Новая Конституция Советского союза не случайно оказалась в центре внимания народов всего мира. Перед всеми, кто пытается ее анализировать, должны возникнуть два основных вопроса: во-первых, каково историческое место Сталинской Конституции в длинной цепи предшествующих явлений аналогичного порядка, т. е. в развитии конституционных принципов, отчасти действовавших, отчасти действующих в других странах мира; во-вторых, каковы роль и значение этого события в текущей мировой политике?

Первый вопрос относится к истории бывшей, второй - к "истории продолжающейся", как еще энциклопедисты называли текущую политику, но оба эти вопроса в данном случае так неразрывно между собой связаны, что их трудно рассматривать в отдельности.

Прежде всего необходимо напомнить то, о чем так настойчиво и часто говорили Маркс и Энгельс, особенно в связи с Парижской коммуной, о чем не переставал напоминать Ленин (как в полемике против Каутского, так и задолго до этой полемики), наконец, о чем говорил товарищ Сталин в своем докладе на VIII съезде советов в отношении буржуазных конституций. В самых демократических конституциях капиталистических стран статьи о правах граждан в применении к громадному большинству являются посулами, декларациями, пожеланиями, обязательствами - чем угодно, но только не регистрацией и возведением в норму закона уже осуществляемых на деле прав. В проекте декларации прав, предложенной Робеспьером 24 апреля 1793 г., говорилось "о праве на труд"; на другой день после февральской революции 1848 г. временное правительство, возглавляемое слащавым ритором и салонным поэтом Ламартином, также издало декларацию о праве граждан на труд. "Право на труд" в проекте Робеспьера осталось благим пожеланием, а в 1848 г., ровно через четыре месяца после того, как рабочие с ликованием выслушали от "депутата баррикад" слесаря Марша известие, что временное правительство согласилось под их давлением вотировать "право на труд", произошла июньская бойня.

О всеобщем и равном избирательном праве говорится почти во всех конституциях, которые принято считать "демократическими", кроме, впрочем, английской, где нет ни по закону, ни фактически всеобщего избирательного права. Но при колоссальных затратах, необходимых для проведения своего кандидата, и при хронической пустоте кассы выдвигающие рабочих-кандидатов сплошь и рядом вынуждены бывают отступить, не принимая даже избирательного боя перед кандидатами, за спиной которых стоят банкиры Жорж Мандель, он же барон Ротшильд, или Евгений Шнейдер из Крезо, являющийся сейчас первым пушечным королем в мире, обогнавшим и немецкого Крупна и английского Армстронга. Однако это - еще не са-

мое главное, что делает иллюзорным и "всеобщность" и, главное, "равенство" избирательного права в самых что ни на есть демократических странах буржуазного мира. Механика выкраивания избирательных округов достигла такого виртуозного совершенства, что, например, во Франции один голос крестьянина-собственника или человека из богатых кварталов больших городов значит иногда столько же, сколько 3 - 4 голоса рабочих. Что касается "тайного" голосования, то, конечно, запечатанные бюллетени, глухие будочки и т. п. меры обеспечивают избирателю полную тайну его голосования. Но во многих случаях хозяин какого-либо крупного предприятия говорит, что если от данного округа будет выбран социалист, то, не желая рисковать потерей всего при близящейся социальной революции, он принужден будет сократить производство и закрыть два корпуса фабрики. Фирма "Вулкан" в Германии и тот же Крупп фон Болен пускали в ход подобные приемы (конечно, через третьих и четвертых лиц), пока в Германии еще были относительно свободные выборы. Теперь все это очень "упрощено" и никакой возни с выборами у германских капиталистов нет. А во Франции этот наглый прием пускался в ход еще перед майскими выборами 1924 года.

Наша новая Сталинская Конституция является, с одной стороны, завершением и полным осуществлением целого ряда принципов демократии, вокруг которых шла в Европе и Америке долгая и кровавая борьба; с другой стороны, она вносит в конституционное право ряд принципиально новых моментов, обусловленных великим социальным переворотом, происшедшим в нашей стране. С обеих этих точек зрения, Сталинская Конституция - акт совершенно исключительного исторического значения.

В долгой истории борьбы за демократическое государственное устройство первой по времени (из тех конституций, которые с научной точки зрения есть основания сопоставлять с нашей) является знаменитая французская конституция 1793 года.

Конституция, принятая Национальным конвентом 24 июня 1793 г., имела своеобразную историческую участь. Начала она вырабатываться, когда в Конвенте еще имели силу жирондисты; ее составление продолжалось, когда жирондисты начали утрачивать почву и в Конвенте и вне Конвента; однако, когда разразились революционные события 31 мая - 2 июня 1793 г. и последовала политическая смерть Жиронды, главные статьи ее еще не были сформулированы; работа над ней была закончена, и она была вотирована Конвентом через три недели после гибели партии жирондистов и за три недели до убийства Марата, т. е. именно тогда, когда влияние Марата достигло кульминационного пункта и когда вместе с тем Конвент на начинавшееся усиление контрреволюции еще не решил ответить революционным террором и диктатурой, отчасти питая надежду с помощью новой конституции привлечь на сторону республики жирондистские департаменты.

При этих условиях конституция 1793 г. должна была оказаться - и оказалась в действительности - наиболее последовательно-демократической из всех, какие появлялись на свет во Франции в революционный период. Не Джон Локк, не Монтескье и не знаменитый, гремевший именно тогда комментатор английской конституции Блэкстон, а прежде всего Жан-Жак Руссо явственно влиял на конституционные формулировки акта 1793 года. Даже североамериканская конституция, только что (в 1787 г.) вступившая в силу, отразилась сравнительно очень мало на этом акте.

Главное, что бросается в глаза при анализе конституции 1793 г., - ревнивое желание оградить и обеспечить полноту и неприкосновенность народной воли. Жан-Жак Руссо жалел, что большие размеры современных государств делают невозможным прямое всенародное законодательство на площади, подобно тому, как (по его представлению) это происходило в Афинах, где на "агора", на городской площади, имели право сходиться для решения важнейших государственных вопросов все свободные граждане Аттики. Только ввиде необходимого, обуславливаемого техникой дела компромисса Руссо допускал решение законодательных вопросов народными представителями, имеющими императивные мандаты от своих избирательных ячеек. Сами представители при этих условиях становились только передатчиками народной воли. Конституция 1793 г. не вводит, правда, императивных мандатов, но ставит все действия Законодательного собрания под постоянный и близкий контроль избирателей. Законодательное собрание избирается на один год прямой подачей голосов. Фактически, следовательно, депутаты законодательствуют всего несколько месяцев, так как в конце года они отдают отчет в своей деятельности избирателям, а кроме того этот год должен включать в себя и время для производства новых выборов. Таким образом, депутат ежегодно отчитывается перед избирателями во всей своей парламентской деятельности и получает от них новый мандат с инструкциями и пожеланиями или теряет свой мандат, если его объяснения будут признаны неудовлетворительными. Таковы должны были быть последствия установления этой кратковременной легислатуры. Но этого мало. Законодательное собрание имеет право издавать декреты, т. е. распоряжения в области управления, иными словами, такие постановления, которые издаются от случая к случаю и появляются на свет для применения к определенному факту, по определенному поводу. Эти распоряжения может издавать и административная власть, избранная Собранием; но в строгом соответствии с учением Жан-Жака Руссо, конституция 1793 г. не расположена была давать "администрации" (хотя бы и выборной) те права, которые можно оставить в руках Законодательного собрания. В "Общественном договоре" мы читаем: "С того момента, как народ законно собран в верховное собрание, всякая правительственная юрисдикция прекращается, исполнительная власть (временно) бездействует". Это настороженное отношение к правительству, побуждающее и Жан-Жака Руссо и творцов конституции 1793 г. отдавать функцию правительства (право издавать декреты) в руки непосредственно самого Законодательного собрания, очень характерно для конституционных воззрений мелкобуржуазного якобинизма в последние месяцы перед установлением диктатуры комитетов, перед вотированием "революционного правительства", "le gouvernement revolutionnaire", осенью того же, 1793 года.

Но если конституция 1793 г. стремится оградить Законодательное собрание от возможных узурпации со стороны исполнительной власти и передает законодателям право издавать декреты, то в такой же степени эта конституция обнаруживает твердое желание оградить суверенный народ от возможных узурпации со стороны самих законодателей, т. е. депутатов Законодательного собрания. Вопреки прямому смыслу своего названия Законодательное собрание не имеет права издавать законы, а может издавать только декреты.

Что такое закон в отличие от простого декрета? Закон - это волеизъявление верховной власти, касающееся не одного конкрет-

ного случая, но целой категории явлений, возникающих в людских взаимоотношениях. Закон связывает повелительной силой и обязанностью беспрекословного исполнения всех его положений не только весь народ, но и самую власть, которая этот закон имела право издать и издала, до того момента, пока она же, в таком же точно законном порядке, не отменит изданный ею закон.

Так смотрели на закон, так определяли слово "la loi" в конце XVIII столетия последователи "просветительной философии". Но если законы, так понимаемые, являются основным базисом, на котором зиждется все здание государственного общежития, то они должны быть без каких бы то ни было фальсификаций и извращений подлинным выражением народной воли, воли большинства населения данной страны. Депутаты, хотя бы избираемые всего на год и отчитывающиеся пред избирателями, хотя бы избранные всеобщей и прямой подачей голосов, могут ли быть настолько надежными выразителями народной воли, чтобы доверить им издание законов? Конституция 1793 г. установила следующий порядок. Законодательное собрание вырабатывает проект закона и публикует его во всеобщее сведение. Если избирательные ячейки ("первичные собрания") недовольны этим проектом, они присылают извещение об этом в Законодательное собрание. Если в течение 40 дней после публикации проекта определенное количество первичных собраний (хотя бы 1/10 их часть в половине общего количества департаментов плюс один) изъявит свое несогласие с предлагаемым проектом, то Законодательное собрание обязано созвать все первичные избирательные собрания, т. е. весь народ, имеющий право голоса, и поставить свой законопроект на голосование во всех первичных собраниях. Только принятый таким всенародным голосованием законопроект становится законом.

Такова организация законодательной власти. Исполнительная и судебная - избираются на местах непосредственно народом, голосующим в первичных собраниях, а центральная правительственная власть избирается Законодательным собранием, но исключительно из числа кандидатов, выдвинутых местными (департаментскими) собраниями, т. е. местными органами самоуправления. Эта, избираемая таким путем правительственная комиссия состоит из 24 человек и ответственна перед Собранием.

Таким образом, идея народовластия проводится в конституции 1793 г. довольно последовательно. Конечно, эта же конституция, оставлявшая неприкосновенным буржуазный строй общества и декларировавшая охрану "естественного" права частной собственности, отнюдь не обеспечивала осуществления фактического народовластия, ибо демократия в буржуазном обществе есть в конечном счете демократия для имущего меньшинства. И в этом отношении наша Конституция социализма, обеспечивающая в СССР демократию для трудящихся, т. е. демократию для всего народа, в корне отлична от самой демократической якобинской конституции.

Но буржуазия в ходе развития далеко отошла и от принципов конституции 1793 года. Достаточно проследить судьбу конституционного принципа от 1793 г. до наших дней, чтобы на примере Франции как в зеркале перед нашим взором прошли все метаморфозы, пережитые буржуазией за последние 140 лет.

Якобинская диктатура, опиравшаяся на плебейские массы, спасла революцию в 1793 - 1794 годах. В грозные дни борьбы против

армий интервентов на востоке, против английского флота на севере и западе, против контрреволюционного мятежа в Вандее, в Лионе, в Тулоне только революционная диктатура и могла отстоять угрожаемую извне и изнутри революцию. При этих условиях не могло быть и речи о введении в действие конституции 1793 года. А после крушения 9 термидора революционной диктатуры и захвата термидорианцами власти стала наскоро изготовляться гораздо более удовлетворявшая буржуазию конституция III (революционного) года, т. е. 1795 года. Тут мы уже очень мало слышим о народном суверенитете; власть законодательная раздроблена между двумя советами и умышленно ослаблена, власть исполнительная очень усилена. Верховная "исполнительная директория", этот "пятиголовый монарх", как ее называли, фактически почти не зависела ни от совета пятисот, ни от совета старейшин. Эти 5 человек по произволу назначали и сменяли министров, которые были ответственны пред этой пятичленной директорией. Но буржуазия требовала ускоренного движения в сторону дальнейшей ликвидации уже ставших опасными для нее "свобод" и дальнейшего усиления исполнительной власти. Пришел Наполеон - и с 18 брюмера, точнее, с вечера 19 брюмера, т. е. с 10 ноября 1799 г., во Франции водворился военный абсолютизм.

Жалкое подобие конституционной жизни появилось во Франции лишь в 1814 году. Восприемником этой новой французской "свободы" был русский царь Александр Павлович, как раз тогда начавший устраивать Священный союз для искоренения революции и безверия и тогда же окончательно препоручивший Россию заботам графа Аракчеева. Если Александр настаивал на "октроировании" конституционной хартии Людовиком XVIII, то исключительно потому, что и он, и Меттерних, и. тогдашние наблюдатели, хоть немного поумнее, были уверены в том, что без некоторого подобия конституции Бурбоны не удержатся во Франции. Хартия 1814 г. действовала во Франции, в сущности, до 24 февраля 1848 г., потому что июльская революция 1830 г., низвергшая навсегда старшую линию Бурбонов и отдавшая престол Луи-Филиппу, не внесла никаких принципиально важных изменений в первоначальный текст хартии.

Это была откровенная, ничем не прикрытая "конституция для богатых". Ценз избирателей был таков, что приблизительно из 30 млн. французских граждан в 1814 - 1830 гг. к избирательной урне допускалось около 80 тыс. человек, а в 1830 - 1848 гг. - несколько менее 200 тыс. человек и могли быть избранными в депутаты только 10 - 15 тыс. человек. Крупная буржуазия ничего так не боялась, как воскрешения идеи народного суверенитета, и охотно разделила бы на основе компромисса власть с остатками разбитого великой буржуазной революцией дворянско-феодального класса. Только когда эти последыши погибшего, но не желавшего ложиться в могилу феодализма перешли в наступление, когда князь Полиньяк и Карл X, к ужасу и отчаянию даже императора Николая I и Меттерниха, отважились 25 июля 1830 г. на государственный переворот, изгоняющий буржуазию из палаты и отдающий власть исключительно землевладельцам, - тогда буржуазия пошла на революцию. Что Карл X с дворянством победить не могут, - это опять-таки ясно было многим посторонним наблюдателям. "Король Карл X нисколько не беспокоится!" - заявил перед самым взрывом июльской революции французский посол в Вене князю Меттерниху. "Оттого-то я так и беспокоюсь, что король ваш нисколько не беспокоится!" - возразил австрийский канцлер, который, по слухам, давно уже с тревогой бы

сказал убеждение, что Карл X из всех частей своего организма реже всего пользуется головой. Но едва только прогремела и победила 27, 28, 29 июля 1830 г. июльская революция, как вожди либеральной буржуазии поторопились провозгласить нового короля и, как уже сказано выше, оставить в силе старую конституцию с ничтожнейшими изменениями. Из конституции 1830 г. старательно было изгнано даже упоминание о народном суверенитете. "Вы хотите политических прав? Обогащайтесь, попадите в список двухсот тысяч цензовиков - вот и разрешение вопроса" - таков был лозунг правящей буржуазии, ее министров, ее философов, ее публицистов в эпоху Луи-Филиппа. Стесняли конституционные "свободы", но и их удалось существенно ограничить. "Законность нас убивает!" - скорбно восклицали прокуроры и министры Луи-Филиппа. Но на деле не "законность" их убивала, а сами они "убивали" законность, и кровавые репрессии против стачечного движения 1844 - 1848 гг. показали это рабочим очень хорошо.

Грянула революция 1848 года. О народном верховенстве, о славных традициях конституции 1793 г. говорилось очень много и до революции, на банкетах 1847 - 1848 гг., и на бесчисленных митингах после февральской революции и после провозглашения республики. Но испуг крупной и средней буржуазии перед красным призраком, переход мелких деревенских собственников на сторону социальной реакции - в значительной степени под влиянием знаменитого увеличения налога с недвижимости (45 добавочных сантимов на каждый франк налогов), а также в результате натравливания крестьян на социалистов - резко повлияли на результаты всеобщего голосования в апреле 1848 г. при выборах в Национальное собрание. Реакционное большинство Национального собрания спровоцировало, а затем утопило в крови рабочее восстание 23 - 26 июня 1848 года. Многих и многих среди рабочего населения Франции кровавые июньские дни разочаровали в самом принципе всеобщего избирательного права, потому что Национальное собрание впервые после революционного Конвента было избрано на основе всеобщего голосования. А между тем в июньские дни и после июньских дней оно явило миру зрелище "восьмисот человек, действующих, - по выражению Герцена, - как один злодей, как один изверг". Правда, другая часть рабочих из июньских дней сделала для себя вывод, что при существовании частной собственности и всеобщее голосование довольно легко поворачивается туда, куда нужно эксплоататорским классам. В рабочей среде по отношению к Национальному собранию были тогда широко распространены настроения, отразившиеся в словах старика-рабочего, сказанных в ответ депутату Бодену, который призывал рабочих оказать сопротивление перевороту 2 декабря 1851 г.: "Зачем мы дадим себя убивать, чтобы сохранить вам ваши 25 франков?" В глазах рабочего конституция 1848 г. с ее пышной декламацией о принципе народного суверенитета, ничуть не помешавшей расстрелу 10 тыс. человек в июньские дни, сводилась реально лишь к получению депутатами 25 франков суточного вознаграждения.

Началась эпоха Наполеона III - время длительной и, правда, очень мало кого обманывавшей игры с понятиями "воля большинства", "народное верховенство" и т. п. Та форма буржуазной диктатуры, которая называется Второй империей, была основана на фиктивных, фальсифицированных "плебисцитах" и выборах, где "народ" фигурировал лишь в качестве безмолвных и безвольных статистов, а истинное "волеизъявление" исходило от назначенных мэров и от

жандармерии, которые, в свою очередь, вдохновлялись из Парижа министром внутренних дел. Результаты "единства народной воли" оказывались поразительными: в Законодательном корпусе 1853 г. из 221 депутата - ни одного члена оппозиции! В Англии много смеялись по этому поводу. Когда этот смех стал настолько громким, что дошел до Тюильрийского дворца, император призвал министра внутренних дел и приказал ему, чтобы впредь в Законодательном корпусе было несколько депутатов оппозиционного направления. "Человек пять, ваше величество?" - спросил, подумав, министр. "Хорошо, пять - так пять", - ответил Наполеон III. И в ближайшие выборы было избрано в Законодательный корпус ровно пять республиканцев - не четыре и не шесть. Таково, в позднейшем изложении Рошфора, было происхождение оппозиции, в парламенте Второй империи.

Так дожила Франция до конца империи, до Коммуны. Коммуна, просуществовав 72 дня, имея власть только над одним городом, осажденная врагами, глядя все время прямо в лицо смерти, конечно, не могла заняться выработкой конституции. Но и то, что она успела сделать, очень важно. Она - первая и единственная - подняла руку на созданный еще Наполеоном I и колоссально возросший в ходе дальнейшей бюрократизации и централизации государственной машины "аппарат угнетения" - на бюрократию, старую армию, полицию. Она первая провозгласила принцип самоуправляющихся общин, так резко противоречивший всей истории французского конституционного буржуазного законодательства. Она погибла в неравной борьбе 21 - 28 мая 1871 г., но в истории эмансипации мирового пролетариата ее попытка создания совсем нового типа государства уже перекликается с русскими 1905 и 1917 годами.

Коммуна, говорит Ленин, была "первая попытка пролетарской революции разбить буржуазную государственную машину и "открытая наконец" политическая форма, которою можно и должно заменить разбитое"¹ . В статье "Уроки Коммуны" Ленин писал: "Коммуна явилась блестящим образцом того, как единодушно умеет пролетариат осуществлять демократические задачи, которые умела только провозглашать буржуазия. Без всякого особого сложного законодательства, просто, на деле провел захвативший власть пролетариат демократизацию общественного строя: отменил бюрократию, осуществил выборность чиновников народом"² .

Коммуна погибла. Новую конституцию Франции дала потопившая Коммуну в крови Третья республика. Это и есть та конституция, которая с очень немногими поправками действует во Франции до настоящего времени. Весь административный и судебный аппарат, организация ведомств, бюрократические распорядки, строгая централизация власти в руках министров - все это осталось в нынешней Франции почти без всяких перемен, так, как существовало при Наполеоне I и как было снова утверждено и упрочено при Наполеоне III. Правда, вместо императора - президент, который "царствует, но не управляет"; палата, избираемая всеобщей, прямой, равной и тайной подачей голосов; сенат, избираемый двухстепенной подачей голосов. Но говорить о народовластии в современной Франции никогда не отваживаются ни враги, ни друзья республики. Франция - это империя с республиканской верхушкой - таково определение, которое давно было дано английскими государствоведами (в том

¹ Ленин. Соч. Т. XXI, стр. 408.

² Ленин. Соч. Т. XII, стр. 163.

числе Джемсом Брайсом). Впрочем, и французы, например старый публицист Ранк или новый - Жозеф Бартелеми, нисколько не противоречат этому, а Бартелеми очень кстати даже напоминает, что ведь и составлялась-то в свое время действующая ныне конституция именно так, чтобы меньше всего напоминать о республике и больше всего походить на монархическую хартию.

"Нами управляют двести миллионеров!" - таков был возмущенный возглас представителей народного фронта во Франции в весенние общие выборы 1936 года. Конечно, финансовый капитал полновластно царил и царит во Франции в эпоху Третьей республики, и самая структура государства, самая сущность конституция, необычайно облегчает парижской бирже и 7 - 8 "великим банкам" безмятежное и беспрепятственное управление как внутренней, так и внешней политикой страны. Девальвация франка и некоторые, довольно неожиданные эпизоды на заседаниях комитета лорда Плимута показывают, что победа народного фронта на французских выборах весной 1936 г. не очень значительно изменила существовавшее до этой победы положение вещей. "Народ - единственный источник власти во Франции, будем это почаще повторять про себя, иначе можем забыть", - с горечью высказала совсем недавно одна еженедельная французская газета, поддерживавшая всегда с большим жаром народный фронт. Едва ли не в трети всех департаментов Франции около 40% всех избирателей систематически не принимает участия в выборах, а остальные 60%, участвующих в выборах, не очень верят в возможность осуществить свою волю. Идеал якобинской конституции 1793 г., никогда не вошедшей в действие, ни в какой мере не реализуется и нынешней конституцией, тем не менее она исправно и бесперебойно осуществляется с 1875 г. по настоящее время.

Посмотрим, как обстоит дело с последовательным проведением демократии в Англии.

В Англии, как известно, никогда не существовало единого конституционного акта, как в других странах. Англия управляется на основании конгломерата самых пестрых, разнообразных, случайных по своему происхождению, не сведенных воедино, накоплявшихся столетиями законов, распоряжений, обычаев, часто нигде не записанных. Достаточно сказать, что нигде в законах не говорится о существовании кабинета министров; нигде нет провозглашения принципа свободы печати; нет систематического законодательства о местном самоуправлении; нет и никогда не было особого систематического свода судебных уставов, вследствие чего все судопроизводство поражает живучестью архаических, феодальных форм. Дело о карманном воришке Джонсе, вытащившем у прохожего кошелек, называется официально: "Король против Джонса", и обвинение формулируется так, что Джонс вытащил там-то, у такого-то гражданина кошелек и этим "нарушил спокойствие его величества". И прокурор вполне последовательно именуется "адвокатом короны". Точно так же нет нигде провозглашения права граждан выбирать депутатов в парламент, но просто: "Его величество всемилостивейше приказывает такому-то городу выбрать депутатов", о чем и посылается приглашение ко всем населенным пунктам Англии ввиде как бы особой всякий раз королевской любезности.

Хотя фактически выборная система в Англии довольно близка ко всеобщему избирательному праву, но, конечно, и речи быть не может о реальном народовластии в Англии. Во-первых, а этой очень

хитросплетенной системе нет равенства: выборы вовсе не "равные", так как есть случаи, когда одно и то же лицо может голосовать дважды. Во-вторых, требование формальных доказательств оседлости лишает наименее обеспеченные слои народа возможности принимать участие в выборах. В-третьих, при колоссальном значении прессы, находящейся целиком в руках финансового капитала, кандидатам рабочих крайне трудно бороться с враждебными кандидатурами. Выборы стоят огромных денег, и уже это дает финансовой олигархии большие преимущества. Но даже и не в этом дело. Общая тенденция развития передовых в экономическом отношении капиталистических государств направляется теперь, в эпоху империализма и господства финансового капитала, к умалению роли законодательных учреждений и к быстрому возрастанию значения исполнительных органов. В Англии эта эволюция наметилась еще до 1914 г., во время империалистической войны она необычайно усилилась. Ллойд-Джордж, будучи премьером, управлял Великобританией в 1916 - 1919 гг., абсолютно не считаясь с парламентом и даже очень редко появляясь там. Мало того: в его кабинете в военное время было 35 - 36 министров, а все дела наиболее решающего значения обсуждались им и еще пятью приглашаемыми им министрами, остальные же министры узнавали о состоявшихся решениях вместе с парламентом, т. е. вместе с читателями утренних газет. Правда, после войны в такой мере эта централизация в Англии не удержалась, но и довоенный "либерализм" в отношениях правительства к парламенту не возвратился. Кабинет в Англии, имеющий среди депутатов прочное большинство, очень мало считается с парламентом. Мы, советские граждане, знаем это и помним весьма отчетливо. "Правда ли, что Англия готовит интервенцию против Советской России?" - вопрошает полковник Уэджвуд, борющийся против интервенции и получивший точные данные об Архангельске, Сибири и других местах (дело было непосредственно после войны). "Нет, и достопочтенный джентльмен это знает, вопрос же свой предлагает только, чтобы увеличить затруднения", - получает он ответ со скамьи правительства. "Правда ли, что статс-секретарь Саймон не поехал в Москву, чтобы угодить этим Гитлеру, и что он от имени Англии поощрял Гитлера к антисоветским выступлениям?" - задается вопрос в 1934 году. И тотчас же получается ответ: "Правительство его величества лишено возможности удовлетворить любознательность уважаемого джентльмена". И - точка. Происходят последние выборы, и Рамсей Макдональд, министр кабинета Болдуина, позорно проваливается. Ему ставят в вину и измену лейбористам, и циничный карьеризм, и получение в подарок роскошного автомобиля от фабриканта Александэра, который при премьерстве Макдональда получил по его ходатайству, в свою очередь, титул баронета. Лейбористские газеты, имеющие миллионы читателей, называют провал Макдональда "справедливой публичной казнью". Однако Макдональд благополучно сидит попрежнему в качестве министра в кабинете Болдуина и даже пристроил туда же своего сына Малькольма, которому что-то все не везло в смысле заработка.

Таковы образчики того, как народная воля может "влиять" на парламент и насколько члены парламента могут "влиять" на правительство. На одном митинге в Гайд-парке во время общих выборов 1924 г. оратор (Сидней Дрэри) воскликнул: "Чартисты 85 лет назад добивались введения у нас, в Англии, великой демократической конституции революционной Франции, конституции 1793 г., одногодич-

ных парламентов, всенародных референдумов, всеобщего голосования, полного народовластия. Чартисты назвали даже свое собрание конвентом в честь великого революционного парламента Франции. Что же, добились ли мы того, чего они не успели добиться? Нет, нет и нет!"

Мы видим, что и для Англии якобинская конституция 1793 г. осталась недостигнутым идеалом народовластия. И в Англии, как и во Франции, - в двух великих державах с еще пока уцелевшим демократическим государственным устройством - намечается кризис парламентаризма. Обеспокоенная, раздраженная, напуганная, буржуазия, - в целом ряде больших и малых государств уже перешедшая к фашизму, давит и во Франции и в Англии на государственную машину все в одном и том же направлении, требуя дальнейшего и решительного усиления правительственной власти, все большего освобождения правительства от влияния и контроля парламента и в то же время все большего отрыва самого парламента от народных масс, от избирателей. "Фашизм без фюрера" - вот чего во Франции в ожидании лучшего хотелось бы получить и Евгению Шнейдеру, пушечному королю из Крезо, и баронам Ротшильдам, и акционерам Суэцкого канала, и прочим "двумстам миллионерам". У них уже есть излюбленный человек и теоретик - Андре Тардье, автор нашумевшей книги "Почему я оттуда ушел" (оттуда, т. е. из парламента). Прикармливается на всякий случай Дорио, субсидируется, тоже на всякий случай, де ля Рок. В Англии это стремление к фашизации конституционного еще пока правительства далеко не так ярко выражено, и сэр Освальд Мосли еще только учится и примеривается, еще только вербует боксеров и агитирует среди мелких лавочников.

*

При такой внутриполитической атмосфере "демократической" Европы в печати появились сначала беседа И. В. Сталина с Рой Говардом, затем проект Конституции и, наконец, доклад товарища Сталина о Конституции на Съезде советов.

Ни в Англии, ни во Франции не было той нелепой попытки "замолчать" нашу Конституцию, как в Германии, Италии, Венгрии. Впрочем, юродствующие утверждения, что никакого Советского союза нет, а есть только "географическое понятие", мало кого всерьез могли утешить даже в Германии.

Во Франции впечатление, произведенное сталинской Конституцией, было очень сильное. И это весьма понятно.

Во-первых, ряд органов (преимущественно леворадикальных) констатировал, что со времени конституции 1793 г. в Европе не появлялось более законченного акта демократического государственного устройства. Отмечалось, как и должно было ожидать, во-вторых, введение референдума, который после 1793 г. не пыталась ввести у себя ни одна из великих держав (швейцарский референдум возник в маленькой стране с количественно ничтожным, сосредоточенным на очень малой площади населением); а также широчайшее применение выборного принципа при замещении даже самых высших командных постов в государстве как по администрации, так и по суду; в-третьих, отмечалось как характерный признак для всего этого документа - проведение широкого коллегиального начала при создании верховного органа исполнительной власти. Не единоличный президент, а коллегия из 37 выбранных Верховным сове-

том членов является тем представительством государства, при котором аккредитуются иностранные дипломатические представители и которое выступает как правомочное высшее представительство Союза. Только в эпоху Первой республики Франция не имела единоличного президента. Во Второй республике (1848 г.) первым и последним президентом был, как известно, задушивший эту республику Луи-Наполеон Бонапарт. Он, впрочем, и выбран был со специальной, хотя и не высказанной открыто, миссией - задушить республику. Наконец, при выработке нынешней французской конституции даже и вопроса о замене единоличного президента коллегией не поднималось, хотя республиканцы с живейшей тревогой сознавали, что первый президент, Тьер, - убежденный враг республиканского принципа и не уничтожил в 1871 - 1873 гг. республику только по тактическим соображениям, а второй президент, Мак-Магон, - решительный монархист и ханжа, повинующийся клерикалам и папе Пию IX.

Безусловно последовательным в демократическом смысле является и то, что Совет народных комиссаров, по нашей Конституции, избирается непосредственно народным представительством, т. е. самим Верховным советом, а не назначается Президиумом Верховного совета, в то время как во Франции совет министров назначается президентом республики, а в Англии - королем. Это широчайшее, как нигде в мире, проведение в нашей Конституции выборного начала обратило на себя особенное внимание и французской и английской прессы.

Еще одна сторона нашей Конституции привлекла к себе пристальное внимание, впрочем, ее столько во Франции, сколько в Англии, Японии и Соединенных штатах Америки. Широчайшее самоуправление автономных республик и областей; самостоятельность союзных республик, идущая вплоть до признания за ними права выхода из Союза; самый дух, которым проникнуты статьи, относящиеся к этому предмету, - все это не могло не поразить принципиальной новизной. Если бы такого рода конституция была введена в современной капиталистической Англии, - завтра же Индия, Египет, Ирландия стали бы самостоятельными государствами. Аналогичные события при подобных же условиях произошли бы у французов с Индо-Китаем, Тунисом, Марокко, Алжиром, Сирией, у американцев - с Кубой, Гавайскими островами, у японцев - с Кореей, Формозой, не говоря уже о горемычной "республике Манчжоу-Го". Самое провозглашение в Конституции права наций на самоопределение представлялось японской печати таким революционным, что некоторые органы прямо называли летом 1936 г. проект нашей Конституции "революционной прокламацией".

Принцип неограниченного права всех народов на самоопределение и на распоряжение своей участью, робко, с лукавыми оговорками, всегда глубоко неискренне выражаемый, а чаще всего деликатно замалчиваемый в самых демократических буржуазных конституциях, в нашей Конституции так же, как и обоснование народовластия, выражен последовательно, точно и логично. Никакой другой раздел нашей Конституции не возбудил такой бешеной злобы и таких припадков истерической ругани в фашистской печати всего света, как именно статьи о союзных и автономных республиках. Особенно отличилась печать итальянская и японская (больше всего - пресса японской фашистской ассоциации "Нипон-Кокусай"); почему это так, - комментарии в данном случае совершенно излишни.

Мы отметили тут в самых общих чертах и неполно те характер-

нейшие черты, которые делают новую советскую Конституцию осуществлением на деле идеи народовластия. Одно это давало бы нашей Конституции большое и почетное историческое место. Но если мы вспомним, в какой момент она появляется, то должны будем признать, что ее место в истории окажется еще несравненно значительнее. Буржуазия в целом ряде передовых капиталистических держав приходит к заключению, что и действующие демократические конституции, дающие эксплоатируемым классам некоторые легальные возможности организации и подготовки к борьбе против капитализма, в настоящий момент социально-экономического развития мира являются грозной опасностью для его существования. В одних странах: в Германии, Японии, Италии, Венгрии, Польше-с демократизмом уже покончено, буржуазная диктатура утверждена в форме фашизма, то есть в форме такой неистовой, звериной жестокости и такого мракобесия, что сравнительно с ним режим империи Наполеона III, например, может показаться образцом либерализма и кроткой гуманности. В других странах, как например во Франции, эта стадия еще не достигнута, еще идут борьба и колебания, но уже множатся зловещие признаки, уже пишутся и печатаются в самых распространенных журналах ("Illustration"), газетах ("Le Matin", "La Liberte") и отдельными изданиями обширные трактаты, вроде упомянутой выше книги Андре Тардье, в которой доказывается, что французская конституция безнадежно устарела и что только "сильный человек" и "сильная власть", абсолютно "ни от кого" независимая, могут спасти погибающую Францию. Андре Тардье, Леон Додэ, Шарль Моррас и им подобные, правда, еще не всего достигли, но кое-что уже сделали. Шарль Моррас уже может печатать в своей газете списки лиц, которых следует убить во имя блага Франции, и может даже прилагать к списку указание на то, какими трамваями удобнее всего добраться до квартир лиц (например Леона Блюма), которых желательно отправить на тот свет. Леон Додэ уже может совсем безнаказанно оскорблять и позорить и в буквальном смысле слова затравить на смерть министра Салангро. Все вместе они уже могут весьма существенно влиять на политику правительства. Их влиянию, например, следует приписать то, что Франция держит законное испанское правительство фактически в состоянии блокады.

И когда Советский союз, занимающий пол-Европы и пол-Азии, провозглашает торжество демократических принципов, то самое появление подобного документа не может не произвести глубокого и могучего впечатления.

Мы намеренно не касались тех статей Конституции, которые обусловлены происшедшим у нас великим социальным переворотом и которые поэтому и не могут войти ни в какую буржуазную конституцию, даже самую демократическую.

Право на труд... "Жить работая или умереть сражаясь!" - этот лозунг, с которым выступили лионские рабочие в 1831 г., оказался лозунгом побежденных, а не победителей. На него отвечали пулями и тесаками. Его наспех, в пароксизме растерянности и испуга приняло временное правительство 25 февраля 1848 г., а ровно через 4 месяца этот лозунг был расстрелян генералом Кавеньяком и погребен под 10 тыс. трупов парижских рабочих, убитых и казненных в июньские дни. И только в СССР это право осуществлено на деле и получило свое закрепление в нашей Конституции.

Право на образование... Мы знаем только того Ломоносова, того Кольцова, того Горького_, того Щепкина, которые выбились из ни-

щеты, из унижений, не умерли от побоев, случайно не замерзли, случайно не погибли от голода. Но никто никогда не узнает тех Ломоносовых и Кольцовых, которые погибли, не успев выбиться, или умерли в темноте, не добравшись до образования. Права на образование, т. е. на университет, а не только на школу грамотности, не дает и при существовании капиталистического режима даже и не в состоянии обещать ни одна конституция. Право на образование - вовсе не "обязательная грамотность", существующая во многих странах, не отмененная пока даже и в Германии, где официально было заявлено Геббельсом и Герингом, что слишком большое распространение образования ослабляет волю и энергию народа, а какой-то совсем недавно воссиявший (до сих пор пребывавший в абсолютной неизвестности) Фрик прибавляет к этому, что дело не в просвещении, а во вдохновенности, каковой у "фюрера" хватит за глаза не то, что на одних немцев, а и на всю арийскую расу. Различие между "обязательной грамотностью" и тем, что хочет дать народам Союза наша новая Конституция, хорошо понимал еще классик русской литературы А. П. Чехов. "Грамотность, когда человек имеет возможность читать только вывески на кабаках да изредка книжки, которых не понимает, - такая грамотность держится у нас со времен Рюрика; гоголевский Петрушка давно уже читает, а между тем деревня, какая была при Рюрике, такая и осталась до сих пор. Не грамотность нужна, а свобода для широкого проявления духовных способностей. Нужны не школы, а университеты"¹ . Университеты для масс, о которых мог только мечтать Чехов, стали реальностью в наши дни. Полное осуществление статьи Конституции о праве на образование уже само по себе открывает новую эру в истории нашего умственного развития.

Право на отдых, совсем не существующее ни в одной конституции в мире, было бы, впрочем, совершенно иллюзорным при капиталистическом строе, даже если бы оно где-нибудь на бумаге и значилось. При капитализме не "право на отдых", а "потогонная система" является гораздо более характерной, притом вполне реальной вещью. В капиталистических странах "право на отдых" во многих случаях превратилось бы в право голодать. Закон спроса и предложения быстро отбросил бы всех, твердо настаивающих на праве на отдых, в ряды армии безработных, а их места были бы заняты теми, кто махнул бы рукой на свое "право на отдых".

Вопросы о праве на обеспечение в старости, на обеспечение в случае болезни наша Конституция ставит с той широтой, какую только и можно проявить там, где государство и есть сами трудящиеся, где социальное обеспечение трудящихся не есть милостыня, а обязанность государства.

В этой статье мы остановились лишь на самом главном из того, что придает такое колоссальное историческое значение, нашей новой Конституции. Ее инициатор и творец в своем замечательном докладе дал исчерпывающе полное истолкование отдельных статей этого документа и определил его место и значение в истории человечества.

Статьи о праве на труд, о праве на образование, о праве на отдых и т. п. так же, как и начальные статьи Конституции, формулирующие сущность нашего социально-экономического строя, приняты в зарубежном мире одними как реализация мечтаний былых поколений, другими - как вызов и угроза, а трудящимися, т. е.

¹ Чехов А. П. "Дом с мезонином". Полное собрание сочинений. Т. XI, стр. 35 - 36. Издание А. Ф. Маркса. СПБ. 1903.

большинством, - как боевая программа борьбы за лучшее будущее. Новый Основной Закон социалистического государства открывает новую эпоху, и в этом его огромное историческое значение.

Введение сталинской Конституции в действие делает очевидным ее значение как новой могучей антифашистской твердыни даже и тем, кто не хочет и не может ясно видеть. Разумеется, от этого "прояснения мысли" у наших врагов еще более усилится неистовая злоба к нашей революции и к нашей стране. Но если им никак не удается "закрыть" Испанию, то совсем уже невозможно "закрыть" наш Союз. Остроумная цитата из Щедрина, так кстати приведенная товарищем Сталиным, очень хорошо и, главное, вполне точно характеризует всю утопичность наглых мечтаний гг. Корода в Японии и Геббельсов в Германии о ссылке всего Советского союза в "ледяные пустыни". Чем эти "мечтания" - не "закрытие" Америки щедринским помпадуром?

Этот новый взрыв звериной злобы уже сам по себе показывает," насколько новая Конституция пришла кстати в переживаемую историческую минуту, когда силы старого, капиталистического мира в самой отталкивающей, наиболее омерзительной форме идут сомкнутым строем не только против социализма, но и против основ буржуазной демократии.

Публикатор:

Постоянная ссылка для научных работ (для цитирования):

Найденный поисковым роботом источник:

Автор(ы) публикации - Е. ТАРЛЕ:

Комментарии: