В философии - и не только - часто с восторгом говорилось о свободе воли человека, о политической, экономической, моральной свободе, о свободе религиозной. Исследовалась проблема свободы и в искусстве, этой преимущественной сфере творческой деятельности, как свободы в смысле отсутствия или устранения внешних препятствий к самореализации, т. е. как отрицательное условие творчества. Николай Бердяев (1874 - 1948) проникновенно размышляет о свободе еще и в другом, не менее существенном (для него - самом существенном) аспекте: о свободе как источнике творческой активности, а о творчестве - как о самом коренном свойстве свободы [1].

Для Бердяева творчество по самому существу своему есть творчество из ничто. Говоря о творчестве из ничто, он разумеет "творчество из свободы". Человек создан по образу и подобию своего Создателя. Если Бог - Творец, то и человек есть творец. Богоподобие в высшем смысле заключается в том, что свобода человека, как и его творчество, проистекает из ничто, из этого таинственного источника, из бездны, из "безосновного", о чем вдохновенно писали Якоб Бёме (в "Авроре") и затем Шеллинг (в "Философских исследованиях о сущности человеческой свободы"). Эту философему использует вслед за ними и Николай Бердяев. Только из недр творческой свободы исходит подлинная новизна.

Возникновение новизны, небывшего есть "величайшая тайна мировой жизни". Тайна возникновения новизны связана с тайной свободы. Человеческое творчество есть для Бердяева богочеловеческий путь, продолжение миротворения ("восьмой день" творения). Творческий процесс продолжается через человека. Бог

призывает человека к творческой новизне, "ждет дел человеческой свободы".

Бердяев с большой осторожностью следует тому различению, которое Б. П. Вышеславцев в "Этике преображенного эроса" делает вслед за Григорием Паламой, а именно - человек творит не из совершенно несуществующего, не из абсолютного ничто (ибо это может только Бог). Такое различение важно. Но оно чревато растворением человеческого творчества в "перестановке элементов", т. е. в комбинировании уже наличных фрагментов действительности, в перераспределении предлежащего материала (на этот путь сбивался Вл. Соловьев). И такой процесс нередко выдавался за творчество, за создание действительно нового, небывалого. Склонности к этому не избежал и Вышеславцев: его философия творчества предполагает, что человек творит не абсолютно, не изначально, не из ничего, а лишь "формирует" из низших элементов, возводя к высшему и воплощая то, что ему "дано свыше". И именно в аспекте комбинирования, т. е. ослабляя различение между перестановками и творчеством, и потому опрометчиво оценивает характер творчества самого Бердяева В. В. Зеньковский в своей "Истории русской философии". Человек, по Бердяеву, творит не непосредственно из абсолютного ничто, а из относительного; он не отстраняется от материала творчества, обработка которого требует, конечно, мастерства (отбора элементов, комбинирования и т. п.), но это еще не творчество, а его условие и предпосылка; другими словами, созидатель не отгораживается от низших ступеней бытия, а охватывает их, без чего он не был бы творчески свободен.

Что никакое творчество невозможно без свободы, что оно неотрывно от свободы - это элементарная истина. Творчество рождается из свободы. Из необходимости проистекает лишь эволюция. Эволюционная теория признает изменения, обусловленные воздействием извне, и не усматривает изменений, порождаемых свободной внутренней активностью. Но подлинное развитие, которое внешне улавливает эволюционная теория, есть результат внутреннего творческого процесса.

Эволюционизм XIX в. был формой натуралистического детерминизма и никогда не мог объяснить источников эволюции. Эволюционизм признает лишь перераспределение частей мира. Творчество же, по Бердяеву, не есть перераспределение материи и энергии, как в эволюции. "В эволюции ничто новое не создается, а лишь старое перемещается. Эволюция есть необходимость, творчество же есть свобода. Творчество есть величайшая тайна жизни,

тайна явления нового, небывшего, ни из чего не выводимого, ни из чего не вытекающего, ни из чего не рождающегося" [2]. Тайна творчества есть тайна свободы.

Детерминизм не знает о творчестве из ничего. Никакой детерминизм не может объяснить тайны творческого акта. Кто отрицает возможность творчества из ничего, тот неизбежно должен поместить творчество в детерминированный ряд и тем отвергнуть свободу творчества. XIX в., век триумфального шествия естествознания, так расширил (вернее, раздул) сферу каузальных отношений, что включил в них в качестве производного, подчиненного момента и свободу, вмонтировал ее в круг детерминированных явлений как вытекающую из предшествующих причин. Человек оказался целиком, без остатка помещен в природный порядок. Человеческая свобода предстала в этом воззрении формой природного бытия, значит, причинно обусловленной, хотя в человеке была причинность не только физическая, но имела место и признавалась даже в натуралистическом антропологизме и причинность духовная.

Человеческое творчество существует лишь в том случае, считает Бердяев, если не все исходит извне, если изнутри что-то привносится. Но и не все, что проистекает изнутри, есть подлинно внутреннее, свободное и творческое. Не понимают тайны свободы те, которые видят в ней лишь особую форму внутренней детерминированности, полагая свободным все, что порождается причинами, заложенными в природе человека и в его душе. Ссылка на определенный нравственный склад своей души ("я мог поступить только так и никак иначе"), как и на "природный характер" ("такова уж моя натура") и объяснение своих поступков такой внутренней детерминированностью выражает запрос снисхождения (как и при вынужденности подчиниться обстоятельствам) или стремление к самооправданию, попытку снять с себя ответственность за совершённые деяния.

Не вообще изнутри, но только из недр творческой свободы исходит подлинная новизна, вне этой свободы есть лишь перераспределение материи мира. Тайна творческого акта во всех областях духовной жизни, т. е. не только в искусстве, есть тайна возникновения новизны в мире, тайна появления еще небывшего.

Конечно, новизна не означает изменения непременно к лучшему и более ценному. Бердяев отстраняется от преклонения перед новизной как новизной. Опыт научает, что жизнь есть изменение, и жизни нет без новизны. "Но изменение может быть изменой. Реализация человеческой личности предполагает изменение и новизну, но предполагает и неизменное, без чего нет личности. В

развитии личности человек должен быть верен себе, не изменять себе, сохранять свое лицо, предназначенное для вечности. В жизни необходимо сочетание изменения к новизне с верностью" [3]. Быть верным себе значит быть самим собой: не пребывать неизменным, а осуществлять Божий замысел о себе, Божью идею. Индивид тем в большей мере верен себе, чем он свободнее, чем в большей мере он личность.

В очертаниях свободы Бердяев выявляет, с одной стороны, то, что она не есть, - отрицательные, внешние ее содержанию моменты, а с другой стороны, указывает на положительные внутренние ее свойства, прежде всего на положительную творческую мощь.

Свобода не есть только отрицание детерминированности и необходимости, не есть она также царство произвола и случая. Она не есть одно только отрицательное понятие. "Свобода есть самоопределение изнутри, из глубины, и противоположна она всякому определению извне, которое есть необходимость" [4].

"Безосновность, бездонность, таинственность" свободы не значит "произвол". Свобода не может быть рационализирована она не поддается познанию в рассудочных категориях, но "в ней живет божественный разум". Рациональные дефиниции умерщвляют свободу. Рациональная философия приходит к статическому учению о свободе, в то время как свобода по существу своему динамична, она постижима лишь во внутреннем движении и неуловима в состоянии застывшем. Способ постижения ее должен быть динамическим.

"Свободу нужно исследовать в ее внутренней судьбе, в ее трагической диалектике, в ее разных духовных возрастах и в ее переходах в свою противоположность" [5]. В положительном своем выражении и утверждении она есть творчество. Подлинная свобода творит, продолжает дело Божьего творения, а не бунтует против Бога в "отрицательном произволе". Свобода отрицательная, формальная, бессодержательная перерождается в необходимость. Творческая свобода есть свобода "для", а не одна только свобода "от". Подлинно свободные утверждают волю положительно и содержательно, а не отрицательно и формально, знают не только чего не хотят, но и чего хотят.

Ошибочно приурочивать свободу творчества к индивидуализму. Этика творчества, как и в целом персоналистская концепция Бердяева, совсем не есть индивидуализм. "Подлинное творчество лично, то есть индивидуально, но совсем не есть индивидуализм, совсем не означает поглощенности творца самим собою и его изоляции от народной и мировой жизни" [6].

Живя в царстве природной и общественной необходимости, человек устремляется к освобождению. Он призван к освобождению и, осуществляя свое призвание, достигает своей полной человечности. "Но не для себя лишь он должен искать свободы, свободу для себя любили все тираны мира, он должен искать ее и для других, для своих братьев по человеческому образу, искать не формальной только, но и реальной свободы" [7]. Жаль, что в добротном изложении концепции Бердяева С. А. Левицкий в своей "Трагедии свободы" упускает этот важный момент расхождения философа с экзистенциализмом индивидуалистического толка.

Свобода человека связана со свободой мира и осуществляется лишь в мировом освобождении. Нельзя ждать познания свободы от рабского послушания необходимости в мире. Нельзя ждать постижения творческой активности от познания как пассивного приспособления к необходимому и закономерному ходу дел в мире. Нужно "расковать, расколдовать" мировую необходимость, чтобы достичь высшей, свободной жизни своей и общей. Нельзя ждать познания мировой свободы и мировой творческой тайны от уединенной, оторвавшей себя от мира и противоположившей себя миру индивидуальности. Индивидуализм лишь закрепляет ту атомизированность, отчужденность частей мира, которая и есть "заколдованность" и "закованность" в принудительной необходимости. Сама же индивидуальность в индивидуализме бессодержательна, пуста. Свобода в индивидуализме есть лишь "болезненная судорога". Иначе - в индивидуальности не партикулярной и не скованной необходимостью. Свободная творческая мощь предполагает универсализм, предполагает "микрокосмичность" такой индивидуальности.

Во взглядах на свободу Бердяев не ограничивается критикой узости, абсолютизирования односторонностей и выявлением других недостатков рассматриваемых им философско-мировоззренческих течений, направлений, теорий, прежде всего рационалистических. Вслед за Вл. Соловьевым он показывает, как сами они приводят себя к самопротиворечивости, к их собственному пределу и самоупразднению, к внутреннему запросу высшей точки зрения, к которой сознательно устремляется и он сам. На этом пути снова возникают затруднения, касающиеся свободы, и с наибольшей остротой они дают знать о себе в сфере нравственности.

Свобода парадоксальна. В обнаружениях своих она двойственна. Она может вести и к порабощению. Природа наша "превратна", и мы можем злоупотреблять даром свободы. Зло, как и добро,про-

истекает из свободы. В изображении путей свободы и взаимных превращений добра и зла Бердяев проявляет несомненные диалектические способности. "Свобода оборачивается и свободой зла. Без свободы зла добро не было бы свободным... И вместе с тем свобода зла порождает необходимость и рабство. Рабство оказывается порождением свободы, и без этой возможности порождать рабство не было бы свободы, было бы рабство добра. Но рабство добра есть зло, и свобода зла может быть большим добром, чем добро принудительное" [8].

Беспощадное и злое отношение к злу и злым может обернуться новым злом. Месть злым порождает новое и новое зло. В революции происходит суд над злыми силами, творящими неправду, но судящие сами творят зло. Во имя человечности начинают проявлять бесчеловечность. Врагов свободы, действительных и воображаемых, лишают свободы и подвергают насилию. В революции и добро осуществляется силами зла, когда добрые силы бессильны реализовать свое добро в истории (как это и случается, но утверждению Вл. Соловьева, при неверии в добро). Принимаемое как безусловное суждение, что в борьбе со злом "добро должно быть с кулаками", на практике нередко оборачивается оправданием того, что к нетерпимым относятся с нетерпимостью, расстреливавших начинают расстреливать. Борющиеся против зла, в сущности, не очень верят, что злые могут освободиться от зла, а потому хотят, чтобы вместе со злом погибли и злые.

Зло может стать путем к добру, а борьба со злом может оказаться злом. Зло может быть определено только антиномически. С одной стороны, требуется его безусловное искоренение, с другой - зло может также проложить путь к добру, к испытанию свободы духа, к внутреннему преодолению искушений. Нравственная жизнь предполагает противоположность добру, требует то, к уничтожению чего стремится. Камнем преткновения для этики является парадокс, порождаемый свободой и самим фактом различения между добром и злом: к злу нужно относиться терпимо, как терпимо относится Творец, и со злом нужно беспощадно бороться. Парадоксально и полное осуществление добра, окончательное его претворение в земной жизни. "Совершенное преодоление дуализма (добра и зла. - А. Л.) и связанной с ним борьбы ведет к отмиранию того, что в пути мы называли добром и нравственной жизнью... осуществление (окончательное. - А. Л.) добра есть вместе с тем его упразднение. Оно совсем не есть конечная цель жизни и бытия. Оно есть лишь путь, лишь борьба в пути" [9].

Абсолютное добро, не допускающее существования зла, возможно лишь в Царстве Божьем, когда будет новое небо и новая земля, когда Бог будет всяческое во всем. Вне Царства Божьего, царства благодати, свободы и любви абсолютное добро, не допускающее существования зла, есть всегда тирания, царство великого инквизитора и антихриста. Бердяев требует признать это положение этики всерьез. Пока существует различение добра и зла, а следовательно, и наше посюстороннее добро, добро относительное, необходима борьба, неизбежно столкновение противоположных начал, и значит требуется упражнение человеческой свободы. Абсолютное добро и абсолютное совершенство вне Царства Божьего превращает человека в автомат добродетели, т. е., в сущности, отрицает нравственную жизнь, ибо нравственная жизнь невозможна без свободы духа.

Может ли сочетаться в нравственной жизни свобода духа с моральным законом, например, с кантовским категорическим императивом? Моральный закон повелевает безусловно, требует беспрекословного послушания, безоговорочного подчинения своему требованию. А это претит свободе.

Кант в своем морализме исповедовал религию ветхозаветного законничества. Бердяев расценивает его мораль как мораль подчинения, а не свободы, мораль послушания (закону), а не мораль творчества. Этика Канта интересуется общеобязательным нравственным законом, нравственно-разумной природой человека, одинаковой у всех. Неповторимо-индивидуальной нравственной проблемы, требующей неповторимо-индивидуального, т. е. творческого, нравственного разрешения, для кантовской этики не существует.

Категорический императив Канта, по Бердяеву, "страшно тяжел, в нем нет окрыленности". Он изобличает и судит грех, но бессилен победить грех и зло. Он даже в обличении греха легко становится злым. Рационально-моральная свобода законнической этики предохраняет человека от соблазнов зла, но она же ведет к принудительной добродетели. А становясь принудительным, добро утрачивает свою духовность и становится тираническим. Нравственный закон перестает быть нравственным. Появляется то, что Бердяев называет "кошмаром злого добра".

Русский философ проповедует этику творчества, которая отличается от этики закона прежде всего тем, что для нее нравственная задача есть неповторимо индивидуальная творческая задача, которую нельзя разрешать автоматическим применением общеобязательных норм. Для этики закона есть свобода выбора: принять или отвергнуть закон добра, а для этики творчества свобода

означает индивидуальное творчество добра и ценности. Свободы как творческой энергии, как возможности создания нового этика закона не знает. Она знает предстояние выбору между готовыми данностями, знает, собственно, необходимость выбора между добром и злом, принужденность выбирать между исполнением закона и нарушением. Закон способен лишь обуздывать, подчинять моральной дисциплине, а не преображать злую волю. Этика закона неспособна победить зло изнутри.

Христианство открыло благодатное царство, стоящее выше закона, по ту сторону закона. Благая весть Евангелия не знает категорического императива, но его знает "отяжелевший" в последствиях греха христианский мир, который удерживает положительную миссию закона в мире. Этика закона являет при этом крайнюю антиномичность, - она "разом и в высшей степени человечна, приспособлена к человеческим нуждам и потребностям, к человеческому уровню, и в высшей степени бесчеловечна, беспощадна к человеческой личности, к ее индивидуальной судьбе и к ее интимной жизни" [10]

Автономия нравственного закона вытесняет предполагавшуюся в нем нравственную автономию личности. Закон (моральное правило, императив) теряет всякий смысл, если нет автономии лица, которое может его исполнить или нарушить. И все же, несмотря на всю ее противоречивость, этика закона не может быть просто отвергнута и отброшена. На деле она сосуществует с этикой творчества. Христос пришел не нарушить закон, а исполнить. Те же, которые претендуют стать выше закона, легко могут стать ниже закона.

В. В. Зеньковский толкует этику творчества Бердяева не как проникновение в сердцевину свободы, не как сублимацию нравственности, а как деградацию этического подхода (при желании, вернее, недоброжелательстве, можно рассуждать и так): моральный пафос, искренний и глубокий, низводился-де до "равнодушия" к реальной действительности, вырождался в "этику творчества" (Зеньковский закавычивает это наименование - иронии ради). С учетом хотя бы только приводимых ниже значительных оговорок у Бердяева говорить о его этике творчества как о деградации морали, как о склонности в этом вопросе к ницшеанству и т. п. было бы большой несправедливостью. Конечно, этика творчества, как и само творчество, может деградировать - вразрез своему назначению. Но ориентирована этика творчества на преобразование действительности, внешней и внутренней; не на разрушение этического

подхода, а на возведение его к высшей ступени, религиозной и к согласному сочетанию с последней.

Творчество всегда есть самопреодоление, выход из пределов своего замкнутого личного бытия, высвобождение духа. В подлинном творчестве всегда есть катарсис, очищение, одоление душевно-телесной стихии духом. Творчество носит напряженно личный характер, и вместе с тем оно есть забвение личности. Кто всецело погружен в творческий процесс, тот забывает о личном спасении, он думает о ценностях сверхчеловеческих, воплощаемых им в творческом акте. "Менее всего творчество эгоистично" [11].

Творчество предполагает принесение личности в жертву. Творчество - это героический путь, но иной, чем путь к личному спасению через самоочищение. От творца требуется творческое напряжение его свободы, а не аскетический подвиг очищения от грехов. Творить невозможно при одном лишь чувстве греховности и при одном смирении. Обнаруживается нравственная парадоксальность проблемы творчества. "Если бы Пушкин занялся аскезой и самоспасением, то он, вероятно, перестал бы быть большим поэтом".

Этика творчества превозмогает отрицательную направленность духа, борьбу со злом и грехом и утверждает положительную направленность духа, творчество ценностей жизни. "Она преодолевает не только земной, но и небесный, трансцендентный эгоизм, которым заражена была даже этика искупления. Страх наказания и страх вечных адских мук не может уже играть никакой роли в этике творчества. Но этим и открывается чистая, бескорыстная нравственная стихия, ибо всякий страх искажает нравственное переживание и нравственный акт" [12].

Если бы Бердяев чересчур увлекался восхвалением творчества, восторженными и сладкоречивыми словесами о творчестве, он, вероятно, оставил бы в стороне парадоксальные, проблемные стороны, тогда как ими-то как раз он и мучается, именно антиномичность творчества представляет для него предмет самого пристального внимания. Он идет навстречу противоречиям творчества, погружается в них, что порой воспринимается как его собственная, субъективная противоречивость (которая в нем, конечно же, есть и порой действительно примешивается к его предметным размышлениям). Творчество Бердяев уподобляет платоновскому Эросу: оно есть дитя бедности и богатства, ущербности и избытка сил. Творчество связано с грехом и вместе с тем оно жертвенно.

Творческая этика требует любви в каждом человеке к его твор-

ческому лику, образу и подобию Божьему в нем. Всякое творчество есть любовь, и всякая любовь есть творчество. Тайна жизни скрыта в любви, в любви жертвующей, дающей, творческой. "Если хочешь получить, отдавай, если хочешь иметь удовлетворение, не ищи его, никогда не думай о нем и забудь самое это слово, если хочешь приобрести силу, обнаруживай ее, отдавай другим" [13].

У Бердяева в его этике любви борьба со злом состоит не столько в пресечении и изолировании зла (т. е. не как в духе этики закона: заключение злодеев под стражу и отправка в места не столь отдаленные), сколько в "исправлении", в творческом преображении злого в доброе. Соответственно, любовь предстает такою энергией жизни, которая способна превращать злые страсти в страсти творческие. Ведь злые страсти, злые похоти почти невозможно победить отрицательно, путем аскезы или через запрет. Их можно победить лишь положительно, пробуждая творческие духовные силы. Радикальная борьба со злом означает не оттеснение зла в особый порядок бытия, а его действительное преодоление, т. е. просветление и преображение.

Не просветленная любовью свобода, как и "фатальная" необходимость, не может привести к действительному разрешению мировой драмы, к творческому ее завершению. Любовь есть содержание свободы. Свобода праведна через братскую любовь, а любовь и братство возможны только в свободе. Любовь вне свободы, несвободная любовь к ближнему вырождается в навязчивость и принуждение, в "попрание свободы мнимолюбимого" и превращается в рок для мнящего любить. Без истинного братства человек становится враждебен и опасен для ближнего своего. Без благодатной любви свобода в человеческих отношениях оборачивается, как то нередко случается, злополучной необходимостью; без братства - произволом и жесточайшим насилием и по последствиям своим смыкается с необходимостью [14]. Не этот безблагодатный "синтез", поглощающий свободу в необходимости (включая аналогичный "синтез" их в познании: "свобода - познанная необходимость") имеет ценность в глазах Бердяева.

Творческая мораль новозаветной, евангельской любви крайне редко получала раскрытие в христианском мире. Христианство выступало как религия послушания, а не религия любви. "Послушное несение бремени последствий греха давно уже привело к омертвению христианской морали. Это отяжеление, враждебное всякому полету, само становится грехом. И само послушание, начавшееся как подвиг, вырождается в лицемерие. Христианство

как откровение благодати, свободы и любви не есть подзаконная мораль и не заключает в себе никакой утилитарности и общеобязательности. А мир христианский заражен утилитарной моралью приспособления" [15].

Традиционная мораль христианского мира, по Бердяеву, доныне не была творческой. Она была или все еще ветхозаветным законом, изобличающим грех, или искупительным послушанием. Такая мораль оказывается несвободной, бескрылой. Христианская этика долго не понимала значения индивидуального. Ей нравственная жизнь представлялась подчиненной общеобязательному закону, пока четко не определились, наконец, в христианстве две противоборствующие моральные направленности: смирение и творчество; мораль личного спасения и страха гибели и - мораль отдачи себя преобразованию и преображению мира.

В XIX и XX вв. победила мораль буржуазная, мораль ценностей богатства, власти, славы, наслаждения сексуальным, роскошью и комфортом. Мораль эта боится дел больших, героических, окрыленных. Она чужда творческого дерзания. "Бескрылость почти возведена в ранг религиозного подвига" [16].

Бердяеву приходится с сожалением констатировать, что в историческом христианстве основная проблема творчества не только не была раскрыта и решена, но "не была даже поставлена в религиозной глубине" - как проблема отношения между Богом и человеком. А между тем в Евангелии постоянно говорится о талантах, данных человеку, которые должны быть возвращены с приростом. "Это Христос прикровенно, в притчах, говорит о творчестве человека, об его творческом призвании. Зарывание даров в землю, т. е. отсутствие творчества, осуждено Христом. Все учение Ап. Павла о различных дарах человека есть учение о творческом призвании человека... И дары эти разные, каждый призван к творческому служению согласно особому данному ему дару. Поэтому нельзя сказать, как часто говорят, что в Священном Писании, в Евангелии ничего не говорится о творчестве. Говорится, но нужно уметь читать, нужно угадать, чего Бог хочет и ждет от человека" [17].

Бердяев расставляет вехи восхождения от буржуазной законнической морали, господствующей в XIX и XX вв., к морали христианской, а последнюю, поскольку она тоже поражена законничеством, перерабатывает в духе евангельской морали - в аспекте свободных героических деяний, окрыленности, взлета, подвига. Выдвигается целая программа перехода к новой, творческой морали.

Нельзя жить в мире и творить новую жизнь с одной моралью

послушания, с одной моралью борьбы против собственных грехов. Великие моменты смирения и послушания легко превращаются в рабство, лицемерие и духовную смерть, если их признать единственными водителями жизни. Кто живет в вечном ужасе от собственного греха, тот бессилен что-нибудь сделать в мире. Духовная работа смирения и послушания - лишь моменты пути, цель же - в творчестве новой жизни. Путь христианской морали - через отречение от мира сего и его соблазнительных благ к творчеству мира иного и иной жизни. При доминировании в этой морали законнического аспекта она скорее изобличала зло, чем творила высшую правду жизни. Также и в качестве религии искупления христианство не раскрывает морального творчества, и мораль перестает вдохновлять, мертвеет, вырождается и осознается как препятствие на пути к творчеству бытия.

Но ныне мораль перерастает уже закон послушания, изобличающий зло. Мораль хочет быть творчеством высшей правды жизни и высшего бытия. "Мировой кризис морали должен идти к концу, а не возвращаться к началу". Эта мораль должна раньше или позже "сама прийти к концу и быть преодолена творческим напряжением человеческого духа" [18]. Бердяев прозревает в "мировом кризисе морали" жажду морального творчества, морали как творчества, а не послушания. В кризисе морализма, в бунте против закона морального послушания он видит "предварение новой мировой эпохи", эпохи творческой. Чтобы увидеть, что кризис морализма непрост, достаточно, на мой взгляд, поразмыслить над постановкой "своего вольного хотения" подпольным человеком, отвергающим законный миропорядок: ("пусть мир провалится, но чтобы мне чай был!") рядом с предпочтением Христом человечности перед "субботой" (т. е. перед законом): "не человек для субботы, а суббота для человека".

Есть свобода и свобода. Есть свобода, соответствующая творческой мировой эпохе. Именно нынешним временам должна соответствовать свобода творческая, считает Бердяев, именно нынешнему возрасту человека впору религия дерзновения, а не страха и покорности. До того же была лишь свобода эпох закона и искупления.

"Греховная сторона" человеческой природы остается - по Бердяеву, и должна оставаться - обращенной к закону, творческая же ее сторона из закона "выходит". И обе указанные стороны далеко не всегда увязываются между собой, они конфликтуют и требу ют выхода из их взаимного противостояния и борьбы, а значит,

требуют опять-таки творческого разрешения противоречий между ними. Ибо законническая мораль, как уже было показано, не просто вытесняет, а умерщвляет творчество. Истребление творчества во имя добра, во имя закона морали следует считать "страшной реакцией", препятствующей исполнению Божественных предначертаний, задерживающей наступление "разрешающего конца". Но с другой стороны, и свобода творчества не должна внешним образом отменять низшую ступень, моральную свободу. И это также отмечается Бердяевым: закон должен быть "внутренно изжит" (а не "бунтарски отвергнут"). А это опять-таки предполагает творческий подход - уже к самой сфере нравственности. И - нравственный подход к творчеству.

Этика (как этика творчества) со своей стороны также должна поставить вопрос о творческом значении нравственного акта - акта свободного, действительно нравственного. Этика закона и нормы не понимает еще творческого характера нравственного акта, и потому неизбежен переход к этике творчества, этике истинного призвания и назначения человека.

Бердяев постоянно пробивается и переходит ко все более внутренним пластам свободы, неустанно восходит от обычного понимания свободы, преобразует и возвышает смысл свободы (как, впрочем, и ряда других основных философских понятий). "Сказать, что свобода есть право, есть то, что человек требует для себя, означает еще поверхностное состояние сознания. Гораздо глубже сказать, что свобода есть обязанность человека, есть то, что требуется от человека, потому что в этом его достоинство" [19].

Заявленное им о нравственной свободе Бердяев берется утверждать и о творчестве: творчество - не право, а обязанность человека. "Творческое напряжение есть нравственный императив, и притом во всех сферах жизни. Творческое напряжение в познавательных и художественных актах имеет нравственную ценность" [20]. А сама нравственная жизнь, нравственные оценки и деяния должны носить творческий характер.

Во всемирной истории, в судьбе мира и судьбе человека действует не только жесткий, повелевающий, понуждающий моральный закон и естественно-природная необходимость, и не только наряду с этим человеческая свобода. На мир и человека исходит также животворящая Божественная Благодать. Царство духа есть царство свободы и благодати - в противоположность царству природы, царству необходимости и принуждения. Творческий акт можно описывать и по преимуществу в терминах свободы, и по

преимуществу в терминах благодати, благодатной одержимости и вдохновения. Свободе противостоит не благодать, а необходимость [21].

Поскольку свобода, рассматриваемая в полном объеме, реализуется не только в творчестве, но и в своеволии и произволе, она может оказаться не только спасительной, но и губительной. Благодать обращается только против иррациональной тьмы в свободе и уводит ее от произвола к свободной любви (которую я названа бы "раскованностью", если бы ее не подменяли "распущенностью").

Только в Благодати, считает Бердяев, может происходить "таинственное замирение" свободы, просветленной любовью, с необходимостью. Благодать не противоречит такой - праведной через любовь - свободе, а находится во внутреннем тождестве с нею. Ведомая христианству тайна Благодати есть не что иное, как преодоление и "роковой" свободы (произвола), и "роковой" необходимости. Это преодоление не есть подчинение свободы необходимости, как в немецком идеализме и марксизме, где свобода считается чем-то лишь производным от необходимости, - тою же необходимостью, только познанной. Для Бердяева скорее наоборот: необходимость есть продукт свободы ("объективация" свободы). "Где Дух Господен, там и свобода. Где свобода, там и Дух Господен, там и благодать. Благодать действует на свободу, только на нее она и может действовать" [22]. Но для этого и свобода должна явить себя в аспекте, открытом благодати. Ибо несвободное, рабское состояние душ не может воспринимать благодати, она не может на них действовать. Благодать не только воспринимается человеком, она и претворяется им. Творчество и есть претворение Божественной благодати. Истинное творчество всегда благодатно.

Но если общество возжелает утвердить себя исключительно на благодати, не пожелает знать закона, оно "окажется обществом деспотическим". Бердяев и в других случаях, как мы уже видели, предостерегает против принятия высшей ступени за единственную. И совершенно в том же духе он мог бы, если бы почел нужным, ответить на возражение, что этика творчества оказывается у него настолько "сверхэтичной" (т. е. отрешенной от нравственного закона), что вряд ли заслуживает названия этики (Зеньковский, Левицкий и др.).

В творчестве, действительно, нет прививки против зла, не всякое творчество благотворно и не всегда ведет к добру. Что касается недостаточной разработанности Бердяевым вопроса о "злом творчестве", основанном на "благодати" ложной (на сатанизме, закрады-

вающемся в творческий процесс), то философ и сам признавался, что эта тема далеко еще не исчерпана. Придут другие, продолжат. Критиков пока что предостаточно, - продолжателей...

Время и жизнь выдвигают темы и ставят вопросы более зрелые, чем успевает развиться способность отвечать на них, но ответы продолжают даваться в стареющих и мертвеющих исторических формах. Бердяев наряду с другими русскими религиозными философами первой половины XX в. хорошо почувствовал необходимость - и откликнулся на запрос - нового отношения к вопросам морали, религии, философии. И вот среди тем, не только не устаревших, но после формулировки их Бердяевым переживаемых теперь еще обостреннее, обозначились (привлекшие внимание и в данной статье) темы о творческом дерзновении человека, о бездонной свободе. А время еще такое, что не разрешены давние вопросы преодоления фактического (хотя и скрытого) запрета на творчество, не изжита боязнь признать существенно творческую природу человека, и не кануло в прошлое, не сломлено сопротивление многому действительно новому, между тем как обнаружились и совсем небывалые формы зла, не поддающиеся разрешению старой нормативной моралью, и стали иными и более жуткими, чем в прошлом, многие формы человеческого самоутверждения и гордыни, так что приходится сталкиваться и вести борьбу с неведомыми прежде формами человеческого звероподобия, с формами более изощренными и отвратительными.

ЛИТЕРАТУРА

1. Специально о свободе и творчестве у Бердяева см. в следующих его работах.

Экзистенциальная диалектика божественного и человеческого (гл. III. Развитие и новизна) // Бердяев Н. А. Диалектика божественного и человеческого. М., 2005. С. 381 - 388.

Смысл творчества. Особенно: гл. VI. Творчество и свобода. Индивидуализм и универсализмом. XI. Творчество и мораль. Новая этика творчества // Бердяев Н. А. Философия свободы. Смысл творчества. М., 1989.

О назначении человека. Опыт парадоксальной этики. Здесь примечателен раздел "Этика творчества". В книге "Я и мир объектов" есть раздел, озаглавленный "Познание и свобода. Активность мысли и творческий характер познания. Познание активное и пассивное". Два последних из указанных разделов опубликованы в книге: Бердяев Н. А. Творчество и объективация. Минск, 2000.

В сборнике статей Бердяева "На пороге новой эпохи" заслуживают внимания две статьи: "О свободе творчества" и "О творческой свободе и

фабрикации душ" // Бердяев Н. А. Истина и откровение. Пролегомены к критике Откровения. СПб., 1996.

2. Бердяев Н. А. О назначении человека. С. 155 - 156.

3. Бердяев Н. А. Экзистенциальная диалектика божественного и человеческого. С. 382.

4. Бердяев Н. А. Философия свободного духа // Бердяев Н. А. Диалектика божественного и человеческого. М., Харьков, 2005. С. 129.

5. Бердяев Н. А. Философия свободного духа. С. 128.

6. Бердяев Н. А. О свободе творчества. С. 277.

7. Бердяев Н. А. О затруднениях свободы // Бердяев Н. А. Истина и откровение. Пролегомены к критике Откровения. СПб., 1996. С. 275.

8. Бердяев Н. А. Опыт эсхатологической метафизики // Бердяев Н. А. Творчество и объективация. Минск, 2000. С. 291.

9. Бердяев Н. А. О назначении человека. С. 171.

10. Там же. С. 141. То же в другой редакции: "И мы стоим перед следующим парадоксом: закон не знает живой, конкретной, индивидуально неповторимой личности, не проникает в ее интимную жизнь, но закон охраняет эту личность от посягательств и насилия со стороны других личностей, охраняет независимо от того, каково направление и духовное состояние других личностей. В этом великая и вечная правда закона..." (Бердяев Н. А. О назначении человека. С. 153).

11. Бердяев Н. А. О назначении человека. С. 159.

12. Там же. С. 161.

13. Там же. С. 168.

14. Проникая в эту интимнейшую тему Достоевского, Г. В. Флоровский солидаризируется с ним в таком понимании несвободной любви: "И ведь Великий Инквизитор есть, прежде всего, именно жертва любви, несвободной любви к ближнему, не уважающей и не чтущей чужой свободы" (Флоровский Г. В. Пути русского Богословия // О России и русской философской культуре. Философы русского послеоктябрьского зарубежья. М., 1990. С. 340 - 341).

15. Бердяев Н. А. Смысл творчества. С. 460.

16. Там же. С. 462.

17. Бердяев Н. А. О назначении человека. С. 155.

18. Бердяев Н. А. Смысл творчества. С. 469.

19. Бердяев Н. А. О затруднениях свободы // Бердяев Н. А. Истина и откровение. Пролегомены к критике Откровения. СПб., 1996. С. 275.

20. Бердяев Н. А. О назначении человека. С. 160.

21. Там же. С. 157; Бердяев Н. А. Философия свободного духа. С. 136.

22. Бердяев Н. А. О назначении человека. С. 174.

Публикатор:

Постоянная ссылка для научных работ (для цитирования):

Найденный поисковым роботом источник:

Автор(ы) публикации - А. Н. Лазарева:

Комментарии: