XXI в. унаследовал от XX-го не только впечатляющие достижения в технологической, хозяйственной, социальной и политической областях, но и большой груз проблем, особенно заметных не на региональном или национальном, а на цивилизационном уровне. Некоторые из них имеют долгую историю, другие возникли совсем недавно, но совокупность их в настоящее время такова, что можно говорить о серьезной угрозе прогрессивному развитию человечества. Проблемы эти - именно в своей совокупности - за неимением лучшего определения мы будем называть глобальным кризисом доверия.

Каким образом в современной социологии оцениваются обычно перспективы развития человечества? Какие проблемы чаще всего рассматриваются как глобальные? Как и кем должны они решаться, и является ли объективно возможным решение глобальных проблем в рамках локальных структур? Этим вопросам, с нашей точки зрения, уделяется явно недостаточно внимания. Между тем поиск ответов на них позволяет увидеть важнейшие направления трансформации отношений между отдельными странами и регионами, что актуально в современных условиях как никогда прежде.

Даже весьма беглый анализ социологической и политологической литературы показывает, что в центре исследовательского внимания оказываются весьма очевидные даже для не слишком искушенного наблюдателя проблемы, которые и определяются в качестве имеющих всемирное, или глобальное, значение. Как правило, они связаны с экологией, демографией, ростом националистических движений, с распространением религиозного фанатизма и нетерпимости, с упадком культуры и т.д. В то же время много говорится о "глобализации" как объективном процессе технологической экспансии Запада, который стремится соединить информационными сетями страны и континенты, укрепить и расширить тем самым в планетарном масштабе свои финансовые, экономические и социальные возможности. Иногда глобализация представляется как наступление некой новой эпохи (универсализма или постмодернизма, например). Однако глобализация (и к этому все больше склоняется обществоведение) является многовекторным процессом, соединяющим в себе взаимоисключающие явления: интеграцию и фрагментацию, размывание разного рода границ и локализацию, универсализм и партикуляризм.

стр. 5

С этой точки зрения проблемы, упорно представляемые как глобальные, отнюдь не везде воспринимаются в качестве общих, одинаково актуальных для всего человечества, а процессы "глобализации" способствуют не столько объединению, сколько расколу современной цивилизации.

Например, задачи охраны и восстановления природной среды должны бы, несомненно, самым тесным образом связывать страны и народы мира. Однако даже это - лишь теоретическая посылка. На протяжении последних десятилетий основные проблемы, встающие перед развивающимися странами, - разрушение почв и снижение урожайности, лесные пожары, эпидемии, принимающие опасные масштабы, - порождены их же собственной недальновидной хозяйственной политикой. В то же время в Соединенных Штатах и странах Европейского Союза налицо заметное улучшение экологической обстановки. Еще более значительно различие в сфере народонаселения: демографический взрыв генерируется исключительно в "третьем" мире, но не воспринимается там как глобальная проблема, а озабоченное ею большинство западных государств на практике сталкивается со старением и депопуляцией коренного населения. Говоря о нарастании национализма, также нельзя не признать, что наиболее острые его проявления имеют место именно в периферийных и отсталых странах, тогда как западный мир все в большей мере страдает от размывания своей идентичности, что проявляется в стремительном распространении мультикультурализма и образовании внутри развитых стран культурно чуждых их населению обособленных сообществ. Религиозный фанатизм, набирающий силу в "третьем" мире, вряд ли различим на Западе, где больше говорят о катастрофическом снижении посещаемости церквей и пренебрежении ценностями христианства. Этим не исчерпываются подобные примеры, но и они показывают, что отличия между основными регионами современного мира сегодня столь велики, что единых для них проблем или общего их понимания, как это ни странно, практически не существует.

На деле "глобализация", как мы уже отметили, ведет к расколу цивилизации. Следует признать, что торговые и инвестиционные потоки, трансферты технологий и программного обеспечения, а в еще большей мере - информационные и коммуникационные контакты - связывают постиндустриальные страны гораздо более тесно, чем любую из них с остальным миром. Начиная с середины 70-х годов вполне отчетливо прослеживается тенденция к росту доли экспорта и инвестиций, направляемых каждой из постиндустриальных стран в другие государства того же уровня развития. Напротив, доля государств "третьего" мира в западной торговле устойчиво уменьшается. С каждым годом отнюдь не сокращается, но лишь расширяется разрыв в технологической оснащенности "первого" и "третьего" миров. Результатом такой "глобализации" оказывается углубляющийся раскол между двумя уже по существу раз-

стр. 6

личными цивилизациями на планете. Все это говорит в пользу нашего тезиса об отсутствии экономических и социальных проблем, в равной степени и одинаковым образом воздействующих на все человечество.

То, чему сегодня все мы являемся свидетелями, представляется нам не формированием единого мира, а нарастанием цивипизационного противостояния, в котором явственно оформились два полюса. Существует соблазн назвать их полюсами богатства и бедности, но такой подход столь же опасен с точки зрения порождения ложных иллюзий, как и использование термина "глобализация". Говоря об этих двух полюсах в современном мире, мы не можем не сочувствовать тем, кто находится на втором из них, и в той или иной форме осудить сконцентрировавшихся на первом. Однако в этом случае мы забываем, что богатство и бедность в современном мире в значительной степени обусловлены господством в обществе принципов индивидуализма или семейственности и клановости, инновативности или примитивизма, структурированности или дезорганизации. Поддерживая бедных против богатых, мы объективно противостоим не той достаточно еще условной несправедливости, которая сделала бедных бедными, но тому совершенно очевидному прогрессу, который принес богатым их богатство. И сегодня, хотя к этому, казалось бы, нет очевидных предпосылок, мы хотим привлечь внимание не к тому, какая опасность, исходящая из развитых стран, нависла над мировой периферией, а к тому, какую опасность представляет сама эта периферия для развитого мира. Мы полагаем, что современный мир не является глобализирующимся, а если в нем и есть проблема, имеющая глобальный характер, то это проблема взаимодействия между "первым " миром и любыми иными по счету "мирами ", между демократической постиндустриальной цивилизацией и традиционными социальными системами, не создавшими еще надежных основ гражданского общества.

Следует со всей определенностью отметить, что эта проблема не является технологической или экономической. Речь в данном случае не идет исключительно о хозяйственном обмене между "центром" и периферией. Несмотря на то, что экономические факторы существеннейшим образом сказываются на этой подлинно глобальной проблеме современности, истоки противостояния "первого" и "третьего" миров имеют прежде всего социокультурную природу. Именно поэтому вначале мы остановимся на вопросах, связанных с тем, как воспринимаются и осмысливаются в названных двух цивилизациях природа и историческое место друг друга, и лишь затем перейдем к анализу характера их взаимодействия, попытаемся оценить некоторые перспективы трансформации современной системы международных отношений.

стр. 7

1

Вглядываясь в глубь веков и даже тысячелетий истории человечества, мы обнаруживаем, что та его часть, которую сегодня привычно называть западным миром, качественно отличается от всех иных и может быть с большим основанием противопоставлена всем им вместе взятым, чем какой-либо одной из них. Европейской цивилизации изначально была присуща удивительная способность к быстрой трансформации социальных форм: достаточно сравнить, какое их количество сложилось и распалось в Европе со времени существования родовых общин, и какое сменилось (или даже не сменилось) в других регионах мира. Безусловно, мы не можем выводить успехи европейского континента исключительно из этого свойства; не подлежит сомнению, что культура народов нынешней "периферии", включающая в себя весь спектр человеческих творений, как духовных, так и материальных, внесла свой неоценимый вклад в становление современного человечества; нам важно заметить здесь, что народы эти не пережили европейского калейдоскопа политических режимов и социальных форм.

Природу глубинных свойств западной цивилизации следует, на наш взгляд, искать в индивидуализме европейцев. Понятие индивидуализма настолько многогранно и многозначно, что следует конкретизировать, в каком смысле мы употребляем его в нашей работе. Мы понимаем его прежде всего как базовый принцип, на котором зиждется вся социально-политическая европейская структура. Хотя индивидуализм и может трактоваться по-разному в зависимости от того, в рамках какой дисциплины он рассматривается, его ядро остается неизменным: индивидуализм постулирует первостепенность морального достоинства человека по отношению к любым попыткам со стороны каких-либо групп или общностей ограничить его свободу. Немаловажное значение имеет в этом контексте и тот факт, что человек обретает индивидуальность, то есть становится индивидом, в ходе своего становления как личности, происходящего в процессах осознанного выбора. Именно индивидуализм, порожденный сочетанием ряда условий (географических, этнических, религиозных), создавших благоприятную почву для развития частного хозяйства, оказался главным признаком, по которому страны, расположившиеся между Финикией и Гибралтаром, стали резко отличаться от Египта и Азии, начиная с гомеровской эпохи. Напротив, как показали еще философы эпохи Просвещения, азиатские государственные образования в силу специфики их географических условий и более агрессивных отношений с соседями по континенту ориентировались на действия, носившие стандартизированный характер, в результате чего в них укреплялась деспотия, опиравшаяся на обезличенную силу гигантских масс людей. Однако в настоящее время вопрос о генезисе индивидуализма как основополагающей черте европейского характера поведе-

стр. 8

ния не может быть решен однозначно. Рискнем предположить, что в определенный момент индивидуализм явился оптимальной моделью образа жизни в античной Европе, так же как беспрекословное подчинение абсолютной воле восточных правителей обеспечивало выживаемость этносов в борьбе с природной стихией. Иными словами, правдоподобна возможность случайного характера становления индивидуализма как доминанты стереотипа жизнедеятельности, чего нельзя сказать о его дальнейшем развитии и закреплении в европейской традиции. С такой точки зрения формирование европейской цивилизации было аномалией, отклонением от "восточной нормы", существовавшей в тот период, когда древние греки выделились в самостоятельную этническую группу.

Сама структура западных и восточных обществ древности ярко иллюстрирует это различие: первые, несмотря на все их разнообразие - от греческих полисов до римской республики - строились "снизу", исходя из потребностей отдельных групп населения, в то время как вторые образовывались исключительно вследствие военной мощи того или иного правителя, подчинявшего себе соседние и отдаленные территории. Именно поэтому римляне, хотя и выступали как завоеватели, стремились нести на новые территории свои культурные традиции, ассимилировать варварские племена, чего никогда не пытались достичь иные древние деспотии. Это, с одной стороны, стало в той или иной степени причиной гибели Римской империи, "выплеснувшейся" в провинции и отчасти растворившейся в них; но, с другой стороны, такая цивилизаторская миссия пробудила у соседей и даже у врагов Рима стремление не столько разрушать, сколько копировать его социальные порядки. Не случайно, что одним из последних защитников Рима стал полугерманец-полуиталиец Аэций, что через сто лет Западная империя была восстановлена гением греческого полководца Велизария, и что новым Римским императором стал коронованный в 800 г. франк Карл Великий. Идея государства, построенного на прочных основах гражданства, витала в Европе на протяжении всех "темных веков", воплотившись в реальные исторические формы в эпоху Возрождения.

Так или иначе, индивидуализм как структурообразующий элемент общественной жизни постепенно укреплялся в Европе и породил важнейшие процессы исторического развития. В результате в основу становления государственных форм на Западе была заложена социальная мобильность; достижение человеком того или иного общественного положения определялось как передаваемым по наследству богатством, так и его собственными способностями и достижениями. На Востоке же важнейшим фактором, определявшим социальный статус человека, оставалась его принадлежность к той или иной группе, или клану - семейному или этническому, - имевшему (или не имевшему) доступ к рычагам государственной власти. В сочетании с особенностями религиозного

стр. 9

самосознания неевропейских народов это вело к закреплению клановых, а иногда и кастовых традиций, лишало общества Востока и доколумбовой Америки того динамизма, который осваивала западная цивилизация.

Одним из естественных проявлений индивидуализма является требование социального равенства граждан. Феномен индивидуализма не может развиваться там, где индивид не предполагает других людей равными себе; в противном случае утрачивается сам мотив достижения высокого социального положения. Понимание равенства, хотя бы равенства основателей того или иного общества - граждан греческих полисов или римских патрициев, - существовало уже на самых ранних этапах развития античного общества и было многократно усилено христианской проповедью, постулировавшей равенство всех людей перед Богом. Разумеется, христианское учение о равенстве, как и основанная на нем доктрина гражданского общества, имеет значительные отличия от античной практики. В античности свободные и равные друг другу граждане составляли весьма замкнутый круг, и смысл свободы, которая выводилась из отношения всех остальных к этому кругу, заключался в принадлежности к нему, в то время как в средневековой Европе путем религиозного переосмысления и в некоторой степени "обратного" толкования было провозглашено равенство всех (сначала перед Богом, затем перед сувереном, а потом уже и перед законом). Христианская традиция довела переоцененные античные принципы до предельного универсализма, что отчасти и стало отражением уникальной природы западного общества, которое оказалось способным воспринять и развить доктрину христианства. В клановом же обществе идея равенства не имеет глубинных основ, и поэтому между отдельными семейными или кастовыми общностями не возникает того позитивного взаимодействия, которое стало источником динамизма западной цивилизации. Восточные религии на протяжении столетий лишь укрепляли представления о неравенстве людей (от кастового неравенства в индуизме до этнического и тендерного - в исламе), и это послужило еще одним важным фактором, сдерживавшим становление и развитие новых общественных форм, а также, что даже более значимо, препятствовавшим обретению неевропейскими народами универсалистской парадигмы, столь важной для раскрепощения творческих сил человека.

Таким образом, христианская религия и индивидуалистическое мировоззрение закономерно привели к формированию в странах Европы гражданского общества, немыслимого на Востоке. Гражданское общество стало наиболее совершенной формой проявления социального универсализма, предполагающего, что любые права и свободы изначально имманентны каждому индивиду, и отвергающего все ранее существовавшие традиционные представления об общественных иерархиях. Идея универсализма, хотя и происходит из идеи индивидуализма, гораздо

стр. 10

труднее усваивается общественным сознанием и поэтому не может распространиться столь же быстро и широко; отчасти это связано с тем, что индивидуальные действия в большинстве случаев имеют своим мотивом ежеминутное отрицание равенства, стремление человека в тех или иных отношениях возвыситься над другими, в лучшем случае - стать совершеннее других. Принцип равенства имел в западном обществе свою историю, в определенной мере подобную истории европейских вероучений. В античности с ее политеизмом отношения внутри общества копировали отношения богов и смертных: свободные и равные друг другу граждане составляли весьма замкнутый круг, в то время как остальные люди - рабы и слуги - рассматривались как нечто нижестоящее. Христианская традиция перенесла акцент на равенство всех людей перед Богом, равенство, постулировавшееся сначала в сфере духовной, но затем воплощенное и в социальных установлениях. Представления о равенстве стали основой принципиально нового политического устройства, радикально отличавшего европейские общества от всех иных.

Однако требование универсализма, усвоенное западным обществом, претерпело заметные трансформации при экспансии западной социальной модели за географические границы Старого и Нового света. Проблема заключается в том, что если на Западе универсализм выступает в качестве нормативной установки, определяющей, что право человека на индивидуальность, а следовательно, и на выбор, не может быть поставлено в зависимость от каких бы то ни было условий, то "экспортируемый" универсализм является прежде всего требованием следовать институциональным образцам, выработанным в рамках европейской социальной модели и доказавшим там свою эффективность.

При всем его совершенстве западное гражданское общество представляется весьма противоречивой социальной системой, характер которой в значительной мере и обусловливает крайнюю нестабильность современного мирового порядка. С одной стороны, идея гражданского общества и связанная с ней демократическая традиция позволяют, казалось бы, легко воспроизводить новое социальное устройство за пределами Запада, ибо это устройство представляется, во-первых, морально обоснованным, во-вторых, вполне эффективным и, в-третьих, по крайней мере на первый взгляд, достаточно простым и понятным. Но с течением времени становится все более явным, что гражданское общество, при всем его видимом универсализме, не может быть построено там, где отсутствует долгая историческая традиция, сформировавшая специфический тип мировоззрения и подготовившая людей к восприятию универсалистских ценностей. Деспотические же системы, основой которых является в конечном счете подчинение силе и поддержание системы неравенства, могут распространяться за пределы тех регионов, где они возникли, гораздо более успешно, ибо их экспансия не требует от насе-

стр. 11

ления присоединяемых территорий ничего, кроме слепого подчинения. С другой стороны, при анализе гражданского общества через призму принципов индивидуализма и универсализма, нельзя не заметить некоторого противоречия. Открывающийся ныне парадокс западного гражданского общества заключается в том, что требование индивидуализма и, повторимся, свободы выбора привело, во-первых, к относительности авторитетов и норм, за исключением искусственно созданных (то есть закона), а во-вторых, что более важно для нас, к признанию за человеком права отказаться от своего права быть членом данного общества, то есть его гражданином. Логично предположить, что это ведет к бессмысленной фрагментации социального пространства и губительно сказывается на самом гражданском обществе. Но любая попытка восстановить или установить универсальные нормы с целью укрепления его единства, рассматривается людьми как посягательство на их свободу и осуждается как политическая нетерпимость. Именно это, на наш взгляд, приводит к тому, что западное общество утрачивает способность адекватно оценивать риски, связанные с той угрозой, которую могут представлять для него и для оригинальной европейской культуры те образующиеся в нем фрагменты, которые функционируют на основе иных ценностных установок. Ниже мы подробнее остановимся на вопросах взаимодействия чуждых друг другу культур, возникающего в результате иммиграции.

Таким образом, сложности межкультурного диалога "первого" и "третьего" миров, которые в последние десятилетия проявляются все более отчетливо, обусловлены принципиально различным отношением к проблемам индивидуализма, равенства и гражданского общества. Характерно, что на Западе не сформировалось глубоких представлений относительно того, насколько велики эти различия и насколько проблематично их преодоление. В то же время враждебность "третьего" мира "первому", все более различимая в некоторых заявлениях его представителей, вполне понятна уже потому, что любая партикуляристская цивилизация всегда будет считать опасность, исходящую от другой партикуляристской цивилизации, меньшей, чем исходящую от цивилизации, основанной на принципах универсализма. Тот факт, что сегодня Запад не стремится к насильственной экспансии, не имеет в данном случае определяющего значения. Налицо кризис доверия, неспособность каждого из миров понять историю и природу другого, адекватно оценить мотивы, стоящие за его действиями. Невольно вспоминаются пророческие, быть может, слова Р. Киплинга: "Запад есть Запад, Восток есть Восток, и они никогда не сойдутся!"

2

Итак, мы попытались обрисовать тот фон, на котором рассмотрим теперь вопрос о сфере и характере позитивного взаимодействия между

стр. 12

"первым" и "третьим" мирами, о масштабах потенциальных конфликтов, способных возникнуть в их отношениях.

Начнем с оценки экономических аспектов проблемы, поскольку хозяйственное и технологическое взаимодействие двух цивилизаций, при всей его сложности и противоречивости, остается, на наш взгляд, основным, хотя и ослабевающим, фактором единства современного мира.

Вся история Запада может быть представлена как история его хозяйственной экспансии. Стремление к расширению ареала своего влияния всегда было отличительной чертой европейцев. Политическая свобода и экономическая целесообразность стали необходимым и достаточным условиями, чтобы выходцы из Европы уже к середине XVIII в. оставили следы своего хозяйственного присутствия на всех континентах, связав Азию, Африку и обе Америки в некое подобие единого целого. Не понимая в то время ни качественного отличия европейской культуры от традиций других народов, ни пределов своего потенциального технологического и экономического доминирования, европейцы к концу XIX столетия обусловили экономическую и политическую взаимозависимость мира, "глобализированность" которого ни до, ни после этого не превосходила достигнутого тогда уровня. На протяжении XVIII и XIX в. сформировались первые европеизированные страны за пределами европейского континента - США, Канада, Австралия и Новая Зеландия, - и подобных прецедентов не было больше в новой и новейшей истории; фактически все значительные по масштабам и ресурсам территории (за исключением Китая) были подчинены политическому влиянию западного мира; при этом с XVI в. по начало ХХ-го европейский континент покинуло большее количество людей, чем проживало там на момент открытия Америки. К концу XIX столетия показатели открытости основных европейских экономик - такие, как отношение объема экспорта к валовому национальному продукту или отношение инвестиций в зарубежные проекты к их общему объему, -достигли исторического максимума, не превзойденного и поныне.

Пределы этой экспансии были обусловлены в первую очередь именно в силу малой совместимости европейских порядков с традициями колонизируемых территорий. По мере хозяйственного прогресса метрополий экономическая значимость ресурсов, получаемых из колониальных стран, стала обесцениваться социальными и гуманитарными издержками по управлению ими. Распад колониальной системы явился с этой точки зрения не столько* трагедией европейской цивилизации, сколько шансом на успех, важнейшим условием ее дальнейшего сбалансированного развития. Многочисленные статистические данные свидетельствуют о беспрецедентном снижении роли "третьего" мира в экономических трансакциях "первого". Если в 1953 г. индустриальные государства направляли в страны того же уровня развития 38% общего

стр. 13

объема своего экспорта, то к 1990 г. этот показатель вырос до 76%. Сегодня, когда объем используемого постиндустриальными державами сырья не превышает по стоимости 4% их валового национального продукта, не приходится удивляться, что лишь 5% торговых потоков, начинающихся на территории одного из 29 государств-членов ОЭСР, выходят вовне этой совокупности стран, а объем инвестиций в экономику развивающихся стран устойчиво сокращается. Результаты не требуют комментариев: в середине 90-х гг. "золотой миллиард", представленный 1/5 частью человечества, присваивал в 61 (!) раз больше богатств, нежели на другом полюсе богатства беднейшая - 1/5: 82,7% против 1,4%.

Хозяйственная глобализация, о которой сегодня так много говорят, представляется на деле весьма односторонним процессом, делающим западный мир все более самодостаточным и самоизолированным, заинтересованным в том, чтобы экономика отдельных стран или групп государств в иных регионах обслуживала потребности Запада в тех или иных товарах массового спроса, производимых по западным стандартам с применением западных технологий и капитала. Стремительное распространение информационных технологий лишь укрепляет хозяйственное доминирование постиндустриального мира, так как ныне он задает параметры функционирования любой экономики на планете. Вместо ренты, которая присваивалась Европой как политическим центром мира XIX в., западная цивилизация взимает сегодня со всех других стран мирового сообщества ренту, обусловленную своим беспрецедентным технологическим превосходством. Сохраняя в своем распоряжении созданные им информационные блага, сколь бы широко они ни экспортировались, и повышая интеллектуальный потенциал своего населения тем больше, чем более активно он используется, Запад создал модель своеобразного "вечного двигателя", недоступного остальному миру и обеспечивающего постиндустриальным странам все более независимое существование.

В отличие от содержания и тенденций экономического взаимодействия между "центром" и периферией, достаточно понятных современной социологии, характер их отношений в социальной и политической сферах остается гораздо менее изученным.

Бурные события второй половины XX в. - начиная с распада колониальной системы и заканчивая крахом коммунизма, сопровождавшимся, как могло показаться, всеобщим торжеством демократических идей, - породили в умах европейских и особенно американских социологов и политиков уверенность в перспективе быстрого и даже триумфального распространения западных ценностей во всем мире. Однако именно последние десятилетия наиболее явным образом свидетельствуют, на наш взгляд, о тщетности подобных надежд. Несмотря на колоссально возросшую хозяйственную и военную мощь Запада, на протяже-

стр. 14

нии всего завершившегося на наших глазах столетия ни в одной стране (за исключением недавно освободившихся от коммунизма стран-сателлитов Советского Союза и балтийских государств) не сформировалось ни подлинно демократического режима, ни полноценного гражданского общества. Неимоверные усилия США и их европейских союзников, направленные на распространение западных ценностей, так и не привели к их укоренению в большинстве регионов мира. Коллективное сознание народов периферийных стран успешно отражает беспрецедентную атаку со стороны западного либерализма и не изменяет своим традициям. А попытка универсализации культурного пространства, выражающаяся в активном внедрении в развивающиеся государства западной символической продукции, имеет обратный эффект, который проявляется в наделении продуктов чуждой культуры собственным внутренним смыслом, в приспособлении их к системе традиционных ценностей.

Ниже мы вернемся к причинам этого явления; здесь же отметим, что традиционные общества, не изменившие своим базовым принципам, которые отвергают индивидуализм, сохраняют неравенство и не признают основ гражданского общества, с легкостью изменили свой внешний облик. Африканские племенные царьки стали президентами, в Индонезии появился парламент, а в подавляющем большинстве развивающихся стран декларировано разделение властей. Каков смысл этой мимикрии? На наш взгляд, он предельно прост и заключается в том, что в последние десятилетия даже видимость продвижения той или иной страны по пути построения демократического гражданского общества (вместо пресловутого строительства социализма) нередко становилась условием получения западной помощи, кредитов и инвестиций. Ресурсы, направлявшиеся постиндустриальным Западом в периферийные страны, были в эти годы важнейшим фактором их развития (достаточно вспомнить, что темп прироста валового национального продукта ни в одном из азиатских "тигров" ни в один год [за исключением 1998-го] не превышал темпа прироста прямых иностранных инвестиций в ту или иную страну Юго-Восточной Азии). Наблюдая становление в странах периферии формально демократической системы, повышение роли судов и арбитража, создание сети банков и бирж, западные эксперты добросовестно и простодушно предполагали, что эти институты покоятся на тех же основаниях, что и в постиндустриальных государствах. Когда же оказывается, что государственные статистические агентства в Таиланде резко завышают официальные оценки валютных резервов, в Индонезии крупнейшие банки принадлежат президенту и его семье, в России курс доллара вырастает вдвое за один День и потом вновь падает только потому, что это выгодно Центральному банку, спасающему себя от обязательств по валютным фьючерсам, а южнокорейское правительство, по-

стр. 15

лучив международные кредиты, отказывается обанкротить и приватизировать убыточные компании, подобное простодушие начинает рассеиваться.

Анализируя факты и события, происходящие в странах "третьего" мира, можно достаточно уверенно утверждать, что их руководство действует (или пытается действовать) на основе западных принципов только в отношениях с самими западными государствами и возвращается к клановым стереотипам поведения, основанным на пренебрежении к закону и праву, как только тот или иной вопрос относится к их внутреннему ведению. Политика их в большинстве случаев лукава; не учитывать этого факта становится далее невозможно, но западные лидеры остерегаются признать данное обстоятельство в столь жестких формулировках, ибо это было бы признанием неудачи их политики, направленной на распространение в мире институтов гражданского общества и демократической формы правления.

Сохранение в постиндустриальном мире и мировом сообществе в целом иллюзии, будто процесс усвоения западных ценностей повсюду на планете не достиг своих пределов, не пробуксовывает, не приводит в лучшем случае к паллиативным результатам, чревато тем, что западная цивилизация начнет терять собственную идентичность. Поясним эту мысль. Нынешнее мировое лидерство в экономике и политике Запад завоевал, руководствуясь принципами либерализма и демократии. Сохранение упомянутой иллюзии означало бы отказ от этих "родовых признаков" Запада и следование неясным соображениям абстрактного гуманизма (не к ночи будь помянут этот излюбленный термин советских идеологов времен "холодной войны). Оказывается, что те подходы к организации общественной жизни, которые не только приемлемы, но даже необходимым в рамках самих западных обществ, отнюдь не могут быть экстраполированы в планетарном масштабе.

3

Тем самым мы переходим к проблеме гуманитарного взаимодействия между "первым" и "третьим" мирами. Именно этот тип взаимодействия во все времена был и остается основным инструментом взаимного познания и обогащения культур и традиций. Гуманитарное взаимодействие между цивилизациями исключительно многогранно, и мы можем коснуться здесь лишь некоторых его аспектов. На протяжении XX в., как отмечалось выше, ни одна страна мира не сумела в полной мере освоить и укоренить в своих границах западную модель гражданского общества. Это объясняется, в частности, невозможностью быстро изменить мировоззение и стереотипы поведения не только целого поколения людей, но и конкретного человека. Но, в свою очередь, население западных государств также не слишком восприимчиво к устоям и ценно-

стр. 16

стям, распространенным в странах периферии. Это приводит нас к выводу, что в долгосрочной перспективе трудно рассчитывать на позитивное, взаимообогащающее взаимодействие культурных систем различного цивилизационного происхождения. В пределах же достаточно коротких исторических периодов возможно изменение вектора социально-политического развития стран периферии, но только при условии исключительно "агрессивной " миграции в эти страны носителей импортируемой культуры. Под этим углом зрения полезно обратиться к оценкам миграционных потоков между "первым" и "третьим" мирами.

Если рассмотреть историю европейской экспансии за пределы континента, обнаруживается, что она принимала три слабосопоставимых формы. Во-первых, и об этой форме чаще всего толкует социологическая литература, имеется в виду копирование и последующее усвоение в разных регионах мира европейских методов хозяйствования, а отчасти даже и европейских методов управления, не затрагивающих политической структуры общества, (наиболее впечатляющие примеры этого дают Россия времен Петра I или послевоенная Южная Корея). Во-вторых, безусловно имеет место широкое распространение продуктов и явлений западной культуры - начиная от киноиндустрии и моды и заканчивая культурой потребления (в одном только Гонконге накануне азиатского финансового кризиса дорогих сигар, сыров и коньяков продавалось больше, чем в Великобритании). Однако, и это в- третьих, комплексное укоренение западных социальных форм в незападных странах до сего дня остается весьма ограниченным. Мы уже говорили о трех очагах такого укоренения - США, Канаде, а также Австралии и Новой Зеландии; во всех этих странах Европа как бы "выплеснулась" за рамки своих этнических границ, распространившись на новую территорию: мигранты из Европы составили здесь в конечном счете подавляющее большинство.

Таким образом, вся история последних столетий не знает примеров преобразования периферийных обществ по западному образцу; она полна лишь случаями "расчистки" территорий для строительства обществ западного типа с нуля. По сути дела, мы не знаем убедительных подтверждений самой возможности позитивного, взаимообогащающего взаимодействия культурных систем различного цивилизационного происхождения.

Теперь спросим себя: в чем принципиальное отличие миграции носителей западной культуры в страны периферии и их адаптации к условиям местной жизни от "освоения" Запада выходцами из традиционных обществ? Ответ, на наш взгляд, лежит на поверхности: представители западного, индивидуализированного типа поведения стремятся прежде всего к достижению собственных целей, но не к формированию замкнутого сообщества. Говоря более определенно, можно утверждать, что формирование гражданского общества в "третьем" мире, которое, впол-

стр. 17

не возможно, является целью западных государств, не выступает целью для их граждан, по тем или иным причинам покидающим страны "центра" в направлении периферии. Индивидуализм потому и преуспел в качестве жизненного принципа, что он не предполагает постановки абстрактных и недостижимых целей; при этом на подсознательном уровне отдельные граждане западных стран, оказавшись за их пределами, ощущают то, чего до сих пор не осознали их правительства - они чувствуют, что переделать этот чуждый им мир невозможно и следует, так или иначе достигнув своих целей, вернуться в привычную среду. Поэтому число западных эмигрантов, пытающихся добиться гражданства стран периферии или влиять на их политическую жизнь, ничтожно мало. Напротив, представители незападного, неиндивидуализированного типа поведения не считают возможным достижение собственных целей вне сообщества себе подобных.Иначе говоря, формирование элементов традиционного общества в "первом" мире, которое никогда не декларируется в качестве цели незападных государств, выступает таковой для выходцевиз них, ищущих лучшей доли в постиндустриальном мире. Не в состоянии достичь своих целей в чуждой для них среде, эти переселенцы быстро образуют замкнутые сообщества, в которых воспроизводятся традиционные для них отношения. При этом, в отличие от западных граждан в странах периферии, они и на новом месте чувствуют себя в прежней среде и поэтому воспринимают свое пребывание на Западе как постоянное, принимают подданство западных стран, не разделяя, а иногда даже и не понимая принципов гражданского общества, все более активно участвуют в политической жизни.

В данном случае та ошибка западных политиков, о которой мы говорили выше, воспроизводится внутри их собственных стран. С одной стороны, они воспринимают стремления иммигрантов как их желание приобщиться к ценностям гражданского общества (и не могут воспринимать иначе, особенно в Соединенных Штатах, учитывая их исторический опыт). С другой стороны, они пребывают под влиянием некритически осмысленного требования равенства, лежащего в основе западного либерализма. Обе эти посылки несостоятельны, ибо противоречат принципу индивидуализма, который был и остается основным принципом западной социальной организации.

Относительно первой посылки следует заметить, что оказавшийся безусловно позитивным исторический опыт иммиграции, в первую очередь в Соединенные Штаты, ставшие, как иногда говорят, "плавильным тиглем" различных рас и народов, не должен сегодня восприниматься вне его специфических условий. Так, в 1910г. среди десяти стран, обеспечивавших наибольший приток иммигрантов в США, неевропейскими были лишь две, а к 1990 г. все десять представляли лишь два региона - Восточную Азию и Карибский бассейн; поэтому ценностные ориента-

стр. 18

ции коренного и прибывающего населения оказываются резко поляризованными. Но особое значение приобретает тот факт, что любое количество иммигрантов не создает проблем до тех пор, пока они, как это было в начале XX в., стремятся интегрироваться в сложившуюся социальную среду, а не обособиться от нее, то есть до тех пор, пока плавильная машина производит однородную смесь, а не забивается шлаком. Сегодня же большинство иммигрантов, прибывающих в страны ЕС и США, происходят из стран с чуждыми Западу культурными установками и не стремятся усвоить ценности гражданского общества, инкорпорируясь в существующую социальную среду, а образуют диаспоры и локальные сообщества, живущие прежде всего по своим собственным законам и лишь во вторую очередь - по законам приютивших их стран. (Достаточно вспомнить "чайна-тауны", ставшие достопримечательностью для туристов в любом крупном западном городе.)

Анализируя вторую посылку, мы сталкиваемся с еще более радикальной подменой понятий. Идея равенства, как бы важна она ни была для западного общества, вторична по отношению к принципу индивидуализма, ибо без признания социальной единицей индивида проповедь равенства бессмысленна. Подмена в западных обществах либеральных демократических принципов соображениями гуманизма приводит к тому, что под лозунгами защиты прав национальных и этнических меньшинств de facto защищаются права групп, оттесняющие на задний план приоритетные по сути права индивидов. Предельно гиперболизируя складывающуюся ситуацию, можно было бы сказать, что никогда еще западные общества не оказывались в столь двусмысленном положении и никогда еще либеральные ценности не попирались столь активно правительствами самих либеральных демократических стран.

Прежде чем рассматривать возможные пути разрешения существующих противоречий, нам хотелось бы еще раз задаться вопросом: действительно ли велика опасность, которую таит в себе сложившееся положение вещей? Не преуменьшаем ли мы интегративный потенциал западных обществ? Не преувеличиваем ли угрозу утраты Западом его либеральной демократической идентичности? Прибегнем к исторической аналогии, которая поможет нам ответить на эти вопросы. Непрекращающиеся набеги степных кочевников на Северный Китай привели к возведению в III в. до нашей эры Великой китайской стены. Вплоть до конца второго тысячелетия уже нашей эры она служила символом защиты от губительного - как в физическом, так и идеологическом плане - вторжения чужеземцев и сохранения чистоты китайского этноса. При этом никто не считал китайцев националистами! В XXI в. каждый может "разрушить стену" всего лишь щелчком компьютерной мыши и оказаться в ином мире. В свете нашей проблемы эта прозрачность и призрачность границ позволяет, при желании, членам того или иного этническо-

стр. 19

го сообщества, оказавшимся вне границ его культурного влияния, как угодно долго поддерживать и воспроизводить в чуждой культурной среде традиционные связи и отношения. А желания этого не возникнуть не может, поскольку именно этническая принадлежность не в последнюю очередь определяет мировоззрение и поведенческий стереотип человека. Из этого следует, что наличие замкнутых этнических сообществ в границах западных стран в совокупности с возможностью воспроизводить традиционные отношения - в том числе и с помощью постиндустриальных информационных технологий - делает процесс ассимиляции практически невозможным, даже в условиях формального признания иммигранта гражданином свободного демократического западного государства.

4

"Столкновение цивилизаций", о котором часто говорят в последние годы, сегодня в гораздо большей мере происходит не на мировой арене, а внутри самих западных стран, что придает ему весьма специфические черты. Процесс размывания основ любого общества, обусловленный подменой идейных смыслов при сохранении традиционных для них форм, обычно незаметен для исследователя, пока не дойдет до критической отметки, но тогда он становится заботой не столько науки, сколько общества и его лидеров. Вместе с тем внутристрановой характер "столкновения" не меняет сути проблемы: речь по-прежнему идет о несовместимости двух принципиально различных парадигм, о невозможности их синтеза и становления на общей базе некоего компромиссного социального устройства. Какими же выглядят перспективы развития современного мирового порядка в подобном контексте?

Мы полагаем, что область поиска ответов на этот вопрос естественным образом сужается рядом достаточно очевидных ограничений. Прежде всего, представляется неэффективной экстраполяция каких бы то ни было тенденций либерально- демократического развития, явившегося результатом многовекового исторического развития Европы. Иными словами, признание современным государством за своими гражданами прав на свободу и равенство отнюдь не означает, а тем более не предполагает требования того же от стран, чуждых европейской культурной традиции. Было бы также неправильно и непродуктивно руководствоваться при таком поиске абстрактными соображениями гуманизма и этики; отталкиваться нужно от современного понимания исторически сложившихся принципов организации как западных, так и иных обществ. Современные взаимоотношения между государствами представляют собой взаимодействие жестких и закрепленных культурной традицией социальных структур, а не гибких и восприимчивых к развитым культурным формам молодых этносов. Следовательно, задача построе-

стр. 20

ния новой культуры по европейскому образцу в странах периферии не имеет практического решения, если не подразумевать полного разрушения старой. И, наконец, не имеет достаточного под собой основания мнение, будто нынешнее хозяйственное и технологическое могущество постиндустриальных стран делает их неуязвимыми перед лицом экспансии чуждых им социальных систем. С учетом этих ограничений мы и попытаемся прийти к некоторым выводам о наиболее вероятных сценариях межцивилизационного столкновения.

Трагический опыт истории XX в. показал, что социальные системы маловосприимчивы к внешнему влиянию, если только оно не опосредуется прямым насилием. Как следствие, оказывается, что масштабное, на первый взгляд, распространение западных ценностей в страны "третьего" мира является по большей части иллюзорным и почти не затрагивает фундаментальных основ традиционных обществ. Сами они представляют собой тип социальной организации, качественно отличный от западного, и предполагают приоритет клановых и семейных интересов над индивидуальными, преимущественно консенсусно-общинный, а не демократический, характер принятия политических решений и, следовательно, отторгают основные институты гражданского" общества. Несмотря на всю традиционность и видимый консерватизм этих обществ, они переживают в настоящее время этап определенного подъема и приспособления к условиям глобализации, тогда как большинство стран Запада представляют собой зрелые социальные системы, утратившие элементы пассионарности и декларирующие "общечеловеческие" ценности, под которыми понимаются их собственные ценностные установки. В этих условиях, как мы полагаем, активизация межцивилизационнрго взаимодействия способна привести к экспансии незападных социальных структур в границы постиндустриального мира и последующей деградации основных устоев западных обществ. В результате может сложиться ситуация, подобная той, которая полтора тысячелетия назад опосредована падение Римской империи.

Однако, как мы помним, распад и разрушение античного мира, воспринятые историками как пример очевидного регресса, содержали в себе зерно будущего социального прорыва, проросшее много столетий спустя. Варварские племена, поддавшиеся влиянию римской культуры, стремились не столько разрушить римские порядки, сколько воспроизвести их; подобно этому, нынешние иммигранты на Западе вряд ли имеют своей целью уничтожить постиндустриальный общественный уклад, но при этом они не способны усвоить либеральные демократические ценности и потому своей деятельностью вызывают их деградацию. Вполне возможно, что даже при таком крайне пессимистическом сценарии через какой-то длительный период времени как раз и произойдет тот синтез западных и незападных социальных моделей, который сего-

стр. 21

дня представляется невозможным уже потому, что грозит распадом и крушением западной цивилизации. Однако, повторим, учитывая интеллектуальную, экономическую, технологическую и военную мощь западного мира, мы считаем такой ход развития маловероятным.

Но столь же маловероятным представляется и следование нынешней тенденции распространения мультикультурализма и размывания основ гражданского общества. На Западе постепенно осознается опасность, с которой сталкивается постиндустриальный мир, принимающий в свои границы потоки мигрантов, которым чужды принципы его организации и которые, пользуясь этими принципами, во все более широких масштабах воспроизводят на Западе сообщества, живущие по традиционным для них канонам. Между тем и непопулярность действий, которые будут все более неукоснительно предприниматься по мере углубления этого осознания, окажется, несомненно, исключительно высокой. Тем более, что как на протяжении всех последних столетий, так и сегодня экономические факторы остаются определяющими в общественной жизни. Диссонанс между неуклонным снижением значения развивающихся стран для функционирования постиндустриальных экономик и нарастающим притоком иммигрантов из этих стран на Запад не может быть беспредельным. По-видимому, уже в обозримой перспективе западный мир вынужден будет перейти к политике большей закрытости в отношении миграционных потоков, как он последовательно закрывается в отношении потоков товарных и инвестиционных. Кроме того, логично ожидать радикального сокращения экономической помощи странам периферии и переориентировния всех усилий государства на решение внутренних проблем и восстановление пошатнувшихся мировоззренческих основ. Поскольку такой сценарий представляется нам более вероятным, охарактеризуем его подробнее.

Этот сценарий, разумеется, не предполагает какой-то автаркии западного мира. Несомненно, активность экономического, технологического и информационного обменов и далее будут нарастать (в абсолютном выражении); альтернативы этому нет. Однако необходимость сохранения исторической преемственности, идентичности западных обществ требует иных, более сдержанных темпов ассимиляции представителей чужеродных культурных традиций - темпов, соответствующих природе этого сложного процесса. Это позволит, как в первой половине XX в. в Соединенных Штатах и ряде европейских стран, постепенно прививать им восприимчивость к принципам гражданского общества - с его индивидуализмом и либеральной демократией. Возможно, появятся какие-то неизвестные пока методы адаптации традиционалистской психологии к западной культурной традиции. Интегративные способности западных обществ значительно ослаблены в настоящее время, а это значит, что интенсивность потока мигрантов должна ограничиваться ре-

стр. 22

альной возможностью этих обществ инкорпорировать ту или иную массу иммигрантов в существующую социальную структуру, не допуская при этом образования сплоченных национальных и этнических меньшинств, угрожающих внутренней стабильности постиндустриальных стран. Что же касается сокращения экономической помощи "третьему" миру, то эта мера будет актуальна прежде всего в отношении тех стран, которые не приемлют цивилизованного диалога с постиндустриальным Западом. По-видимому, наиболее адекватной формой взаимодействия западной цивилизации со странами периферии станет в XXI в постепенный обмен их суверенитета на экономическое благополучие', условием предоставления помощи и масштабных инвестиционных вливаний будет, вероятно, признан отказ государств "третьего" мира от национальной независимости через их вступление в единый альянс западных стран, как это имеет место сегодня при расширении Европейского Союза. В рамках этого сценария следует также ожидать, что будет определен ряд приоритетных направлений деятельности Запада, таких, как борьба с терроризмом и наркомафией, сохранение и восстановление окружающей природной среды, борьба с коррупцией и т. д. В данном случае не возникнет необходимости предпринимать какие-то особые меры по принуждению иных стран участвовать в подобных усилиях: достаточно применения торговых и инвестиционных санкций к тем, кто уличен или даже подозревается в содействии или попустительстве указанным явлениям. Сегодня западный мир имеет намного большую экономическую мощь, нежели политическую или гуманитарную, и именно она должна использоваться максимально эффективно и жестко.

* * *

В заключение отметим, что западный мир вступил в новое столетие далеко не таким защищенным, как это может показаться. Его экономическая мощь беспрецедентна, но внутренняя социальная и политическая структура подвержены эрозии, возможности влиять на все мировое сообщество ограничены, а опыт распространения либеральных демократических ценностей и ориентиров продемонстрировал результаты, не сопоставимые с затраченной энергией и средствами. В этой ситуации постиндустриальный мир, вероятнее всего, вынужден будет перейти от "наступательных" действий к "оборонительным" в области внешней политики. Мы имеем в виду ограничение иммиграции из стран "третьего" мира и обеспечение более глубокой ассимиляции уже прибывших в развитые страны иммигрантов, укрепление принципов индивидуализма, переоценку общих требований гуманизма в пользу либеральных утилитарных ценностей, всегда остававшихся основой западной социальной системы. По-видимому, следует ожидать сокращения помощи странам периферии и выработки таких условий оказания

стр. 23

помощи, которые будут предусматривать переход стран, готовых принять подобную помощь, под протекторат развитых стран, отказ в той или иной форме от элементов суверенитета. Разумеется, осуществление таких мер требует постепенности и осторожности. Вероятно, будет осваиваться практика жесткого применения экономических санкций к государствам, потворствующим терроризму, допускающим массовые нарушения прав человека и пренебрежительно относящимся к загрязнению окружающей среды. Мы считаем, что реализация такой политики не является, как этого иногда опасаются, формой дискриминации; подобно тому, как каждый человек волен дружить или не дружить с другими людьми, не разделяющими его убеждений, свободные страны вольны своей экономической политикой отвечать на приверженность других разделяемым ими убеждениям или на их пренебрежение таковыми. Наконец, и в этом состоит, пожалуй, один из главных уроков XX в. для западных стран, следует признать слабую эффективность попыток различными путями склонять к демократизации развивающиеся страны; в большинстве своем их уклад качественно отличается от западных демократий.

Начало XXI в. неизбежно станет для западного мира периодом преодоления многочисленных иллюзий, порожденных десятилетиями хозяйственного процветания и политической гегемонии. Ему придется осознать, что за фасадом экономической и военной мощи скрываются все более ограниченные возможности влияния на страны периферии и, что гораздо более опасно, эрозия внутренней социальной и политической структуры. Важнейшим уроком завершившегося столетия можно считать неспособность демократического гражданского общества западного типа к быстрому распространению в мировом масштабе, хотя еще десять лет назад справедливым принято было считать совершенно противоположное утверждение. Поэтому сегодня, когда безудержная экспансия может привести лишь к ослаблению западного мира, как внешнему, так и внутреннему, необходимы остановка и переосмысление накопленного опыта. Эта остановка на пути прогресса, возможно, и является чем-то худшим, нежели продолжение поступательного движения, но конфликт даже в условиях быстрого прогресса кажется нам намного более опасным, чем хрупкое спокойствие, пусть и в условиях относительной стагнации.

Постоянный адрес данной публикации: