцию, получил на выборах 1911 г. опять 21 мандат. Что и Гитлер состоял тогда в рядах его горячих последователей, видно из тех почтительных и исполненных благодарности фраз, которые он посвятил своему наставнику в книге "Моя борьба". Антисемит и лютый враг славянства, Гитлер впервые почерпнул эти человеконенавистнические убеждения и вкусы у Шёнерера.

У него же шатаясь по улицам Вены, он позаимствовал и другую, более оригинальную "антипатию". Выше мы упоминали об одном обстоятельстве, которое в соревновании двух антисемитов - Шёнерера и Люэгера - за уловление мелкобуржуазных душ отдало пальму победы последнему. Этим обстоятельством был начатый Шёнерером, после победы над Туном поход против католической церкви, движение за массовый выход из неё под лозунгом "Прочь от Рима!" Это был очень неосторожный шаг в такой архикатолической стране, как Австрия, которая отстояла своё государственное существование и преобладание, против сил реформации опираясь на католическую церковь, и в которой почти все народы как немецкий, так и многочисленные, не немецкие, исповедывали католицизм (общее число протестантов в империи не превышало полумиллиона). Люэгер, разводя демагогию против евреев, оставался добрым католиком, и хотя немецкие либералы трижды помешали императору утвердить его выборы в бургомистры, он всё же имел больше успеха среди мелкобуржуазной массы, чем Шёнерер, отрёкшийся от католической матери и побуждавший своих сторонников сделать то же самое. Несмотря на все его старания и на щедрую помощь из Мюнхена, посы-

лавшего в Австрию проповедников и учреждавшего различные протестантские ферейны и общины, Шёнерер в этой области мало успел: за долгие годы его агитации вряд ли больше 70 - 80 тысяч перешли в протестантство; за то же время воспрянувшее католичество приняло в своё лоно не менее половины этого числа из рядов протестантов. Курьёзно, что сам Шёнерер, отряхнув католический прах со своих ног, даже не перешёл в протестантство, а остался без всякого исповедания тевтонским, как мы видели, язычником.

Что побудило Шёнерера взять такой непопулярный курс? В своё время Бисмарк, сколотив империю вокруг Пруссии и под её гегемонией, очутился лицом к лицу с большим католическим населением, доходившим численностью почти до двух пятых всего населения Германии. То было также население южных государств - Баварии, Вюртемберга и т. д., - и без того вошедшее в состав империи с грацией людей, показывающих вид, что идут охотно, а на деле влекомых на аркане и поэтому ещё крепче цепляющихся за свою особую от протестантской Пруссии веру. То было население действительно приведённых на аркане польских районов восточных областей Пруссии, и только что присоединённых Эльзаса и Лотарингии. То было, наконец, население прирейнских областей, присоединённых к Пруссии в 1815 г., значительно превосходившее её по своему экономическому и культурному развитию и подвергшееся сильному влиянию французской революции. Все они проявляли более или менее сильную тягу к партикуляризму и старались оградить себя от опруссачения, между прочим, и за стеной католической церкви. Чтобы преодолеть этот партикуляризм, Бисмарк вначале стремился привлечь к себе на помощь самого папу, для чего вступил с ним в переговоры: лапа, дав соответствующие инструкции духовным пастырям, мог бы лишить партикуляристскую паству её церковного оплота и за это получил бы могущественную поддержку Германской империи в своей борьбе против вновь созданной объединённой Италии, которая отняла у него его исторические светские владения и заперла его в Ватиканском дворце.

Как ни соблазнительно было это предложение, папа на него не пошёл, и тогда Бисмарк с чисто юнкерским неистовством разразился пресловутым "культуркампфом" ("борьба за культуру", как его прозвали простодушные немецкие либералы), обрушившись всей силой полицейской и судебной власти на католическое духовенство и на учреждения католической церкви. Десятки епископов и других церковных владык были смещены и заключены в тюрьму; не только монастыри, но и благотворительные и воспитательные учреждения католической церкви были закрыты; иезуиты были изгнаны из страны, религиозно-католическое преподавание в школах было запрещено, церковный брак был заменён гражданским, назначение новых католических священнослужителей было обусловлено утверждением светской власти и т. д. Многое в этих мерах было, по существу, вполне оправдано; они были проведены впоследствии и в католической Франции; но совершенно ясно, что эти меры, проводимые на прусско-террористический манер, диктовались отнюдь не интересами прогресса, а юнкерским гневом на папу и его церковь за "непослушание" в деле борьбы против партикуляризма, т. е. оппозиции прусско-юнкерскому режиму в новой империи.

Однако, "культуркампф" не только не ослабил католической церкви и представлявшей её в парламентах партии, так называемого Центра, но, напротив, усилил их. Вместе с тем он задерживал процесс ослабления центробежных сил, явно обозначившийся в результате быстрого развития капитализма в стране. В конце концов, когда Бисмарку понадобилась в 1879 г. парламентская поддержка Центра для проведения протекционистской политики, а старый папа умер, он пошёл, как тогда говорилось, в "Каноссу", помирился с Ватиканом, прекратил гонения, постепенно упразднил наиболее одиозные законы против като-

ликов и католической церкви, смягчил другие и перенёс своё просвещённое внимание от католичества на социал-демократию, подвергнув её куда более свирепым преследованиям. Всё пошло на самый лучший лад. Центр даже стал правительственной партией, а папа наградил Бисмарка высшим церковным орденом "Спасителя".

Всё это происходило в 70-х и первой половине 80-х годов, и к концу этого периода "культуркампф" был уже делом прошлого. Но не для Шёнерера. Для него "фактора времени" не существовало, особенно когда дело шло о деяниях Бисмарка, и, встречая в своей агитации за растворение Австрии в Германской империи, управляемой протестантской Пруссией, ожесточённое сопротивление со стороны католических партий, каковыми были все буржуазные партии в Австрии, он ничего лучшего придумать не мог, как поднять знамя борьбы, брошенное Бисмарком десять и более лет назад против католической церкви. Получилось нечто вроде нашей народной сказки об Иванушке-дурачке, который на похоронах кричал: "Таскать не перетаскать", а на свадьбах! "Канун да ладан". Не удивительно, что поход Шёнерера провалился, но также не удивительно, что его достойный потомок Гитлер, также узрев в католической церкви, универсальной, многонациональной и международной, врага прусско-немецкого "национализма", возобновил поход против неё в старых традициях Бисмарка, арестовывая епископов, громя церкви, распуская общины и производя дикие насилия над католиками. Война против католицизма со стороны Гитлера - это продолжение курса двух его учителей, прусского и прусско-австрийского.

Шёнерера нельзя назвать пангерманцем в широком смысле этого слова: как австриец, он в своём кругозоре мало выходил за пределы своей страны, которая и мечтать не могла о мировых масштабах. Её внимание, как и внимание самого Шёнерера, сосредоточивалось на ближайших проблемах, и для Шёнерера, который, несомненно, был знаком со всей пангерманской литературой, а не только с той, которая предназначалась специально для Австрии, мировые бредни пангерманцев казались, наверное, музыкой будущего, когда Австрия уже будет находиться под благословенной прусской каской. Но нет основания думать, что Гитлер, толкаясь в толпе его венских учеников и учиняя вместе с ними уличные дебоши против чехов и евреев, тоже оставался чуждым более широкой идеологии паи германцев. Браунау, где он вырос в родительском доме, занимал в национальной истории Германии особое место: там, в 1806 г. был, по приказу Наполеона, расстрелян местный книгопродавец Пальм за распространение патриотической, антифранцузской брошюры. По этой причине Бисмарк с целью окрасить свою "братоубийственную" войну с Австрией в национально-германский цвет, а также смягчить вражду южных государств, пробовал добиться в мирных переговорах с Австрией в 1866 г. передачи этого городка Баварии, у которой он был отнят в пользу Австрии в 1799 г. по известному Тешенскому миру. Это ему не удалось, но Браунау всё же оставался предметом германских вожделений и, будучи украшен памятником в честь Пальма, стал маленьким местом паломничества для германских патриотов. Он также был таможенным и почтовым пунктом, через который проходили людской, товарный и литературный обороты с Германией. Быть может, отец Гитлера, который служил там таможенным чиновником, уже увлекался пангерманской литературой; его сын, который не прерывал связи с родным городом во всю свою молодость, несомненно, тоже её читал. А там говорилось много интересных вещей. В 1895 г., например, вышла книжка некоего автора, подписавшегося "Пангерманец", под интригующим названием "Великогермания и Срединная Европа в 1950 г." - нечто вроде гороскопа Германии примерно через полстолетие. Самое слово "Великогермания" в заголовке указывало на содержание книжки. Да, Германия присоединит Австрию, но не только

её одну: она примет в свои объятия всех зарубежных немцев, где бы они ни жили: в Венгрии или в Трансильвании, в Северной Америке, на Волге, в Прибалтике, - все они должны вернуться на "родину". Мало того, такая расширившаяся и полнокровная империя заключит "союзы" со всеми государствами племенно-родственного "германского" происхождения - с Голландией, Швейцарией, фламандской Бельгией, Люксембургом, Данией, Норвегией и пр. - "союзы", предположительно, в стиле саркастически характеризованные Талейраном как союзы всадников со своими лошадьми. В видении этого автора Германия в середине XX в. уже рисовалась в образе огромного государства, охватывающего добрую половину Европы, - "Великогермании", как впоследствии её официально окрестил Гитлер.

Конечно, и перед "Пангерманцем" вставал вопрос об "инородцах": что с ними сделать? Говоря об Австрии, он предлагает их просто изгонять. "Кто не хочет быть изгнанным, должен сам изгонять", - говорит он; мы сейчас увидим, куда именно он собирается их прогнать. Но в отношении не немецких народностей в Великогермании вообще он находится в некотором сомнении и, в конце концов, решает: "Конечно, не одни немцы будут населять эту новую Германскую империю. Однако только немцы будут пользоваться политическими правами, служить в армии и приобретать земельную собственность, а живущим среди них чужестранцам они "охотно предоставят выполнение физических работ". Тогда, прибавляет он, "они (немцы) вновь обретут существовавшее у них в средние века сознание, что они являются народом господ".

Читатель видит, что Гитлер не так уже оригинален: "Были цари и до Агамемнона". Но в те времена, когда пангерманцы изощрялись в своих планах, они подвергались обычно осмеянию, их планы назывались безумными бреднями или шутовскими выходками, правительства их осуждали, буржуазная пресса от них открещивалась. Говорили, что у небольшой кучки дураков просто вскружилась голова от необычайных успехов Германии в хозяйственном и политическом развитии. Нужны были катастрофические события, чтобы им поверили серьёзно, и чтобы для осуществления этих бредней целый мир был, повергнут в море крови.

Но куда думал наш предшественник Гитлера, автор "Великогермании", выселить из Австрии иноплеменные элементы? Оказывается, что для этого нужно разгромить... Россию! Мысль о России беспокоила уже Бисмарка, который, отлично использовав в своё время царскую благосклонность для осуществления своих целей, немедленно после этого стал опасаться, как бы Россия теперь не потребовала контр-услуги по восточному вопросу в виде дипломатической, а если понадобится, то и военной помощи против старых соперниц на Балканах - Австрии и Англии, - и в случае отказа Германии не повернулась всей своей массой против неё. А это, между прочим, непременно вызвало бы на сцену и мечтавшую о реванше Францию. Между тем отказать в этом домогательстве России Бисмарк твёрдо решил, не имея никакого желания осложнять свои отношения с Англией и даже Австрией ради интересов, нисколько-де не затрагивавших Германии. Что было ему в таком положении делать? Он знал, что воевать с Россией было бы, как он не раз говорил, "величайшим бедствием для Германии". Сколько бы германская армия ни побеждала, объяснял он, она никогда не сможет победить Россию настолько, чтобы продиктовать ей условия мира, - этому помешали бы географические пространства России и её непреодолимая стойкость в обороне, а в этих условиях возникновение второго фронта со стороны Франции было бы неизбежно и привело бы к полной гибели Германии. С другой стороны, навлечь на себя гнев Англии, экономическая и политическая помощь которой была Германии крайне нужна и которая всегда могла бы перетянуть на свою сторону Австрию и Францию и составить с ними враждебную коалицию, было бы также крайне опасно. Как Бисмарк разрешил эту

с виду весьма похожую на квадратуру круга задачу, как он проявлял "дружбу" к России, толкая ее на войну с Турцией, одновременно организуя против неё тайную коалицию других держав; как, ослабив, таким образом, своего "друга", но, боясь его мести, он сколотил против него секретный, на этот раз постоянный, союз с Австрией, Италией и Румынией, при благосклонном, хотя и неписанном, участии Англии, - описание всего этого значительно вывело бы нас за тематические рамки настоящего очерка. Достаточно сказать, что антирусская политика Бисмарка находила полную поддержку в широких кругах германского "общества", кроме, пожалуй, части придворных; в капиталистических кругах потому, что для улучшения финансового положения и в видах поощрения отечественной промышленности Россия в 1876 г. ввела оплату пошлин в золотой валюте, повысившую их номинальные ставки на 40 - 50%, а затем стала вообще повышать таможенный тариф, особенно на продукты тяжёлой промышленности; в юнкерски-помещичьих и военных кругах потому, что они давно зарились на русскую Прибалтику и Польшу, которые они систематически колонизировали и экономически осваивали в целях, как они говорили, довершения дела национального объединения и приобретения более выгодных стратегических границ. Упоминавшийся нами "Пангерманец" в своей книжке так и говорит: "Неизбежная война между Германией и Россией завершит дело объединения. Если она окончится благоприятно, то Германия присоединит балтийские губернии - Эстляндию, Лифляндию и Курляндию - и создаст Польское государство и Русинское (украинское) королевство". И он прибавляет (мы возвращаемся к нашей ближайшей теме): "Последние предназначены к тому, чтобы принять евреев и славян, которые покинут Германскую империю".

Вообще же возобновление средневекового стремления на Восток, т. е. на Россию, вошло в железный инвентарь пангерманских планов наравне с натиском на Англию в целях захвата её колоний. Стоявший ещё всёцело на почве бисмарковских идей известный философ Эдуард Гартман, путавшийся и в политических вопросах, мечтал в 1889 г. о расчленении России ("Два десятилетия германской политики и международное положение"): "Финляндию я отдал бы Швеции, Бессарабию - Румынии, Эстляндию, Лифляндию и Курляндию вместе с Ковенской и Виленской губерниями я преобразовал бы в самостоятельное Балтийское государство, а речную область Днепра и Прута - в королевство Киевское. Швеция и Балтийское королевство были бы фактически подчинены Германии, которая гарантировала бы им их территории, а Румыния и королевство Киевское находились бы в такой же вассальной зависимости от Австрии... Польша была бы поделена между Германией и Австрией, а Россия освободилась бы от 16 миллионов иноземцев и 18 миллионов украинцев и белоруссов".

В плане Гартмана Австрия ещё сохраняла независимость, но уже Швеция предназначалась, за пятьдесят с лишком лет до Гитлера, в вассалы Германии. У пангерманцев же Австрия стирается с карты, зато "натиск на Восток" сочетается с "натиском" на Юго-Восток в виде единого военно-колониального предприятия. Так, один из пангерманских "комбинаторов", Карл Иенч, в конце 90-х годов писал: "Приобрести колонии в Малой Азии и Сирии (речь шла о "мирном" проникновении в Турецкую империю посредством Багдадской железной дороги), с затаённым, намерением переброситься "а север, чтобы разложить царскую империю изнутри или разгромить её войной; воссоединить с нами насильственно (?) оторванные от народного германского тела немецкие провинции Австрии и таким образом обеспечить за германским народом господство над всей Центральной и Восточной Европой и создать большую область, ныне пустынную, но в высокой степени пригодную к культурному освоению, для пользования нашим народом и для цивилизации её полуварварских обитателей - это великая, прекрасная и стоящая работа!"

Вот как далеко и широко шли пангерманские планы! Мы привели лишь характерные образчики из писания двух-трёх авторов, но в аналогичном духе писалась история, политическая литература, печатались и распространялись бесчисленные памфлеты, газетные статьи, брошюры, листовки, которые вначале вызывали, как мы говорили, насмешливые улыбки, но которые всё же западали в сердца и память множества людей и облегчили работу Гитлеру, когда он выступил душеприказчиком пангерманцев для реализации их бредового "идейного" наследства.

Всю эту литературу Гитлер, несомненно, читал, потому что иначе он не мог бы так точно воспроизвести на деле те планы, которые в ней развёртывались. Фактически достаточно перелистать книгу Гитлера "Моя борьба", чтобы видеть, в какой непосредственной зависимости от пангерманских учений складывался его идейный багаж. Правда, относительно колониальных приобретений и борьбы за них с Англией у него вначале проявлялось гораздо меньше пыла, чем у его учителей. Он даже находил, что со стороны вильгельмовской дипломатии была допущена роковая ошибка в том, что она не сумела сохранить английскую дружбу, и нажила в лице Англии врага на почве колониальных распрей. По его мнению, колонии не являлись тем "жизненным пространством", в котором Германия нуждалась. В своё время, задолго до империалистической эры, и Лагард писал: "Водворить мир в Европе... может только Германия, простирающаяся от Эмса (река, отделяющая Германию от Голландии) до устьев Дуная, от Мемеля до Триеста, от Меца до примерно Буга, ибо только такая Германия сможет прокормить себя и в состоянии будет разбить в одиночку Францию или Россию с помощью одной своей постоянной армии, а при усилении её первой линией запаса разбить и Францию и Россию, вместе взятые".

Пространство, определённое Лагардом, казалось Гитлеру уже слишком недостаточным: на западе он готов был идти дальше Эмса, а на востоке - гораздо дальше Буга. Но, в общем, его захватнический кругозор был первоначально ограничен пределами Европы, и, во всяком случае, ради приобретения колоний он с Англией не собирался воевать. Несомненно, что опыт первой мировой войны делал его осторожным в выборе объектов для агрессии и, в частности, в отношениях с Англией, но ещё больше в этом самом ограничении сказывалось "недоразвитие" его идеологии, продолжавшей ещё страдать, так сказать, австрийским провинциализмом. Только впоследствии его горизонт расширился настолько, чтобы охватить и колониальные объекты.

Во всяком случае, "континентальное" наследие пангерманцев было полностью усвоено и даже много раз умножено Гитлером, потому что за это время он успел не только прожить ряд лет в Мюнхене, этой Мекке австрийских пангерманцев, где он стал одним из вождей "национал-социалистической рабочей партии", создал "коричневый дом" и устроил путч, но и встретиться лицом к лицу с прусским духом военщины и разбоя в воплощении карательных отрядов. Об этой стороне пруссачества нужно также сказать несколько слов.

Мы знаем, что такое Пруссия и созданная ею Германская империя; мы знаем, в чём состоял "прусский дух" в XIX веке. Вступление Германии в фазу империализма, этого высшего воплощения международного разбоя и "всемирноисторического кулачного права", как это называл Фёрстер, могло только ещё более укрепить этот "дух". В упоминавшемся уже нами "Политическом словаре", изданном в 1923 г., в период "демократической" Веймарской республики, которая, казалось, должна была бы предать проклятию всё прусское, как высшее выражение реакции и агрессии, мы в статье о "Немецком национальном характере" находим следующее "философическое" рассуждение, которое достаточно ярко и полно иллюстрирует наши положения. "Строгое прусское государство, заклеймённое за границей прозвищем государства рабов, постепенно стёрло в Герма-

нии индивидуалистическую недисциплинированность характера и воспитало в ней чувства общества и государственности. В основе последнего, равносильного чувству власти, лежит отнюдь не славянский элемент в пруссачестве, а психологический результат господства немцев над подвластным славянским населением, т. е. старая черта германцев и более поздних немцев. В средние века сюда присоединялась столь часто осуждавшаяся "супербия" - высокое самосознание народа, возбуждавшее недружелюбные чувства к нему. "Кто сделал немцев судьями над народами? - спрашивал Джон Солсберийский (известный философ XII в., ученик Абеляра, епископ Шартрский) в 1160 г. - Чувство и сознание своего господства завяло в период упадка Германии, но менее всего на её востоке. Прусским, по существу, является превращение необузданного германского чувства вольности в подчинение закону, т. е. целому вначале, конечно, насильственное, а затем добровольное".

Так славословит пруссачество - "чувство господства", надменность, плод закрепощения и эксплоатации славянских народов и казарменного подчинения абсолютизму - "республиканец" 1923 г., который, казалось бы, ещё должен был жить под впечатлением военного и политического поражения Пруссо-Германии. В этом славословии важно то, что пруссачество изображается как формирующее начало в современном "национальном" характере немцев, что в качестве основного элемента самого пруссачества выдвигается "чувство" господства и силы; что это чувство объясняется не метафизически, а реалистически - завоеванием, закабалением и эксплоатацией славянских народов - и что, наконец, пресловутая дисциплинированность германского народа оказывается не чем иным, как насильно привитым ему пруссачеством казарменным послушанием.

Автор заслуживает всяческой похвалы за эти признания, которые так выгодно отличаются от расовых и других подобных мистических бредней. Лишь в одном случае его исторический экскурс требует небольшой поправки, или, вернее, уточнения, которое, однако, не опровергает, а, напротив, подтверждает его тезис.

Было время, когда пруссаки не отличались "супербией", т. е. надменным отношением к другим народам, и это было тогда, когда Пруссия была ещё маленьким и слабеньким государством. Она жила тогда на милостях России и пресмыкалась перед нею, как червь. Когда Николай I приезжал в Берлин, то ландтаг закрывался, чтобы не оскорбить высокого гостя видом такого "революционного" учреждения, и весь двор, от мала до велика, лебезил перед ним, и князья и принцы бегали, ловя каждое его слово и ища хотя бы лёгкого кивка головы в ответ на свои раболепные поклоны. "Супербия" возродилась лишь тогда, когда Пруссия достигла могущества, и тогда, как выражался русский современник войны 1866 г. И. П. Липранди, известный в своё время консервативный писатель, "от неё и прохода не было". Не только старый русский "друг", но и все другие народы вызывали у неё лишь презрение: русские - это варвары, французы - это выродки (или негроиды; Бисмарк назвал их однажды "китайцами Европы"), англичане - это лавочники; даже собственные союзники, итальянцы, характеризовались Бисмарком как вороньё или шакалы, привлекаемые на поле битвы трупным запахом. Мы видели, что Лагард рассматривал даже братьев-австрийцев как народ без "души", годный лишь для того, чтобы служить пруссакам, и не кто иной, как тот же Бисмарк, создатель прусско-германского объединения, идол нацистов, однажды выразился о баварцах как о переходном типе между австрийцем и человеком.

Ещё в середине 70-х годов, касаясь в беседе с русским послом трудностей, которые встречались им в политике опруссачения южных государств, он говорил, что население их представляет собой вообще "другую расу". "Супербия" пруссаков достигла пределов какого-то безумия и осталась такой и тогда, когда она сообщилась всему народу и Герман-

ской империи и получила в теориях пангерманцев расовое "обоснование".

Что такое состояние умов и вытекающее из него поведение не особенно благотворно отражались на положении немцев среди других народов, понятно само собой и нередко сознавалось ими самими. Ещё в 1874 г., выступая в рейхстаге и говоря о замечательных успехах германского оружия, Мольтке признавался: "Мы со времени наших удачных войн повсюду выиграли в уважении (?), но нигде не выиграли в любви"; а в 1912 г., т. е. одним поколением позже, известный глашатай германского империализма Пауль Рорбах в своей книге, получившей широчайшее распространение, "Германская мысль в мире", констатируя "глубокое отчуждение" между Германией и другими народами, объяснял: "Этот недостаток коренится в особой черте германского характера, резкости в обращении, которая произошла от постепенно выросшего влияния Пруссии на немецкий духовный облик и обычно обозначается у нас совершенно неуместным в гражданской жизни словом "Schneidigkeit" (резкость, напористость)". Указав далее, как эта черта постепенно стала "национальной манерой и опасным национальным недостатком", по мере того "как наше благосостояние возрастало и злополучное сословное деление распространилось и утвердилось также в области имущественных отношений и внешних социальных отличий", Рорбах признаёт, что благодаря этой черте "мы делаем себя перед не немецкими народами смешными, и дело принимает ещё худший оборот в тех случаях, когда чрезмерность этой национальной "Schneidigkeit" получает возможность причинять во-вне, в остальном мире, политический и культурный вред".

И вот, несмотря на позорный крах пруссачества, восстановившего против себя весь мир и навлекшего на германский народ такие бедствия, в ученом "Политическом словаре" продолжаются дифирамбы по его адресу, и "национальный" характер немцев облекается в его одежды. И после этого немцы смели протестовать, и негодовать, "когда победители, заседавшие в 1919 г. в Версале, в ответ на отказ германской делегации принять их условия мира послали ей 16 июня ультиматум, в котором говорилось: "Возникновение войны не обусловлено было внезапным решением, принятым в минуту тяжёлого кризиса. Оно было логически результатом политики, которую правители Германии проводили под влиянием прусской системы в течение десятков лет. В продолжение долгого времени правители Германии, верные прусской традиции, стремились к преобладающему господству в Европе. Они не довольствовались растущим благополучием и влиянием, к которым законно было Германии стремиться... Они (правители) считали себя призванными владычествовать над подчинённой Европой, как они владычествовали над подчинённой Германией... Под влиянием Пруссии Германия шилась в трактовке международных дел поборницей силы и насилия, обмана, интриги и жестокости".

Делая должную скидку на односторонность, свойственную каждой тяжущейся империалистической стороне Антанты, пытавшейся отрицать свой собственный "грех", можно во всём, что касается Пруссо-Германии, подписаться под каждым словом этого сурового, но правильного приговора. Да иначе и не может быть, когда сами немцы, как мы немного выше цитировали, даже после великого краха не только признавали, но и гордились тем, чем они обязаны прусскому воспитанию, - самосознанием господствующей над всеми народами нации - "супербией", т. е. надменностью властителя и рабовладельца, и "добровольным" подчинением "целому", т. е. прусскому государству, его юнкерам.

Но пруссачество, перед которым распластывались в благоговении даже веймарские республиканцы, вовсе не было "моральным" качеством, как это изображают его пророки: оно было очень грубым воплощением

всего того, что принято называть милитаризмом. Ни одно государство не может существовать без вооружённой силы, пока существуют вообще государства, т. е. политические-организации классовых обществ. Но только одной Пруссии в Европе дано было претворить эту злую необходимость в добродетель и провозгласить войну высочайшей и благороднейшей деятельностью человека и в этом духе стараться воспитать целый народ. "Вечный мир, - говорил Мольтке в упомянутом выступлении, - это мечта, и притом даже некрасивая".

Со времени, когда Мольтке высказал этот афоризм, прошло много лет, Германия вступила в фазу империализма, её капиталистический класс приобрёл ещё больший удельный вес в стране, чем юнкерское землевладение, и старый афоризм приобрёл ещё большее значение. Известный военный писатель генерал Бернгарди, проповедуя в своей книге "Германия и ближайшая война" (1912) неизбежную войну с Англией за передел колоний, авторитетно заявлял: "Наш народ должен научиться понимать, что сохранение мира никогда не может и не должно составлять цель политики", а в сентябре 1914 г., уже после начала первой мировой войны, упоминавшийся выше Рорбах "откровенно" признавался, что "в дни, когда вопрос о войне и мире стоял на острие ножа", он "дрожал от страха, как бы не склонилась чаша не войны, а мира". Он продолжал: "Беспокойство за то, что в этой борьбе победит в сердце вершителей нашей народной судьбы боязнь перед этой огромной ответственностью, - это беспокойство и было то, что в последние дни июля не давало спать немецкому человеку". Заветные мечты Рорбаха тогда оправдались, но желанная война привела к разгрому Германии, и, тем не менее, знаменитый адмирал Тирпиц в своих вышедших после неудачной войны воспоминаниях изрекал: "Я хочу закрепить в сознании наших будущих поколений старое положение, что великие народы могут быть обеспечены только при помощи силы: с тех пор, как земля обитается людьми, сила в жизни народов стояла выше права".

Вполне понятно, что юнкерам, занимавшим командные посты в армии и располагавшим в её лице могучим орудием материальной силы как для утверждения собственного классового господства и "воспитания" масс в духе подчинения "целому", т. е. им же, так и территориального расширения этого господства, мечта о мире и праве казалась очень "некрасивой". Философ Ницше даже мог характеризовать государство как "волю к могуществу, к войне, к завоеванию, к мести" и осуждал христианство как "восстание рабов в морали", естественным-де законом которой является, как в мире животных, самоутверждение наиболее сильных физически и духовно людей. Вполне понятно также, что на происходивших в годы до первой мировой войны двух международных конгрессах мира в Гааге, на которых, как полагается, порок своим лицемерием платил обильную дань добродетели, немцы громко афишировали свою "прямоту", кадя фимиам богу войны и молоху милитаризма и срывая все, даже самые робкие попытки ввести в международные отношения какие-то сдерживающие нормы в виде ограничения вооружений или третейского разбирательства споров, не затрагивающих "жизненных" интересов государств. Любому империалисту ничего не стоило подписаться под этими благочестивыми постановлениями, но немцы воспринимали их как оскорбление своему богу и не только отказывались принимать участие хотя бы в обсуждении их, но и подвергали едва завуалированному осмеянию тех, кто ими занимался. Конечно, и для социалистов того времени эти разговоры хищников о мире являлись предметом язвительных насмешек, и английский делегат на Штуттгартском международном социалистическом конгрессе 1907 г. Гарри Квелч при всеобщем одобрении обозвал высокое собрание, заседавшее тогда в Гааге, воровской компанией, за что и был выслан вюртембергским правительством. Но одно дело было разоблачать правительства за их лицемерие, а дру-

гое - осуждать их за их святотатственное покушение даже не на сущность, а только на имя, на тень милитаризма. Но это второе и делали немецкие делегаты. Характерно, что наиболее среди них отличавшийся военный эксперт полковник Шварцкоппен был за свою отвагу удостоен почётной степени доктора прав Кенигсбергским университетом, в котором, по язвительному замечанию знакомого нам Фёрстера, Кант некогда читал лекции о вечном мире. Сам кайзер Вильгельм II был очень доволен исходом конференции, говоря, что "обеспечен лишь тот мир, который ограждён щитом и мечом германского Михеля". Но прошла война, я на заседании Национального собрания Веймарской республики, в феврале 1919 г., тогдашний министр иностранных дел граф Брокдорф-Ранцау должен был признать, что "позиция, которую Германия заняла на обеих гаагских мирных конференциях... была исторической ошибкой, за которую всему нашему народу приходится сейчас расплачиваться". Не преувеличивая значения разбиравшихся на этих конференциях вопросов о третейском суде и сокращении вооружений, министр объяснял, что эта ошибка была вызвана "не только преувеличенной боязнью перед трудностями разрешения их, но и ложной оценкой политического значения силы и права".

Но и самую войну Пруссо-Германия воспринимала как-то особенно: не без основания ультиматум союзников в 1919 г. сочетает с нею "насилие, обман, интриги и жестокость"; он мог бы ещё добавить: грабёж. "Я люблю старого князя Ангальт-Дессау, - говорил со сладострастием садиста Фридрих II про своего лучшего рубаку, - потому что он настоящий вандал, каких описывает Тацит". А полтора столетия спустя преемник Фридриха на прусском престоле, кайзер Вильгельм II, напутствовал отправляемые в Китай для подавления так называемого боксёрского восстания войска исторически прославившимися словами: "Никакой пощады, никаких пленных, кто попадёт к вам в руки, должен погибнуть. Как тысячу лет назад, гунны составили себе имя, которое всё ещё делает их страшными в истории и традициях, так пусть и имя немца станет в Китае через вас таким знаменитым, что и через тысячу лет ни один китаец не посмеет косо взглянуть на немца". Вандалы, гунны - таков военный идеал прусского милитаризма на протяжении веков! Князь Дессау основательно опустошил и разграбил Саксонию; немецкие войска в Китае под начальством фельдмаршала графа Вальдерзее столь же основательно опустошали и разграбляли целые районы и уничтожали их население, грузя награбленным добром целые пароходы для отправки в Германию.

Это поведение немецких войск было, можно сказать, традиционным. История отметила эту традицию ещё во время войны с Наполеоном, когда по вступлении пруссаков в Париж начались повальные грабежи, избиение мужчин и насилование женщин. По словам одного современника, пруссаки на главных перекрёстках останавливали прохожих, отнимали у них деньги, часы и обувь, а, проникая в предместья, грабили дома, опустошали погреба, похищали экипажи и лошадей и устраивали форменные распродажи награбленного добра. Напрасно Александр I и даже Веллингтон протестовали против этих грабежей и разрушений. Блюхер весело отвечал: "Ну, что ж за беда? Ведь они могли бы сделать гораздо больше". Блюхер хотел и самого Наполеона казнить перед фронтом прусской армии, и по его приказу прусские сапёры стали подрывать Иенский мост, напоминавший своим именем о поражении пруссаков в 1806 г., невзирая на статью договора о капитуляции, объявлявшую, что "общественные здания и сооружения должны быть неприкосновенны". Патриотический порыв Блюхера не был осуществлён благодаря вмешательству тех же лиц - Александра I и Веллингтона.

В войне с Францией в 1870 - 1871 гг. немцы ещё более распоясались. Они опустошали и грабили города и сёла, совершали жестокости не только против партизан, но и военнопленных и терроризировали мирное насе-

ление целых районов, где появлялись "вольные стрелки". Несколько игриво писал тогда сотрудник "Вестника Европы" (февраль 1871 г.) из Швейцарии, характеризуя отношение самих немецких обывателей к грабежам в оккупированных районах Франции, отношение, знакомое и нам, дальним потомкам: "Французы хохочут над письмами немецких Гретхен, найденными на пленных немцах: одна Гретхен просит прислать ей из Парижа красивые серьги, другая Гретхен, более высокого полёта, радуется, что парижанки не будут более царить над модой и нарядами; третья Гретхен ропщет на этих несносных буйных парижан, которые не хотят сдаться и удовлетворить требованиям чести прусского оружия для того, чтобы, наконец, наступил мир и её Вильгельм вернулся к опустелому очагу".

Полностью, однако, немцы распоясались в войне 1914 - 1918 гг., хотя и тут не недоставало тех же эпизодов, описанных почти в тех же выражениях. Так, например, мы читаем: "Из писем, отобранных у пленных или найденных у убитых немцев, мы узнаём, что не только женщины из низших классов требовали у своих отцов, братьев или мужей золота, драгоценностей или кружев, но жёны офицеров сами приезжали в Лотарингию, чтобы опустошать французские жилища; сами офицеры, даже высокого ранга, принимали участие в настоящем грабеже, и бесчисленные вагоны шли в последние месяцы в Германию, увозя прибыльные плоды неутомимых немецких грабежей". Это докладывал своему правительству один из военных цензоров при франко-бельгийской армии. А в биографии пресловутого майора Эшериха, главы знаменитого контрреволюционного корпуса "Оргэш" (т. е. Организация Эшериха), орудовавшего в Баварии в 1920 г., читаем, что во время оккупации немцами западных областей России, в той же войне 1914 - 1918 гг., он, будучи по профессии лесоводом, "получил в управление лесную область девственной Беловежской пущи и организовал там гигантское военно-лесное хозяйство", т. е. разграбил основательно её природные богатства. То, что Мирабо говорил о войнах Пруссии как об источниках её обогащения, можно полностью отнести и к войнам Германии даже до времён Гитлера.

Но были дела поважнее. Бельгийский посланник во Франции, барон Бейенс, писал в 1915 р.: "Немцы в 1870 г. слишком щадили дома, слишком уважали исторические памятники, слишком уважали частную собственность. Убийства, поджоги и грабежи идут по следам их сыновей, которые вторглись в нашу страну, в 1914 году. В Лувене, Тамине, Рети и других городах и сёлах Бельгии особые части, заранее включённые в состав корпуса сапёров, разрушали в несколько часов, при помощи особых снарядов и зажигательных материалов, маленькие невинные города". Мы узнаём тут зародыши гитлеровских зондеркоманд. В докладе одного французского инженера мы читаем: "Уже в сентябре 1915 г. немецкие инженеры взорвали одну за другой все шахты Куррьера, Лиэвека и Ланса. Они не довольствовались тем, чтобы затопить подземные ходы.., а бросали в шахты всё, что попало, - подъёмники, железные тросы, трупы людей и животных и ящики с динамитом... Методически взрывались и уничтожались все наземные постройки - цех за цехом, машина за машиной, в каждой машине часть за частью, административные помещения, жилища служащих и рабочих, кассовые и учётные книги... От 12 тысяч домов в Лансе и одной тысячи домов в деревнях и окрестностях не осталось ни одного камня" и т. д. Другой очевидец, на этот раз немецкий генерал, у которого, повидимому, развязался язык после поражения Германии, описывал в 1919 г. опустошения, которые немцы произвели в Северной Франции при отступлении, сравнивая их с теми, которые французы некогда, в XVII столетии, произвели в Пфальце и о которых немцы до сих пор вспоминают с негодованием: немецкие войска уничтожили не только все средства связи, не только разрушили все дома и колодцы, но и вырубили все фруктовые деревья; и генерал

заключает: "Деяния Гинденбурга и Людендорфа далеко превзошли всё, что когда-либо происходило в Пфальце". В этой войне впервые и введена была практика угона трудоспособного населения на работы в Германию и в ближнем тылу из Бельгии и из Северной Франции; десятками тысяч угонялись рабочие, студенты, ремесленники, конторские и другие служащие, отправлявшиеся, по словам очевидца, "как скот, в открытых вагонах, не дав им даже времени тепло одеться, а за поездами, плача и рыдая, бежали сотни жён и девушек, так что вначале даже генерал фон Биссинг (немецкий генерал-губернатор) протестовал, говоря, что "ни одно цивилизованное государство не может такими способами заставить людей работать".

Вообще же практика войны в отличие от писанных военно-полевых уставов преломлялась в сознании прусско-германского милитаризма в виде не знающего никаких сдерживающих моральных начал права на безжалостное истребление живых сил и материальных средств не только армии противника, но и мирного его населения, независимо от того, поставлены ли эти силы и средства и могут ли они вообще быть поставлены на службу войне или нет. Во время гражданской войны в Америке правительство Линкольна (не в пример, увы, его нынешним преемникам!) в 1863 г. издало инструкцию своим войскам, которая гласила: "Люди, которые выступают друг против друга с оружием в руках, не перестают по этой причине быть моральными существами, ответственными друг перед другом и богом". И даже гаагские международные военно-полевые уставы 1899 и 1907 гг. подчёркивали, что "воюющие стороны не располагают неограниченным правом при выборе средств вредить врагу". В этих уставах ничего не говорится, например, о том, что отравление колодцев недопустимо, ибо это считается само собой разумеющимся; ничего в них не говорится о праве брать заложников, и даже в отношении партизан они предупреждают: "Никакой кары деньгами или в другом виде не должно быть наложено на всё население за деяния отдельных лиц, за которых оно не может считаться ответственным". Но уже практика первой мировой войны, когда германская сторона "при выборе средств вредить врагу" не колебалась применять отравляющие газы, бомбардировать и разрушать мирные и незащищённые города, брать у населения заложников, увозить десятки и сотни тысяч мирных жителей оккупированных областей на военные работы в Германию, облагать города денежными штрафами за деяния отдельных граждан и т. п., показала, что никакие уставы, даже собственные, для неё не писаны и что высокий принцип, провозглашённый некогда Линкольном, ничего, кроме улыбки, у немцев не может вызывать.

Характерно, что помещённая в упомянутом "Политическом словаре" статья о заложниках и расправе с ними, перечислив все существующие на этот счёт ограничения и толкования, заканчивается следующим рассуждением: "Не следует упускать из виду, что каждый начальник соединений несёт тяжёлую ответственность за успех военных операций и за жизнь каждого своего подчинённого. Эти вверенные ему жизни должны быть для него в крайних случаях дороже, чем жизнь даже мирных граждан враждебного государства".

Людям, любящим вандалов и ставящим гуннов в пример своим войскам, понятие о "крайнем случае" должно представляться весьма эластичным. Во всяком случае, отношение автора данной статьи, который ведь тоже принадлежал к гражданам "демократической республики", вполне соответствует моральным нормам этих прославленных в "истории и традициях" образцов. Он мог бы только добавить, что в "крайних случаях" не только жизнь мирных граждан неприятельского государства, но и целые народы и государства, известные своим миролюбием, иногда даже ограждённые международно-договорными гарантиями в отношении их неприкосновенности и целостности и далеко стоящие в

стороне от мировых соперничеств, - даже эти народы и государства должны пасть и действительно падали жертвами безудержной агрессии прусско-германского милитаризма, при полном отсутствии какой бы то ни было "опасности" для драгоценной жизни вверенных ему людей, а исключительно в целях более лёгкого осуществления этой агрессии. "Наши войска, - признал в знаменитой речи в рейхстаге 4 августа 1914 г. глава германского правительства Бетман-Гольвег, - заняли Люксембург, и, может быть, уже вступили на территорию Бельгии. Это противоречит предписаниям международного права. Мы вынуждены были игнорировать справедливый протест люксембургского и бельгийского правительств, но мы восстановим право, которое вынуждены, были нарушить".

Что же побудило Германию совершить такое вопиющее правонарушение? Оба государства, подвергавшиеся ему, ведь были мирными и нейтральными, признанными и гарантированными в своём нейтралитете великими державами, в том числе и самой Пруссией. Канцлер отвечал: "Нужда не знает законов... Кто, как мы, подвергается такой опасности и борется за высшее своё благо, тот должен думать лишь о том, чтобы пробиться". Как заметил однажды Мольтке одному из своих генералов на военном совете накануне битвы при Садове в 1866 г., когда тот указал ему на рискованность вступления в бой, имея перед собой реку, "война - вообще вещь опасная", и, ссылаясь на такую опасность, как это делал Бетман-Гольвег, можно оправдать любую меру, вплоть до отравления колодцев и сжигания живьём пленных. В данном случае ссылка на опасность была в устах германского канцлера тем более облыжной, что план прохода через Бельгию в случае столкновения с Францией составлен был германским генеральным штабом давно, задолго ещё до мировой войны 1914 - 1918 гг. Как документально можно доказать, этот план уже замышлялся Бисмарком в 70 и 80-х годах, когда в окружении была Франция, а Россия и Англия были нейтральны.

Действительно, выгода Пруссо-Германии - это её "право", и именно такое "право" в удесятерённой степени осуществлялось Гитлером в наши дни захватом нейтральных и мирных государств, как Дания, Норвегия, Голландия и Бельгия, и внезапным нападением на находившийся с ним в договорных обязательствах взаимного ненападения СССР.

Что, однако, не менее важно, - это то, что указанная нами практика и идеология прусского милитаризма находили сочувственный отклик в широких общественных кругах Германии. Фёрстер в другой ещё более примечательной книге своей, "Европа и германский вопрос" (1937), приводит большую документацию по этому вопросу. Например, известный историк Герман Онкен в брошюре "Германия или Англия" писал тогда: "Участь, которую Бельгия на себя навлекла (?), тяжела для отдельного человека, но не слишком сурова для самого государства, ибо жизненные судьбы бессмертных великих наций стоят слишком высоко, чтобы в случае нужды не перешагнуть через существа, которые не в состоянии себя защищать". Другой, столь же известный, - правда, не историк, а публицист христианско-социалистической школы, - Фридрих Науман, в брошюре "Идеал свободы" также писал: "История учит, что всеобщий прогресс культуры иначе невозможен, как через разрушение национальной свободы малых народов... История решила, что есть ведущие нации и нации ведомые, и трудно желать быть либеральнее, чем сама история". Вождь партии Центра, благочестивый католик, после поражения, правда, превратившийся в пацифиста и за это убитый фашистом, Эрцбергер, в 1915 г. также писал в "диалектически"-христианском духе: "В войне самая большая беспощадность превращается на деле при разумном применении в величайшую гуманность. Если окажется возможным уничтожить весь Лондон, то это будет гуманнее, чем дать хотя бы одному немецкому соотечественнику изойти кровью на поле сражения, ибо такое

радикальное лечение, скорее всего, ведёт к миру". В том же духе, наконец, провозглашал берлинский профессор международного права Эльцбахер, заявляя, что "может быть лишь полезно, если и гражданское население почувствует ужасы войны".

Таковы основные элементы той милитаристской, хищнической, разбойничьей, человеконенавистнической и вероломной идеологии и практики, которые Гитлер впитал в себя из самых реакционных исторических традиций и деяний Пруссо-Германии. Ничего оригинального у него не было: он лишь скомбинировал эти элементы, до тех пор разрозненные по различным группам и отдельным лицам, в едином "синтезе" и возвёл это чудовищное целое в квадратную и кубическую степени. Так формировалась идеология буржуазно-юнкерского империализма послеверсальской Германии.

Гитлер не был наделён высокими качествами героя романа, но в его характере имелась черта, которая сделала его человеком "вовремя на месте": наряду с бандитской натурой - решительная и непоколебимая самоуверенность, глубочайшее и безоговорочное убеждение в своём мессианском призвании. И эта черта создала ему пьедестал, на который он взобрался и на котором благодаря поощрению и содействию окружающего мира империализма он стал возвышаться.

Вспомним из первых страниц настоящей статьи, каково было состояние Германии в первые годы после поражения в войне и после революции: растерянная мелкая буржуазия, впавшая в пессимизм интеллигенция, пылающие злобой и жаждой мести против недавних противников и против рабочего класса крупный капитал и юнкерство. Гитлер, сам деклассированный мелкий буржуа на службе у монополистического капитала, естественно, начал с первых. Обильно заимствуя из идейного арсенала своих антисемитских учителей, которые противопоставляли своё учение социализму и сочиняли рассчитанные на поддержку мелкой буржуазии социальные программы ("социализм дураков", как несколько благодушно назвал этот антисемитский "социализм" Август Бебель), Гитлер, привлечённый Ремом, был подлинным вдохновителем так называемой "национал-социалистической рабочей партии", начертав на её знамени такие "социальные" требования, как отмена нетрудового дохода, уничтожение "процентном кабалы", полное изъятие военных сверхприбылей, огосударствление трестов, аграрная реформа для насаждения "здорового" и крепкого крестьянства за счёт крупных помещиков, создание столь же здорового и крепкого "среднего сословия", муниципализация универсальных магазинов с передачей их в аренду по сходной цене мелким торговцам, "самое решительное" привлечение этих мелких торговцев и мелких производителей при поставках государству, провинциям и городам и т. д. - целая симфония самых радужных посулов мелкой буржуазии, смысла которых она в точности не понимала, в осуществимость которых она, может быть, в своей забитости и не вполне верила, но во внутренней "добротности" которых она не сомневалась.

Одновременно с этими посулами Гитлер возвещал борьбу с коммунизмом и "большевизмом" и вообще упразднение классовой борьбы и требовал национального возрождения и воссоздания "Великогермании".

Выдвигая то одну, то другую сторону своей программы: антисемитизм, великодержавность, борьбу с коммунизмом и социализмом, национализм, мелкобуржуазную социалдемагогию, - он одновременно строил свою партию на основе строгой централизации и субординации, вербуя в неё самые отчаянные элементы из деклассированных слоев общества и провозглашая себя "вождём". Это было явным подражанием Муссолини и обратило на него внимание воротил крупного капитала и всех реакционеров, восхищавшихся итальянским героем контрреволюции и вздыхавших по собственному Муссолини. То, что Гитлер свою проповедь специально

направлял в сторону маленького, забитого человека и хотел потянуть за собой мелкую буржуазию, казалось вовсе не вредным, а, наоборот, весьма полезным: мещанство должно было занять место рабочего класса в создании массового движения, без которого политический успех казался немыслимым. Магнаты капитала стали помогать Гитлеру деньгами и рекламой, и влияние и значение его стали быстро, расти. Он мог устраивать многочисленные собрания и манифестации, оплачивать услуги помощников и агентов, распространять литературу в огромных размерах, подкупать избирателей, журналистов и политиков и создавать вокруг себя и своей "программы" широчайший резонанс. Одновременно капиталистическая пресса отводила его выступлениям видное место и популяризировала его лозунги, так что, в конце концов, мелкобуржуазная масса действительно собралась под его знамя. Впервые ей дали "вождя" (впоследствии Геббельс сравнивал Гитлера с Жанной д'Арк), впервые она услыхала речи истерически пламенные, заражающие своей верой и обещающие ей избавление, как от "тирании" капитала, так и от мнимых "ужасов" коммунизма.

Но мало-помалу Гитлер стал выдвигать другие пункты своей программы, более непосредственно отвечающие интересам своих патронов, и по мере того, как банкротились другие ставленники тех же работодателей, не умевшие сочетать социал-демагогию с великодержавными лозунгами, Гитлер стал котироваться на политической бирже крупной буржуазии и юнкерства всё выше и выше, пока не добрался до порога власти. Тогда и социал-демагогия обернулась другим концом: "прекращение" классовой борьбы приняло форму запрещения всех политических партий, в том числе и мелкобуржуазных. Упразднение безработицы было проведено посредством заключения всей молодёжи в трудовые лагери; подавление "процентной кабалы" было достигнуто изгнанием, избиением или изоляцией евреев в городских гетто и передачей банков в руки проверенных арийцев. Примерно тем же путём были "обезврежены" универсальные магазины и торговые предприятия с филиалами, и тирании крупного капитала был нанесён "смертельный" удар созданием новых, ещё более мощных трестов, участниками которых стали нацистские вожди.

Странное дело: юнкера и капиталисты стойко выдержали эти "удары" и даже улыбались; головы же мелкой буржуазии и её интеллигенции стали наполняться хмелем из другого ковша - национализмом и сверхнационализмом, а затем и внешнеполитическими успехами нового крысолова, которому на этот раз помогали многие старые и опытные крысы - английская, французская, американская и др. Что затем произошло, каждому читателю известно.

Много бандитов и авантюристов прошло по исторической сцене, повергая человечество в изумление и ужас. Это были часто тёмные люди, без роду, без племени, случайно выныривавшие из мутных глубин на поверхность в периоды то ожесточённой классовой борьбы, то всеобщего застоя и разложения и затем столь же неожиданно исчезавшие.

Гитлер появился на авансцене не случайно: его появление было обусловлено обстоятельствами места и времени, и он имел за собой длинную и богатую родословную, в которой каждое звено было запечатлено подлостью и мерзостью, тогда ещё беспримерными в истории нового времени. Не удивительно, что сам он, воплотивший в себе всю чёрную кровь своих многочисленных предков, достиг по этим качествам высот, с которых даже калигулы и борджии кажутся пигмеями. Только основательно перепахав всю землю, которая породила такие ядовитые зелья, можно добиться того, чтобы их всходы стали раз и навсегда невозможными.

Публикатор:

Постоянная ссылка для научных работ (для цитирования):

Найденный поисковым роботом источник:

Автор(ы) публикации - Ф. РОТШТЕЙН:

Комментарии: