Рапалльский мирный договор между Германией и СССР рассматривался советскими и немецкими марксистскими историками как своего рода эталон и образец плодотворного сотрудничества стран с различными политическими и социально-экономическими системами¹. Ставшие за последние годы более доступными материалы архива внешней политики РФ вкупе с опубликованными документами МИД Германии свидетельствуют о неизученности определенных аспектов советско-германского сотрудничества, в частности причин неудовлетворенности германской и советской сторон результатами курса Рапалло.

Подписание 16 апреля 1922 г. в Рапалло сепаратного договора с коммунистическим правительством было для Германии вынужденной мерой. На этот шаг делегация в Генуе решилась лишь после отказа стран Антанты от равноправного диалога с побежденной Германией. Немецкие дипломаты рассчитывали, что сближение с Россией поможет добиться от Антанты некоторых репарационных уступок, а также послаблений в отдельных статьях Версальского мирного договора². Советской же стороне в результате этого шага, во-первых, удалось аннулировать все долговые обязательства дореволюционной России перед Германией и претензии немецких частных лиц по поводу национализированной у них советским правительством собственности. Во-вторых, по мнению большевистского руководства, этот договор разрушал план создания антисоветского блока в Европе. В действительности созданию подобного блока в то время препятствовали экономические разногласия между странами-победительницами по вопросам послевоенных репараций и уплаты военных долгов.

Германии заключение сепаратного договора с Россией принесло обострение отношений с Антантой. Зам. наркома М. М. Литвинов 20 апреля 1922 г. сообщал в Москву о том, что "рапалльский договор вызвал сильную бурю и негодования, и создалась атмосфера довольно напряженная". Далее, с заметным сарказмом, он отмечал: "Нас, собственно, ни в чем не обвиняют. Все шишки валятся на немцев. Ведут они себя чрезвычайно трусливо... желают

Макаренко Павел Васильевич - кандидат исторических наук, доцент Воронежской государственной лесотехнической академии.

спрятаться за нашу спину. Они умоляли нас вчера аннулировать договор, но мы решительно отказались"³. Осуждение немецкой делегации участниками Генуэзской конференции за сепаратный договор с Россией привело к тому, что немцы начали проявлять колебания и нерешительность. Беседуя с канцлером Германии Й. Виртом английский премьер-министр Ллойд Джордж убеждал его отказаться от Рапалльского договора⁴. Однако заинтересованность Германии в укреплении отношений с Советской Россией перевесила опасения потери поддержки стран Запада.

Соглашение с Россией в Рапалло вызвало разногласия в Германии. Сторонники курса Рапалло - немецкие леворадикалы и особенно коммунисты - организовали демонстрации и митинги рабочих под лозунгами солидарности с Советской Россией. Противники договора - крупная буржуазия и юнкерство, крайне правые националистические партии, правые и центристские лидеры социал-демократии - напротив, были озабочены тем, как бы не ухудшились отношения с Западом⁵. Ф. Эберт также был возмущен: не только потому, что Й. Вирт и В. Ратенау, без его ведома принявшие решение подписать договор, поставили тем самым под сомнение его конституционные полномочия как президента Германии, но и потому, что считал неудачным время подписания. По его мнению, это можно было сделать и после Генуи, а германская делегация поставила все "с ног на голову" и, вместо достижения уступок от держав Антанты по Версальскому договору, пошла на сепаратное соглашение с Россией; большевистское правительство он называл "бандой бессовестных преступников без чести и веры, с которыми не следует иметь никаких дел"⁶. Шельмование немецкой социал-демократии В. И. Лениным, Исполкомом Коминтерна вызывало у Эберта неприязнь к большевизму, который представлял, по его мнению, серьезную опасность для послевоенной Германии. Но он осознавал и реальные экономические выгоды от соглашения, представлявшиеся ему в 1922 г. далекой перспективой. Министр иностранных дел Ратенау тоже считал, что, поскольку "Россия сильно разрушена", "экономические последствия заключения Рапалльского договора далеко не грандиозны", и оценивал его как "договор мира и дружбы"⁷.

В Генуе страсти вокруг "Рапалло" быстро улеглись. Позднее тайный советник германского МИД Блюхер констатировал: "Заключение Рапалльского договора не подорвало немецкую позицию в Генуе, напротив, оно скорее всего произвело сильное впечатление"⁸. Немцы показали свой "характер" и готовность самостоятельно решать судьбу своей страны, если страны-победительницы не считаются с ее государственными и национальными интересами. Но договор повлиял и на внутреннюю политику немецкого правительства. Ее направленность против коммунистических идей, Коминтерна вступала в противоречие с внешней политикой, направленной на сотрудничество с Советской Россией. Это снизило доверие правительству части населения и способствовало росту праворадикальных и националистических группировок, подрывавших своей критикой фундамент веймарской демократии.

Дипломаты не могли гарантировать, что Берлин, получив от Антанты отказ от решения репарационного вопроса, сможет следовать курсу сотрудничества с Москвой, и не прилагали усилий для закрепления Рапалльского договора. Зная об этих настроениях в германском МИД Литвинов с оттенком цинизма отмечал: "Германия старается изобразить из себя изнасилованную деву и намерена, по-видимому, шантажировать нас: ограблена-де, из родительского дома изгнали; приличные люди отворачиваются"⁹. Нарком Г. В. Чичерин, напротив, более реалистично оценивал положение немецкой стороны: "Германию еще будут стараться запугивать, чтобы аннулировать Рапалльский договор, поэтому не надо ухудшать ее положение"¹⁰.

Между тем отношения с Германией были омрачены речью К. Радека 28 апреля на собрании функционеров КПГ в Берлине. По его словам, Исполком Коминтерна требовал от немецких коммунистов революционных действий, поскольку Германия стоит на пороге мировой революции и является ее опорным пунктом. Германский МИД оценил заявление Радека как грубое вмешательство во внутренние дела Германии и нарушение условий Рапалльского договора¹¹. Чичерин и Литвинов усмотрели в поведении Радека угрозу для Рапалльского договора - создание повода для аннулирования его германским правительством¹².

Инцидент удалось замять, Радек был отозван в Москву, и 7 июля Рапалльский договор был практически единогласно утвержден рейхстагом. Однако канцлер Вирт, принявший на себя после трагической смерти Ратенау руководство германским МИД, не смог преодолеть противодействие крупного капитала курсу Рапалло и овладеть ситуацией. Неблагоприятным было и отношение к этому договору таких лидеров социал-демократии, как К. Каутский и Э. Бернштейн, они отвергали распространение действия Рапалльского договора на насильственно советизированные Грузию, Армению, Азербайджан и Туркестан и добивались вывода оттуда войск Красной армии.

В этой обстановке задерживался обмен послами. Назначенный германским послом бывший министр иностранных дел Брокдорф фон Ранцау подходил к предстоящей миссии без иллюзий. Он не доверял заверениям советского правительства о стремлении к добрососедским отношениям, не верил в прочность Рапалльского договора и не исключал возможность соглашений Советской России с Антантой вопреки германским интересам. Советские дипломаты также проявляли недоверие. По мнению Ранцау, "ориентируемая исключительно на Восток, германская политика была бы... не только преждевременной и опасной, но и бесперспективной". Немецкий посол невысоко оценивал верность Москвы Рапалльскому договору: "Москва установлению соглашений с влиятельной Антантой придает большее значение, чем с Германией". Со своей стороны Чичерин заявлял Вирту, что предполагаемое вступление в Лигу Наций сделает Германию послушным инструментом антисоветской политики - вместе с Францией, Польшей и Англией - и "противоречит доверительным отношениям Рапалло"¹³.

1923 год стал годом испытаний и проверки на прочность Рапалльского договора. Франко-бельгийская оккупация обострила политическую ситуацию в Германии, и московское руководство помышляло о возможности перерастания рурского конфликта в революционный. Л. Д. Троцкий заявлял Н. И. Бухарину 18 января: "Германская буржуазная республика нам не друг, но немецкий народ является особым объектом небывалого по подлости угнетения и порабощения"¹⁴. По сути, поддерживая развязывание гражданской войны в Германии, он называл правильным сочетанием борьбу немецких коммунистов против оккупации Рура и против правительства¹⁵. Между тем правительство В. Куно, ощущая шаткость своего положения и невозможность длительного финансирования "пассивного сопротивления" в зоне оккупации, проводило дружественную политику в отношении СССР и подчеркивало готовность Германии следовать рапалльскому курсу¹⁶. В Москве же исходили из расчета на предстоящий крах правительства Куно и перерастание рурского кризиса в общенациональный революционный кризис, о чем свидетельствовала целенаправленная антигерманская пропаганда коминтерновских агентов в Рурской области¹⁷. Убыточность для СССР размещения заказов в Германии, несоблюдение сроков поставки немецких товаров из-за трудностей, связанных с оккупацией, нестабильность немецкой валюты и невозможность получения от этой страны товарных кредитов, нестабиль-

ность экономического положения в Германии служили основанием для передачи заказов в другие страны, что лишало немцев финансовой поддержки, ущемляло их экономические интересы.

Новый кабинет Г. Штреземана, пришедший на смену правительству Куно, был вынужден отказаться от финансирования "пассивного сопротивления" и искать сотрудничества с Францией, что было встречено в Москве более чем настороженно. Наркомат иностранных дел опасался смены правительством Штреземана внешнеполитической ориентации - с отказом от курса Рапалло. Чичерин усматривал в любых контактах Германии с западными державами ее попытку вступления в Лигу наций и скептически воспринимал заявление Штреземана о готовности продолжать политику сотрудничества с СССР и гарантии невмешательства в его внутренние дела¹⁸.

Для немцев, лишенных финансовой и политической поддержки на Западе, Советский Союз оставался пусть и ненадежным, но единственным союзником. Ранцау запрашивал советских руководителей, какие меры они намерены принять, если французы захватят Берлин, а Польша начнет действия против Германии¹⁹. В ответ звучали общие, ни к чему не обязывающие заверения, не оставлявшие кабинету Штреземана надежд на поддержку. Вместо этого, вопреки договорному обязательству невмешательства во внутренние дела советское руководство попыталось использовать внутриполитическую ситуацию в Германии для проведения вооруженного восстания под лозунгами идеи мировой революции. Чиновники германского МИД при встречах в Берлине с советским полпредом Н. Н. Крестинским, Ранцау в беседах в Москве с Чичериным и Литвиновым неоднократно протестовали против нарушения Рапалльского договора и прямого вмешательства во внутренние дела Германии. Ранцау при этом видел, что советское правительство "бесспорно, готовит катастрофу в Германии"²⁰. Ссылки Чичерина и Крестинского на то, что оно не может нести ответственность за нелегальную подрывную деятельность Коминтерна в Германии, означали откровенное нежелание признать правду о единстве действий Исполкома Коминтерна и ЦК РКП(б). Чичерин требовал от советника полпредства в Берлине С. Бродовского "проявлять абсолютную твердость в наших отношениях с Коминтерном и выражать негодующий протест против того, что продолжается недобросовестное приписывание нашему правительству того, к чему оно не имеет отношений". В ответ на жалобу Бродовского, что "опровержениям немцы не верят", Чичерин его успокаивал: "Это не должно вас смущать. Чем больше немцы не верят, тем резче вы должны опровергать". Ввиду растущего недоверия немецких правящих кругов нарком советовал Крестинскому "принимать все меры для сохранения хороших отношений с правительством Штреземана"²¹.

Резко протестуя против нарушения Рапалльского договора и "большевистского вмешательства" во внутренние германские дела, правительство Штреземана не доводило дело до разрыва отношений. Не в его интересах было создавать наряду с прямым конфликтом в отношениях с державами Антанты, и особенно с Францией, еще один очаг напряженности - на востоке. Кроме того, что в Берлине оценивали контакты с Москвой как фактор давления на Париж, Лондон и Вашингтон. Наконец, "германское руководство гораздо лучше ориентировалось и было осведомлено о том, что же реально происходило в стране", и поэтому "скептически воспринимало надежды Москвы развернуть в Германии пролетарскую революцию"²².

Между участниками договора редко сохранялось бесконфликтное состояние. "Правда" публиковала статьи, оскорблявшие президента Эберта, что расценивалось в Германии как оскорбление самого германского государства²³. Как явно враждебные и нарушающие условия Рапалльского договора вос-

принимались в Германии выступления Троцкого 20 октября 1923 г. на съезде профсоюза металлистов и 21 октября на собрании красных командиров с призывами помочь германскому пролетариату в его борьбе против правительства²⁴. Крестинский считал правомерным для немецкой стороны "ставить нам в вину статьи "Правды", а также обращения Троцкого, Бухарина и Сталина к немецким рабочим"; в результате "немцы, за исключением коммунистов, не могут особенно дружелюбно относиться к советскому правительству и его представительству в Берлине". Он был вынужден просить Литвинова предотвращать появление всякого рода высказываний, которые вызывают раздражение германского правительства и могут привести к разрыву отношений²⁵. Политбюро ЦК, учитывая необходимость сохранения до победы германской революции отношений с правительством Веймарской Германии, дало установку органам советской печати - устранять оскорбительные выражения в адрес Эберта и германского правительства²⁶.

Срыв попыток организовать вооруженное восстание в октябре 1923 г. привел германскую компартию на грань полного развала, и к концу ноября в Политбюро ЦК и Исполкоме Коминтерна стали осознавать, что нового революционного штурма в Германии уже не произойдет. Попытка "немецкого Октября" в 1923 г. не прошла бесследно для советско-германского сотрудничества, связей и контактов, о чем с тревогой сообщал в Москву Крестинский²⁷.

Наркоминдел стремился восстановить доверие германского правительства к советскому руководству. Чичерин признавал "недавний тяжелый момент в отношениях с Германией"²⁸. Официальные заявления НКИД о том, что "советское правительство держится принципа невмешательства во внутренние дела Германии" звучали неубедительно для германского правительства и МИД, но им приходилось сохранять видимость благополучия в отношениях с СССР. Германский экспорт в Россию составлял всего 1,5%²⁹. Причину мизерного товарооборота немцы усматривали в советской монополии внешней торговли, сковывавшей коммерческую и торговую инициативу, и в неспособности советского государственного хозяйства работать на международном рынке. Немецкие деловые круги не желали предоставлять СССР долгосрочные кредиты, которые лишь искусственно продлевали бы существование советского хозяйства, убыточного и стоящего на пути к финансовому краху. В Германии не исключали также возможность смены власти и аннулирования новым русским правительством обязательств перед иностранными кредиторами³⁰. Недовольство вызывало и пассивное отношение Москвы к секретному военно-техническому сотрудничеству (при строительстве авиазавода в Филях не выполнялись обязательства по долевому строительству, финансированию и закупкам оборудования и материалов)³¹.

Сложившееся положение в отношениях с Германией дало повод наркому Чичерину говорить о кризисе. Причину превращения "бывших друзей в ярых врагов" он усматривал в осенних событиях 1923 г., заявлениях и призывах председателя Исполкома Коминтерна Г. Е. Зиновьева к германской революции, в ориентации СССР на сотрудничество с Англией, Францией и другими странами. Признавая вредность речей Зиновьева, которые "всюду трепятся" и стали излюбленной темой зарубежной прессы, и "больше всего в Германии", нарком предписал Крестинскому сделать заявление для немецких газет о том, что "СССР не собирается производить вторжение в Германию и придерживается принципа невмешательства в ее внутренние дела", а германскому правительству официально заявить, что антигерманским статьям Зиновьева, Радека и других лидеров РКП(б) в "Правде" "не надо придавать особого значения, так как они не отражают мнения наших властей"³². На эти неубедительные оправдания Ранцау заявил советскому полпреду в

сугубо доверительной форме, что "если Коминтерн и РКП(б) делают те или другие недопустимые вещи, то по крайней мере об этом не нужно говорить вслух"³³.

Начавшееся с февраля 1923 г. потепление в отношениях с Западом и признание советского правительства Великобританией и Италией, а затем Норвегией, Австрией, Грецией, Швецией, Китаем, Данией, Албанией, Мексикой и Францией вызвали озабоченность германских политических и промышленно-финансовых кругов, усматривавших в этом посягательство на монопольное положение Германии на русском рынке. Ранцау при встрече с Чичериным 29 марта 1924 г. дал понять, что "в широких кругах Германии распространен взгляд о том, что Рапалльский договор политически нам навредил, а экономически принес пользу"³⁴.

Весной 1924 г. Зиновьев вновь обратил революционные призывы к немецким коммунистам и рабочим³⁵. Статс-секретарь германского МИД А. фон Мальцан потребовал от советского правительства повлиять на деятельность III Интернационала и прекратить его призывы к насильственной борьбе в Германии. В категорической форме он заявил, что "такие действия со стороны Коминтерна германские власти терпеть не могут и вынуждены принять строгие меры"³⁶.

Назревавший конфликт по времени совпадал со второй годовщиной подписания Рапалльского договора. Чичерин направил в этой связи восторженно оптимистическое заявление о неизменности курса Рапалло. Германская сторона была более сдержанна в оценке перспектив договора³⁷. Вскоре после обмена поздравлениями Ранцау официально предупредил Чичерина: "Неслыханное вмешательство (Зиновьева и Коминтерна. - П. М.) во внутренние дела Германии не может быть терпимо, и если оно будет продолжаться, то это приведет к ликвидации дружественных отношений с Россией"³⁸.

Последовал инцидент в советском торгпредстве 3 мая 1924 г., спровоцированный берлинской полицией в качестве превентивной меры против пропагандистской деятельности коминтерновских эмиссаров в Германии. Чичерин признавал, что "за период конфликта, до и после него, у нас ослабли связи с Германией", что не оправдались оптимистические прогнозы Наркоминдела о благоприятном настроении берлинских сфер к политике советского правительства и что "прежние отношения с Германией наладить будет нелегко", "их восстановление требует времени и работы"³⁹. Майский инцидент 1924 г. стал "цервой трещиной в рапалльской политике"⁴⁰. С урегулированием инцидента трения между СССР и Германией не исчезли, наоборот, возросло недоверие, противоречившее духу прокламируемого курса Рапалло.

Осенью 1924 г. Чичерин отмечал "накалившуюся обстановку с немцами"⁴¹. Принятие германским правительством плана Дауэса и решение о вступлении в Лигу наций убеждали Политбюро ЦК и Наркоминдел в изменении германской политики по отношению к СССР. Московское руководство рассматривало Рапалльский договор как противовес Лиге наций и стремилось удержать немцев от соглашения с Западом и вступления в Лигу наций. Литвинов внушал немецким дипломатам, что "в Лиге Германия вопреки собственному желанию будет втянута в такие комбинации и действия, которые приведут ее к конфликту с СССР"⁴². Такие высказывания шокировали немцев, ощущавших недоверие СССР к Германии как к рапалльскому партнеру. Штреземан выражал недовольство тем, что Чичерин в письме немецкому профессору Л. Штейну охарактеризовал политику Германии в отношении Лиги наций как противоречащую рапалльской политике⁴³. Штреземан старался убедить советских дипломатов в том, что вступление в Лигу не будет означать отказа от курса Рапалло и Германия в любом случае не

собирается нарушать устоявшиеся связи с СССР. О нежелании немецкого МИД стать могильщиком Рапалльского договора в то время, когда "плоды его для Германии начали только созревать", заявлял и министериал-директор В. Вальрот⁴⁴.

МИД Германии надеялся на уступки советской стороны в предстоявших торговых переговорах. Камнем преткновения в данном случае являлся вопрос о марганцевых концессиях в Грузии. Требования немецких концессионеров о сохранении их прав на эксплуатацию марганцевых рудников Москва отвергала. Литвинов сообщил Крестинскому в Берлин: "Претензии германских фирм считаем необоснованными... Рапалльский договор не дает им права на бессрочное пользование марганцевыми концессиями"⁴⁵. Формальным основанием отказа служили ссылки на непричастность советского правительства к ликвидации концессий, проведенной меньшевистским правительством Грузии до заключения Рапалльского договора. Торгово-промышленные круги выражали недовольство неравными условиями в СССР для немецких коммерсантов по сравнению с представителями НКВТ в Германии, отсутствием правовой защиты германского капитала в Советском Союзе, запретом транзита немецких товаров через советскую территорию в страны Востока. Неуступчивость советской стороны в переговорах по этим вопросам приводила немецких промышленников к мнению о том, что соглашение недостижимо.

Укрепление связей между Германией и СССР тормозила не прекращавшаяся коминтерновская пропаганда. В связи с шумной кампанией в Англии по поводу "письма Зиновьева" ЦК британской компартии, германское правительство потребовало новых гарантий и обязательств, и нотой НКИД германскому посольству в СССР было обещано, что командируемые советские сотрудники не будут вести антигерманской деятельности⁴⁶. После официальных заявлений и гарантий о невмешательстве во внутренние дела Германии отношения были вновь омрачены обращением Зиновьева к немецким коммунистам и от ЦК ВКП(б) - к руководству германской компартии, за подписью И. В. Сталина, по поводу годовщины гамбургского восстания⁴⁷. Ранцау высказал Чичерину недовольство двуличием советской внешней политики, тем, что "одна и та же правящая группа, с одной стороны, старается как бы поддерживать дружественные отношения с другим правительством, а с другой, выступает в печати и речах против этого правительства". Он считал вмешательство советской стороны в германские внутренние дела несовместимым с курсом Рапалло и предостерегал: "Волей-неволей вам придется отказаться от вашей внешней политики, или она сама сойдет на нет, ибо эта двойственность не может долго продолжаться"⁴⁸.

Разумеется, германский МИД не могли удовлетворить объяснения, будто Коминтерн и ВКП(б) - это различные политические иерархии и за действия коминтерновского руководства и зарубежных компартий советское правительство не отвечает. Осознав, что большего от НКИД и советского руководства добиться невозможно, правительство Германии ограничилось нотами протеста и свело на нет свои претензии по поводу выступлений Зиновьева и Сталина. Оно не желало обострения отношений, усматривая в сотрудничестве с СССР большие экономические выгоды, и ожидало уступок в предстоявших торговых переговорах.

Но и советские дипломаты имели повод для беспокойства, видя сближение Германии с западными державами. Штреземан сообщал Ранцау в Москву о том, что по этой причине "любая попытка убедить русских" в неизменности германской внешней политики "бесполезна и исключена". Из официальных встреч с советскими дипломатами и донесений Ранцау из Москвы он

заключал, что вступление Германии в Лигу наций будет рассматриваться советским правительством не иначе, как "резкий поворот в сторону от Рапалло". Сам Ранцау все больше убеждался в том, что германская политика как на Западе, так и на Востоке не устраивает Москву⁴⁹.

Советское правительство, заявляя о своем намерении укреплять сотрудничество, демонстрировало во время торговых переговоров неуступчивость. Председатель немецкой торговой делегации П. Шлезингер сообщал в Берлин, что "переговоры не принесли желаемых результатов", так как германская сторона преследовала материальные, а советская - тактические интересы, причем используя переговоры для "политического давления" на немцев⁵⁰. Стремление Штреземана сглаживать постоянно возникавшие трения было рассчитано на получение от СССР политической и моральной поддержки в переговорах со странами Антанты по вопросам о заключении гарантийного пакта с западными державами и о вступлении в Лигу наций; Москва же усматривала в этих шагах Берлина ущемление собственных интересов.

Ставя в упрек советскому правительству его незаинтересованность в том, чтобы "Германия преодолела состояние политической слабости и, окрепнув, вновь стала важным фактором европейской политики", Штреземан констатировал, что "для советского правительства в конце концов важно не политическое сотрудничество с нами, а обострение наших трудностей на Западе в надежде, что эти трудности окончательно подорвут консолидацию нашего внутреннего положения и, таким образом, подготовят почву для коммунистической революции в Германии"⁵¹. Общая позиция советского руководства относительно перспектив сотрудничества была выражена Литвиновым в дневнике: "Дух Рапалло испаряется, и почва для политической кооперации между СССР и Германией постепенно исчезает"⁵².

Несмотря на вмешательство советского руководства и Коминтерна во внутренние дела Германии, подтвержденное показаниями немецких коммунистов в апреле 1925 г. на лейпцигском процессе по делу "германской ЧК", Германия нуждалась в сохранении сотрудничества с СССР, без чего не могла проводить самостоятельную политику. Московское руководство, руководствуясь своей догматикой и воображаемой опасностью создания Лигой наций единого антисоветского фронта, не воспринимало всерьез заверения Ранцау и других немецких дипломатов, что Германия в качестве члена совета Лиги сможет противодействовать антисоветским тенденциям в этой Лиге. Ранцау сообщал об этом в Берлин: "Московское правительство заинтересовано в обострении наших противоречий с западными державами и скептически оценивает вступление Германии в Лигу, считая, что это повредит интересам России"⁵³.

В 1925 г. Москва, сознательно сжигая за собой все установленные мосты сотрудничества, пошла на беспрецедентный шаг, оговорив советника германского посольства Г. Хильгера. Он был обвинен в руководстве террористической деятельностью немецких студентов, арестованных ОГПУ якобы за подготовку покушений на жизнь Сталина, Троцкого и других вождей РКП(б). Не добившись от германского правительства уступок в связи с лейпцигским процессом (сохранить жизнь главному фигуранту обвинения - агенту Разведупра В. Скоблевскому и устранить из приговора суда упоминание о причастности советского полпредства в Берлине к подготовке "немецкого Октября"), московское руководство провело 24 июня - 3 июля 1925 г. процесс над немецкими студентами. "Неслыханное втягивание Хильгера в процесс", по мнению Штреземана, было "ответной мерой советского правительства на компрометацию русского посольства лейпцигским процессом". Он видел в московском процессе угрозу для курса Рапалло и осуждал советское руковод-

ство за то, что вместо конструктивного диалога с немецкой стороной оно беспричинно накаляет обстановку. Ему было непонятно, "почему советское правительство использует такую практику в то время, когда оно должно решать с нами вопросы урегулирования политических и экономических проблем"⁵⁴.

Сохраняя приверженность курсу Рапалло, германские дипломаты надеялись торгово-экономическими соглашениями с Россией укрепить независимость своей страны от Запада и при этом не хотели, чтобы их страна стала "наковальней русской политики"⁵⁵. Г. фон Дирксен в беседе с советским дипломатом Г. Штанге 7 августа 1925 г. заявил, что германо-советские инциденты последних лет заставляют усматривать "наряду с политикой Наркоминдела, политикой сближения с Германией, существование в СССР весьма сильного течения, враждебного этому сближению, которое в любой момент может взять верх и опрокинуть все созданное до сих пор"⁵⁶.

Конфликт, вызванный лейпцигским и московским процессами, сказался на ходе торговых переговоров; к осени 1925 г. они зашли в тупик. Намерения Политбюро ЦК, оказав давление, добиться оправдательного приговора в лейпцигском процессе и уступок в торговых переговорах не привели к желаемым результатам. Московским процессом советская сторона доказала свое далеко не лояльное отношение к рапалльскому партнеру. Тактика давления и выжидания, проводимая Наркоминделом по директивным указаниям Политбюро ЦК, себя не оправдала.

После кризиса и урегулирования в начале августа 1925 г. "казуса Хильгера" в центре внимания снова оказался торговый договор. Вместо делового обсуждения спорных вопросов на переговорах Чичерин продолжал тактику обвинения германского правительства в намерении подписать гарантийный пакт с державами Лиги наций и в переходе к британской ориентации, направленной на ликвидацию рапалльской политики⁵⁷. Штреземан доказывал наркому, что у германского правительства нет намерений разрыва с СССР, что Германия не думает вступать в Лигу без согласия Советского Союза, и заявлял, что решение о Лиге немцы должны решать самостоятельно, а не по принуждению с советской стороны; по словам Штреземана, Германия не желала быть "фигурой на русской шахматной доске"⁵⁸. Резкий тон немецкого министра был вызван постоянным давлением, проводимым советскими дипломатами⁵⁹.

Проблематичным для немецкой стороны являлось заключение соглашения с СССР на основе советского проекта преамбулы договора, предусматривавшего обязательство Германии не участвовать ни в политической, ни в экономической блокаде Советского Союза⁶⁰. Немцы, делая уступку, склонялись к формальному признанию такого проекта политического договора, но при условии, что он не будет опубликован и о его содержании не будет известно странам Лиги наций. 21 августа из бесед с германским послом в Москве Литвинов вынес впечатление об отсутствии у немцев желания подписать торговый договор. Он был намерен продолжить тактику "давления": ("прижать их к стенке", "заставить раскрыть карты") и подчеркивал, что "Германия стоит перед выбором: или продолжать совместную с Советским Союзом рапалльскую политику, или отказаться от этой политики"⁶¹.

К концу августа делегации согласились, что переговоры не должны затягиваться из-за выработки преамбулы политического соглашения и поэтому экономические и политические переговоры могут проходить параллельно. Однако недоверие между партнерами лишь усиливало напряжение. Немецких дипломатов было трудно убедить в том, что принцип наибольшего

благоприятствования в торговле, предоставляемый СССР Турции и другим странам, не только не противоречит Рапалло, но, наоборот, отвечает его духу⁶². Германское правительство в этом усматривало лишь посягательство на свое монопольное право получения льгот, закрепленных Рапалльским договором⁶³. 14 сентября 1925 г. немцы подняли вопрос и о компенсации подданным Германии, потерявшим свое имущество в России в результате национализации в 1917 г., в свое время исчерпанный Рапалльским договором. Компенсационные требования включали и пожелания немецких фирм на Кавказе и некоторых других. В ноте указывалось, что правительство Германии считает крайне необходимым решить этот вопрос до окончания переговоров по торговому договору⁶⁴. Получив отказ, немцы не стали предъявлять больше никаких требований.

Поездку Чичерина в Германию, с промежуточным визитом в Варшаву, Москва решила использовать для оказания давления на германское правительство с целью добиться уступок на завершающем этапе переговоров. Чичерин был склонен сделать официальное заявление, что со вступлением Германии в Лигу Рапалльский договор аннулируется⁶⁵. Литвинов выступил против, считая, что такое заявление в печати в момент визита Чичерина в Варшаву даст повод Германии также считать себя свободной от своих обязательств. Литвинов предлагал говорить в печати, что вступление Германии в Лигу нарушает дух Рапалло, и всячески поддерживал мысль о том, что несмотря на это "Рапалльский договор остается в силе полностью"⁶⁶.

Об отношении главы германского МИД Штреземана к советско-германскому сотрудничеству свидетельствует его заявление итальянскому послу в июле 1925 года. Министр сетовал на отсутствие у германского правительства какого-либо "подлинного друга" и говорил о нежелании "потерять этого единственного (СССР. - П. М.), хотя ценность его является иллюзорной". Он заявлял, что "правительство Германии готово заморозить свои отношения с Советской Россией взамен на любую реальную и длительную поддержку одной из великих держав"⁶⁷. Но именно такой поддержки Германия ни от одной из западных держав не ощущала, а потому и не стремилась к отказу от курса Рапалло и старалась извлечь максимальную выгоду из своей тактики лавирования между Западом и Востоком.

Подписание 12 октября 1925 г. в Москве торгового договора и экономических соглашений с СССР накануне Локарнской конференции имело большое политическое значение, так как подтверждало способность Германии проводить самостоятельную политику. Этот договор был вызовом, брошенным локарнским державам накануне конференции, предлагавшей немцам стать их союзниками. Он способствовал укреплению духа Рапалло и торгово-экономическому сотрудничеству обеих сторон. Немцы впервые в заключенном договоре официально признали советскую монополию внешней торговли, которая создавала прежде ряд затруднений.

Обсуждение вопроса о заключении вслед за торговым договором политического договора с Германией не обошлось без трений. Советское правительство по-прежнему игнорировало заявление руководства Веймарской Германии, что со вступлением в Лигу наций оно не изменит своей политики по отношению к СССР. Преобладало мнение, что, став членом Лиги наций, Германия будет втянута в ее действия, направленные против СССР. Первые заседания Локарнской конференции показали, что Штреземан и канцлер В. Лютер выполнили свои обещания, данные советским дипломатам, и отказались от участия в акциях Лиги наций против СССР⁶⁸. Германское руководство понимало, что, осложняя отношения с СССР, оно усиливает свою зависимость от Запада. Зато поддержание нормальных отношений дает

свободу маневрирования, помогает добиваться уступок. Вступая в Лигу наций, германское правительство не хотело лишаться этой опоры и уклонилось от обязательств относительно участия в антисоветских акциях. Несмотря на эту его последовательную позицию, советские дипломаты под влиянием директивных указаний "высшей инстанции", а также и собственных убеждений выражали недоверие и заявляли, что в Лиге наций Германия независимо от своей воли и желания будет, в конечном счете, втянута в деятельность, направленную против СССР. Это мнение было закреплено и в официальных документах советского правительства⁶⁹.

Полпред Крестинский выступал против сведения счетов за локарнское соглашение и считал, что "рвать мы с немцами, конечно не станем"⁷⁰. Он исключал возможность их отхода от курса Рапалло, ввиду заинтересованности в рынке сбыта и в русском сырье и, политически, в поддержке СССР. Литвинов, соглашаясь в этом с полпредом, тем не менее высказывал сомнения относительно истолкования ст. 16 Устава Лиги по освобождению Германии от военных санкций и отмечал неясность формулировок локарнского соглашения, не дававших немцам гарантии неучастия в действиях против СССР. Он утверждал, что вступление Германии в Лигу нанесло ущерб советско-германским отношениям, оценивал этот шаг как если не окончательный переход Германии в лагерь Антанты, то по крайней мере "резкий поворот в новом направлении" и признавал, что "от Рапалльского договора в его существенной части потеряно... 75 процентов" его значения⁷¹.

Москву больше устраивало прежнее положение Германии как страны-изгоя и естественного союзника по Рапалльскому договору. В сближении ее со странами-победительницами советское руководство усматривало опасность своей политической изоляции. Литвинов поэтому ожидал, что после Локарно, "получив признание от Запада, она будет больше рассчитывать на свою самостоятельность, чем на сотрудничество с нами", и ее отношения с СССР изменятся. Германия "станет напористой и настойчивой при возникновении между нами конфликтов, в которых ей часто приходилось уступать". Для сохранения прежних отношений он считал необходимым "задержание Германии на том новом пути, на который она уже вступила"⁷².

Ощущая свою политическую изоляцию после заключения ею гарантийных пактов с западными странами, СССР потребовал от Берлина дополнительных гарантий. В проекте договора о ненападении, врученном Крестинским 21 ноября 1925 г. Штреземану, содержались пункты о соблюдении Германией дружественного нейтралитета в случае войны и всемерном предотвращении военных и экономических санкций против СССР, то есть фактически защиты Советского Союза⁷³.

Выполняя указания Политбюро ЦК, Чичерин стремился нейтрализовать Германию, что вызывало раздражение немецкой стороны. Штреземан в своем дневнике записал, что "предположение русских, будто мы имеем намерение вести против них интриги, неверны. Я не могу себе представить, что Германия может уклониться от дружбы с Россией. Дружба эта - наша традиционная политика. Нарушение данного принципа несет немцам несчастье". В то же время, учитывая различие двух систем, он считал, что "связи с Россией имели и будут иметь в будущем ограниченное значение как в экономической, так и в политической областях"⁷⁴. В целом МИД Германии был вынужден считаться с рядом факторов, не позволявших пожертвовать Рапалльским договором: это и необходимость балансировать между Востоком и Западом в силу униженного положения после Версальского мира, и опасность сближения Советского Союза с Францией и Польшей, и рост недовольства внешней политикой германского правительства со стороны против-

ников Локарно (фелькише, коммунистов и националистов). Кризисное состояние промышленности, рост безработицы, наличие в стране более двух миллионов человек, живших в условиях крайней нищеты, - все это заставляло правящие круги Германии сохранять дружественные отношения с СССР. Подписанием 24 апреля 1926 г. в Берлине договора о ненападении и нейтралитете с СССР германское правительство вновь продемонстрировало способность проводить самостоятельную внешнюю политику. Берлинский договор ограничивал обязательства Германии перед Лигой наций и создавал противовес блоку западных стран. Советские дипломаты рассматривали Берлинский договор как дополнение рапалльского соглашения. Литвинов отмечал, что с заключением Берлинского договора "удалось в некоторой мере лишить Локарно его антисоветского жала"⁷⁵. Чичерин в телеграмме Штреземану подчеркивал миролюбивый характер договора, в котором "дух Рапалло продолжает жить и оказывает благоприятное влияние на общую обстановку"⁷⁶.

Не отрицая значения Берлинского договора, продолжившего и углубившего сотрудничество между Германией и СССР в духе Рапалло, в германском МИД отнюдь не идеализировали состояние советско-германских отношений. Министериаль-директор (зам. министра) МИД Вальрот отмечал отсутствие взаимопонимания и сравнивал сотрудничество с Советским Союзом как диалог "между глухим и слепым, которые не могут между собой договориться"⁷⁷. Ранцау в письме, направленном после обмена ратифицированными грамотами президенту П. фон Гинденбургу, сравнивал сложившиеся отношения с "вынужденным браком" и, отвергая возможность военного союза, считал детским лепетом утверждения некоторых генералов рейхсвера о том, что "русские красные товарищи помогут Германии победоносно разбить Францию". Посол предостерегал, что в Москве "доминирует мысль о мировой революции", и хотя за последнее время она отошла на задний план, "советская система по-прежнему испытывает необходимость в поддержке ее со стороны мирового пролетариата". Он поэтому отвергал мнение отдельных немецких политиков об изменении политического строя в Советском Союзе и считал, что "ни о какой эволюции вместо революции не может быть и речи". Дружественные отношения, по мнению Ранцау, "в известном смысле основываются на блефе", необходимом "для создания в глазах бывших врагов Германии впечатления большей близости с Россией, чем есть на самом деле". В то же время он предлагал рассматривать Берлинский договор как большой успех, как "действенную поправку в противовес локарнскому договору", который был встречен в Германии "не столько с радостью, сколько с большой озабоченностью"⁷⁸. Характерно, что Гинденбург в ответном письме Ранцау согласился с его основными политическими выводами⁷⁹.

Несмотря на скептическое восприятие Берлинского договора некоторыми влиятельными немецкими политиками и деятелями, он укреплял ослабший после 1923 г. дух Рапалло. В сочетании с торговым договором и экономическими соглашениями этот договор создавал предпосылки для расширения сотрудничества. Все это требовало от советской стороны проявления большего внимания к политическим и экономическим проблемам своего рапалльского партнера. Германский 300-миллионный товарный кредит, полученный советским правительством после подписания Берлинского договора, не разрешал существовавших трений. Из-за нерасторопности и бюрократической волокиты московских ведомств использовать его оказалось довольно затруднительным⁸⁰. И хотя ситуация складывалась для советской стороны скандальная, Политбюро ЦК требовало от дипломатов проведения переговоров с немцами о дальнейшем расширении торговых кредитов и предоставлении крупных займов, не воспринимая всерьез заявление герман-

ского МИД о невозможности для Германии оказывать Советскому Союзу постоянную финансовую помощь в реализации гигантских планов индустриализации. Крестинский, знавший не понаслышке о трудностях финансового положения Германии, предлагал ставить перспективу дальнейших переговоров с немцами в зависимость от получения товарных кредитов в других странах и размещения в них советских заказов. По его мнению "это будет давить на немцев, ибо покажет им, что на них свет клином не сошелся"⁸¹. Такое заявление подтверждало, что советская сторона не учитывала сложность внешнеполитического и внутриполитического положения своего рапалльского партнера, требуя от него порой невозможного.

Немцы не скрывали недовольства тем, что кредиты, предоставленные советскому правительству, не приводят к ожидаемым результатам. Генеральный консул, эксперт по вопросам советской экономики в МИД Германии М. Шлезингер рассчитывал на то, что финансовый кризис (падение курса советского червонца до 40%) и неустойчивость внутриполитической ситуации (борьба оппозиции против форсированной индустриализации) делают позиции советского правительства зыбкими, и Советский Союз в обозримом будущем будет становиться все менее интересным торговым партнером для Запада⁸². Московское руководство, делая заявления о том, что СССР ни в каком посредничестве не нуждается и намерен свое экономическое развитие сделать независимым от Германии, в то же время упрекало немецкие финансово-промышленные круги, которые якобы не проявляли достаточного интереса к работе в России. Между тем германский капитал занимал видное место в советской концессионной политике. Треть иностранных концессий в СССР была немецкой, на оборудование и оснащение этих предприятий было затрачено более 50 млн. долларов. Немецкие концессионеры не только не получили ожидаемых прибылей в СССР, но даже разорялись, в то время как с советской стороны звучали нарекания, обвинения в том, что "германские концессии сильно спекулятивны и направлены против советской власти". В германских деловых кругах росло убеждение, что советское правительство использует немецкий капитал в собственных интересах и не учитывает при этом интересы немецких концессионеров⁸³.

"В настоящее время германская политика направлена по благоприятному для нас руслу", - отмечал Чичерин. Он считал необходимым использовать поддержку Германии для утверждения влияния СССР в Монголии и Маньчжурии⁸⁴. Безучастность советского правительства к судьбе лесопромышленной концессии "Молога", к претензиям бывших владельцев марганцевой концессии на Кавказе, затянутый советской стороной вопрос о германском транзите на Ближний Восток - все это отнюдь не побуждало немцев к сотрудничеству, предлагаемому советским наркомом. Вдобавок германские дипломаты испытывали недовольство нарушением духа Рапалло. Стас-секретарь МИД К. фон Шуберт был возмущен поведением советской стороны, не поставившей германское правительство в известность о предстоявших советско-польских переговорах по поводу предложенного Москвой Варшаве договора о ненападении и нейтралитете⁸⁵. Показное разыгрывание "польской карты" вызывало у немецких дипломатов настороженность, тогда как в Москве неурегулированность германо-польских отношений расценивалась как возможность сохранения в лице Германии реального союзника в "польском вопросе".

В связи с принятием Германии в Лигу наций и получением ею постоянного места в Совете Лиги Москва ожидала изменений в германской внешней политике. Повод для тревог создала и неожиданная отставка генерала X. фон Секта, считавшегося врагом Антанты и сторонником восточной ориентации. Отношения рапалльских партнеров ухудшились после разоблачительных пуб-

ликаций в начале декабря газетой "Manchester Guardian" секретных данных о военном сотрудничестве рейхсвера и РККА⁸⁶. "Масло в огонь" добавили немецкие социал-демократы: в газете "Vorwarts" появилась резкая критика этого сотрудничества⁸⁷. Советские дипломаты категорически отрицали какие-либо контакты между Красной армией и рейхсвером, в том же духе был выдержан и тон советской прессы. В Москве складывалось впечатление, что вся разоблачительная кампания инспирирована немцами. В Берлине, напротив, были склонны считать, что утечку информации организовали советские агенты в Англии и Франции с целью вызвать недоверие и подозрительность к Германии и тем самым воспрепятствовать ее сближению с Западом. Интерес германских военных кругов к сотрудничеству с СССР к концу 1926 года заметно ослаб. Росли взаимные претензии: с одной стороны - игнорирование интересов германских фирм в СССР, отсутствие финансовой поддержки и нормальных условий их деятельности, приведшее к банкротству фирм "Юнкерс" и "Берсоль", с другой - поставка недоброкачественной продукции (непригодных авиационных моторов, военного оборудования); изготовление самолетов и другой техники по завышенным ценам; все это требовало изменения форм военно-технического сотрудничества.

В записке для Политбюро ЦК ВКП(б) и Сталина 31 декабря зам. наркомвоенмора И. П. Уншлихт поставил вопрос о пересмотре взаимоотношений с рейхсвером. Подчеркивалось, что советское правительство ставило целью привлечение германского капитала к повышению обороноспособности СССР и поэтому допустило создание секретных военных баз на своей территории. Однако сотрудничество в этой области себя не оправдало, так как от немцев получено оборудование, пригодное для использования только после большой доработки. Уншлихт предлагал отказаться от дальнейшего создания совместных с рейхсвером предприятий, предпочитая изучение тактики и оперативного опыта рейхсвера путем посылки офицеров Генштаба РККА на военные игры, маневры рейхсвера и т.д.⁸⁸ 13 января 1927 г. Политбюро санкционировало ликвидацию совместных предприятий, сохраняя при этом добрососедские отношения с рейхсвером⁸⁹. Прекращением военного сотрудничества Москва пыталась лишить Лондон и Париж повода "наказать" СССР, удерживая Берлин в русле легальной рапалльской политики⁹⁰.

В Берлине, напротив, рождалась идея легализации военно-политического сотрудничества с Москвой. В течение января-февраля 1927 г. этот вопрос обсуждался на секретных совещаниях с участием представителей военного ведомства и Министерства иностранных дел. Согласованный между немецкими дипломатами и рейхсвером курс на легализацию предполагал прекращение до конца лета 1927 г. обучения служащих рейхсвера в танковых и летных школах в СССР и воздержание от участия в испытаниях химического оружия. По свидетельству Г. Хильгера, советника германского посольства, несмотря на отказ от компрометирующих Германию форм военного сотрудничества с Советским Союзом, "Берлин и не думал о прекращении прежней политики". Более того, "все... начиная от Штреземана были полны решимостью не только в том же объеме продолжать военное сотрудничество, но и - пусть очень осторожно - интенсифицировать его"⁹¹.

После окончания разоблачительной кампании в немецкой прессе Политбюро ЦК 24 февраля изменило прежнюю формулировку о прекращении военно-технического сотрудничества с Германией, признав необходимость его продолжения, но только в легальной форме⁹². Немецкая сторона, в свою очередь, предложила в этой связи придать всем сохранявшимся и строившимся в СССР совместным "предприятиям" статус "концессионных", то есть

частных. В первую очередь это касалось липецкой летной и казанской танковой школ и "Томки"⁹³. В то же время в течение всего 1927 г. немцы не предпринимали никакой активности в Липецке, Казани и других военно-учебных базах рейхсвера. Для советской стороны 1927 г. также оказался малорезультативным, если не считать обучение трех советских комкоров в германской военной академии⁹⁴.

На рубеже 1926 - 1927 гг. произошел перелом не только в советско-германском военно-техническом сотрудничестве, но и в политической и торгово-экономической сферах. Попытка советской стороны сохранить любой ценой свое влияние на связанную Рапалльским договором Германию оказалась безуспешной. Из оценок германских дипломатов следовало, что они понимали проявления заботы советских дипломатов о сохранности духа Рапалло как попытки использовать Германию в соответствии с внешнеполитическими интересами СССР. Несмотря на уговоры и оказываемое давление, германское правительство избрало путь самостоятельного определения политики и разрушило свою политическую и экономическую изоляцию. Германия и СССР в эти годы получили возможность использовать альтернативных партнеров, и началось переосмысление плюсов и минусов двусторонних отношений, проходивших не всегда гладко и последовательно. Сугубо прагматический подход Берлина и Москвы к обоюдному сотрудничеству ставил под вопрос судьбу курса Рапалло, который к концу 1920-х годов стал терять для обеих сторон свою политическую и практическую значимость.

Примечания

1. РОСЕНКО И. А. Из истории советско-германских отношений после Рапалло - Ученые записки ЛГУ, серия истор. наук, 1959, вып. 60, N 258; ЕГО ЖЕ. Советско-германские отношения (1921 - 1922 гг.). Л. 1965; Рапалльский договор и проблема мирного сосуществования. Сб. ст. М. 1963; КОБЛЯКОВ И. К. Начало рапалльского периода в советско-германских отношениях. - История СССР, 1973, N 6; СУХОРУКОВ С. Р. Советско-германские отношения 1917 - 1933 гг. в освещении советской историографии. В кн.: Ежегодик германской истории, 1972. М. 1973; АХТАМЗЯН А. А. Рапалльская политика. Советско-германские отношения в 1922 - 1932 гг. М. 1974; ЕГО ЖЕ. Профили рапалльской дипломатии. - Вопросы истории, 1974, N 2; Международные отношения и внешняя политика СССР. Сб. ст. М. 1977; ТРУХНОВ Г. М. Поучительные уроки истории. Минск. 1979; ЕГО ЖЕ. Рапалло в действии: из истории советско-германских отношений. Минск. 1982; ЗАГЛАДИН Н. В. История успехов и неудач советской дипломатии. М. 1990; ГИНЦБЕРГ Л. И. 70-летие Рапалльского договора. - Новая и новейшая история, 1992, N 6.

2. ЛЮБИМОВ Н. Н., ЭРЛИХ А. Н. Из воспоминаний участников Генуэзской конференции. - Новое время, 1962, N 17, с. 26.

3. Российский государственный архив социально-политической истории (РГАСПИ), ф. 359, оп. 1, д. 3, л. 30.

4. ROSENFELD G. Sowjetrussland und Deutschland 1917 - 1922. Berlin. 1984, S. 394.

5. PICK W. Reden und Aufsatze. Berlin, 1954, Bd. 3, S. 359 - 360; WINZER O. Der Rapallo -Vertrag und seine nationale Bedeutung fur Deutschland. Berlin. 1952, S. 26; SCHIEDER T. Die Probleme des Rapallo-Vertrages. Koln-Opladen, 1956, S. 112.

6. Akten zur deutschen auswartigen Politik, 1918 - 1945 (ADAP). Gottingen. 1988, Serie A, Bd. VI. Dok. 159, S. 328.

7. Советско-германские отношения от переговоров в Брест-Литовске до подписания Рапалльского договора. Т. 2. М. 1971, док. 308, с. 540 - 541.

8. Там же, док. 305, с. 527.

9. Архив внешней политики Российской Федерации (АВП РФ), ф. 418, оп. 1, п. 1, д. 5, л. 26 - 27.

10. РГАСПИ, ф. 5, оп. 1, д. 1968, л. 54.

11. АВП РФ, ф. 82, оп. 5, п. 7, д. 4, л. 13 - 14; ф. 4, оп. 13, п. 76, д. 1096, л. 46.

12. Там же, д. 22, л. 33; РГАСПИ, ф. 5, оп. 1, д. 1964, л. 36; д. 1966, л. 21; ф. 418, оп. 1, п. 1, д. 22, л. 31.

13. ADAP, Serie A, Bd. VI, Dok. 145, Anm. 2, S. 300; Dok. 161, S. 335; Dok. 176, S. 366; Dok. 171, S. 357.

14. РГАСПИ, ф. 325, оп. 1, д. 508, л. 42.

15. Там же, ф. 558, оп. 11, д. 789, л. 4.

16. ТРУХНОВ Г. М. Поучительные уроки истории, с. 41 - 42.

17. ADAP, Serie A, Bd. VII. Gottingen. 1989, Anm. 1, S. 364; АВП РФ, ф. 4, оп. 13, п. 78, д. 49936, л. 47.

18. АВП РФ, ф. 4, оп. 13, п. 76, д. 1098, л. 53.

19. Там же, ф. 165, оп. 3, п. 113, д. 73, л. 15; ф. 4, оп. 13, п. 77, д. 49933, л. 71.

20. ADAP, Serie A, Bd. VIII. Gottingen. 1990, Dok. 161, S. 411.

21. АВП РФ, ф. 4, оп. 13, п. 77, д. 49933, л. 69, 67, 71.

22. НЕЖИНСКИЙ Л. Н. В интересах народа или вопреки им? М. 2004, с. 170.

23. Правда, 10.X.1923.

24. АВП РФ, ф. 165, оп. 3, п. 113, д. 73, л. 23.

25. Там же, ф. 4, оп. 13, п. 78, д. 49937, л. 73, 103.

26. Там же, ф. 165, оп. 3, п. 113, д. 73, л. 41.

27. Крестинский сообщал Литвинову 28 ноября 1923 г. о том, что "только рейхсвер сохраняет к нам дружественные отношения" (там же, ф. 4, оп. 13, п. 13, п. 78, д. 49937, л. 155).

28. ADAP, Serie A, Bd. X. Gottingen. 1992, Dok. 2, S. 5 - 6.

29. Советско-германские отношения. Т. 2, ч. 1. М. 1963, с. 251.

30. АВП РФ, ф. 4, оп. 13, п. 82, д. 50020, л. 35. Крестинский - Литвинову, Чичерину, 4.II.1994.

31. ADAP, Serie A, Bd. X, Dok. 48, S. 123 - 125.

32. АВП РФ, ф. 165, оп. 3, п. 113, д. 73, л. 79, 56.

33. Там же, ф. 4, оп. 13, п. 82, д. 50020, л. 43.

34. ADAP, Serie A, Bd. IX. Gottingen. 1991, Dok. 237, S. 620 - 621.

35. РГАСПИ, ф. 324, оп. 1, д. 55, л. 26. Речь Зиновьева в Московском совете о международном положении, 19.III.1929.

36. АВП РФ, ф. 4, оп. 13, п. 82, д. 50020, л. 98.

37. Советско-германские отношения. 1922 - 1925. Т. 2, ч. 1. М. 1977, док. 164, с. 258.

38. ADAP, Serie A, Bd. X, Dok. 54, S. 137.

39. АВП РФ, ф. 165, оп. 3, п. 113, д. 73, л. 98, 105.

40. АХТАМЗЯН А. Рапалльская политика, с. 126.

41. АВП РФ, ф. 4, оп. 13, п. 82, д. 5019, л. 82.

42. ADAP, Serie A, Bd. XI, Gottingen. 1993, Dok. 91, S. 217.

43. STRESEMANN G. Verdachtnis. Bd. 1. Berlin. 1932, S. 580 - 581.

44. ADAP, Serie A, Bd. X, Dok. 77, S. 184 - 185.

45. АВП РФ, ф. 4, оп. 13, п. 82, д. 5019, л. 114.

46. Там же, ф. 13, п. 83, д. 50026, л. 54. Нота НКИД СССР посольству Германии в СССР, 14.X.1924.

47. Правда, 23.X.1924; на нем. яз.: АВП РФ, ф. 165, оп. 5, п. 123, д. 144. л. 77 - 075.

48. АВП РФ, ф. 165, оп. 3, п. 113, д. 73, л. 162.

49. ADAP, Serie A, Bd. XII. Gottingen. 1994, Dok. 224, S. 579, 580 - 581; Dok. 253, S. 657.

50. Ibid., Dok. 182, S. 660.

51. Ibid., S. 460 - 461.

52. АВП РФ, ф. 165, оп. 4, п. 117, д. 106, л. 92.

53. ADAP, Serie A, Bd. XII, Dok. 253, S. 658.

54. Ibid., Bd. XIII. Gottingen. 1995, Dok. 172, S. 455 - 456.

55. Ibid., Dok. 154, S. 408.

56. АВП РФ, ф. 165, оп. 5, п. 123, д. 144, л. 167, 165.

57. Известия, 4.VIII.1925; ЧИЧЕРИН Г. В. Статьи и речи по вопросам международной политики. М. 1961, с. 431 - 438.

58. ADAP, Serie A, Bd. XIV. Gottingen. 1995, Dok. 2, S. 5 - 6.

59. Ibid., Bd. XIII, Dok. 116, S. 316.

60. В основу советского варианта преамбулы были положены директивные установки Политбюро ЦК РКП(б) от 14.XII.1924 (РГАСПИ, ф. 17, оп. 162, д. 2, л. 52. Протокол N 42 (особый N 29). Заседание ПБ ЦК). Изложенные в декабрьском (1924 г.) предложении Чичерина германскому правительству, они до окончания кризиса в советско-германских отношениях, связанного с московским процессом над немецкими студентами, оставались безответными со стороны Германии.

61. АВП РФ, ф. 165, оп. 4, п. 117, д. 100, л. 162, 165.

62. Там же, оп. 5, п. 113, д. 144, л. 179. Беседа Г. Штанге с Дирксеном, 4.IX.1925.

63. Чичерин же пытался обвинить Германию в стремлении "добиться разрыва дружественных отношений между СССР и Турцией", объявляя Германию "врагом" таких отношений (АВП РФ, ф. 165, оп. 4, п. 117, д. 99, л. 155).

64. Документы внешней политики СССР (ДВП СССР). Т. 8. М. 1963, док. 318, с. 546.

65. АВП РФ, ф. 82, оп. 8, п. 18, д. 2, л. 104.

66. Там же, ф. 165, оп. 4, п. 117, д. 100, л. 194 - 0193.

67. Цит. по: ТРУХНОВ Г. М. Поучительные уроки истории, с. 86.

68. Локарнская конференция 1925 г. Документы. М. 1959, с. 185.

69. В резолюции XIV съезда ВКП(б) указывалось, что "конференция в Локарно и так называемые "гарантийные договоры" острием своим направлены против СССР" (КПСС в резолюциях и решениях съездов, конференций и пленумов ЦК. Ч. 2. М. 1954, с. 194).

70. АВП РФ, ф. 165, оп. 13, п. 86, д. 50112, л. 126.

71. Там же, ф. 82, оп. 4, п. 18, д. 2, л. 129.

72. Там же, д. 2, л. 130, 131.

73. ADAP, Serie A, Bd. XIV. Gottingen. 1995, Dok. 252, S. 638.

74. STRESEMANN G. Op. cit. Bd. 2, S. 516, 314 - 315.

75. Правда, 25.IV.1926.

76. ДВП СССР, т. 9, док. 142, с. 253 - 254.

77. ADAP, Serie В, Bd. II/l. Gottingen. 1967, Dok. 212, S. 488.

78. Ibid., Bd. II/2. Gottingen. 1967, Dok. 41, S. 98, 99.

79. Ibid., Dok. 41, Anm. 13, S. 102.

80. Крестинский сообщал в Москву зам. наркома Литвинову о невозможности использовать товарный кредит по причине сжатых сроков его реализации (АВП РФ, ф. 165, оп. 4, п. 130, д. 181, л. 433).

81. Там же, ф. 9, оп. 2, п. 15, д. 27, л. 3.

82. ADAP, Serie В, Bd. II/2, Dok. 190, S. 477.

83. Ibid., Dok. 77, S. 176; Dok. 73, S. 161, 163.

84. АВП РФ, ф. 82, оп. 9, п. 22, д. 1, л. 17.

85. Там же, ф. 165, оп. 4, п. 130, д. 181, л. 368, 376.

86. ADAP, Serie В, Bd. II/2. Gottingen. 1967, Dok. 150, Anm. 7, S. 391.

87. Ibid., S. 390 - 391, 399, 404, 405; Sowjetgranaten fur Reichswehrgeschutze. - Vorwarts, 5.XII.1926.

88. ГОРЛОВ С. А. Совершенно секретно: Альянс Москва-Берлин. М. 2001, с. 203 - 205. Крестинский сообщал Чичерину о фактах поставки немцами устаревших моторов, приводивших к авариям (АВП РФ, ф. 165, оп. 4, п. 130, д. 181, л. 334 - 0332).

89. РГАСПИ, ф. 17, д. 611, л. 8.

90. ГОРЛОВ С. А. Ук. соч., с. 205.

91. HILGER G. Wir und der Kreml. Deutsch-sowjetische Beziehungen 1918 - 1941. Erinnerungen eines deutschen Diplomaten. Frankfurt am Main - Berlin. 1956, S. 198.

92. РГАСПИ, ф. 17, оп. 3, д. 621, л. 7.

93. ADAP, Serie В, Bd. V. Gottingen. 1972, S. 366 - 368, 384 - 385.

94. ГОРЛОВ С. А. Ук. соч., с. 209.

Публикатор:

Постоянная ссылка для научных работ (для цитирования):

Найденный поисковым роботом источник:

Автор(ы) публикации - П. В. Макаренко:

Комментарии: