Громова Н.

Узел. Поэты: дружбы и разрывы. Из литературного быта 20 - 30-х годов М.: Эллис Лак, 2006

Исторически "Узел" - книгоиздательство, существовавшее в 20-е годы и объединившее многих героев этой документальной книги, поэтов известных и забытых: Б. Пастернака, С. Парнок, В. Луговского, И Сельвинского, Д. Петровского и др. Впрочем, круг героев книги весьма широк и включает в себя не только сотрудников издательства "Узел". Так или иначе затрагиваются биографии В. Хлебникова, В. Маяковского, Н. Асеева, А. Фадеева, Н. Тихонова, Л. Авербаха, П. Павленко, В. Инбер, П. Васильева, М. Алигер и многих других. Само же название "Узел" понимается автором более широко, это ключевое слово, предопределившее взаимоотношения советских литераторов данной эпохи. Вышедшие "из одного "Узла"", в двадцатые годы они еще связаны узами живой, неформальной дружбы. Постепенно, по мере усиления идеологического контроля власти, живые узы разрушаются, "узлы" дружбы слабеют, на смену им приходят формальные организации с формализованными отношениями и боязнью каждого быть самим собой. Люди, некогда близкие, отдаляются друг от друга, замыкаются каждый в себе, но при этом оказываются связанными уже другими узами в другие мелкие узлы - узлы непростых семейных и внесемейных любовных отношений, а все вместе оказываются завязаны еще и в единый узел неволи и страха.

Судить людей, переживших те годы, никто из ныне живущих не вправе. Вместе с тем при чтении книги нельзя отделаться от чувства, что многие из этих "делателей" были "достойны мзды своей". Да, безусловно, все они находились под гнетом тоталитарного режима, но не режим, а собственные, весьма относительные, понятия о нравственности толкали их не просто на сотрудничество с этим режимом, но на низкое угодничество, на воспевание его - в обмен на небольшие привилегии в виде квартиры в центре Москвы или дачи в Переделкине. Весьма символично, что писательские дачи были построены на месте кладбища и на некоторых участках сохранялись могилы, которые посещали родственники умерших. Попытки советских писателей выстроить свое личное счастье "на костях" - в прямом и переносном смысле, а из самих себя "выдавить интеллигентов", смыть "первородный грех происхождения" приводили к самым уродливым трансформациям личности. Тем не менее герои книги - даже самые антипатичные - вызывают скорее жалость, чем осуждение.

Книга основана на фактическом материале, в частности личных архивах: письмах, дневниках, фотографиях. Особый интерес представляют подмеченные автором приметы времени, словесные зарисовки московского быта 20 - 30-х годов с его трамваями, примусами, керосинками, деревянными заборами, молочницами, выездами на дачу, островками старого, еще дореволюционного уклада и стремительно отвоевывающей позиции новой советской действительностью. На фоне этого пестрого, мирного и уютного быта разыгрываются подлинные трагедии. Ахматова говорила, что масштаб трагедии этих лет не запечатлела ни одна литература: шекспировские драмы - эффектные злодейства, страсти, дуэли, - это все мелочь, всего лишь детские игры по сравнению с тем, что пришлось испытать жившим и пережившим те годы.

Т. Александрова

стр. 78

Подорога В.

Мимесис. Материалы по аналитической антропологии литературы. Том 1. М.: Культурная революция: Логос, 2006

Валерий Подорога - один из наиболее известных отечественных философов настоящего времени. Сам Подорога квалифицирует свой метод как "аналитическую антропологию". Как говорится - исполать, лишь бы читателю было интересно следить за авторской мыслью. За мыслью Подороги следить интересно - многие веши он подает совершенно по-новому, вступая по ходу дела в спор со многими авторитетами, от Бахтина до Лотмана. Хотя к некоторым его терминам надо попривыкнуть - поначалу они воспринимаются со скрипом. Так, интересующую его традицию в русской прозе, берущую начало у Гоголя и Достоевского и проходящую через Андрея Белого и Платонова к обэриутам Хармсу и Введенскому, он объявляет другой или экспериментальной литературой. Строго говоря, в литературоведении под "экспериментальной литературой" принято понимать те возникшие в XX веке явления, которые характеризуются "эмансипацией" или "восстанием" формы - когда сама форма накопила с течением веков такую содержательность, что способна уже и сама ее обозначать и продуцировать. Ясно, что ни Гоголь, ни Достоевский к таким "экспериментам" не имеют никакого отношения. Видимо, автор просто хотел показать, что они противостоят неким "миметическим" (правдоподобно-реалистическим) образцам, которые явлены в более гармонизированном складе художественной речи - например, у Пушкина, Лермонтова, Тургенева, Гончарова, Толстого, Чехова. Но не логичнее ли было бы пользоваться в таком случае старинными философскими терминами, в коих различаются типы объективирующего и субъективирующего сознания?

Подорога позаимствовал для своего труда название у классической работы Эриха Ауэрбаха, неоднократно у нас издававшейся. Однако тип культурно-исторического правдоподобия, исследуемый Ауэрбахом, составляет лишь одну из трех граней того мимесиса, который желает изучать Подорога. Два других - это, во-первых, внутрипроизведенческий, указывающий на самодостаточность литературы, признающей собственную логику правдивости изображения, и, во-вторых, мимесис межпроизведенческий, подразумевающий самые различные типы и степени влияния - от плагиата до скрытой полемики. Обширный, в семьсот страниц большого формата, труд насыщен интереснейшими материалами: от анализа поэтической структуры отдельных произведений Гоголя и Достоевского (а именно этим двум писателям посвящен первый том исследования) до многообразных интертекстуальных связей. Здесь, пожалуй, исследование Подороги особенно ценно. Скажем, "внутренняя форма" прозы Гоголя была в свое время блестяще явлена в знаменитой книге Андрея Белого "Мастерство Гоголя". Но на связи самого Белого с Гоголем или Достоевским указывалось до сих пор слишком общо. В основном, рассматривались случайные примеры сходства отдельных использованных приемов, словечек, образов. Подорога обстоятельно и подробно показывает, что Белый не использует технику внешней подражательности или имитации чужого стиля, а стремится посредством понимания темпоральной природы произведения (Гоголя или Достоевского) воссоздать ритмическую структуру повествования классических образцов и воспользоваться ею в своих интересах. В прозе Белого происходит и явное, двадцатому веку свойственное убыстрение литературной мимикрии Гоголя - поясняющие этот тезис примеры следует отнести к

стр. 79

наиболее убедительным и показательным в книге. Тем более что они продолжены и на внешнюю перспективу - из зарубежных современников Белого в данном случае привлекается Гофмансталь.

Точки отсчета подороговой антропологии - Время, Пространство, Материя (Вещность). Собственно, как и вообще в фундаментальной философии - от Платона до Хайде ггера, который нередко цитируется в книге. Интересно и ново только само применение этих сугубо философских понятий и методов "сечения предмета" к такой текучей, неуловимой в своей переливчатости форме, каковую представляет собой художественная речь. Если относиться к подобным анализам здраво - то есть понимая, что любая рациональность не может подменить собой иррациональное ядро произведения, но не может ему и повредить (а в случае достаточно глубокого анализа, напротив, может лишь насытить новыми оттенками смысла), то подобные попытки "философской работы" с художественным текстом следует признать и оправданными, и успешными.

Первый том труда Подороги основывается все же на хорошо знакомом всем классическом материале. Во втором томе, над которым сейчас работает автор, обещан менее исследованный, но не менее интересный материал - "антропологический" анализ творчества Андрея Белого, Андрея Платонова, Даниила Хармса и Александра Введенского.

Ю. Архипов

Постоянный адрес данной публикации: