Социальный антиномизм - фактор, не раз затронутый автором, имеет две стороны: как порождение внутреннего мира человека он, соприкасаясь с миром внешним при определенных условиях, характеризует слагаемые бытия, вещи и явления. Но человек - исток социального антиномизма, замкнутый ситуационной конкретикой, не осознает этого и, становясь абсолютно свободен в своих действиях, социально почти слепнет. Потому возрастает не только роль культуры как обобщающей силы, не зависящей от конкретной структурности внешнего мира и наивного реализма как максимально доступной формы восприятия. Возрастает роль ситуаций, когда свобода в хаотичном бытии и конкретная личность удачно гармонизируют, ведь бытие в состоянии хаоса своих слагаемых объективно не противоречит личности; если не гармонически сочетать, то хотя бы гармонически трактовать соотношения внутреннего и внешнего миров.

Константин Бальмонт

Поэзия и философия в бытии, хаотизированном до его слагаемых - вещи, всегда пытающиеся либо организовать себя, подчинив внутреннее внешнему, либо стать некой социально организованной и организующей бытие единицей, солнцем, как сказал про себя Бальмонт, предлагая ту же роль другим. Бытие, став хаотичным, остается бытием в привычном на первый взгляд. И конечно, не только естественное стремление к бытийному мировому господству в хаосе бытия, а сама изначальная свобода внутреннего мира как истока социального бытия, вывела следующее: сама Смерть, забирая поэта, стыдит его: уход из мира - бегство от свершений. Красивость такого ухода ложна, недостойна солнца.

Солнце (организованное постоянное гибкое) лишь дает оценки своим антиподам. Это те, кто абсолютизировал ситуационное, стал его рабом, но солнце, преодолевшее увязку с конкретикой, при всей своей надежности лишающей свободы действия, признает свои антитезы как непрерывную цепь - жизни или бытия, неважно. Фактически антагонизм между ситуационниками - о поэте скажем языком поэзии и

стр. 209

солнц - разница между покорившимися диктату антиномического хаоса, замкнувшись в чем-то ситуационном, регламентированном, и воспринявшими хаос как благотворную свободу. Этот антагонизм односторонен: ситуационники считают солнце жестоким выжигающим светом, а оно знает, как уязвимы земное совершенство, конечны свобода и свет. Лебедь, умирая, "видел правду в первый раз". Ситуационники, рабы конкретного, абсолютизируют смерть как последний довод своего социального существования. Земная смерть для солнца "стоит лишь то, что она стоит". Индивидуализм - абсолютизация личности с позиций абсолютизации ситуационного. Узрев реальную картину, где земная вечностъ невозможна, ограждаешь земное совершенство во всех его ситуационных проявлениях от рабства у ситуационного.

Каково соотношение солнца - земного совершенства и ситуационника?

Прежде всего заметим: в хаосе антиномического бытия особенно сильно выпячиваются поступочные, коллизионные проявления личности, раз она вышла на авансцену жизни как ее явный непосредственный двигатель. Разоблачения индивидов как индивидов в социальной их роли - тактика, но не стратегия. Будучи стратегией, линия на разоблачения делает нас бессильными: хаотичность антиномического бытия позволяет нам познавать что-либо на основе нескольких бесспорных фактов, минуя сведения, искаженные в силу разных причин, и абсолютизация, напрашивающаяся в таком хаосе, делает просто необходимой профанацию, десакрализацию абсолютизированного, тем более, что таковая наиболее понятна наивному реализму, усиленному фактором социального антиномизма.

Но успешно познавать этот фактор и управлять им можно лишь осознав, что не все, внешне с ним схожее, к нему относится. Взять поэтику Бальмонта. Тонко пользуясь хорошими разговорными прозаизмами ("мать" вместо "мама"), будучи живым и страстным, он сохраняет то, что в обиходе называют, приблизительно и неграмотно, нордическим типом поведения. В конкретной личности действуют конкретные особенности безразмерной природы человека. А фактор социального антиномизма уже ассимилирован миром внешним.

В чем суть ситуационников, бросивших солнцу: "не будем, как солнце"? Да, в хаосе антиномизма проще всего выбрать для себя линию поведения, порожденную некой абсолютизированной ситуацией. Они могут быть не только расплывчатой декоративностью или абсолютизаторами Крика - "крикопоклонниками" они смелы. Но для них предел - та черта внешнего мира, до какой можно модифицировать линию, данную ситуацией - и только. При этом надо понимать естественность такого пути - есть ситуационник и есть раб- ситуационник. Нам понятна несостоятельность дуэли Пушкина и

стр. 210

холопства Горького лишь через нашу теоретическую перспективу, толкование обобщенного исторического отрезка, но не подчиненность индивида ситуации.

Наивно-реалистическое мировосприятие антиномического бытия не дает сложиться абсолютизированным гуру. В условиях, когда никто не пытался манипулировать социальными законами, номинирование любого явления равнялось ему и ничему более. В хаосе номинирование, классификация переменны, плавучи, легко служат замкнутости в ситуационном: вначале демаркируют корпоративные интересы, дробя их до микро, а после поддерживают лишь то познание, что рождает социальные силы, заведомо зависимые от ситуационного. Правда, остается мир внутренний - исток всего социального. Иван Бунин - к нему еще вернемся, был, простите за неологизм, лириком лирическим. Он смело исследовал все оттенки внутреннего мира. Но именно наивно-реалистическое мировосприятие помогло ему избежать обманчивых в своей направленности к человеку схем хаотичного внешнего мира. Бальмонт уходил и в микро, и в макро. Но если исследование внутреннего мира можно копировать, не упрощая, копией лирики Бунина стала советская бардовская песня, то "Я ловил уходящие тени" Бальмонта в копии будет лишь упрощением. При всей значимости внутреннего мира он легко подчиняется ситуационному.

Потому Бунин сочувствует, и не без веских конкретных оснований, своему герою, избравшему "толстовскую келью под елью". Для Бальмонта внутреннее и внешнее равны и взаимодополняемы, такой космос, в отличие от вымышленного ситуационниками ради произвольного ситуационного порабощения и самоподчинения, исключает неравноправие, ибо свободен в своем жизненном выражении. Наивный реализм со знаком плюс - рассуждения Бальмонта: "я знаю полную свободу .... Безмерность может замкнуться в малое". Любая форма неравноправия при естественной неравноценности изначально слишком мала для такой позиции - мир взаимодополняем.

Во взаимоотношениях между ситуационниками гуманизм есть фикция. Но предоставим слово солнцу, преодолевшему участь раба-ситуационника: "О, да, их имена суть многим, чужда им музыка мечты, так они серы и убоги, что им не нужно красоты. Свечу и жгу лучом горячим, и всем красивым шлю привет. И я - ничто зверям незрячим, но зренью светлых я - рассвет".

Нельзя не видеть силу благодатных изысканий ситуационнников. Единица ситуационного бесконечна изнутри. Но сила человека во всей безразмерности его природы - в свободном обращении с такими единицами. Если он подчиняется им, то в лучших его цветах вроде "Возмездия" А. Блока слышны непродуктивные тезисы о "вредоносности прогресса".

стр. 211

Солнечный родник Разума - Бальмонт - забил не из пластов эпох, когда социальные законы не затрагивались ничем, а посреди хаоса антиномического бытия. Но в его время - время социального сверхвзрыва начала ХХ в. бытие было не просто хаотизировано.

Мрак непонимания наличия фактора социального антиномизма был помножен на бытовой расклад: 80% "темного царства" - до 20% "идейных". Они часто были ситуационниками, и сверхвзрыв абсолютизировал все, что могло скинуть занавес хаотичного бытия, давивший прежде всего на ситуационников. Когда же внешний мир был изменен согласно их требам, оказалось, что "могущие изменить мир личности" солнца были предлогом и опять неудобны обновленным, но ситуационникам, по-прежнему замкнутым в единице конкретного.

Но между социальным антиномизмом и нечто, с ним схожим, между ситуационником и рабом-ситуационником всегда есть разница, условно называемая познанием на уровне наивного реализма. Она и является истоком социального бытия, если говорить обобщенно.

Считать декаданс культурой упадка? Но если мы смотрим через призму фактора социального антиномизма, не имеющего постоянных признаков, то мы свободны и классифицировать, и действовать. Тут наивный реализм облегчает определение форм культуры, форм обобщения, бытия: ведь характер социума определяет форму, а не силу и степень обобщения. Да и степени изменяются в ситуационном и - если говорить о бальмонтах - конкретном долгосрочном контексте.

И Бальмонт с его "Я люблю тебя, дьявол, я люблю Тебя, Бог", и Блоково "Узнаю, тебя, жизнь, принимаю", и У. Уитмен - "я не только певец добра, я и певец зла" - свидетельства способности человека не только активно и полнокровно жить в антиномическом хаосе ввиду подготовленности к тому человеческой природы уже на уровне наивного реализма, но в той же мере изменять мир, используя его естественную взаимозаменяемость в любых его А и Б. По этому принципу самоликвидировался социализм ХХ в. - самая негативная сила того времени в силу своей слепой апелляции к внутреннему миру и, едва начав восприниматься осознанно, гармонически поглотился самой природой человека и социума. Пятиконечная звезда - геометрическое изображение непрямолинейности золотого сечения мира, свастика - его бесконечной диалектической делимости, ситуационно оказались символами наиболее жестоких деспотий. В хаосе антиномизма абсолютизируется любая схема, дитя наивного реализма де-факто не схематично, вне демократии, гуманизма или антитез в социальном и художественном. "Элитарный" Бальмонт оставил следы в творчестве "плебея" Есенина: "Выткался на озере алый свет зари". Вот оно, плавное, неситуационное обращение с антиномическим бытием! Современники Бальмонта в силу упомянутой хаотичности бытия превозносили первичную духовную

стр. 212

природу человека, увязывая ее с социально-историческим наполнением социума: личность - последний оплот, но ее надо подстраховать социумом, заливая точно свинцом для тяжести и простоты обращения толщами веков. Такая толща по сути - накипь.

Бальмонт оказался вне символизма как литературного норматива в символизме - особенности антиномического восприятия антиномического бытия как переменного, сделавшего само восприятие гибким и полнокровным. Если в начале ХIХ в. поиск "золотого века" был поиском, основанном на неосознанной незатронутости социальных законов, то "при антиномизме" это средство абсолютизации ситуационного. Поскольку перечень возможных "золотых веков" бесконечен, то Бальмонту с его "всеобъятием" от "В глухие дни Бориса Годунова" до "Замка Джен Вальмор" и т.д любое отношение к миру - и позитив, и негатив - должно было казаться антиномически острым. Тем более наивный реализм, оценивая все абсолютизированно, "здесь и сейчас" заставляет обходить и оценочную сторону, и предметное содержание. Но солнце, преодолев рабство у ситуационного, не может и не должно уйти от подчиненности ему, подчиненности жизни. Более того, солнце остается солнцем, лишь будучи человеком в его земном. Ему не нужна регламентирующая его ради гармонии схема. Наивный реализм живет и действует в мире как он есть, познавая и изменяя его, не прибегая к классификации, всегда абсолютизирующей предмет. Ребенок, молчавший при рождении - солнце, входит в мир без барско-рабского барабанного боя, слушает в немоте и "растет певучим" (см. "Часы"). Спор о соотношении добра и зла часто идет не по существу. "В душах есть все" - обобщил его Бальмонт. Прошлое бытие, а не произвольно, ради наших слабостей толкуемый нами космосе: "И утомительно мелькали /с полуослепшей высоты, /Из тьмы руин, из яркой дали /неговорящие цветы. /Но на крутом внезапном склоне /среди камней, я понял вновь, /что дышит жизнь в немом затоне, /что есть бессмертная любовь". Бальмонтов скорпион - тоже солнце. Уродство и низкая судьба - нечто переменное, если не быть рабом точки, абсолютизированной тобою.

Герои Данте, Шекспира, Гете должны были идти к добру через запредельное: время, когда социальные законы никак не затрагивались, абсолютизировало противоречия жизни (в любом смысле) перед человеком. Хаотичность антиномического бытия позволяет идти к вершинам гармонии через страдания обычной жизни, открывая их тождество запредельному для нас. И наивный реализм реальностью самого течения жизни сметает и любые схемы ее показа, и неравноценность двух потерь - матери и родины с позиций внешнего мира. "Часы" написаны в 1922 г., когда не прорваться "к родному краю": "Бьют часы. Один я в целом мире. /Некому тоску мою жалеть... /... Бьют часы. И я к родному краю /рвусь, но не порвать враждебных чар. /Жизнь моя - секунда в

стр. 213

этом бое. /Кровь моя, пролейся в свет зари. /Мать моя, открой лицо родное /Мать моя, молю, заговори". Так преодолевается ситуационное как внешнее. Внутренний мир настолько точно и запредельно в данном случае оценивает ее, что она не в силах порабощать личность. Ведь то, что жизнь - непрерывная цепь единиц ситуационного - аксиома. Неопределенность, произвольность по отношении к этой аксиоме не дает оценить конкретное конкретно, оставляя нас где-то "между внешним и внутренним мирами", что заставляет совсем уж произвольно доставшееся тебе или мне абсолютизировать. На этом "берегу" гармония - всегда регламентированная и регламентирующая схема добра. А с солнечной стороны?

Эволюция антиномического бытия рождает поиск какого-то четвертого после НТП социального прогресса и исторического опыта. Но это искомое неизбежно состоит из трех: невозможности создать его некой группой индивидов (регламентация бесплодна), его переменности согласно ситуационному, и то, что оно вмещает в себя весь известный на сей час опыт человечества без деления на добро и зло. Они, ситуационно абсолютизированные, непереступимы для ситуационников, а солнце свободно обращается с бытием согласно опять же наивному реализму. И декларативность лозунга "будем как солнце" покажет свою условность (или наоборот) уже на предметном уровне. Фрагментарно вырванное - разумеется для ситуационных целей, уязвимо. Вырванные фрагментарно метафоры и образы Бальмонта при намеренном игнорировании их предметного корня кажутся вычурными.

Хаос антиномического бытия сделал условными понятия "индивид" и "роль индивида". Индивид не только исток, но и продукт социума. Но его рабом он становится, лишь антагонистически и абсолютизаторски деля социум на внешний и внутренний миры. Далее ты - раб-ситуационник, в хаосе внутренний мир проще представить как совокупность внешних факторов, прекрасно зная, впрочем, что именно внутреннее - исток внешнего. Компенсировать такой осознанный отказ от безразмерности человека можно лишь схематизировав такой отказ. В итоге все несхематизируемое кажется антигуманизмом: конкретику не абсолютизируешь вне схемы. А выход за схему неизбежен самим непрерывным течением жизни, именно жизни со всей ее ситуационностью - и Бальмонт, доказавший в своем наивном реализме неизбежность социальных различий во всей их бесконечности и непрерывной изменчивости, ситуационник, но не раб, показал, как лирическая сила эмоций, не найдя в мире внешнем себе достойной почвы, становится силой социально организованной, организующей внешнее и внутреннее. Правота или неправота ее - ситуационна, хотя и ответственна перед миром, бытием: "Если я в мечте поджег - города, / пламя зарева со мной - навсегда, / О, мой брат! Поэт и царь - сжегший Рим! / Мы сжигаем, как и ты - и горим"!

стр. 214

Хаос антиномического бытия заставляет человека преодолевать рабство у ситуационного, быть солнцем, иначе: "Позабыты друзьями в стране, / Где лишь варвары, звери и ночь, / Мы забыли о солнце, звездах и луне, / и никто нам не сможет помочь".

Самое благоустроенное рабство у ситуационного не может заменять добро и зло, его добро - форма зла, любая его борьба за добро - одномерное отрицание. Солнце и лампа для пыток внешне схожи.

В антиномически хаотизированном бытии, в условиях непонимания причин его хаотичности растет ценность социально организованного начала. Для этого достаточно не быть рабом ситуационного. Как свободно обращается Бальмонт к стихиям неразумной, но великой природы! Ведь слепота социального сверхвзрыва начала ХХ в. была во многом усилена (и ныне усиливается!) переносом стихийности природной на стихийное начало в человеке. Относительно независимо от внешних условий А. Блок воспроизвел социальную стихию во всей силе, но внешний мир, в основном так или иначе порабощенный ситуационным, если и воздавал должное опыту Блока, то истоку - безразмерности внутреннего мира - никогда. Рабство у ситуационного бурно лишь буйством социальной стихии внутреннего мира, стреноженного во внешнем и потому и внутренне замкнутом в конкретику. Суть так называемого ненасилия - в страхе выйти в хаотизированное социальным антиномизмом бытие. И только! Вот почему социально организованное и социально стихийное начала в таком бытии особенно ярко показывают свою сущностную непримиримость, будучи конкретизированы. Но такой подход кончается абсолютизацией предметов - его фигурантов, и в итоге - малой познаваемостью слагаемых бытия. И тут спасает антиномическая хаотизированность, распыленность бытия до его "молекул". Бальмонт в своем свободном наивном реализме открыл возможность прийти к содержанию через абсолютно чуждую ему форму: "Мне ненавистно человечество, /я от него бегу, спеша/, мое единое отечество/ - моя пустынная душа".

Он издевался над бездушной публикой. В ответ его всегда будут преследовать искаженные толкования. Зная о делимости бытия на слагаемые до бесконечности, можно тестировать переменными составляющими все малодостоверное, не нуждаясь в максимально полном восстановлении его фактологической стороны.

А позиция солнца, "надситуационника" с его "что мне люди, что другие, пусть они идут по краю, /я за край взглянуть умею и свою бездонность знаю" ведет и солнце к развилке, где рабство у ситуационного отлично лишь формой: солнце преодолевает лишь большее количество раскладов, но не само сущностное рабство у конкретики. Итог такого пути - неравноценность, оборачивающаяся неравноправием.

стр. 215

Что есть спасительная антитеза этому, выбранная Бальмонтом хотя бы в его поэтическом кредо? Наивный реализм. Итоговое стихотворение - "Заветная рифма". Там, говоря о своих литературных учителях "не Пушкин и не Баратынский", поэт выводит их из Жизни с заглавной. Ситуационное не фатально, красота аустерлицкого неба, абсолютизируя бытие, не имеет того теплого разлива, что "та рифма моя голубая /широкошумящих полей", независимо от любого хаоса единая, ситуационно неделимая.

О И. Бунине. Особенности критики в условиях действия фактора социального антиномизма

В условиях социально-антиномического бытия нам слабо виден сущностный подтекст критики - чем громче и действенней она в контексте, тем условнее ее подтекст. Внутриличностное начало в хаосе антиномического бытия создает для гуманитарного пользования некий средний арифметический знаменатель. При его рассмотрении не понять, где доводы, а где факты.

При этом такой знаменатель, даже самый уязвимый, действительно имеет гуманитарную ценность.

Иван Бунин в своих "Воспоминаниях" 1948 г. создал ценности, де-факто объективно подтвердившие единую природу социального сознания в обеих мировых системах. Правда, главным образом Бунин работает на рабов- ситуационников, на внутренний мир. Но именно это высвечивает особенности критики при антиномизме.

Первое. Личность после 2-й мировой войны впервые открыто выступила как самостоятельная движущая сила бытия и, оставшись с де-факто объединенным внешним миром один на один, чувствуя несостоятельность его создавшего мира внутреннего, создала непримиримую, но заведомо половинчатую критику, ибо в хаосе антиномизма борьба за бытийное господство всегда оборачивается поисками отступных. Бунин не только удивительно точно показывает ценности, на каких сходились де-факто обе мировые системы, но почти не делит мир на "одних" и "других". Такова внутренняя суть середины ХХ в. Заметим, что и противники Бунина отреагировали вяло на эту его работу. Точно перефразируя один детский фильм: "добро побеждает, добро побеждает! почему все никак не победит"!

Второе. Основа критики Бунина - абстрактный, очень условный гуманизм, придирчивый тем более, чем более внутренний мир довлел над внешним. Тут "лирик лирический" среди антиномически хаотизированного бытия равнонаправлен всему: выбирает приемлемое независимо от "своего" или "несвоего" течения и мировой системы. Социализм осудил эту его позицию как направленную "негативной третьей стороне" лишь потому, чтобы самому, как силе ситуационной, не пойти по этому пути.

стр. 216

Третье. Изменение отношения Бунина к Бальмонту - следствие тончайших взаимоотношений между "просто ситуационным" и "рабом-ситуационником", ибо дело в силу безразмерности внутреннего мира не может ограничиться этими двумя "полюсами". Впадая в вопросы литературной техники, поданной как бытийный принцип, Бунин хочет заглушить вкусовщиной и вкусовыми претензиями к миру неспособность вывести эти тонкие отношения во внешний мир. Повествования Бунина интересны и в автопортрете, и в портретах людей и явлений, и социальной направленностью, и исторической фактологией. Если начало жизни - встреча "с кретином" на картинке - хороший, чистый психологизм, не нуждающийся в каком-либо разборе, но уже приоткрывающий символическое мироощущение, то чопорное ханжество насчет кретинов - губителей миллионов - именно критика как средство держаться подальше, умыть руки, ради чего в конце 40-х и создалась заказная система международной безопасности.

Фактологический реализм смешивается у Бунина с жаждой справедливости: он часто подмечает, как А. Чехов описал вишневый сад не зная, что это такое, но совсем по-детски вступается за "мальчонку", сосланного на Сахалин и забытого публикой, плачущей над судьбой Есенина. Радикализм, отрицающий лживость богемы ради Маяковского "крывшего Америку" - безголовое бунтарство. Таков условный багаж рабов-ситуационников. По большому счету подобное ребячество - следствие хаотизированности бытия до его социальных молекул, и необходимость жестокой десакрализации кумиров планеты или страны, больно бьющая по духовному миру - объективная необходимость. Полезно подмечать на уровне склоки: при определенных условиях костры из книг Пушкина с радостью зажгут ему поклоняющиеся. Но эта критика - тактическая. В стратегии аналитический бесстрастный разбор обусловлен условностью самой переоценки ценностей в антиномическом бытии. Скажем, суперменство по отношению к магистральному пути человечества - сила нейтральная.

Но вернемся к Бунину. Насколько его наивный реализм соотносится с наивным реализмом Бальмонта и временем незатронутости социальных законов? Бальмонт свободен среди единиц ситуационного. Бунин при всем своем внутреннем совершенстве преодолевает ситуационное через общий знаменатель, созданный на основе внешних реалий.

Вкусовая раздвоенность оценки Бальмонта как порождения не только "символизма", но и классики (тоска по доантиномическому бытию!) настолько выпукло открывает равнонаправленность социального антиномизма, что видишь: проверить принадлежность оному чего-либо проще в его истоке - внутриличностном начале, облаченном в наивный реализм. Один из вопросов, волнующих Бунина - тираноборство Бальмонта. Остановимся на этом.

стр. 217

В антиномическом хаосе тираноборцу проще схематизироваться, обесценив свое кредо. Пушкину незатронутость социальных законов давала свободу выбора направления своих действий. Но если объяснять все наличием фактора социального антиномизма, то ситуационно удобнее абсолютизировать неситуационных Бальмонта и Пушкина, тем самым объективно отрицая их до тактического небытия. Ведь ситуационное, как мы выяснили по Бальмонту, само по себе естественно. Но в том и специфика антиномизма, что будучи направлен в объективный внешний мир, не может охватить внутриличностный мир ввиду его ситуационности. И тут приходит наивно-реалистическая гибкая оценка: через свои художественно-вкусовые пристрастия Бунин видит время наступления всевластия социального антиномизма: именно в 1890-х, по мнению Бунина, пришли бездушные художники.

Некогда Платон изгонял из своей идеальной республики поэтов, не ищущих ничего вне себя. Хаотичность антиномического бытия дала возможность регулировать внутреннее и внешнее, по выбранной нами шкале вычитая или добавляя к нечто слагаемые бытия.

Неосознанно чувствуя бытийную объективность, наличие такой шкалы, Бальмонт преодолел, а Бунин ограничил довлеющую зависимость от ситуационного согласно своей социальной природе. А теперь рассмотрим еще одно проявление наивного реализма.

А. М. Волков - пример возможности познания через условное?

Видеть в антиномичном бытии лишь антиномическое, а тем более опираться на это, уповать на него - обман. Антиномические черты имеет и неантиномическое бытие и, зная о наличии фактора социального антиномизма, наивнореалистическое мировосприятие легко придет к вышесказанному. К тому же внутренний мир - исток социального бытия, ситуационно определяет отношение к чему-либо как антиномичному или неантиномичному, пользуясь фрагментарностью конкретного относительно бытия. Ведь сознание обобщает бытие и в его относительной полноте, и в частностях. Они, при всей своей весомости, будучи ситуационны или достаточно регулярны, не могут оторваться от "целого". Целостность такого "целого" доказывает относительность фактора социального антиномизма.

Равноподчиненность такого целого внешнему и внутреннему мирам в их конкретике неситуационна, целостна. И лишь наивный реализм как исходное всякого познания и действия может разобрать суть такой конкретики.

Бытие и сознание - всегда в известной мере плод условно-информативного - на достаточно продолжительном временном отрезке (т.е. неситуационной конкретике) можно обобщить лишь с учетом осо-

стр. 218

бенностей как "целого". Но наивный реализм всегда пытается подчинить себе бытие и сознание в "целом" независимо от их антиномичности или неантиномичности ради простоты обращения, что и было одной из причин проявления фактора социального антиномизма.

Хаотичное бытие почти абсолютизирует продолжительное конкретное, и даже бессознательный подход к антиномичному и неантиномичному в их специфике исчезает, подменяясь наивными доводами наивного реализма. Ничто так не выдает эпоху, как ее песни; но нет более слабого суда над ней, чем суд по их показаниям. И тут лишь коллизионное как предметное помогает наивному реализму успешно обращаться с бытием и сознанием во всей их широте. Коллизии антиномизма, будучи несистематизируемым переплетением внешнего и внутреннего, сами по себе - плодотворно и долгосрочно живущий наивный реализм.

Незаслуженно задвинутый на второй план советский беллетрист А. М. Волков, переделав сказку Ф. Баума согласно совустановкам, создал более сильное художественно. Курьез? Ирония судьбы?

Пример того, как на основе одного лишь наивно-реалистического мировосприятия как истока социального бытия преодолеваешь неизбежно искажаемые так или иначе представления о предмете и, опираясь на несколько фрагментов, можешь изменить уже устоявшуюся картину мира - на уровне активного познания, и таким образом "перестроиться на марше". Бытие, хаотизированное до его слагаемых, не всегда находится в причудливом или пограничном состоянии. Познание и действие, плодотворные и долгосрочные, естественны в неэкстремальном режиме. Их заведомо неверная ценностная основа играет роль социальной оболочки в хаотичном бытии подчас сильнее, если она не форма, а часть сути познающего, изменяющего и просто живущего.

Не на уровне фактора социального антиномизма, а наивно реалистического мировосприятия и во внешнем социально-политическом, и во внутреннем мироощущенческом в условиях неситуационной конкретики проявляется общий знаменатель. Допустим, Сталин в беседе с Людвигом в 1932 г. отверг любые параллели между социализмом и прошлыми веками, проявив, однако, интерес к государственникам и бунтарям прошлого не только не из антиномической пустоты социализма и даже не из наивного реализма: ему-то было что, где , из чего упрощать.

Волков в повести "Два брата" удачно сочетает объективно отпущенные социализму (как наибольшему проявлению антиномизма) плакатное мироощущение и частичное, где оно ситуационно неудобно, развенчание его, не антагонизируя официальное и историческое отношения к неантиномичному прошлому; естественное восприятие жизни наивным реалистом делает исторически недостоверное изображение прошлого не просто художественно правдивым, а жизненным до возмож-

стр. 219

ности - гипотетической - показанных прецедентов. Клич подневольного солдата "за батю!" настолько перекликается с казенными, но сердечными воплями ХХ в., что поймешь: любой прецедент возможен. "Два брата": "Ты ... царевой (Петра I. - В. М .) простотой не обольщайся ... своими руками Русь разворошил, чтобы заново ее поставить, да это мужичьим потом и кровью делается". О Булавине: "Много хотел он совершить, да, видно, не пришло еще время". "Народ .... великая сила, никаким лиходеям не извести".

В "Петре I" А. Толстого попытки исторически достоверного показа более удачны. Но их ограниченность как наивно-реалистических в угоду соцреализму в итоге доводят неприменимость фактуры Петра не только социалистической, а наивно-реалистической ситуационности, доказывая любое социалистическое построение (не только соцреализма) как попытку социальной пустоты регламентировать неподвластное ей хаотичное бытие.

Да, оболочка Волкова порочна: замахивание на Бога и Божественные Святыни в полной мере не могут быть оправданы исторической ситуацией. Но оболочка - бытийна, а не надбытийна, и это помогает ему сохранить гуманистическое звучание сюжетов, когда ценой Чудотворного Образа спасена киевская рабыня - при всем наивном мелодраматическом опрощенстве, и удачно ужиться в официальной педагогике (см. "Царьградская пленница").

В такой оболочке, бессознательно сочетая фактор социального антиномизма, плодотворно действовали и .яркие звезды ХХ в.: Ган и Штрассман, Королев и А. Толстой, Э. Буш и Анна Герман. Не сопротивляясь, а охотно служа ей: оболочка не разграничивает четко внешнее и внутреннее, и в итоге на тех же основах наивного реализма ее легко преобразовать диалектической взаимозаменяемостью вещей. А если представления о ком-то искажены, дойдешь между строк: повести Волкова - скрытая автобиография. То, что на Западе называют "искусством Сталина, тоталитаризма "относится ко всему антиномическому бытию: изучая бытие, поделенное до слагаемых, поймешь не только относительность позитива и негатива, но через фрагментарный метод познания придешь к управляемому познанию сути в прошлом и управляемому изменению бытия в настоящем.

Да, Волков щадил детское восприятие. Легко объяснить то, что правители Волшебной страны "несли всякий вздор и были уверены, что заняты важными государственными делами", поскольку людям вокруг было достаточно свободы и каждый занимался своей работой, сказочный тиран отнимал свободу не совсем ощутимую, не по праву заняв трон и сняв именные изумруды с башен Изумрудного города, не пожирая людей, не насылая бурь - традицией от гармонической республики Платона, попавшей в хаотичное бытие начала ХХ в. и родившей эпику-

стр. 220

рействующих, эпатирующих поэтов. Так бессознательно уравновешивалась потенциальная свобода действий в хаосе и диктат реалий. Но и время незатронутости социальных законов знало такое. Приглядевшись, увидишь: наивный реализм на своем бытовом по сути уровне дает уроки свободолюбия "слезы ребенка", "даже не очень большая беда всегда остается бедою "независимо от оболочки.

Порой менторство Волкова, основанное на оной, не противоречило потребности изменять пусть уж не такие страшные, но по-прежнему античеловеческие реалии.

Служа оболочке, ведешь не какую-то линию, а набор доводов. В хаотичном бытии набор доводов, настроенный на одномерное и условное движение вперед, не дает осознать фактор социального антиномизма, по сути и создавший оболочку. Вспомним антипрогрессизм Л. Толстого и А. Блока. Наивному реализму проще оперировать набором доводов: тогда он не зависит от внешнего мира, исходящего из внутреннего, не зависит от неосознанного наличия или отсутствия антиномизма, а главное, субъективно трудясь на оболочку, объективно стоит выше ее.

Слагаемые бытия неравноценны и в их социальной организованности. И потому наивному реалисту достаточно, находясь между ними в их хаотичной взаимосвязи, избрать своим кредо одномерное противопоставление добра злу. Неповиновение неправедной власти - пропагандистская условность оболочки, и Волков не думал, имелось ли оно в современном ему смысле в описанных им веках. Неудобное нам устройство мира в хаотичном бытии рождает еще более хаотичные противодействия-построения. Не зря мало волшебства в Волшебной стране. Такое менторство - устройство, упорядочивающее воображаемый социум.

Но это не последняя заслуга Волкова - наивного реалиста.

Стоп-кадр, плакат, символическое мировосприятие ХХ в. "Царь Петр - землекоп" сметается наивной смекалкой героя и автора. Но тут начинает другая грань.

Влияние символического мировосприятия на внешний и внутренний миры столь сильно, что наивный реализм, совсем лишенный условностей, вынужден если не создать себе новую оболочку, то подчинить часть существующей. Иначе антиномические и неантиномические факторы, неосознаваемые как таковые превратят любой набор доводов в набор доводов о бессилии человека в бытии.

Постоянный адрес данной публикации: