Днепропетровск. Изд-во Днепропетровского ун-та. 1993. 208с.

Отечественная литература не богата исследованиями, посвященными истории самой историографии. До сих пор не находил убедительного решения вопрос о генезисе историографических представлений. Книга доктора исторических наук, профессора Днепропетровского университета (Украина) И. И. Колесник, исследующая процесс зарождения историографических знаний в России и начальный этап их развития, способствует ликвидации ряда фактических и теоретических пробелов в этой области.

Со времени появления "Русской историографии" Н. Л. Рубинштейна (1941) установился взгляд, согласно которому историография как научная дисциплина оформилась только в середине XIX в., то есть столетие спустя после того, как собственно исторические знания приобрели характер научных. Колесник существенно корректирует это считавшее хрестоматийным утверждение об отставании историографии как части исторической науки от самой исторической науки. Преодолеть инерцию старого взгляда на время зарождения историографических представлений помогло автору смелое включение своей проблематики в контекст общего науковедения и истории науки, гносеологии и логико-структурного анализа науки, истории философии, психологии научного творчества. Выход из привычных для историографа рамок оказался плодотворным. Главным методологическим ключом к решению вопроса о начале историографии, то есть к уяснению ее природы и механизмов возникновения, стала категория научной рефлексии. Последняя не только формирует саму науку, создает исходные научные абстракции. Ей обязана своим появлением история науки как особая отрасль знания. Идея о рефлексивной природе историографии - одна из основополагающих идей в книге. Еще одной отправной точкой является мысль о слитности эмпирического и теоретического в научно-историческом познании, в том числе и в историографии, где поначалу независимо друг от друга существовали общие, универсальные представления о ходе развития наук, человеческого разума и фактологические описания.

стр. 163

Уточняя теоретико-методологические принципы своего исследования, Колесник предлагает свое понимание предмета историографии. Она выделяет три элемента, из которых, по ее мнению, складывается предмет историографического анализа: 1) изучение закономерностей развития исторических взглядов на уровне личности, проблемы, исторической науки в целом; 2) осмысление методологических принципов и методов историографического исследования; 3) освещение прошлого самой историографии. Колесник удалось продвинуться дальше своих предшественников, писавших по вопросам теории и методологии истории исторической науки. Это определение предмета историографии, где схвачен момент разноуровневости, должно быть учтено в новых пособиях по истории исторической науки.

Тезис о том, что первые историографические идеи, будучи рефлексивным компонентом исторического познания, возникают одновременно с научными историческими представлениями, находит подтверждение в конкретном материале по истории историографической мысли в России XVIII - начала XIX века.

Автор начинает с анализа общих схем истории наук, принятых в России XVIII - начала XIX в. и являющихся в основном популяризацией историко-научных построений Ж. А. Бюффона и И. Г. Гердера. О том, что этот вид рефлексии становится устойчивым элементом научного сознания, свидетельствуют взгляды А. Д. Кантемира, В. Н. Татищева, Н. И. Новикова, М. Н. Муравьева и Г. Сковороды, охарактеризованные в работе. Наибольший интерес представляет анализ историко-научных воззрений видного деятеля русской культуры и просвещения рубежа XVIII - XIX столетий М. Н. Муравьева. Его размышления над историей "изящных письмен", то есть гуманитарных знаний, по наблюдению Колесник, поднимались уже до уровня эволюционного органического историзма и, таким образом, выходили за границы рационалистического мировоззрения эпохи Просвещения.

Одновременно с утверждением универсальных идей и концепций истории наук и человеческого разума шел процесс становления другой разновидности историографических знаний в России. Она выступала в виде очерков (обозрений) исторических трудов и материалов русской истории и являлась результатом исследовательской деятельности самих писателей русской истории XVIII века. Освещая эту сторону процесса становления историографической мысли, Колесник обращается к опыту В. Н. Татищева, А. Б. Селлия, Н. И. Новикова, Е. А. Болховитинова, А. Л. Шлецера, Н. М. Карамзина. Выясняется, что XVIII век проходит под знаком сосуществования трех подходов к изучению прошлого исторической литературы: биобиблиографического, жанрового и хронологического. Последний, будучи реализован Шлецером, стал наивысшим достижением историографической мысли изучаемого периода. "Вся последующая российская историографическая мысль, если можно так выразиться, вышла из "Введения" к "Нестору" Шлецера", - утверждает автор (с. 181).

Воссозданный автором начальный, "эмпирический", по ее определению, период истории русской историографии предшествовал процессу трансформации "эмпирического образа" историографии в "собственно научный", начавшемуся в 20 - 30-е годы XIX в. и завершившемуся в историографических работах С. М. Соловьева в 1850 - 1860-х годах. Историографическая ретроспектива оказалась гораздо более глубокой, чем мы ее обычно представляли. В свете этих наблюдений и выводов лишаются оснований суждения об отставании историографии от научной истории.

Эрудиция автора в историко-философской и историко-культурной проблематике несомненна. Но нередко Колесник слишком далеко выходит за рамки предмета своего исследования и предлагает читателю достаточно спорные суждения. Так обстоит дело с попыткой походя дать определение понятию "историческое сознание". Вряд ли можно согласиться с предложенной ею дефиницией: "Историческое сознание представляет собой субъективный аспект научного мировоззрения" (с. 44, 45). Или: "Историческое сознание - это мир, пропущенный через человека".

Колесник права, настаивая на том, что историография является частью исторической науки, ее структурным элементом. Но когда она пытается отдать историографии "функции управления, планировали и контроля над ходом исторических исследований и исторической науки в целом" (с. 36), предается забвению факт существования наряду с внутренними факторами развития науки внешних, никак не связанных с сферой историографии.

Спорно стремление автора завысить степень зрелости и самостоятельности русской исторической мысли XII - XVIII веков. Так, стоило ли искать в Повести временных лет "научные идеи", а, следовательно, и начатки "историографического"? (с. 38 - 39). Были ли реальные основания для того, чтобы говорить об историографических идеях Кантемира, как "вполне самостоятельном явлении историко-научного сознания эпохи раннего просветительства в России" (с. 72), или пытаться представить Россию XVIII в. родиной идей историзма в связи с характеристикой историко-научных взглядов М. Н. Муравьева (с. 122)? Примечательно, что во всех этих случаях Колесник, противореча самой себе, вынуждена прибегать к оговоркам ограничительно-снижающего характера.

Одним из следствий теоретико-методологической новизны работы стало заметное обновление понятийного аппарата. Однако в использовании терминологии современной философии и науковедения автор не всегда демонстрирует необходимое чувство меры. Это обстоятельство, кстати, еще бо-

стр. 164

лее усиливает впечатление значительного перевеса логического над историческим в книге. Можно было бы вполне обойтись без языковых новаций типа: "амбивалентность взглядов В. Н. Татищева", "эпистемологические образы в сознании Петра I" и тому подобного.

Неоправданно пространны введения к некоторым разделам книги. Имеются повторы, противоречащие друг другу утверждения. Необходимо было более взысказательное научное и литературное редактирование книги.

Постоянный адрес данной публикации: