От редакции. Вниманию читателей предлагаются главы из последней книги А. Ф. Керенского "Мемуары. Россия на историческом повороте". Тем самым недоступная ранее массовому читателю работа этого крупного политического деятеля, сыгравшего важную роль в истории России, получает выход на широкую советскую публику.

Думается, знакомство с нею позволит нашему читателю составить более полное и объективное представление об этом этапе нашей истории. К сожалению, до недавнего времени в нашей историографии, как и в научно-популярной литературе и исторической беллетристике, преобладал плоскостно-догматический и одноцветно- схематизированный подход к событиям этого периода. К тому же политические деятели, принадлежавшие к противостоявшему большевикам лагерю, изображались, как правило, искаженно, а зачастую просто оглуплялись, окарикатуривались. Между тем на самом деле на исторической сцене в тот период действовали яркие и сильные исторические личности, придерживавшиеся различных социально-политических взглядов, отражавших все цвета тогдашнего достаточно пестрого политического спектра. И не зная этих людей, нельзя понять глубинной сути происходивших в стране процессов.

Особенный интерес, естественно, представляют для вас демократические силы. Мемуары А. Ф. Керенского как раз и интересны тем, что дают возможность наглядно представить и понять, какое яркое развитие в дореволюционной России получили различные демократические движения, которые с большой силой проявили себя в революциях 1917 года.

В публикуемых воспоминаниях повествуется, и это представляется особенно ценным, о конкретных личностях, деятелях истории, каждый из которых обладал своим собственным видением политического процесса. Читая "Мемуары", мы имеем возможность наблюдать, как менялись их взгляды и позиции, в чем они оказались правы, а где заблуждались. А это позволяет читателю самому осмыслить их роль и место в сложной и противоречивой истории России первых десятилетий XX века.

А. Ф. Керенский, как он сам писал, не стремился воссоздать "объективную историю", но хотел изложить свои взгляды, свое понимание того, как и почему развивались события, в которых он участвовал непосредственно или же чему был заинтересованным свидетелем. Поэтому не следует искать в мемуарах Керенского исчерпывающего ответа на многие вопросы, волнующие сейчас и специалистов- историков, и читающую публику. Гораздо плодотворнее будет, на наш взгляд, если мы непредвзято и вдумчиво прислушаемся к живому голосу человека, который искренне любил Россию, хотя и не так, как мы, понимал ее прошлое и исторические судьбы.

Александр Федорович Керенский прожил долгую жизнь. О том, как формировались его идейно-политические воззрения, как он участвовал в политической борьбе, работал в Государственной думе, Петроградском Совете рабочих и солдатских депутатов, как был министром, а затем министром-председателем Временного правительства, он сам рассказывает в своих мемуарах. Стоит, пожалуй, добавить, что в 1918 г. он эмигрировал во Францию, с 1940 г. жил в США. Он активно участвовал в общественной жизни русской эмиграции. С 1922 до 1932 г. редактировал газету "Дни". Скончался А. Ф. Керенский в 1970 г. в Нью-Йорке в возрасте 89 лет.

Текст мемуаров воспроизводится по изданию: The Kerensky Memoires. Russia and History's Turning Point by Alexander Kerensky. Lnd. Cassell. 1966.

Перевод осуществлен Г. А. Шаховым, воспоминания которого о встрече с А. Ф. Керенским в США в январе 1964 г. также предлагаются вниманию читателя.

При подготовке материала к печати были уточнены некоторые даты и факты.

стр. 113

От переводчика. В этих кратких заметках я хотел бы рассказать читателю о своей встрече с автором публикуемых в журнале мемуаров - Александром Федоровичем Керенским, случившейся давным-давно, а точнее, в начале января 1964 года. Сразу оговорюсь, что не являюсь большим поклонником тех воспоминаний, в которых текстуально приводятся беседы, состоявшиеся 30 или даже 50 лет назад. Не могу полностью поверить в незыблемость памяти мемуариста, когда он в самых красочных деталях описывает обстоятельства таких встреч и бесед. Мне более по душе воспоминания, подкрепленные неоспоримыми документами и фактами, как это, кстати сказать, делает в своих мемуарах А. Ф. Керенский. Тем не менее полагаю, что автор воспоминаний может достаточно достоверно рассказать о том, что особенно поразило его воображение, вызвало внутреннюю реакцию приятия или неприятия. Возвращаясь к мемуарам А. Ф. Керенского, отмечу, что их автор, будучи человеком весьма сдержанным, не раз подчеркивает именно те факты, которые имели для него крайне важное, порой основополагающее значение. Исходя из этих соображений, я и беру на себя смелость рассказать коротко о разговоре с А. Ф. Керенским, который немало поразил мое "зашоренное" по тем временам воображение, вызвав в незрелой журналистской душе бурю негодования, протеста, а порою удивления и изумления.

Итак, январь 1964 года. Случайные обстоятельства позволили мне во второй раз побывать в Соединенных Штатах Америки. Время во всех отношениях тревожное и нестабильное. Только что был убит президент Кеннеди, и вся Америка буквально захлебывалась стремительно несущимися событиями. Какое-то потаенное ощущение тревоги замечалось и в настроениях советских служащих и журналистов. Мои коллеги, проживавшие тогда в Америке, могут подтвердить, что уже в начале 1964 г. появились серьезные признаки крупных политических перемен з Советском Союзе, возможных перестановок в руководстве страны. Во всяком случае, такие обстоятельства были весьма благоприятны для неординарных поступков и суждений...

В один из самых обычных солнечных январских дней ко мне в гостиничный номер в Вашингтоне зашел мой приятель-журналист. Он-то и предложил мне встретиться вместе с ним с Керенским, с "гнусным предателем интересов народа России", со "ставленником злейшей контрреволюции в 1917 году", с "одним из главарей антисоветской эмиграции", как его живописали в то время наши учебники истории, научные исследования и энциклопедические статьи. Он сообщил при этом, что встреча санкционирована свыше и даже "рекомендована".

Говорят же, что судьба выдумывает сюжеты позатейливее, чем любой писатель- фантаст. Мог ли предполагать я, учась в средней школе или изучая русскую историю XX века в институте, что встречусь когда-нибудь в маленьком вашингтонском ресторанчике с "живым" Керенским, который в сознании моем умер где-то в начале двадцатых годов! А встретившись с ним, мог ли предполагать, что его воспоминания будут без изъятий опубликованы на страницах советской научной периодики!

...Не буду переписывать свидетельства современников о внешности А. Ф. Керенского, как это порой делают опытные мемуаристы. Замечу лишь, что для своих 80 с лишним лет он выглядел весьма моложаво: высокий, подтянутый, с ясным внимательным взглядом. Впрочем, сам А. Ф. Керенский в своих мемуарах не без легкого кокетства отмечает, что всегда выглядел намного моложе своих лет, что мешало ему в ранние годы и благоприятствовало в зрелые. В облике его не было и намека на те "бонапартистские" черты, которые придали ему авторы наших юбилейных кинокартин, не ощущалось никакого стремления играть "на публику", как отмечали его современники-недоброжелатели. В нем скорее угадывался давно забытый у нас тип русского интеллигента-разночинца. Еще раз повторю, что не помню деталей: ни как он был одет, ни какого цвета и фасона был на нем костюм. А вот существенное, то, что поразило неожиданностью, врезалось в сознание и осталось.

Итак, фрагменты из разговора с А. Ф. Керенским, которые, в силу их неординарности для моего тогдашнего мировоззрения, произвели наибольшее впечатление и в какой- то мере поколебали его.

Речь зашла о его политических убеждениях и отношении к социализму. После небольшой паузы он сказал, что всегда придерживался идей "демократического социализма", которые в начале XX века поддерживало большинство мыслящих людей в

стр. 114

России. При этом акцент тогда делался на слове "демократический", поскольку без демократии любой социализм, по его словам, в лучшем случае бессмыслица, а в худшем - безжалостная, негуманная диктатура. Социализм означает заботу о благе всего общества, без всяких изъятий, без гегемонии и диктатуры, без ущемления интересов одного класса ради выгоды другого и тем более без уничтожения того или иного класса. И хотя понятия "демократический" и "социализм" не очень вяжутся друг с другом, на деле их сочетание, утверждал Александр Федорович, обрело реальную силу и значимость, что подтверждает опыт многих стран демократического социализма на Западе. Если взять Швецию или Швейцарию, то их пример особенно ярко подчеркивает преимущества демократического социализма, а не того социализма, который опирается на концлагеря типа Дахау, на регламентацию всех сторон жизни населения, на славословие не всегда достойного вождя. Если бы в 1917 году русская демократия, убежденно говорил Керенский, самая передовая по тем временам в мире, не совершила столько фатальных ошибок, если бы к власти пришли не сектанты, а коалиция народных социалистических сил, то будущее Российского государства могло сложиться совсем иначе, без ужасных катаклизмов, невосполнимых потерь, без гибели десятков миллионов людей. Великий талант народа России, его предприимчивость и трудолюбие давно обеспечили бы ему материальное изобилие и социальный прогресс. Вот часто пишут о производстве продуктов на душу населения, а ведь в 1913 г. Россия занимала по большинству показателей первое место в Европе. А с тех пор прошло 50 лет, и трудно понять, во имя чего принесено столько жертв и лишений, если перед Россией снова стоит задача догнать Европу...

Признаюсь, эти доводы и рассуждения показались мне в то время рассуждениями обиженного ходом истории человека, отвергнутого и растоптанного ею, плодом порушенной жизни, брюзжанием одинокого старика. Я слушал его, сознавая неоспоримое превосходство своих "самых передовых и прогрессивных убеждений" над замшелыми, архаичными взглядами представителя "доисторического материализма"...

Другой фрагмент. Речь зашла о роли В. И. Ленина в событиях первых лет Советской власти. А. Ф. Керенский не произнес ни одного слова хулы лично в адрес человека, который предопределил его политический крах. Он не прибег к расхожим терминам и эпитетам, принятым в среде крайне озлобленных и потому несправедливых людей...

Шел 1964 год, кончалось "славное десятилетие руководства страной верного ленинца Н. С. Хрущева", который вывел, по утверждениям его соратников, наконец страну на путь процветания и построения коммунизма. А впереди предстояли, как оказалось, трясинные, застойные годы.

Наш обед меж тем подходил к естественному завершению. И тут мой коллега- журналист задал А. Ф. Керенскому неожиданный вопрос: не хотел бы он посетить Советский Союз в качестве гостя какой-либо общественной организации, побывать в Зимнем дворце, в Москве, в Мавзолее, увидеть своими глазами, что произошло на его родине после отъезда в эмиграцию. Не обязательно в этом или следующем году, а, скажем, в 1967-м, когда страна будет праздновать 50-летие Великого Октября. (Теперь, задним числом, я полагаю, что ради этого вопроса и была устроена встреча с А. Ф. Керенским, "санкционированная и рекомендованная".)

Вопрос, видимо, застал нашего собеседника врасплох. Несмотря на подчеркнутую сдержанность, он не сумел скрыть явных признаков растерянности: отодвинул тарелку, снова придвинул ее, положил на салфетку вилку и стал крутить ее, вытащил из бокового кармана очки, которые очень редко надевал при людях. После большой паузы он подчеркнуто жестко сказал, что такую возможность полностью отвергает. Нет смысла, пояснил он, возвращаться туда, где погребено столько несбывшихся надежд, где все вызывает горечь и боль, где никогда не найдется места для его могилы.

Да и кроме того, саркастически улыбнулся он, мне ведь порекомендуют явиться в Зимний дворец в женской одежде, в которой я, по утверждению большевиков, бежал за границу. А ведь уехал я из Петрограда не в женском платье и не за границу. Я отправился в Псков. Затем провел немало месяцев в ожидании благоприятных событий в России. И лишь позднее, опасаясь немецкого плена, был вынужден покинуть Родину. Думал, ненадолго, оказалось навсегда.

Я никогда, добавил он, не видел фотографий Мавзолея, и мне, человеку верующему, представляется невозможным стоять у саркофага, в котором покоится непогре -

стр. 115

бенное тело человека, которого я знал лично. А если быть предельно искренним, то не только в этом заключается причина моего отказа.. Мне кажется, что поездка в Россию вызовет кривотолки среди моих старых и новых американских друзей, которые могут подумать, что я отрекаюсь от своих взглядов, от всей своей жизни, от близких мне людей. Мне не хотелось бы завершить свой жизненный путь столь очевидной экстравагантностью. Да и физически, подчеркнул он, я вряд ли способен совершить такую поездку. Многое зависит не только от меня...

Тогда подумалось, что А. Ф. Керенский абсолютно прав: зачем, в самом деле, ехать ему в Москву, кому нужен он на нашем празднике, кто вообще вспомнит "эту жалкую, ничтожную личность", по определению виднейших советских историков? Сегодня же, читая мемуары А. Ф. Керенского, прихожу к выводу, что в его лице Россия имела своего преданного сына, стремившегося защитить ее величие, культурные традиции, обеспечить благосостояние народа в условиях подлинной свободы, подлинной демократии. И пришло время, по примеру Франции, Англии и других цивилизованных стран, определить достойное место в истории всех участников великих революций.

Г. Шахов

Г лава I. Годы, становления

Симбирск, расположенный в среднем течении Волги, в правление Александра II был главным городом во всех отношениях наиболее отсталой губернии России. По ее территории не проходила ни одна железная дорога. В период навигации по Волге курсировали пароходы, но в бесконечно долгий зимний сезон связь с внешним миром осуществлялась только на лошадях по замерзшим просторам Волги. Город был построен в 1648 г. на одном из холмов высокого берега реки. На самом верху холма разместились кафедральный собор, губернаторский дворец, гимназия, женский монастырь и публичная библиотека. По его склону до самого берега шли великолепные яблоневые и вишневые сады. Весной деревья покрывались благоухающими белыми цветами, по ночам сады оглашались соловьиными трелями. Туда же, к берегу Волги, спускался уступами парк с тремя аллеями, а за рекой открывалась величественная панорама бескрайних луговых просторов. Каждый год, когда начинал таять снег, река выходила из берегов и затопляла левобережные низины, разливаясь словно бескрайнее море. А в разгар лета над лугами неслись песни крестьян, косивших траву и складывавших ее в высокие стога, а также веселый шум пикников горожан. Вокруг всего города по крутым берегам Волги раскинулись дворянские поместья.

В политической жизни города, как в миниатюре, отражались настроения и эмоции, потрясавшие страну. Ибо хотя Симбирск был главным образом городом консервативных землевладельцев, враждебно настроенных к либеральным реформам Александра II, определенную роль играла и немногочисленная элита, состоявшая из учителей, врачей, судей и адвокатов, которые горячо поддерживали эти реформы и ратовали за осуществление в повседневной жизни города, новых, либеральных идей. На нижней ступени социальной иерархической лестницы стояла третья группа - радикалы, или "нигилисты", как называла молодых революционеров-смутьянов консервативная верхушка.

Симбирск напомнил о себе Санкт-Петербургу весьма неприятным образом, когда был раскрыт заговор с целью убийства Александра III. Осуществить заговор предполагалось I марта 1887 г., и одним из заговорщиков был сын инспектора и директора народных училищ Симбирской губернии и брат Владимира Ульянова (Ленина). Вот каким образом судьба нашего захолустного города, до которого не дошла еще же -

стр. 116

лезная дорога и куда нерегулярно поступала почта, переплелась с судьбой могущественной империи*.

И хотя Александр Ульянов был связан с моей жизнью лишь косвенно, в детском воображении он оставил неизгладимый след не как личность, а как некая зловещая угроза. При одном упоминании его имени в моем сознании сразу же возникала картина мчащейся по ночному городу таинственной кареты с опущенными зелеными шторками, которая по мановению могущественной руки отца Сони увозит людей в неизвестность. Соня - маленькая девочка, которую иногда приводили к нам на танцевальные занятия, а отец ее возглавлял жандармское управление Симбирской губернии. Раскрытие в Санкт-Петербурге тайного заговора и арест сына видного симбирского чиновника послужили основанием для арестов в городе, которые, как правило, проводились по ночам. Тревожные разговоры взрослых об этих ужасных событиях проникли в нашу детскую, а тесные отношения нашей семьи с семьей Ульяновых привели к тому, что мы скоро узнали о казни их высокоодаренного сына. Таким было мое первое соприкосновение с революционным движением.

Я родился 22 апреля 1881 года. Отец мой, Федор Михайлович Керенский, был директором мужской гимназии и средней школы для девочек. Карьера его сложилась отнюдь не ординарно. Он родился в 1842 г. в семье бедного приходского священника Керенского** уезда Пензенской губернии. В те дни духовенство было самостоятельным сословием, отличавшимся своими вековыми традициями и обычаями. Дети священнослужителей даже посещали особые школы. Именно такую школу окончил мой отец, поступив затем в Пензенскую духовную семинарию. После революции 1848 г. в Западной Европе, доступ в университеты в России был закрыт для всех, кроме дворян, однако в правление Александра II эта социальная дискриминация была упразднена и поэтому со временем отец смог осуществить свою заветную мечту о поступлении в университет. А до этого нужда заставила его стать учителем в приходской школе, но когда в результате изнурительного труда он сумел накопить достаточно денег, то поступил в Казанский университет, считавшийся одним из лучших в России. Подобно многим из своих собратьев, которым предстояло посвятить себя церкви, он не чувствовал подлинного призвания к этому поприщу и вместо того, чтобы пойти по стопам отца, всем сердцем отдался изучению истории и классической филологии. Его замечательный педагогический талант был по достоинству оценен и вознагражден. В возрасте 30 лет он получил назначение на пост инспектора средней школы, а в 37 лет стал директором школы в Вятке. Двумя годами позже он возглавил мужскую гимназию и среднюю школу для девочек в Симбирске.

Родители мои познакомились в Казани, где отец занялся преподавательской деятельностью сразу же по окончании университета. Моя мать была одной из его учениц. Она была дочерью начальника топографического отделения при штабе Казанского военного округа, а по материнской линии - внучкой крепостного крестьянина, который, выкупившись на свободу, стал в Москве процветающим купцом. От него мать унаследовала значительное состояние.

Ранние годы предстают в моем сознании в виде идиллических картинок домашней жизни. Длинный коридор делил наш дом надвое- на мир взрослых и мир детей. Воспитанием двух старших сестер, которые посещали среднюю школу, занималась гувернантка-француженка.

* По иронии судьбы, три человека, жизнь которых тесно сплелась в критические годы истории России, - всеми ненавидимый последний царский министр внутренних дел А. Д. Протопопов, Владимир Ленин и я - были уроженцами Симбирска.

** Наша фамилия, как и название соответствующего города, происходит от имени реки Керенки. Ударение делается на первом слоге (Керенский), а не на втором, как это часто делают у нас в России и за границей.

стр. 117

Младшие же дети были отданы на попечение няни, Екатерины Сергеевны Сучковой. В детстве она была крепостной и не научилась грамоте. Обязанности ее были такими же, как и у всякой няни: она будила нас утром, одевала, кормила, водила на прогулку, играла с нами. По вечерам, готовя нас ко сну, она с особым тщанием проверяла, расстегнуты ли воротнички наших длинных ночных рубашонок, чтобы легче было, как она говорила, "выпустить злых духов". Перед сном она рассказывала нам какую- нибудь сказку, а когда мы подросли, вспоминала порой дни своего крепостного детства. Она и жила с нами в нашей просторной детской. Ее угол был любовно украшен иконами, и поздними вечерами слабый свет лампадки, которую она всегда зажигала, отражался на аскетических ликах особенно почитаемых ею святых. Зимою она ложилась спать вместе с нами, и тогда сквозь смежающиеся веки я видел, как она истово молилась, преклонив колена перед иконами. В ней не было ничего особо примечательного: ни острого ума, ни глубокой мудрости. И все же для нас, детей, она была абсолютно всем.

В наших повседневных детских занятиях и играх мать была значительно ближе к нам, чем отец. Отец никогда не вмешивался в жизнь нашей детской. В сознании нашем он стоял где-то в стороне как высшее существо, к которому няня и мать обращались лишь в минуту крайней необходимости. Обычно стоило произнести всего одну угрозу: "Вот подожди, отец проучит тебя!" и все становилось на свои места, хотя отец никогда не прибегал к физическим наказаниям и ограничивался лишь разговором, стараясь растолковать нам суть дурного поступка. Мама любила посидеть с нами за утренним завтраком, когда мы пили молоко. Она интересовалась всеми нашими делами и при необходимости мягко журила за тот или иной проступок. Вечерами она заходила в детскую, чтобы перед сном перекрестить нас, поцеловать и пожелать доброй ночи. С раннего детства мы всегда молились по утрам и перед сном.

После утренней прогулки с няней мама часто звала нас в свою комнату. Повторять приглашение дважды никогда не требовалось. Мы знали, что мама будет читать нам или рассказывать разные истории, а мы будем слушать, уютно примостившись у ее колен. Она читала не только сказки, но и стихи, былины, а также книги по русской истории. Эти утренние чтения приучили нас не только слушать, но и читать. Не помню, когда мать начала читать нам Евангелие. Да и чтения эти не носили характера религиозного воспитания, поскольку мать никогда не стремилась вбивать в наши головы религиозные догмы. Она просто читала и рассказывала нам о жизни и заповедях Иисуса Христа.

Практическую же сторону христианства мы узнали от няни. Никогда не забуду, например, одного из чудесных весенних дней, когда мы вышли на обычную утреннюю' прогулку. После долгой, суровой зимы по Волге пошли первые пароходы. В тот день по улицам города из местной тюрьмы к речному причалу вели партию заключенных, приговоренных к ссылке в Сибирь. Вслед за скорбной колонной, окруженной конвоем из солдат, двигался фургон, набитый женщинами и детьми. Когда мы с братом увидели наполовину обритые головы осужденных, услышали звон их кандалов, мы в ужасе бросились бежать. "Вы куда? Неужто вы и в самом деле боитесь, что они обидят вас? - закричала нам вслед няня. - Лучше пожалейте этих несчастных. Нам ли судить и осуждать? Ради Христа, будем добры к ним". И, повернувшись ко мне, добавила: "Ну-ка, Саша, вот я сейчас куплю калач, а ты пойди к солдату, тому, что впереди, и попроси, чтоб разрешил отдать калач несчастным. И радость придет не только к ним, но и к тебе". Такой практический урок христианства преподала нам няня на примере современной жизни. А когда мы с братом Федей затевали драку, она стыдила нас обоих, приговаривая: "Ах вы, маленькие злыдни! Христос повелевает нам прощать друг друга, так-то вы выполняете его завет!"

стр. 118

С чувством глубокого удовлетворения возвращаюсь я мыслями к детству, проведенному в России, в стране, где повседневную жизнь питают религиозные верования, укоренившиеся в народе за тысячелетие существования христианства.

Мы с братом Федей очень любили религиозные праздники. С нетерпением ждали мы дня Благовещения, когда во имя духовного родства всего сущего на земле в дом приносили клетки с птицами, которых затем выпускали на волю. Ибо, согласно старинной русской поговорке, "в этот святой день даже птицы отдыхают от трудов и не вьют гнезда себе". На Великий пост торжественная тишина опускалась на город, сменив безудержное веселье только что закончившейся масленицы. В семь лет нам впервые разрешили присутствовать на пасхальной заутрене, поразившей наше воображение. Но особенно запомнилась мне торжественная служба, когда совершалось святое причастие детей, и нас с братом, одетых в белые курточки с красными галстучками под белыми стоячими воротничками, подвели к батюшке. Позади нас стояли рядами старшие ученики в аккуратных форменных синих костюмах с серебряными пуговицами и среди них, должно быть, стоял и примерный ученик Владимир Ульянов. Не забыть мне и того мгновения, когда я, потрясенный, впервые увидел изображение распятого Христа, словно прозрачного в падающих на него лучах света и при этом совсем живого. Мальчиком Владимир Ульянов тоже, наверно, смотрел на это распятие и, быть может, в душе посмеивался, сохраняя благочестивое выражение лица, - если, конечно, верить его собственному рассказу о том, как он в 14 лет выбросил в мусорное ведро свой нательный крест. Что касается меня, то в моих чувствах никогда не было двойственности, в детстве я был глубоко религиозен. Я до сих пор помню старого протоиерея нашего кафедрального собора, который приходил по воскресеньям к нам к чаю и давал мне читать популярные религиозные брошюрки с толкованием важнейших религиозных праздников. Религия была и навсегда осталась составной частью нашей жизни. Эти ранние впечатления, образ замечательного человека, пожертвовавшего жизнью ради блага других и проповедовавшего лишь одно - Любовь - стали источником моей юношеской веры, которая впоследствии воплотилась у меня в идею самопожертвования во имя народа. На этой вере зиждился революционный пафос - и мой и многих молодых людей того времени. Конечно, в религиозной вере была и другая сторона, официальная, казенную сущность которой выражал Священный синод - бездушный бюрократический институт. Своей борьбой с инакомыслием, своим бездушным отношением к нуждам людей он лишь укреплял позиции атеизма. Но в детские годы мы ничего не знали об этой стороне Церкви.

Когда мне исполнилось шесть лет, неожиданно кончилось мое безмятежное детство. Вдруг все - родители, няня, старшие сестры, друзья дома - стали проявлять ко мне особую заботливость и нежность. Я почувствовал эту перемену, но не знал причины. И был весьма озадачен, когда на меня буквально обрушился град подарков. При этом меня осаждали просьбами не волноваться и не утомляться. Время от времени приходил доктор, который осматривал мое бедро и голень. А как-то вечером в детскую зашла мать, тихо присела на мою кровать и объявила, что скоро мы отправимся на тройке с колокольчиками в город Казань. Я был в восторге. Зимой добраться до Казани можно было только по льду Волги. Мы отправились в путь в закрытом возке, куда для обогрева поставили жаровню. По приезде в Казань мать привела меня после нескольких дней отдыха на прием к известному специалисту по костным заболеваниям, профессору Студенскому. Тщательно осмотрев меня, он поставил диагноз: туберкулез бедренной кости. Когда профессор пришел к нам на следующий день, его сопровождал молодой че -

стр. 119

ловек приятной наружности. Они вновь осмотрели мою правую ногу, и молодой человек со сноровкой заправского сапожника снял какие-то мерки. Назавтра молодой человек пришел снова. Он втиснул мою правую ногу в похожую на сапог металлическую штуковину выше колена, так, что я не мог согнуть ногу. Я завопил благим матом, молодой же человек промолвил: "Прекрасно". А мать сказала: "Ведь не хочешь же ты до конца жизни остаться хромоногим, правда?" И, заметив в моих глазах испуг, добавила: "Ну, вижу, что не хочешь. А потому веди" себя разумно: когда мы вернемся домой, придется тебе полежать немного в кровати. И вот увидишь: скоро будешь бегать и играть сколько захочешь". Ее серьезный голос звучал успокаивающе. Через два дня мы отправились обратно в Симбирск. Вернулись домой как раз накануне Рождества, и я до сих пор помню, как меня вывезли к елке на специально сделанной кровати. Я пролежал в постели шесть месяцев, и сидеть после этого мне разрешили, лишь не снимая тяжелого кованого сапога с привязанным к каблуку дополнительным грузом.

Я всегда был живым, подвижным ребенком, а потому лежать в кровати было для меня сущее наказание. Много лет спустя сестра рассказывала, что за время болезни я стал просто несносен. "Впрочем, - добавила она, - вспышки раздражения быстро проходили. Тебя, а заодно и всех нас от твоих выходок спасало чтение". Я всегда любил книжки, но отнюдь не желал читать их сам. Но однажды во время болезни, устав от бесконечного лежания и хандры, я взял со столика какую-то книгу. И это положило конец скуке и тоске. Не помню сейчас ни названия, ни автора книги, но именно с этого мгновения чтение стало основной привычкой всей моей жизни. Я позабыл обо всем на свете, не замечал тяжести отвратительного кованого сапога. Я проглатывал книги и журналы, исторические романы, описания путешествий, научные брошюры, рассказы об американских индейцах и жития святых. Я познал обаяние Пушкина, Лермонтова и Толстого, не мог оторваться от "Домби и сына" и проливал горючие слезы над "Хижиной дяди Тома".

Должно быть, к лету 1887 г. болезнь отступила, ибо хорошо помню радость от прогулок в деревне, где мы проводили каникулы. Я полностью выздоровел и снова стал жизнерадостным и веселым мальчишкой. Но что-то все-таки изменилось. Видимо, я вырос из детских штанишек, и общения с братом Федей стало явно недостаточно. До сих пор все мои чувства и впечатления сливались в одну гармоническую, но весьма зыбкую субстанцию, названия которой я не знал. Теперь же я знал, что имя ей было - Россия. В глубине души я чувствовал, что все окружающее меня, все, что происходило со мной, изначально было связано с Россией: красота Волги, вечерний звон, архиерей, торжественно восседающий в карете, запряженной четверкой лошадей, каторжники в кандалах, хорошенькие маленькие девочки, с которыми я ходил в танцклассы, оборванные босоногие деревенские ребятишки, с которыми играл летом, мои родители, детская, няня, герои русских былин, Петр Великий. Я стал размышлять, задавать вопросы, стремясь понять сущность того, что ранее считал очевидным.

А в остальном жизнь протекала по прежним канонам. И только детские праздники и шумные рождественские торжества нарушали спокойный ход будней. Я открыл для себя красоту музыки и часами слушал, как мать, аккомпанируя себе на рояле, пела глубоким контральто. Иногда она устраивала музыкальные вечера, и я подкрадывался к закрытым дверям и слушал, хотя считалось, что я давно сплю. Наутро я пробирался в гостиную, хватал разбросанные по роялю ноты, пытаясь разобрать их и спеть прелестные песни, которые слышал накануне. Иногда нас брали на прогулку в парк, спускавшийся из центра города к берегу Волги. На полпути к реке стояла скромная церквушка, к кото -

стр. 120

рой приткнулось маленькое чистенькое кладбище. Вокруг церкви раскинулся пышный сад. Священник этой церкви был старший брат моего отца. Нас водили к нему ранней весной в пору цветения яблонь и вишен, или осенью по возвращении из деревни, когда варили чудесное яблочное и грушевое варенье. В скромном домике дяди, особую прелесть которому придавали герань, всевозможные кактусы и другие растения, нас бесконечно баловали, закармливая домашним вареньем и всевозможными сладостями.

Мы всегда принимали нежную заботу тети как должное. И, само собой разумеется, никто никогда не говорил нам о разнице в положении двух братьев. Но, сравнивая непритязательный прицерковный домик с нашим просторным домом, мы, дети, чувствовали эту разницу и делали свои собственные выводы.

В начале 1889 г. мы узнали о том, что нам предстоит навсегда покинуть Симбирск и перебраться в далекий Ташкент - столицу Туркестана*. Мы отродясь не слышали о Ташкенте и потому весть о переезде нас крайне взволновала. Нам сказали, что вначале мы поплывем вниз по Волге, затем пересядем на другой пароход и поплывем по Каспийскому морю, на другой стороне моря сядем в поезд и, наконец, поедем конным экипажем. Наступила весна и начались лихорадочные сборы. В доме творилось невесть что, но нам, детям, эта суматоха доставляла огромную радость. Утром в день отъезда нас посетили самые близкие друзья, чтобы попрощаться и, как это водится на Руси, вместе посидеть и помолиться перед дорогой. Затем все поднялись, перекрестились, обнялись и отправились на речной причал. У всех стояли в глазах слезы, и мы, дети, взволнованные до глубины души, чувствовали, что происходит что-то необратимое. На причале нас поджидала большая толпа знакомых. Наконец прозвучал пронзительный гудок парохода, сказаны последние отчаянные слова прощания, подняты на борт сходни. Застучали по воде колеса, и люди на берегу закричали и замахали белыми носовыми платками. Еще один гудок, и Симбирск, где я провел счастливейшие годы своей жизни, начал постепенно удаляться, становясь частью далекого прошлого.

Я пишу эти строки и снова, как наяву, ощущаю очарование одного удивительного мгновения моей жизни в Симбирске. Произошло это майским днем. Освободившаяся от ледяного плена Волга казалась безбрежной и, словно радуясь и резвясь, затопила луга на левом берегу. Симбирск от вершины холма до берега оделся, словно невеста, в бело-розовый наряд из лепестков цветущих вишен и яблонь. В лучах солнца сияла, трепетно дрожа, эта захватывающая душу красота. Издали доносилось журчание весенних ручьев, склоны холма оглашались пением и щебетанием птиц, жужжанием пчел, майских жуков и, бог знает, какими еще звуками живых существ, восставших от зимней спячки. В тот памятный день сердце мое не лежало к играм, и я стремглав помчался посмотреть на реку. Потрясенный открывшейся красотой, я испытал ощущение какого-то ликующего восторга, которое почти достигло состояния духовного преображения. И вдруг, поддавшись безотчетному чувству страха, я опрометью бросился бежать. Этот момент стал для меня решающим в выборе духовного пути, которым я следовал потом всю оставшуюся жизнь.

У меня остались самые смутные воспоминания об Астрахани и о пароходе "Каспиец" на который мы пересели после плавания по Волге. Не помню и сколько времени мы добирались до форта Александровска** на северо-восточном побережье Каспия, где пароход сделал короткую остановку. Однажды утром мы услышали: "Ну вот, дети, мы и при -

* Отца перевели туда инспектором учебных заведений.

** Ныне Шевченко, по имени знаменитого украинского поэта, который провел там годы ссылки.

стр. 121

ехали". Наскоро одевшись, мы выскочили на палубу. Там уже столпились все пассажиры, с нетерпением всматривавшиеся в берег той земли, которая была целью нашего путешествия. И наконец нашим взорам открылась Полоса бурой бесплодной земли и смутные очертания далеких гор. Вдоль берега там и сям стояли маленькие домишки и огромные складские помещения. Пароход отдал якоря, и мы высадились в Узун-Ада, захудалом городке, единственном в то время порту вдоль всего транскаспийского пути. И если на море мы мучались от нещадного солнца, то здесь нам показалось, что мы попали в раскаленную, пышущую жаром печь - и никаких надежд на лучшее. До самого горизонта простирались выжженные солнцем пески. Через пустыню от Узун-Ада до Самарканда шла, минуя несколько оазисов, железнодорожная одноколейка. (В те времена она считалась великим достижением военного и гражданского инженерного искусства.)

После перегрузки с парохода на поезд наших бесчисленных сундуков и корзин мы, дети, отправились в первое в нашей жизни путешествие по железной дороге. Из многочисленных впечатлений особенно запомнилось одно - переправа по деревянному мосту через Амударью (в древности Оксус). Река в этом месте отличалась особенно сильным течением, и длинный мост содрогался и раскачивался от мощных ударов стремительно катившихся вод. Поезд тащился со скоростью черепахи. Вдоль всего моста стояли баки с водой на случай возможного пожара, а рядом с поездом вышагивал часовой, бдительно следя за вылетавшими из паровоза искрами.

Железнодорожный путь обрывался, достигнув Самарканда. После тихой благодати родных волжских берегов затененные деревьями улицы, восточный город с его удивительными мозаиками XV века и древними мечетями были столь же необычны, сколь и зловещие пески безжизненной закаспийской пустыни. Проведя в Самарканде три дня, мы отправились конными экипажами в Ташкент. И еще через три дня подъехали к красивому дому, стоявшему на пересечении двух широких улиц. Здесь, в этом доме в Ташкенте, мне предстояло провести школьные годы - с 1890-го по 1899- й - и войти в новую социальную среду, совершенно непохожую на ту, что была характерна для европейской России.

В отличие от Симбирска, расположенного на холме, с которого открывался захватывающий дух вид на безбрежные просторы Волги, Ташкент стоял на плоской равнине; вдали призрачно белели покрытые снежными шапками вершины Памира. Улицы города являли причудливое сочетание Европы и Азии. Как и Самарканд, Ташкент делился на два непохожих, но тесно связанных между собой города. Новый город, возникший после захвата Ташкента русскими войсками в 1865 г., представлял собой один огромный сад. Он был распланирован с большим размахом, и особую прелесть его широким улицам придавали тополя и акации. В буйной зелени деревьев и кустов прятались большие и маленькие дома. Старый город, построенный много веков назад, где проживало около ста тысяч мусульман, состоял сплошь из лабиринта узеньких улочек и проулков. Высокие глинобитные стены домов без единого окна скрывали от любопытного взора все, что происходило внутри. Сердцем старого города, средоточием его торговой и общественной жизни, был огромный крытый базар.

В свои девять мальчишеских лет я, конечно же, не мог разобраться в тонкостях политической и общественной жизни Ташкента, как и всего Туркестана. В отличие от Симбирска в Туркестане не было сословия дворян, вздыхавших по ушедшим временам крепостного права, не сказалась на его развитии и нищета разоренных крестьян. Не ведал Туркестан и нелепой государственной политики, сохранявшей неграмотность сельского населения, пагубных запретов детям "низшего сосло -

стр. 122

вия" посещать школы, подавления любых проявлений свободомыслия в учебных заведениях, в печати, гонений против общественных организаций. Туркестан находился так далеко, что до него не дотягивались руки реакционных чиновников, стремившихся превратить империю с населявшими ее многочисленными народами в Московское царство.

Как я уже говорил, Ташкент был завоеван в 1865 г. и превращен в столицу Туркестана. А в 1867 г. первым генерал-губернатором недавно захваченной страны был назначен герой кавказских войн генерал К. Р. Кауфман. Выдающийся администратор, он вошел в историю Туркестана (умер генерал Кауфман в 1882 г.) как преобразователь новых земель. В этой своей деятельности он руководствовался положениями Устава об управлении Туркестаном, разработанного Александром II. Устав этот делает честь наиболее просвещенным годам правления Александра II, когда в России проводились преобразования, соответствующие высоким идеалам свободы и равенства.

Центрально-Азиатская часть Российской империи простиралась от восточного берега Каспийского моря до границ с Персией, Китаем и Афганистаном. Достигнув своих естественных рубежей, Россия прекратила курс "дранг нах Остен". Созидательная энергия русских людей была теперь направлена на культурное и экономическое развитие этих отдаленных районов, на приобщение их к цивилизации. С подозрением наблюдала за продвижением России в глубь Азии Англия. Исторические традиции ломаются нелегко: прошло много лет после того, как Россия захватила свою часть Центральной Азии, а Великобритания по-прежнему видела в ней враждебного соперника. Да и русские не очень-то были склонны проявлять доверие к Англии. Продвижение в 1880 годах русских войск к Кушке (на границе с Афганистаном) чуть не привело к англо-русской войне. Я помню с тех школьных лет, какую тревогу в военных кругах Ташкента вызывал лорд Керзон, тревогу, которая рассеялась лишь тогда, когда англо-русская комиссия окончательно установила демаркационную линию на Памире.

На Западе широко распространено мнение, что в своем стремлении русифицировать мусульманское население Россия уничтожила ранее сложившуюся великую цивилизацию Центральной Азии. Я своими глазами наблюдал результаты русского правления в Туркестане и считаю, что они делают честь России. Мы приехали в Туркестан спустя всего шесть лет после экспедиции умиротворения, проведенной генералом М. Д. Скобелевым в туркменском оазисе Геок-Тепе (1881 г.) и всего 24 года спустя после захвата самого Ташкента. Тем не менее, собираясь в дальнюю дорогу из Симбирска, мы ни на мгновение не допускали мысли, что будем жить в "оккупированной" стране. Ташкент был просто-напросто далекий уголок России.

На деле та готовность, с какой русские пришельцы сходились с местным населением, снискав их уважение и дружбу, была просто удивительна. Жизнь русских людей протекала одинаково мирно повсюду, будь то в Самаре на Волге или поблизости от могилы Тамерлана. Когда мы жили в Ташкенте, отцу не раз приходилось совершать служебные поездки - в качестве инспектора учебных заведений он побывал в самых отдаленных районах Туркестана. Единственным его оружием в этих поездках была трость. За 20 лет пребывания на Востоке он объехал весь Туркестан большей частью в дорожной карете, ни единого раза не столкнувшись с неприятностями в общении с местным населением. Успех русской колониальной политики в Азии зиждился на терпимости к местному образу жизни. Конечно, случалось, в Туркестане, как и в любой другой губернии Центральной России, служили чересчур ретивые и малообразованные чиновники; порой совершались отдельные попытки вмешательства в религиозные обычаи и национальные тради -

стр. 123

ции. Но с самого начала население убедилось в том, что все эти случаи были лишь исключением из правила. Русские города росли и процветали бок о бок с местными поселениями. Наряду с сохранением традиционной системы мусульманского обучения открывались русские школы, которые были доступны всем, без каких-либо ограничений по религиозному или национальному признакам. Местная судебная система, основанная на Коране, сосуществовала с открытым судебным разбирательством, принятым в России. Строительство железных дорог, открытие банков и промышленных предприятий, развитие хлопководства и других отраслей сельского хозяйства, возведение ирригационных сооружений - все это, несомненно, произвело благоприятное впечатление на мусульманское население. Туркестан, некогда страна с замечательной, а ныне исчезнувшей цивилизацией, за 30 лет русского господства вступил на путь возрождения и процветания.

Моя жизнь в Ташкенте, как и прежде беззаботная, стала тем не менее более разнообразной и интересной. Произошли изменения в семье. Разрушились барьеры между взрослыми и детьми. Утратила былую власть над нами наша няня. Мы, младшие дети, стали участвовать в жизни родителей и старших сестер. Место французской гувернантки заняла русская девушка, которая была для сестер скорее подругой, чем воспитательницей. Моя комната соседствовала с кабинетом отца, где он проводил почти все время. Он редко ходил на службу, потому что работал, принимая своих коллег и посетителей на дому. Со временем отец стал играть все более существенную роль в моей жизни. Даже его шаги в кабинете действовали на меня успокаивающе, и я с нетерпением ждал часа, когда он войдет ко мне и начнет проверять домашние задания. Он проявлял большой интерес к моим сочинениям, обсуждал со мной проблемы истории и литературы, требовал четкости и краткости в изложении мысли, часто повторяя свое любимое изречение: "non multa sed multum", которое в вольном переводе означает: "меньше слов, больше мыслей". Я стал чаще прислушиваться к разговорам взрослых. Нередко присутствовал и при беседах отца с другими высокопоставленными чиновниками, когда обсуждались весьма важные вопросы. Рассматривая ту или иную проблему, они исходили из интересов, стоявших перед государственной властью или страной в целом. Государственная власть представлялась им неким живым существом, удовлетворение потребностей которого было для них превыше всего.

Отец часто упоминал Сергея Юльевича Витте, к которому относился с восхищением. Витте был честным, преданным государству политическим деятелем, обладавшим широким кругозором, но ему было крайне трудно отстаивать свои взгляды перед реакционными чиновниками Санкт-Петербурга. Однажды во время пребывания в Ташкенте Витте посетил отца. Его сердечность и учтивость позволили отцу сказать позднее: "Если бы все вельможи Санкт-Петербурга походили на Витте, Россия была бы совсем другой страной".

Еще одно событие сыграло немаловажную роль їв становлении всего моего мышления. После заключения франко-русского союза (1892 г.) Лев Толстой выступил с открытым письмом, в котором выразил по этому поводу свое негодование. Для него, как и для всех прогрессивно настроенных граждан России, союз республики и самодержавия представлял грубое нарушение принципов справедливости и свободы. Этот яркий памфлет, серьезнейшее обвинение Александра III, не мог быть опубликован в России. Но, размноженный на мимеографе, он в тысячах копий ходил по стране; одна из них дошла до Ташкента. Из обрывков разговоров за обеденным столом и разного рода намеков я сделал вывод, что после обеда родители намерены познакомиться с памфлетом Толстого. По установившемуся порядку, час после обеда они проводили

стр. 124

в комнате матери, обсуждая события дня или читая друг другу какую-нибудь; книгу. Нам же, детям, надлежало отправиться в свои комнаты. Однако мне удалось незаметно проскользнуть обратно и спрятаться за портьерой. Затаив дыхание, слушал я толстовские обвинительные слова, каждое - словно острие бритвы. Я не слышал, что потом говорили родители, поскольку постарался покинуть свое убежище, едва закончилось чтение. Тем не менее волнение, звучавшее в голосе отца, и некоторые из его замечаний по ходу чтения позволили мне сделать вывод, что он в какой-то степени разделяет мнение Толстого. Я был еще слишком молод, чтобы полностью разобраться в сути его обвинений, однако мне стало ясно, что Россия страдает тяжким недугом.

И все же моим монархическим взглядам и юношескому обожанию царя все услышанное не нанесло ни малейшего ущерба. 20 октября 1894 г., в день смерти Александра III, я долго заливался горючими слезами, читая официальный некролог, воздававший должное его служению на благо Европы и нашей страны. Я истово молился, выстаивая все заупокойные службы по случаю кончины царя, и усердно собирал в классе деньги с учеников на траурный венок. Взрослые, однако, не высказывали особых признаков скорби. Они были преисполнены надежд на то, что новый царь, молодой Николай II, сделает решительные шаги по пути дарования народу конституции. Но Николай с презрением отверг самое идею, назвав ее "бессмысленными мечтаниями".

Не буду подробно останавливаться на школьных годах, проведенных в Ташкенте. Я был общителен, увлекался общественными делами и девочками, с энтузиазмом участвовал в играх и танцевальных балах, посещал литературные и музыкальные вечера. Часто совершались верховые прогулки, что было вполне естественно, поскольку Ташкент был центром и военного округа. У сестер не было отбоя от кавалеров, и жизнь казалась нам восхитительной. Однако где-то в глубинах моей души таилась замкнутость и скрытность. К 13 годам у меня уже сложилось довольно четкое представление о мире, в котором я жил, хотя временами я чувствовал острую потребность побыть одному и поразмыслить о жизни. Это чувство внутреннего одиночества не покидало меня и позже, даже на вершине моей политической карьеры.

В десятилетие между 1880 и 1890 годами большинство русских учащихся относились к школе либо со скукой, либо даже с ненавистью, но только не в Туркестане. Нас не пичкали бездушными формальными догмами, как это было в европейской России. Нам нравились и наши учителя и наши занятия в классах. К концу школы у нас сложились прочные дружеские связи с некоторыми из преподавателей, и они, со своей стороны, обращались с нами почти как с равными. Знания, полученные от них, значительно превосходили школьную программу. Мы много говорили о планах на будущее и без конца обсуждали достоинства и преимущества того или иного университета. Я принял решение заниматься двумя важнейшими науками: историей и классической филологией (обе преподавались на одном факультете), а также юриспруденцией. На смену детским мечтаниям о карьере актера или музыканта пришло решение отдать, по примеру отца, все силы служению народу, России, государству.

Ни я, ни один из моих соклассников не имели ни малейшего представления о проблемах, которые волновали молодых людей наших лет в других частях России, толкнувших многих из них еще в школьные годы к участию в нелегальных кружках. Теперь я понимаю, что два фактора: особый социальный, политический и психологический климат, сложившийся в Ташкенте, и наша оторванность от жизни молодых людей в европейской России сыграли наиболее важную роль в формировании моего мировоззрения. Позднее, в годы моей политической деятельности,

стр. 125

я часто сталкивался с людьми своего поколения, которые участвовали в событиях 1905 и 1917 годов. И для меня было очевидно, что их поведение и мышление складывались под влиянием тех социальных и политических постулатов, которые они восприняли в школах европейской России, а посему они видели российскую действительность є свете устарелых и косных догм. Мы же, учившиеся в школах Ташкента, за редким исключением смотрели на мир без всяких предубеждений. Над нами не тяготели шаблонные, навязанные нам стереотипы, мы были вольны делать свои собственные выводы из происходящих событий. Именно это позволило мне постепенно изменить свои взгляды и освободиться от веры в благодетельного царя.

Летом 1899 г. я завершил подготовку к отъезду в Санкт-Петербург. Со мной ехала сестра Анна, которая намеревалась поступить в консерваторию, и мы оба предвкушали радость от предстоящей студенческой жизни, хотя и слышали об университетских беспорядках, ставших в столице повседневностью. О студенческих волнениях весны 1890 г. нам рассказала сестра Елена, которая вернулась из Санкт- Петербурга, где посещала только что открывшийся Женский медицинский институт. Все это крайне встревожило родителей, но ничуть не обеспокоило ни Нюту (Анну), ни меня. Еленины рассказы лишь усилили наше страстное желание поскорее добраться до Санкт-Петербурга.

Глава II. Университетские годы

Во времена моей молодости большинство студентов Петербургского университета, как правило, жили в скромных, непритязательных меблированных комнатах на Васильевском острове. Общежития в те годы не пользовались популярностью у студентов, подозревавших, что они находятся под надзором полиции. На самом деле их подозрения не имели под собой никаких оснований, ибо студенты в общежитиях пользовались полной свободой.

Поначалу я, как и почти все студенты, предполагал поселиться в меблированных комнатах, однако изменил свои намерения, поняв, что, живя в общежитии, смогу познакомиться со сверстниками, приехавшими из всех уголков России. Мои надежды оправдались, и очень скоро я обзавелся многими хорошими друзьями.

Мы спорили обо всем на свете. До сих пор помню жаркую дискуссию вокруг бурской войны. А после "боксерского" восстания 1900 г. все наши помыслы сосредоточились на Дальнем Востоке. И все же основное внимание мы отдавали нашим национальным проблемам.

Другим достоинством общежития было его местоположение. Дар одного из почитателей Александра II, здание общежития было построено внутри университетского двора и стояло в самом начале улицы, ведущей к набережной Невы. Красота набережной не переставала восхищать меня. Именно там билось величественное сердце Российской империи. На левом берегу реки, прямо перед моими глазами, на исторической площади, где произошло восстание декабристов, высились Адмиралтейство и Сенат. На фоне Исаакиевского собора вырисовывалась конная статуя Петра Великого (пушкинский "Медный всадник"); чуть влево от "адмиралтейской иглы" виднелся Зимний дворец и Петропавловская крепость - близкие и дорогие сердцу символы нашей истории. На Васильевском острове находилась Академия наук, "кунсткамера", возведенная еще Петром Великим. Громадные университетские корпуса были построены в изящном величественном стиле начала XVIII века. Рядом с университетом стоял бывший Меншиковский дворец, в котором ныне разместилась военная академия. Справа к дворцу примыкала Румянцевская площадь, небольшой сквер, где в 1899 г. была разогнана студенческая демонстрация, а еще дальше виднелась Академия изящных

стр. 126

искусств и знаменитые сфинксы. Санкт-Петербург был для меня не только замечательным творением Петра Великого, но и городом, который обессмертили Пушкин и Достоевский. И хотя трагические герои Достоевского обитали в отдаленных трущобах вокруг Сенного рынка, дух великого писателя витал надо всем городом.

Поступив в университет, мы, новички, впервые в жизни испытали пьянящее чувство свободы. Покинув отчий дом, мы были вольны теперь поступать, как нам заблагорассудится. Жизнь швырнула нас в свой водоворот, запретным отныне было лишь то, что мы сами считали таковым. Символом нашей новой, свободной и прекрасной жизни стал так называемый коридор - бесконечно длинный и широкий проход, который соединял все шесть университетских корпусов. После лекций мы собирались там толпой вокруг наиболее популярных преподавателей. Других мы подчеркнуто игнорировали, и они, проходя мимо, демонстрировали свое полное безразличие к нам.

Ко времени моего поступления в университет студенческие волнения закончились, однако их отголоски еще были слышны. С особым удовольствием бойкотировали мы лекции тех профессоров, которые заменили преподавателей, уволенных в предыдущий академический год за симпатии к бастующим студентам. Много неприятностей, как мне помнится, мы доставили, к нашему вящему удовольствию, молодому казанскому профессору Эрвину Гримму, которого назначили на место популярного профессора, специалиста по истории средних веков И. М. Гревса. Едва завидев в "коридоре" предмет нашего презрения, мы начинали улюлюкать и, войдя вслед за ним в аудиторию, поднимали шум, в котором тонули его слова. Время от времени появлялся кто-нибудь из администрации и удалял из аудитории нескольких нарушителей порядка. Эта кампания продолжалась до тех пор, пока всем не надоела, и только тогда был восстановлен мир.

В первый год пребывания в Санкт-Петербурге у меня не было друзей за стенами университета, я посещал дома знакомых моих родителей, общественное положение которых никак не было связано с моей студенческой жизнью. Я весьма скоро почувствовал, что они несколько обескуражены тем, что скромный молодой человек, каким они меня всегда знали, вдруг превратился в молодого безумца, развязно рассуждающего о театре, опере, музыке и современной литературе и даже иногда намекающего на знакомство с некими девицами с Высших женских курсов.

Однако возвратившись осенью 1900 г. из Ташкента, где я провел свои первые студенческие каникулы, я познакомился с семьей Барановских. Госпожа Барановская, разведенная жена Л. С. Барановского, полковника Генерального штаба, была дочерью видного китаеведа В. П. Васильева, члена Российской Академии наук и многих зарубежных академий. У нее было две дочери, Ольга и Елена, и сын Владимир, который служил в гвардейских артиллерийских частях. Очаровательная семнадцатилетняя Ольга посещала бестужевско-рюминские Высшие женские курсы, пользовавшиеся в те годы огромной популярностью. К студентам, которые окружали Ольгу, вскоре присоединился ее талантливый, подающий большие надежды двоюродный брат, мой сверстник Сергей Васильев. Эти молодые люди, с которыми у нас оказалось много общего, куда больше подходили мне, чем мои знакомые из общества. Нас объединял широкий круг интересов, мы обсуждали проблемы современной России и зарубежную литературу и без конца читали друг другу стихи Пушкина, Мережковского, Лермонтова, Тютчева, Бодлера и Брюсов а. Мы были заядлыми театралами и в тот весенний сезон неделями ходили, зачарованные блистательными постановками Станиславского и Немировича-Данченко в Московском Художественном те -

стр. 127

атре. В жарких дискуссиях о текущих событиях в России и за рубежом мы, как и многие молодые люди того времени, решительно осуждали официальную политическую линию. Почти все мы сочувствовали движению народников или, скорее, социалистам-революционерам, но насколько я помню, марксистов среди нас не было. Нет нужды говорить о том, что многие из нас принимали участие в студенческих демонстрациях.

Наш кружок распался, когда Барановские переехали из своего дома на Васильевском острове на улицу, расположенную вблизи Таврического сада. К тому времени мы повзрослели, нашей беззаботной студенческой жизни пришел конец. Однако не стану утверждать, что меня это так уж расстроило, ибо Ольга Барановская стала моей невестой.

По Университетскому уставу 1884 г. студентам было запрещено создавать какие- либо организации, даже самые безобидные неполитические студенческие ассоциации и клубы. Коль скоро были закрыты все возможности коллективной деятельности, она велась нелегально. Самыми большими студенческими обществами стали землячества, объединявшие студентов, приехавших из одних и тех же мест. Землячества были основными центрами студенческой активности - на них запрет никогда не распространялся. В первые годы обучения в университете землячество студентов из Ташкента было для меня родным домом, я был даже избран в его совет. Своей главной задачей наше землячество, как и другие ему подобные, считало оказание помощи малоимущим студентам и поддержание контактов между земляками. Наряду с другими мероприятиями мы устраивали благотворительные концерты, в которых нередко принимали участие известные актеры и певцы. Не однажды мне доводилось обращаться к таким знаменитостям, как Мария Савина, Вера Комиссаржевская и Н. Н. Ходотов, и я ни разу не получил отказа.

Моя сестра, студентка-медичка, жила в привилегированном женском общежитии, где тоже устраивались благотворительные концерты и куда приглашались актеры и писатели. На одном из первых литературных вечеров, где я присутствовал, свои произведения читали такие известные писатели, как Д. С. Мережковский и его жена Зинаида Гиппиус. Каждое землячество занималось также просветительской деятельностью, создавая библиотеки, содействуя книжному обмену и т. д.

Одним из основателей московского землячества, возникшего в 1887 г., был В. А. Маклаков. Землячество москвичей стало во главе "борьбы с беззаконием и произволом" специально назначенных университетских инспекторов. Его центральный орган, известный под названием "Объединенный совет", стал руководить всем студенческим движением. Большинство студентов склонялось к народничеству, но поскольку к тому времени еще не сформировались какие-либо политические партии, старшекурсники были в основном привержены общим идеям свободы, не всегда четко сформулированным. Однако всех нас объединяло полное неприятие абсолютизма.

Марксисты (социал-демократы) пропагандировали свою, "экономическую" доктрину, которая требовала отказа от союза с буржуазными и мелкобуржуазными студенческими организациями и призывала сосредоточить все усилия во имя достижения победы промышленного пролетариата. Однако подобные идеи почти не нашли последователей среди студентов. Для большинства из нас, россиян, ставка только на промышленный пролетариат и полное игнорирование крестьянства была совершенно абсурдной. И даже помимо такого отношения к крестьянству марксизм отталкивал меня своим органически присущим ему материализмом и подходом к социализму как к учению лишь одного класса - пролетариата. Согласно марксизму, классовая принадлежность полностью поглощала сущность человека. Но без человека, без личности, индивидуальной и неповторимой, без идеи о необходимости освобождения

стр. 128

человека как этической и философской цели исторического процесса - что же тогда оставалось от великой русской идеи? В таком случае пришлось бы стереть из памяти и традиции нашей литературы.

И тем не менее весьма большие средства студенческой "центральной кассы" находились в руках марксистов.

Социал-демократическими лидерами в среде студенчества были Г. С. Хрусталев- Носарь, будущий председатель совета рабочих депутатов (в 1905 г.), и будущий издатель "Мира Божьего" Н. Иорданский. При активной поддержке некоторых студентов Иорданский играл ведущую роль на переговорах с председателем комиссии по расследованию причин студенческих беспорядков - генералом П. С. Ванновским. Иорданский, как он рассказывал мне позднее, одним из первых среди социал-демократов выступил против "экономизма". Как известно, против "экономизма" выступал и Ленин.

Борьба между социалистическими группировками в стенах университета в начале нынешнего столетия отражала резкое противостояние двух систем общественного и экономического мышления в среде радикальной интеллигенции. Позднее именно это обстоятельство сыграло исключительно важную роль в революции 1917 года.

Студенческое движение

Голод 1891 - 1892 гг. и вызванная им эпидемия холеры в немалой степени способствовали оживлению в стране политической активности, чему в значительной мере помогли и выступления Льва Толстого. Вынужденное чрезвычайными обстоятельствами разрешить земствам участвовать в кампании по оказанию помощи пострадавшим, правительство тем самым, помимо своей воли, содействовало развитию общественной инициативы. В этих условиях и возникло студенческое движение, целью которого было добиться восстановления либерального университетского устава 1863 года. В 1897 г. студентка Вера Ветрова, заключенная в Петропавловскую крепость, подвергла себя самосожжению, облив одежду керосином из лампы. Студенчество было потрясено. Волнения прокатились по всем университетам страны. Полиция разогнала огромную, толпу, собравшуюся у Казанского собора в Санкт-Петербурге, где должна была состояться панихида по Ветровой. 8 февраля 1899 г. во время ежегодной официальной церемонии по случаю годовщины основания Санкт-Петербургского университета стихийно вспыхнула политическая демонстрация, и студенты покинули помещение. Собравшиеся на Румянцевской площади демонстранты подверглись нападению конной полиции, многие были зверски избиты. Именно это событие дало толчок к развитию политического движения студенчества. Н. П. Боголепов, неплохой специалист по римскому праву, но безжалостный как министр просвещения, потребовал и добился высочайшего разрешения немедленно призвать в армию всех студентов, замешанных в беспорядках. Эта мера, напомнившая о временах Николая I, была неукоснительно проведена в жизнь: десятки студентов отправили в Сибирь. Правительство, видимо, рассчитывало с помощью террора сломить волю студентов, однако сосланные в Сибирь студенты в знак протеста против действий властей (выступили с открытым письмом, в котором подчеркнули, что важнейшая цель студенческого движения - пробуждение политической активности старшего поколения с тем, чтобы и оно встало на путь борьбы за свободы по английскому образцу.

Я помню тот день, когда Боголепов незадолго до своей гибели посетил наше общежитие, - нам сказали, что министр изъявил желание познакомиться с условиями жизни студентов. Высокий, с суровым выражением лица, в безупречно сшитом костюме. Боголепов шел по коридору в сопровождении ректора. Руководствуясь отнюдь не враждебно -

стр. 129

стью в отношении его лично, а лишь царившими тогда настроениями, ни один из студентов не приветствовал гостя. При его появлении в библиотеке собравшиеся там студенты просто-напросто игнорировали его. Это был молчаливый, но весьма красноречивый протест. Одни отстраненно смотрели в сторону, другие делали вид, будто погружены в чтение, третьи углубились в газеты. Боголепову дали в полной мере почувствовать настроение студенческих умов.

А вскоре после этого, 14 февраля 1901 г., у министра просвещения попросил аудиенции Петр Карпович, бывший студент, дважды до того исключенный из университета. За многие предыдущие годы не было совершено ни одного политического убийства, и министр, не колеблясь, дал согласие на встречу с молодым человеком. Грянул выстрел, и смертельно раненный Боголепов упал.

Эта акция индивидуального террора - за Карповичем не стояла ни политическая, ни партийная организация - отбросила нас ко времени революционного террора царствования Александра II, И остается только удивляться, почему покушавшегося не казнили. Событие это оставило неизгладимый след в сознаний очень Многих, в том числе и в моем: в готовности умереть ради торжества справедливости мы усматривали акт великого духовного героизма.

Казалось, царь задался целью укрепить нашу веру в эффективность террора, назначив на место убитого министра престарелого генерала П. С. Ванновского, известного в прошлом своей реакционностью на посту военного министра, но в новом своем качестве приятно удивившего всех справедливым отношением к студентам. Было отменено решение об их принудительном наборе в армию, а к осени 1902 г. возвратились из Сибири сосланные студенты.

Ванковский недолго продержался на своем посту. После серии стычек с министром внутренних дел Д. С. Сипягиным известным своими крайне реакционными взглядами, он был вынужден уйти в отставку. Новым министром просвещения стал Г. А. Зенгер (1902 - 1904 гг.), с которым я был лично знаком. Профессор филологии Варшавского университета, убежденный приверженец классического образования, он получил известность как переводчик на латинский язык пушкинского "Евгения Онегина". Красивый славный человек, но отнюдь не сильная личность, он тем не менее стремился продолжать либеральную политику Ванновского. Его сменил генерал Глазов, чье назначение дало толчок новым студенческим волнениям.

В этот период большинство преподавателей, проявляя осмотрительность, стремились занять нейтральную позицию, и лишь немногие решались открыто выступить с осуждением полицейского произвола. И тем не менее в 1903 г. около 350 преподавателей поставили свои подписи под петицией в защиту студенческих и академических свобод Петиция была отклонена.

Моя первая политическая речь

Память не сохранила, по какому поводу я произнес первую политическую речь, однако я точно помню, что было это на студенческом собрании в конце второго курса. Огромная толпа студентов заполнила лестницу центрального входа; пробравшись сквозь толпу до верхней площадки, я и произнес ту свою первую страстную речь. До сих пор не могу понять, что толкнуло меня к этому выступлению, ведь я не принадлежал ни к какой партии. Тем не менее в своей глубоко прочувствованной речи я призвал студентов помочь народу в его освободительной борьбе. Речь была встречена шумными аплодисментами.

До этого момента моя репутация была безупречна. Однако на следующий день меня вызвали к ректору университета. Он приветствовал

стр. 130

меня такими словами: "Молодой - человек, не будь вы сыном столь уважаемого человека, как - ваш отец, внесшего такой большой вклад в служение стране, я немедленно выгнал бы вас из университета. Предлагаю вам взять отпуск и пожить некоторое время вместе с семьей". Наказание было, конечно же, весьма мягким, тем не менее мне льстило, что отныне я стал "ссыльным студентом". Таков был первый знак отличия, который я получил в борьбе за свободу.

В глазах молодых людей Ташкента я выглядел героем и буквально млел от их восторгов. К несчастью, мой приезд домой был омрачен первым в моей жизни серьезным столкновением с отцом, который был донельзя расстроен всей этой историей. Видимо, его пугала возможность того, что я пойду по пути братьев Ульяновых. Главный его аргумент сводился к тому, что, если я хочу сделать что- нибудь полезное для родины, я должен думать о своем будущем, настойчиво учиться и избегать опрометчивых поступков. "Поверь мне, - сказал он, - ты еще слишком молод, чтобы понять нужды страны и разобраться в том, что с ней происходит. Станешь старше, поступай как Тебе заблагорассудится. А пока изволь слушаться меня". Он добился от меня обещания проявлять благоразумие и держаться в стороне от всякой политической деятельности до дня окончания университета.

Слова отца произвели на меня огромное впечатление. Он был абсолютно прав, говоря, что я не имел никакого представления о жизни в России; и все же, хотя я и дал ему обещание, я знал, что если не делами, то в мыслях своих накрепко связан с политикой.

Первоначально я предполагал закончить два факультета: исторический и юридический. Однако в конце первого курса вышел приказ Боголепова, запрещающий студентам учиться одновременно на двух факультетах. Мне пришлось оформить перевод на юридический факультет и из-за этого я окончил университет на год позже положенного.

На третьем и четвертом семестрах юридического факультета занятия мои шли вполне удовлетворительно, однако политические события і России, становившиеся все более бурными, тянули меня совсем в другую сторону. Я готовился к академической карьере, надеясь после окончания университета посвятить себя научной работе в области уголовного права Но в глубине души я уже тогда понимал, что этому не суждено Исполниться и что мое место среди тех, кто борется с самодержавием, ибо я был твердо убежден, что ради спасения Родины необходимо как можно скорее добиться принятия конституции. Не социологические доктрины порождали революционное движение в стране. Мы вступали в ряды революционеров не в результате того, что подпольно изучали запрещенные идеи. На революционную борьбу нас толкал сам режим.

Чем больше я размышлял о судьбах России, тем отчетливее осознавал, что в бедах ее повинно не правительство, а верховная власть. Моя точка зрения нашла подтверждение после свершения революции, когда было опубликовано множество документов, мемуаров, сообщений высокопоставленных чиновников и людей, близких к императорской семье. В те дни доступ к таким документам был, конечно, закрыт, и для определения источника зла мне приходилось полагаться на собственный здравый смысл и интуицию. Но проходившие в стране события снова подтвердили мою правоту.

Резкое ограничение свобод в Финляндии породило чувство горечи и глубокое недовольство среди законопослушных и лояльных финнов. По праву и справедливости верховной власти надлежало проявлять заботу о всех народах, населявших империю. Вместо русификации нерусских народов глава верховной власти великой разноплеменной империи должен был бы прилагать все усилия для сплочения и единения всей страны.

стр. 131

Неразумная политика русских властей нашла типичное воплощение на Кавказе в попытках конфисковать собственность Армянской церкви в духовном центре армян Эчмиадзине. Царь остался глух к просьбам католикоса, который дважды обращался к нему с призывом остановить уничтожение армянского народа. Ответа не последовало.

На пост министра внутренних дел вместо убитого Сипягина был назначен Вячеслав Константинович Плеве, воинственный и безжалостный реакционер, который вызывал ненависть даже в правительственных кругах. Вскоре после этого назначения в Кишиневе в пасхальный день (6 апреля 1902 г.) состоялась массовая резня евреев. В личном письме царю Витте писал: "Господь Бог поможет нам лишь в том случае, если царь России будет представлять одно, единое государство". Николай II не внял этому предупреждению.

В 1901 г. власти провели несколько карательных операций в Полтавской и Харьковской губерниях; подверглись телесным наказаниям сотни крестьян, которые после неурожая 1901 г. и последовавшего за ним голода отобрали часть зерна у богатейших помещиков. Поначалу толпы крестьян собирались у помещичьих домов с просьбой выдать им бесплатно зерно и фураж для скота, в чем им было отказано. Спустя несколько недель к поместьям потянулись вереницы крестьянских подвод. Сбив амбарные замки, крестьяне погрузили на подводы столь необходимые им зерно и фураж и уехали. Волнения прокатились и по другим сельскохозяйственным районам. Вскоре после начала крестьянских беспорядков царь присутствовал на военных маневрах, а также на церемонии открытия памятника Александру III в Курске. После завершения церемонии царь встретился на устроенном им под открытым небом приеме с предводителями дворянства всех южных губерний и земств, с волостными и деревенскими старшинами. Обратившись поначалу к представителям помещиков, царь одобрительно заметил: "Мой незабвенный отец, претворяя в жизнь замечательные начинания моего деда, призвал вас вести за собой крестьянство. Вы служили мне верой и правдой. Позвольте поблагодарить вас за эту дружбу". И, обратившись к земцам, сказал наставительно: "Помните, ваш главный долг - обеспечить на местах развитие сельского хозяйства". Когда же очередь дошла до представителей крестьян, в его голосе зазвучал металл: "Этой весной крестьяне разграбили поместья в Полтавской и Харьковской губерниях. Виновные понесут наказание, и, надеюсь, власти не допустят новых беспорядков. Позвольте напомнить вам слова моего покойного отца, с которыми он обратился в Москве по случаю коронации к волостным старшинам: "Слушайтесь во всем наших славных предводителей дворянства и не верьте злонамеренным слухам". Запомните, что нельзя разбогатеть за счет грабежа чужой собственности. Только честный и упорный труд, бережливость и следование божьим заветам принесет вам благо. Передайте вашим односельчанам все, что я сказал, и скажите им, что я никогда не оставлю их".

Призывать крестьян в начале XX века повиноваться предводителям дворянства было в высшей степени наивно. Это доказывает, насколько плохо знал царь страну, которой был призван управлять. Для царя именно дворянство представлялось воплощением всей политической власти и экономического могущества, хотя к тому времени оно перестало играть какую-либо самостоятельную роль и в политической и в экономической жизни страны. В этом и объяснение того, почему царь принял сторону Плеве, отстаивавшего привилегии дворянства, и почему он сделал Плеве преемником Витте.

Осознав все это, я пришел к выводу, что по вине верховной власти Россию ждут великие беды и испытания.

стр. 132

Профессура

Университетское образование необходимо, и не только потому, что оно учит, а по сути дела, вынуждает студента мыслить самостоятельно, но и потому, что оно заставляет его приводить свои суждения в соответствие со знаниями, полученными из первоисточников. В результате некоторые люди меняют свое мировоззрение, отнюдь не отказываясь при этом от своих первоначальных взглядов, а лишь выбирая ту или иную доктрину, которая должным образом подтверждала бы их собственные идеи. Именно это и произошло со мной в процессе занятий на историко- филологическом факультете. Я сам искал и находил профессоров, которые подтверждали правильность моих, собственных интуитивных взглядов на окружающий мир.

Профессора С. Ф. Платонова отличала твердость убеждений и поведения. Всегда безупречно одетый, он не допускал в отношениях со студентами и капли фамильярности. В чем-то он как историк, на мой взгляд, превосходил В. О. Ключевского, поскольку Ключевский свои описания исторических событий и деятелей всегда приукрашивал казавшимися мне излишними саркастическими комментариями. Платонов же, наоборот, всегда излагал суть дела четко и ясно. Он был очень популярен среди студентов, но никогда не был объектом такого поклонения, как Ключевский в Москве. Платонов не раз возил нас на экскурсии - сначала в Псков, потом в Новгород, где знакомил нас с устройством некогда процветавшей там древнерусской демократии.

Профессор греческой истории Тадеуш Зелинский был высокий и красивый, курчавые волосы делали его похожим на одну из любимых греческих статуй. Его лекции о Платоне и Сократе, о сущности греческой культуры, Прекрасного и Божественного послужили подтверждением моих взглядов, что идеи, воплощенные в христианстве, уходят корнями в более древний, дохристианский период.

Профессор Михаил Иванович Ростовцев, в ту пору еще очень молодой, дал нам отменное знание римской истории. Нас буквально завораживали его рассказы о жизни греческих городов, процветавших на берегах Черного моря задолго до рождения Руси. Его лекции об этой дорусской цивилизации на юге России подтверждали вывод, что истоки демократии Древней Руси уходили в глубь истории куда дальше, чем считалось ранее, и что существовала определенная связь между ранней русской государственностью и древнегреческими республиками.

Еще одним замечательным преподавателем был у нас философ Николай Онуфриевич Лосский. Его учение исходило из предпосылки, что человек как существо духовно независимое должен развивать в себе голос совести и поступать в соответствии с внутренними побуждениями, свободными от каких-либо несовместимых с его духовностью догм. Это был невысокий, внешне невзрачный человек с горящим открытым взором, который жил в своем собственном мире и отличался болезненной застенчивостью даже в отношениях со студентами. И хотя сегодня ему далеко за 90, он нисколько не изменился, сохранив в первозданности молодость и творческий дух. Перейдя на юридический факультет, я при всякой возможности посещал лекции Платонова и Лосского.

На юридическом факультете меня особенно поразили лекции профессора Льва Иосифовича Петражицкого по философии права. В то время ему было между 35 и 40*. Курс своих лекций он обычно предварял такой фразой: "Вам будет трудно понимать меня, потому что я думаю по-польски, пишу на немецком, а обращаюсь к вам по-русски". Позднее он настолько преуспел в русском языке, что стал блестящим оратором в первой Думе. Как и Зелинский, он был из тех поляков, ко -

* Позже он, находясь в Польше, покончил жизнь самоубийством.

стр. 133

торые впоследствии стали так непопулярны в Польше Пилсудского из-за своей убежденности в том, что отношения между народами России и Польши должны строиться не на политических, а на братских основах. Они, конечно же, понимали, что все либерально мыслящие культурные граждане России выступают в поддержку независимости Польши. Таких, как они, высоко ценивших русскую культуру и русские социальные идеи, в Польше не любили.

Петражицкий был выдающимся ученым. Он первый провел четкую грань между правом и моралью, а также между законом per se (как таковым) и законами, созданными государством. Его психологический подход к праву и его теория политической науки, основанная на идее естественного права, которую он возродил одним из первых, наверняка получили бы всеобщее признание, не прекрати тогдашняя Россия своего существования. Отрадно, что сегодня наметилась тенденция возрождения интересов к его учению.

Для меня особенно важным было то, что, опираясь на экспериментальную психологию, Петражицкий определял право и мораль как два принципа, сосуществующих в сознании человека и формирующих его внутреннюю жизнь. Подлинная мораль - это внутреннее осознание долга, выполнению которого человек должен посвятить всю жизнь, при одном, однако, обязательном условии: чтобы на него при этом не оказывалось никакого внешнего давления. Согласно Петражицкому, в праве выражается осознание того, что человеческое существо может ожидать от себе подобных и чего, в свою очередь, ожидают от него самого другие. Свою теорию Петражицкий подтверждал опытами с детьми. Позднее я повторил эти опыты на своих сыновьях и убедился в их достоверности. В области права и юриспруденции Петражицкий сыграл ту же роль, что Галилей - в астрономии.

Еще одна важная идея Петражицкого заключалась в том, что государство не должно ограничиваться простой функцией поддержания закона и порядка, но должно осуществлять руководящую роль в борьбе экономических и социальных сил, происходящей в обществе. Однако он отвергал марксистскую идею о том, что государственная власть - простое орудие в руках правящего класса для эксплуатации и подавления своих оппонентов.

Согласно марксистскому учению, государственной власти предопределено стать "диктатурой пролетариата", когда пролетариат захватит власть. Но коль скоро пролетариат - класс наиболее совершенный идеологически и самый последний в истории человечества, необходимость в диктатуре отпадет сама собой и наступит эра свободы. История, любил повторять Петражицкий, знает примеры, когда действующие законы перестают отвечать потребностям повседневной жизни, когда у более молодого поколения формируются совершенно иные концепции закона или права. Основываясь на многочисленных примерах, он показал, как появление рабочего класса привело к изменению трудового и социального законодательства во всей Европе. И в данном конкретном случае такие изменения неизбежны и законны.

Петражицкий, крупный специалист и по римскому праву, принимал участие в разработке гражданского кодекса Германии. Он утверждал, что современным обществам не следует слепо копировать положения римского права, поскольку оно чисто формально и крайне ограниченно рассматривает интересы справедливости и личности. С пришествием Христа, по его мнению, наступила новая эра, когда творческое начало порождается чувством христианской любви.

Петражицкий был худощавый блондин с весьма невыразительной наружностью, И в то же время от него исходила огромная моральная и духовная сила. Влияние его воззрений было столь велико, что возвра -

стр. 134

щение к взглядам на право и мораль, которых ты придерживался до знакомства с его теорией, становилось практически невозможным. Для студентов, привыкших к банальным рассуждениям о праве и морали, его теории казались настолько необычными и возбуждающими, что лекции его приходилось проводить в большом зале заседаний, рассчитанном по крайней мере на тысячу студентов.

Много позднее, когда я уже занимал пост в правительстве, он не раз навещал меня и предлагал осуществить немало полезных начинаний в области законов и политики для улучшения социальных отношений. Увы, в условиях 1917 г. следовать его отличным советам было едва ли возможно.

Укреплению моих убеждений в значительной степени содействовали и лекции по истории русского права, прочитанные бывшим ректором университета профессором В. И. Сергеевичем, который, к сожалению, был вынужден уйти в отставку после событий 1899 года. Всякий раз, говоря о праве Древней Руси, он подчеркивал, что и "Русская правда" Ярослава Мудрого одиннадцатого века и "Поучение", которое оставил своим сыновьям Владимир Мономах, отвергали смертную казнь.

Рассказывая о правовых отношениях на Руси, он особенно упирал на то, что Русь никогда не знала концепции божественного происхождения власти, и подробно останавливался на взаимоотношениях между престольным князем и народным вече. И если Платонов в своих лекциях подчеркивал политическую сторону конфликта между ними, то Сергеевич рассматривал его с юридической точки зрения.

Когда я поступал в университет, Н. М. Коркунов там уже не преподавал. Однако все мы были знакомы с его трудами, особенно с его лекциями по общей теории права и монографией "Указ и Закон". Убежденный критик всех форм авторитарных режимов, Коркунов стремился при этом доказать, что абсолютизм в России не равнозначен деспотическому полицейскому режиму, поскольку существует универсальный, обязательный для всех закон, которому должны соответствовать все выпускаемые Верховной властью указы.

К сожалению, все это было справедливо лишь в теории. Александр III в какой-то мере еще считался с этим постулатом. А уж Николай II полностью его игнорировал, глубоко убежденный в том, что воля его, независимо от того, соответствует она или нет действующим законам, обязательна для исполнения всеми его подданными.

Лосский и Петражицкий помогли мне оформить мои интуитивные воззрения в систематическую, рационалистическую структуру. По натуре я никогда не был позитивистом. Ницше, Спенсер и Маркс различными путями пришли к воззрениям, так или иначе основанным на материализме. Мне эти воззрения были всегда чужды. Материальный прогресс - это развитие вещей, преобразование телеги в аэроплан. Однако для 90 процентов просвещенных людей XIX века как в России, так и на Западе - это отнюдь не означало, что и духовное развитие человечества должно происходить подобным образом. Абсурдность этих воззрений еще раз доказали две чудовищные войны, а также опыт большевизма и фашизма. Идеи добра, красоты и любви, с одной стороны, и идеи зла, с другой - вечные составные человеческой натуры, и к пониманию этой истины, на мой взгляд, более всего приблизилась христианская этика. Она пока остается трудным, почти недостижимым идеалом. Для многих людей она представляется абсурдной и нереальной, ибо любовь к врагу противоречит человеческой натуре. Некоторые даже считают, что она лишь ослабляет волю человека.

В студенческие годы эта проблема меня очень занимала и я прочел огромное количество книг о первобытных людях, всячески стремясь найти различия в духовном мире первобытного и современного человека.

стр. 135

Такого подтверждения я не обнаружил. Напротив, я утвердился во мнении, что идеалы первобытных обществ по существу не отличались от идеалов современного человечества. Общество, и тогда и сегодня, строило свою жизнь, положив в основу какую-нибудь одну, разделяемую всеми идею, - например, веру в то или иное божество. Это могло быть Даже идолопоклонство, но и в поклонении идолам выражалась одна, общая для всех идея. Более того, я выяснил, что каждое общество всегда имело в той или иной форме общепринятый кодекс морали.

Взгляд отдельного человека на мир определяется не только логическим мышлением. Так же, как есть люди, неспособные разобраться в музыке или живописи, существуют и такие, которые обитают в трехмерном "научном" мире и не чувствуют присутствия в жизни "иррациональных" элементов. Однажды мой близкий друг признался мне, что ему не дано ни осознать, ни понять Бога. Я ответил: "Значит, в этом и есть суть твоей веры". Человек - существо верующее. Он всегда стремится преобразовать мир в соответствии со своими внутренними мироощущениями. Это религиозный инстинкт, и никакое научное знание управлять им не может.

Еще в школьные годы на меня огромное впечатление произвело утверждение Владимира Сергеевича Соловьева о том, что материалистические теории превращают человеческие существа в крошечные винтики чудовищной машины. И мне всегда были по душе социалисты-революционеры, а также народники, которые были убеждены в том, что стремятся к освобождению человека, а не к превращению его в орудие классовой борьбы.

" Я читал также статьи молодого марксиста-экономиста Петра Бернгардовича Струве. Но когда я дошел до той страницы, где он пишет, что индивидуальности нет места в природе и ее не следует принимать в расчет, я понял, что марксизм не для меня. Мое отношение лишь укрепилось, когда я познакомился с "Коммунистическим манифестом" Маркса и Энгельса, где утверждается, что общечеловеческая мораль лишь орудие в классовой борьбе, а мораль рабочего класса не имеет ничего общего с моралью капиталистического мира.

(Продолжение следует)

Постоянный адрес данной публикации: