Проф. Ф. Коган-Бернштейн

"Рассуждение о добровольном рабстве" Этьенна Ла Боэси - один из замечательнейших документов французской публицистики XVI века. Пафос свободы, которым проникнута каждая строка его, яркая литературная форма, своеобразная красота его построенных на античный лад пространных периодов - всё это делает трактат рано умершего французского гуманиста одним из шедевров мировой политической литературы. Написанный в середине XVI в., в пору почти полного политического спокойствия, он стал, однако, прообразам и до известной степени исходным пунктом литературы французских монархомахов, превратившись в период религиозных войн в руках гугенотов в одно из орудий их борьбы против последних Валуа. Заражающая сила "Рассуждения о добровольном рабстве" продолжала действовать и века спустя, в моменты политических бурь или политического напряжения, когда, как например в эпоху французской революции и позднее, забытый, казалось, памфлет вновь воскресал, призывая людей совсем иных поколений к борьбе за свободу. И недаром "округ этого небольшого трактата Ла Боэси создалась обширнейшая литература - достаточно назвать имена Монтеня, Сент-Бева, Ламене, Прево-Парадоля, Вермореля, не говоря о ряде позднейших исследователей, длинной чередой следующих друг за другом, начиная с конца прошлого века и вплоть до наших дней. Однако ряд существенных вопросов, связанных с трактатом Ла Боэси, остаётся нерешённым, и как на Западе, так и у нас до сих пор ведутся споры по поводу этого произведения. Исследователи расходятся между собой по вопросу о времени составления "Рассуждения"; не установлено также, имеем ли мы дело с текстом в том виде, в каком он вышел первоначально из под пера Ла Боэси, или в нём сделаны существенные изменения и дополнения, и, если они сделаны, то кем самим ли автором или каким-нибудь "посторонним редактором; спорят по поводу самого характера и существа "Рассуждения", в котором одни видят острый политический памфлет, направленный против тогдашнего государственного строя Франции и тогдашних французских государей, другие - отвлечённое теоретическое рассуждение о пагубности тирании, а некоторые даже - чисто риторическое школьное упражнение на эту тему.

В предлагаемом очерке я хочу отметить некоторые важные стороны трактата Ла Боэси, на которые до сих пор не обращали надлежащего внимания исследователи его творчества.

I

Я не стану излагать подробно хода мыслей "Рассуждения о добровольном рабстве", содержание которого можно найти в многочисленных работах, посвященных памфлету Ла Боэси. Я остановлюсь лишь на основных идеях его и постараюсь показать, что в трактате Ла Боэси проводятся одновременно две плохо вяжущиеся между собой концепции тирании, в основе которых лежат две различные трактовки государства.

На первых страницах "Рассуждения" дело излагается так, точно общество распадается на две совершенно неравномерные части: на одной

стороне имеется тиран, единовластитель, ОДИН (с прописными буквами: UN, как это можно видеть на стр. 79 "Рассуждения"¹ ), и этому единовластителю противостоит вся остальная несметная масса населения государства, безропотно переносящая все насилия и угнетение, чинимое над ней тираном. Ла Боэси с недоумением останавливается перед этим загадочным явлением. Можно ещё понять, говорит он, что два человека или даже десяток людей боятся одного человека; но если сотни тысяч людей" если миллионы их терпеливо сносят тиранию одного человека - и не какого-нибудь Геркулеса или Самсона, а часто ничтожнейшего человечка, hommeau, - то этого их трусостью объяснить нельзя. Ведь достаточно им, не то чтобы сделать какое-нибудь усилие для свержения тирана, а просто не захотеть повиноваться ему, отказаться выполнять его требования, чтобы их рабству пришёл конец. И рабство это приходится признать добровольным, поскольку оно держится тем, что народы, словно очарованные именем ОДНОГО, сами не желают отказаться от него.

Чем же объяснить эту странность? Откуда взялась эта околдованность, зачарованность миллионных масс, как бы парализующая их волю? Причину этого Ла Боэси видит во всепобеждающей силе привычки. По убеждению нашего автора, люди рождаются от природы свободными и любящими свободу. И если даже животные, как показывает повседневный опыт, яростно защищают свою свободу, жертвуя ради неё иногда даже жизнью, то ясно, что отказаться от неё люди могли лишь под давлением непреодолимых факторов. Ла Боэси видит их в насилии, ив обмане, в хитрости. Так, Александр Великий, завоевав Грецию, подчинил её своей тирании; так, Дионисий, избранный сиракузцами в полководцы для отражения неприятеля, использовал обманным образом своё положение военачальника и стал тираном над своими согражданами.

Порабощенные насилием или хитростью, народы с трудом мирятся со своим положением. Но проходят годы, подрастает поколение, не знавшее свободы, и начинается всепокоряющее действие привычки, в результате которого люди, свыкаясь с неволей, начинают считать её своим естественным состоянием² .

Таким образом, первой причиной добровольного рабства является, по Ла Боэси, привычка, является то, что люди рождаются рабами и воспитываются в таком состоянии.

С утратой свободы люди теряют и мужество и вообще энергию, становятся неспособными к каким бы то ни было великим делам. Тираны, не довольствуясь этим, стараются ещё развратить народ всякого рода играми, зрелищами, празднествами, раздачей хлеба, вина и пр., как это практиковали, в частности, римские цезари. Особенно падки на эти приманки народные массы, грубая чернь - le gros populas, le menu peuple, les lourdauds: чернь, не понимающая, что в подачках тирана она получает лишь часть того, что он берёт у неё же. Как и многие другие гуманисты, Ла Боэси относится свысока к непросвещённому народу и не жалеет обидных эпитетов для него.

Далее государи, чтобы придать больше значения своей власти, окружали себя и свой образ жизни особой таинственностью, вызывая у своих подданных религиозное благоговение к себе. К каким только выдумкам, играя, на суеверии невежественных масс, ни прибегали они для усиления своей тирании! Так они спутали веру в то, что большой палец на ноге эпирского царя Пирра производит чудеса и излечивает от болезней селезёнки, что Веспасиан исцелял хромых, возвращал зрение слепым и т. п. Словом, тираны, не довольствуясь покорностью и рабством народа, ста-

¹ Цитирую везде "Рассуждение о добровольном рабстве" по Payen. "Notice bio-bibliographique sur la Boetie" Paris. 1853.

² Op. cit, p. 26.

рались всегда ещё для обеспечения своей власти приучить его относиться к ним с религиозным почтением.

Приведённые рассуждения изменяют довольно существенным образом излеченную на первых страницах "Рассуждения" концепцию её автора. В своём исходном пункте рабство народов является, как мы видим теперь, не добровольным, а вынужденным, будучи плодом или прямого насилия или насилия, замаскированного обманом. Только впоследствии, когда подрастут поколения, не знавшие свободы, рабство это перестанет быть буквально подневольным и в противоположность этому может быль названо добровольным, не понимая, однако, под этим сознательного отказа народов от своей свободы или примирения их со своей неволей; выросшие в неведении свободы народы не сознают своей несвободы, и все негодующие обличения Ла Боэси по их адресу, с которыми мы знакомимся в начале "Рассуждения", все его красноречивые тирады на тему о том, что тиран только один, что у него лишь, два глаза, две руки, а порабощенных им миллионы, с миллионами глаз и рук, что не нужно никаких усилий и жертв, чтобы свергнуть тирана, а достаточно лишь не захотеть служить поработателю - вся эта пышная риторика направляется в пустое пространство. Это - речь, обращенная к глухорождённым. Подневольное первоначально рабство, превратившись в ходе времени в добровольное, в указанном условном смысле слова, призвано, повидимому, не иметь конца.

Но дело "всё же у Боэси не так безнадёжно, как оно представляется на основании сказанного. В обширном царстве глухих к голосу свободы, оказывается, имеются и люди с чутким слухом. Как указывает Ла Боэси, всегда имеется некоторое число более одарённых от природы людей (mieux nays), чувствующих тягость рабства. Они не забывают естественной свободы человека, помнят то, как жили свободно их предки. Они, "имея ясную голову и проницательный ум, не довольствуются, в отличие от грубой черни, тем, чтобы смотреть себе только под ноги, но глядят и вперёд и назад, восстанавливают прошлое, чтобы судить о настоящем будущем, они, обладая от природы хорошо устроенной головой, ещё отшлифовали свой ум научными занятиями; они - если бы даже свобода окончательно погибла и исчезла из мира - представляют её себе, чувствуют и переживают её в душе своей и никогда не найдут рабства по своему вкусу, как бы его ни наряжали и ни прикрашивали"¹ .

Этих свободолюбивых и просвещённых людей, может быть, не так мало. Но тираны - Ла Боэси ссылается здесь на пример Турции - понимают всю опасность для и господства просвещения и сговора между обладателями его и всячески препятствуют и тому и другому. Благодаря этому обычно "энергия и устремления тех, кто вопреки действию времени сохранили любовь к свободе, - как бы велико ни было их число, остаются безрезультатными, потому что они не знают о существовании друг друга (pour ne s'entrecognoistre point); под владычеством тирана они лишены всякой возможности делать и говорить что-нибудь, чуть ли ни даже мыслить; они остаются совершенно одинокими со своими взглядами² .

Из этих вольнолюбивых одиночек выходят, очевидно, те героические борцы с тиранией, вроде древних Гармодия и Аристогитона, Брутов старшего и младшего и др., подвигам которых Ла Боэси посвящает вслед за тем несколько хвалебных строк. Но следует ли отсюда, что Ла Боэси рекомендует как это утверждают некоторые исследователи) в качестве средства для свержения тирании тираноубийство, цареубийство, или что цареубийство является логическим выводом из его построений? Я не думаю этого. Несколько прочувствованных и естественных в устах респуб-

¹ Op. cit, p. 108.

² Ibidem, p. 109.

ликански настроенного гуманиста фраз по адресу прославленных тираноубийц античности нельзя принять за практическую программу действий. Идея цареубийства и вообще революционных действий не только не вяжется с позднейшей деятельностью Ла Боэси на государственной службе - это можно было бы объяснить происшедшей в нём с годами эволюцией: юноша-революционер, как это водится, образумился со временем и стал законопослушным, добросовестным чиновником, - на не мирится вообще с духовным обликом Ла Боэси, для которого, как и для Монтеня, "правилом правил" было подчиняться законам своей страны (Монтень, как мы увидим в дальнейшем, прямо утверждает это). Цареубийство - не забудем этого - не всегда приводило к желанной цели: подвиг Брута и Кассия не предотвратил гибели римской республики. Наконец, как указывает и сам автор "Рассуждения", сколько раз "святым именем свободы" прикрывались замыслы честолюбцев, свергавших старую тиранию для замены её новым деспотизмом!"¹ .

Но если не в цареубийстве, то в чём же видел Ла Боэси средство для свержения тирании? Ответить на это с достоверностью невозможно. Вероятнее всего, что подобно всем гуманистам он возлагал особые надежды на силу разума, на рост просвещения, которое с течением времени должно преодолеть все чинимые ему тиранией помехи. Вольнолюбивые одиночки, перестав быть разрозненными и объединив свои усилия, сумеют своей проповедью свободы раскрыть глаза народу, единодушный отказ которого подчиняться тирану, рекомендуемый в начале "Рассуждения" (единодушное "нет"), должен положить конец рабству.

Имея в виду, очевидно, эти красноречивые призывы к народам отказать в повиновении тирану, Монтень "в опыте "О воспитании" высказал догадку, будто основная мысль "Рассуждения" была навеяна Ла Боэси чтением одного места у Плутарха. "Замечание Плутарха, - пишет Монтень, что жители Азии находились в рабстве у одного человека потому, что они не умели произнести одного единственного слова "нет", дало, может быть, Ла Боэси повод и идею его "Добровольного рабства"² .

Дело, разумеется, не в вычитанной у Плутарха фразе. Но всё построение Ла Боэси носит такой отвлечённый характер, так отдаёт книгой, что вряд ли оно могло быть подсказано живой действительностью. Историк де Ту, как известно, заявлял, что "Рассуждение" было написано 19-летним Ла Боэси под непосредственным впечатлением свирепой расправы с бордоским восстанием 1548 г. и как ответ на неё³ . С этим мнением французского историка никак нельзя согласиться. Можно ли себе представить, чтобы в злободневном памфлете, написанном молодым автором чуть ли не на следующий день после кровавых событий августа 1548 г., не нашлось ни малейшего намёка на них, на жестокости коннетабля Монморанси, и чтобы вызванное ими негодование автора вылилось только пусть в блестящих, но абстрактных и холодных диатрибах против тиранов вообще, а не против только что свершившихся актов тирании?

Но если даже принять версию де Ту, то нельзя не отметить, что Ла Боэси в своём "Рассуждении" как будто совершенно игнорировал уроки бордоского восстания и вообще выступление жителей Гиени против нового налога на соль. Ведь события 1548 г. на югозападе Франции показами, что голым и всепобеждающим "нет" дело не ограничивается, что пассивное сопротивление требованиям тирана почти немедленно превращается в активное, в ответ на что тиран, оказывающийся вовсе не одиноким, -пускает в ход превосходящую воинскую силу. Если сам тиран не Геркулес и не Самсон, а жалкий человечек, то находящийся в его рас-

¹ Op. cit. p. 111.

² "Essais de Montaigne", ed. Louandre. T. I, p. 215. Paris. 1862.

³ De Thou "Histoire", I., V. p. 13.

поряжении аппарат принуждения может с успехом заменить не один десяток Геркулесов или Самсонов. Нет, учение о всеобщем отказе повиноваться тирану, как о действенном и стритом бескровном, не требующем жертв средстве покончить с "добровольным рабством", не есть обобщение исторического опыта, а представляет чисто книжное, головное построение, покоящееся на той наивной концепции общества и государств", которой продиктованы первые страницы "Рассуждения".

Но рядом с ней и как бы в дополнение к ней Ла Боэси развивает во второй половине своего памфлета совсем иную теорию государства, к анализу которой я и перейду теперь.

II

Даровые театральные и цирковые зрелища, "раздачи хлеба " дона, эксплоатация суеверия масс и пр. - таковы средства, которыми, как мы видели, пользуются тираны, чтобы приучить людей к добровольному рабству. Однако эти средства годятся лишь для низших народных масс, для грубой черни. Но главной основой тирании, тайной пружиной деспотизма (le secret et ressort de la domination) служит другое. Ла Боэси отвергает предположение, что охрана - конная или пешая - является опорой и защитой тиранов. История римских императоров убедительно содействует о там, что гвардия чаще расправлялась с ними, чем охраняла их. "Трудно поверить этому с первого раза, - сообщает Ла Боэси свою сокровенную мысль, - но бесспорно то, что тирана всегда поддерживают четыре или пять лиц; четыре или "пять держат для "его в порабощении всю страну"¹ . У тиранов всегда были пять или шесть приспешников, пять или шесть соучастников их жестокостей, насилия и разврата. С этими шестью фаворитами оказываются связанными шестьсот пользующихся их милостями людей, от которых, в свою очередь,; зависит шесть тысяч других лиц - управляющие провинциями, заведующие финансами и т. д. Спускаясь ещё ниже, разматывая клубок, мы увидим уже "не шесть тысяч, а сотни тысяч, миллионы связанных этой нитью с тираном людей. И в результате получается, что благодаря системе милостей, системе подачек (guaings du reguaings) со стороны тиранов оказывается почти столько же людей, для которых тирания, повидимому, выгодна, как и людей, которым свобода дорога"² .

И ещё ярче формулируя эту новую концепцию тирании, Ла Боэси пишет: "Таким образом, тиран порабощает своих подданных одних но средством других, и его охраняют те самые люди, которые, если бы они чего-нибудь стоили, он должен был бы остерегаться. Но, как говорится" чтобы расколоть дрова, он пользуется клиньями из самих же этих дров? вот его стрелки, вот его охрана, вот его копейщики"³ .

Вслед за этим кардинальным тезисом идёт ряд страниц, в которых Ла Боэси обрушивается на систему фаворитов, обличает гнущую в то же время жалкую роль фаворитов, ненавистных народу, пожалуй; ещё более самого тирана. Как ни красноречивы эти филиппики Ла Боэси, как ни актуальны были, может быть, для его времени эти обличения приспешников тирана (хотя примеры, по обыкновению, он заимствует из древней истории), но к пониманию его теории добровольного рабства они не прибавляют ничего нового. Опустив их поэтому, я приведу лишь заключительный абзац "Рассуждения", завершающий самым неожиданным образом знаменитый памфлет:

"Станем же иногда, станем же поступать добродетельно; поднимем очи горе, либо ради нашей чести, либо из любви к самой добродетели,

¹ Payen "Notice bio-bibliographique...", p. 130. Paris. 1853.

² Op. cit., p. 131.

³ Ibidem, p. 132 - 133.

либо, говоря по совести, ради любви и чести всемогущего бога, достоверного свидетеля наших поступков и праведного судьи наших прегрешений. С своей стороны я убеждён - и думаю, что не ошибаюсь в этом, ибо нет ничего противнее богу, при всём его милосердии и благости, чем тирания, - что им в загробной жизни отдельно уготовано какое-то особенное наказание для тиранов и их приспешников"¹ .

Свою главную "тайную" пружину добровольного рабства Ла Боэси излагал как простое продолжение данных им до того объяснений власти тирана, не замечая вовсе, что он этим совершенно опрокидывает своё первоначальное построение. Действительно, на первых страницах "Рассуждения" мы имели дело с антитезой тирана - совершенно одинокого властителя и зачарованного именем "ОДНОГО", всего остального народа, которому достаточно только сказать своё единодушное "нет", чтобы одним этим разогнать навождение и разрушить чары, удерживающие его в рабстве. В конце же "Рассуждения" перед нами совсем иная трактовка государства, иное понимание взаимоотношений между тираном и угнетаемым им народом. Единовластитель вовсе не одинок: в его тирании заинтересовано почти столько же людей, сколько имеется жертв его деспотизма. Он находится на вершине огромной социальной пирамиды, пронизывающей всю толщу общества и раскалывающей его на две почти равные части. В этой пирамиде из приспешников тирана и зависимых от них лиц некоторые исследователи готовы были видеть бюрократический аппарат государства. Это не так. Ведь сюда же относятся, кроме чиновничества, и разные откупщики государственных налогов с окружающими их служащими, и поставщики двора, и придворная челядь, и охрана государя, и т. д., - словом, смешанное и пёстрое множество лиц, живущих так или иначе милостями монарха. Если они, вопреки утверждению склонного к преувеличениям Ла Боэси, не так многочисленны, как подвергающаяся эксплоатации часть населения, если их даже во много раз меньше последней, то зато они несравненно сильнее своей организованностью, чем распылённый и привыкший к игу рабства народ, И добровольное рабство оказывается в конце концов подневольным, ибо, как мы видели, тиран подчиняет себе одну часть своих подданных при помощи другой. И для свержения тирании уж не приходится рассчитывать на простой, бескровный жест, на единодушное "нет" населения, ибо этого единодушия вовсе нет, а если бы угнетённый народ послушался призывов Ла Боэси и отказал в повиновении тирану, то его постигла бы та же участь, что население Гиени и Бордо, которое отказалась вносить соляной налог, на него обрушилась бы вооружённая сила тирана, часть той пирамиды угнетателей, на вершине которой находится сам деспот. Борьба была бы неравной, безнадёжной. И с этой новой концепцией добровольного рабства вполне гармонирует концовка "Рассуждения", в которой автор его, точно отчаявшись в земных средствах борьбы с тиранией, апеллирует к небесным силам, ожидая особых загробных кар для тирана и его приспешников.

Не говоря о мелких невязках "Рассуждения", об отсутствии чёткого ответа на основной вопрос насчёт способа уничтожить добровольное рабство, одно это коренное противоречие между двумя противоположными трактовками тирании ясно показывает, насколько теоретически несостоятельна мысль Ла Боэси, несмотря на всю энергию и красоту стиля, в который облечена эта мысль. Даровитый юноша-автор нашёл могучие слова для осуждения тирании, слава, действие которых сказалось во Франции ещё века спустя в моменты общественных потрясений, но в своём теоретическом построении он не свёл концы с концами.

¹ Op. cit, p. 145.

III

"Даровитый юноша-автор", - сказала я. Сколько, однако, лет было этому юноше, когда он писал своё "Рассуждение о добровольном рабстве"? Вопрос этот, разделяющий исследователей, - представляет не только биографический интерес, но имеет также известное значение по существу, для правильного понимания характера памфлета Ла Боэси. Де Ту, как мы видели, утверждал, что его написал вскоре после подавления бордоского восстания в 1548 г. 19-легний Ла Боэси. Но если верить свидетельству ближайшего друга Ла Боэси - Монтеня, если считаться с его заявлением в опыте "О дружбе" (в котором он рассказывает историю своей исключительной дружбы с автором "Рассуждения"), то памфлет был написан, когда Ла Боэси было 18 лет, т. е. до бордоского восстания. Замечательно, однако, что, редактируя незадолго до смерти свои "Опыты" для нового издания их, Монтень зачеркнул названную цифру, написав вместо неё слово "шестнадцать". Некоторые исследователи объясняют это разноречие тем, что Монтень, желая обелить в глазах потомства память друга от обвинения в составлении субверсивного памфлета, старался по возможности снизить возраст автора, выдавая "Рассуждение" за литературный опыт не юноши даже, а мальчика. Может быть, это так, а может быть, разноречие объясняется какой-нибудь аберрацией памяти Монтеня, внёсшего свою поправку четверть века спустя после смерти друга.

Вопрос о хронологии "Рассуждения" осложняется ещё и тем, что в нём имеются ссылки на произведения поэтов школы плеяды - Дюбелле, Ронсара, Баифа¹ , которые отодвигают дату составления памфлета до 1552 - 1553 гг., когда Ла Боэси было уже 22 - 23 года. Это ставит перед нами альтернативу: либо всё "Рассуждение" было написано 22 - 23-летним Ла Боэси, либо мы имеем дело с позднейшей вставкой в него ...Кто же автор вставки? И если названное место касательно поэтов плеяды - вставка, то единственная ли она?

Вопрос о дате составления "Рассуждения" имеет, как я сказала, некоторое значение для понимания характера памфлета, выяснения того, является ли он просто горячо написанным, но отвлечённым трактатом о пагубности тирании вообще или памфлетом, отвечающим на политические злобы дня тогдашней французской действительности. Если принять версию де Ту, утверждавшего, будто "Рассуждение" было написано под живым впечатлением зверств при подавлении бордоского восстания, то оно, конечно, является актуальным, даже актуальнейшим политическим памфлетом. Но совсем в противоположном пытается убедить нас Монтень, свидетельство которого заслуживает, конечно, особенного внимания. Прежде, однако, чем привести его, я скажу несколько слов по поводу тесно связанного с этим вопроса об издании "Рассуждения".

В 1571 г. Монтень в качестве литературного душеприказчика Ла Боэси выпустил литературное наследие своего покойного друга, умершего в 1563 г., - несколько переводов классических авторов, а также латинские и французские стихи Ла Боэси. В его распоряжения имелись также рукописи "Рассуждения о добровольном рабстве" и статьи о январском эдикте 1562 г., гарантировавшем, в известных границах, гугенотам отправление их религиозного культа. Но Монтень считал политический момент неподходящим для опубликования этих работ, или как он выразился в своём обращении к читателю, "он находил их слишком деликатными и хрупкими, чтобы подставить их под бурю такой непогоды" (pour les abandonner au grossier et pesant air d'une si mal plaisante saison)² .

Однако копии "Рассуждения", во всяком случае, ходили тогда по

¹ Op. cit., p. 126.

² Essais de Montaigne, ed. Louandre. T, IV, p, 392, Paris. 1862.

рукам, как писал об этом несколько лет спустя тот же Монтень в своём опыте "О дружбе"¹ .

В 1574 г. в гугенотском сборнике "Reveille Matin", сперва в латинском издании его, затем во французском, помещён был довольно значительный отрывок из памфлета Ла Боэси; причем редакторы сборника кое-где изменили текст "Рассуждения", внеся в него намёки, относившиеся к политической обстановке Франции. Монтень между тем занимался в это время составлением своих "Опытов", в частности главы "О дружбе", в которой он собирался наряду с рассказам о своей близости с Ла Боэси дать и "Рассуждение о добровольном рабстве", - которое, по его словам, послужило поводом для их первого знакомства.

Неясно, чем была вызвана перемена в намерениях Монтеня, почему он решился в бурные годы, наступившие после Варфоломеевской ночи, выпустить вещь, которую он из соображений осторожности отказался опубликовать в сравнительно спокойный период, предшествовавший резне 24 августа 1572 года. Правда, "Опыты" пока только писались и не предназначались для немедленного напечатайся вышли они действительно только через несколько лет, в 1580 году. Рассчитывал ли Монтень, что страсти за это время улягутся и что "непогода", так смущавшая его в 1570 т., пройдёт в 1580 году? Так или иначе, но Монтень, по его словам, собирался издать "Рассуждение", и глава "О дружбе" заканчивалась, или, вернее, должна была закончиться, следующими словами; "Послушаем же этого шестнадцатилетнего (сперва было 18-летнего) гасконца"² , - вслед за чем должно было идти "Рассуждение о добровольном рабстве".

Всё это должно было быть, но дело обернулось иначе. В 1576 г. вышел сборник гугенотского пастора Симона Гуляра "Memoires de l'Estat de France sous Charles IX", в одном из выпусков которого был помещён памфлет Ла Боэси, на этот раз уже полностью. Издание Гуляра изменило, очевидно, все планы Монтеня, ибо в главе "О дружбе", непосредственно после слов "Послушаем же этого шестнадцатилетнего гасконца" и несколько отступя, мы читаем: "Так как я увидел, что это произведение (т. е. "Рассуждение о добровольном рабстве". - Ф. К.-Б. ) было впоследствии опубликовано, и с дурными целями, людьми, старающимися внести смуту и изменить наш государственный строй, не думая о том, исправят ли они его этим, и так как они смешали его с другими писаниями в их вкусе (de leur farine), то я отказался от мысли поместить его здесь. А для того, чтобы память автора не пострадала в глазах лиц, не знавших как следует его взглядов и его поступков, то я предупреждаю их, что эта тема трактовалась им в ранней юности (en son enfance) в целях чисто литературного упражнения (par maniere d'exercitation settlement) как избитая тема, без конца разбиравшаяся в тысячах книг"³ .

Я оборву пока на этом рассказ Монтеня. Мы видим, таким образом, что уже современники Ла Боэси разделились по вопросу о понимании характера "Рассуждения о добровольном рабстве", что уже в XVI в. возникли те две основные трактовки его, которых с некоторыми вариациями и до сих пор придерживаются исследователи; одни видят в трактате Ла Боэси памфлет, метивший в политические порядки тогдашней французской монархии, а другие - не имеющее никакого отношения к окружавшей Ла Боэси французской действительности, - отвлечённое, хотя литературно яркое рассуждение на тему о тирании⁴ .

¹ Essais de Montaigne, ed Louandre. Т. I, 259.

² Ibidem, p. 247.

³ Ibidem.

⁴ Не приводя длинного списка толкований "Рассуждения" разными исследователями, я укажу лишь на два примера таких противоположных оценок памфлета: Сент-Бёва и Арменго. Для Сент-Бёва писавшего в середине прошлого века, трактат Ла Боэси представляет "классическую декламацию, шедевр десятиклассника". Наоборот, более

Я лично придерживаюсь второго толкования. Правда, в "Рассуждении" кое-где вкраплены какие-то глухие и неопределённые намёки на окружавшую автора действительность¹ . Имелись ли они в первоначальном тексте или были внесены потом лицами, окончательно отредактировавшими его, - и в том и в другом случае эти краткие и туманные ссылки на современность не меняют основного характера труда Ла Боэси, представляющего по форме очень яркое и сильное, а по существу теоретически слабое рассуждение о политическом рабстве народов вообще, о причинах этого рабства и способах избавления от него. Возможно, что поводом к написанию трактата послужило для Ла Боэси какое-нибудь актуальное событие из жизни тогдашней Франции, но оно дало только толчок для разрядки той массы образов и идей, которые накопились у юноши-гуманиста от многолетнего и ежедневного общения с книжной стихией, в частности с литературой античности. Когда французский автор Баррер² , разыскивая литературные источники "Рассуждения" и рассматривая каждую фразу его как бы в лупу, превращает трактат Ла Боэси в какую-то мозаику из заимствованных у разных, главным образом древних, авторов цитат, склеенных между собой только собственными образами Ла Боэси, то он превращает в карикатуру правильную по существу мысль об исключительном всепроникающем влиянии на "Рассуждение о добровольном рабстве" книжных реминисценций. Но при всём этом влиянии трактат Ла Боэси - глубоко личное произведение, и личны не только образы, не только литературное оформление памфлета, но и пронизывающие всё "Рассуждение" страсть, ненависть к абсолютизму и пафос свободы, заражающе действовавшие не только в раскалённой атмосфере религиозных войн XVI в., но и много позже, века спустя, в моменты революционных прав. Если "Рассуждение о добровольном рабстве" - это не натравленный против политического строя Франции эпохи последних Валуа памфлет, то это и не просто литературное упражнение, "классическая декламация", как выражается Сент-Бёв, декламация, в которой юноша-автор пробовал своё перо и в которой он мот бы с таким же талантом и блеском защищать тезис о пользе для блага народов абсолютной власти, как он защищал противоположный тезис о пагубности её.

близкий к нам по времени, - правда, несравненно менее авторитетный, чем знаменитый критик - автор, именно Арменго утверждает, громоздя одну гипотезу за другой, что "Рассуждение о добровольном рабстве", в том виде как оно было опубликовано, представляет результат переработки первоначального текста Ла Боэси Монтенем, который превратил его в острый политический памфлет, направленный против Генриха III и окружавшей его камарильи, и передал затем его для напечатайся гугенотам, а в своих "Опытах", по соглашению с теми же гугенотами, для отвода глаз возмущался опубликованием труда Ла Боэси в сборнике гугенотских политических памфлетов и старался представить "Рассуждение" безобидным литературным упражнением (D-r Armangaud "Montaigne pamphletaire". Paris. 1910).

¹ Так, на стр. 84 Ла Боэси, говоря о том, как один тиран расправляется с сотней тысяч городов, лишая их свободы, замечает: "Кто бы этому поварил, "ели бы он знал, это только понаслышке, а не видел, и притом видел лишь в чужих странах и далёких краях". На стр. 120 мы читаем о людях, которые и в наше время, делам Зло, маскируют его прекрасными рассуждениями об общественном благе. На стр. 135, изображая недолговечность благополучия фаворитов, полностью зависящих от капризов тирана, Ла Боэси советует, чтобы убедиться в этом, раскрыть все древние истории и заглянуть в хроники современности. Говоря опять-таки о фаворитах и приводя несколько, примеров их из римской истории, Ла Боэси на стр. 144 описывает, как они ненавистны всему народу, всему свету, который вплоть до крестьян, вплоть до землепашцев, знает и проклинает их имена. Ясно, что фаворитами, имена которых знают даже крестьяне, не могут быть античные Бурр и Сенека, о которых (речь идёт у Ла Боэси раньше. Для современников Ла Боэси все эти намёки были, конечно, Прозрачнее, чем для нас, и они могли подставлять конкретные фигуры там, где мы находим лишь общие, неопределённые обличения. Но всё же эти случайные обращения к современности - если они даже не дело рук позднейших редакторов не превращают "Рассуждения" в актуальный политический памфлет.

² Barrere J. "L'humanisme et la politique dans le Discours de la servitude volontaire". Paris. 1923.

Ла Боэси выразил в "Рассуждении" свои подлинные убеждения - свою ненависть к деспотизму, любовь к свободе, преклонение перед республиканским идеалом, который представлялся ему особенно полно осуществлённым в современной ему Венеции и в доимператорском Риме.

Конечно, республиканизм Ла Боэси был отвлечённый, головной, книжный, а не действенный и боевой, и легко уживался с законопослушностью, с лойяльным отношением к французской монархии, которую автор "Рассуждения" исключал даже из своего принципиального осуждения единовластия. И это исключение было сделано Ла Боэси не просто из-за цензурных соображений: оно было в основе чистосердечным искренним при всей его неопоследовательности. Если любимые древние авторы ставили перед Ла Боэси идеал республиканской свободы, то духовная атмосфера, в которой он фактически жил, - настроение всех классов обществе и, в частности, университетской среды с её профессурой, исконной идеологической поборницей абсолютизма, - могла только порождать культ королевской власти, объединившей Францию и доставившей ей такое славное место среди прочих народов. Когда бы в точности ни было написано "Рассуждение" - в 1546 ли году, как утверждает Монтень, или а 1552 - 1553 гг., как выходит, судя по упоминаниям о поэтах школы Плеяды, - но в это время, т. е. около середины XVI столетия, ещё далеко было до кризиса французского абсолютизма, начавшегося лишь ряд лет спустя. К этому, свойственному всей эпохе, почитанию королевской власти, нашедшему своё яркое выражение в популярном припеве датирующей ещё от времён Людовика XII песенки:

"Un roy, une foi, une loi".
("Один король, одна вера, один закон"),

надо прибавить свойственную лично Ла Боэси (как, впрочем, и Монтеню и ряду других видных деятелей эпохи) верховную заповедь подчинения закону и обычаю страны, в которой родился¹. Всосанный, выражаясь фигурально, с молокам матери девиз "Un roy" сталкивался в душе Ла Боэси с навеянным книгами лозунгом "Contr'un" (как удачно было окрещено современниками "Рассуждение о добровольном рабстве"), и этим тоже, может быть, - а не одной только незрелостью теоретической мысли молодого автора, - объясняются указанные мною противоречия памфлета Ла Боэси и отсутствие в нём настоящего, практического заключения.

Говоря всё это, я, собственно, иду по следам Монтеня, развиваю вы оказанные им в опыте "О дружбе" взгляды на памфлет Ла Боэси. Правда, на первый взгляд может показаться, что Монтень считал "Рассуждение" просто литературной декламацией - exercitation, как он выражается. Но свидетельство Монтеня надо брать не частично, а целиком. Действительно, вслед за приведённым мною выше из главы "О дружбе" отрывком, в котором он даёт такую безобидную характеристику юношеской работы Ла Боэси, мы читаем: "Я нисколько не сомневаюсь, что он верил в то, что он писал, ибо он был достаточно совестлив, чтобы не лгать даже в игре. И я знаю сверх того, что, если бы перед ним был выбор, он предпочёл бы родиться в Венеция, а не в Сарла (родина Ла Боэси. - Ф. К.-Б. ) и с полным основанием".

¹ См. в опыте "О суете" ("De la vanite"). Т. IV, стр. 69. Монтень пишет: "Не в силу субъективных мнений, а поистине для каждого народа превосходным и наилучшим государственным строем является тот, при котором он сохранился: его существенная форма и удобство зависят от привычки. Мы охотно жалуемся на наше настоящее положение; однако я думаю, что стремиться в демократическом государстве к власти немногих, или при монархии к другой форме правления - это порок и безумие". Это тот традиционализм я консерватизм Монтеня (как и Ла Боэси), который побуждал автора "Опытов", монархиста для Франции, защищать в спорах в лице Помпея и Брута дело римской республики против Цезаря.

Таким образом, Монтень даёт яcно понять, что взгляды, изложенные в "Рассуждении о добровольном рабстве" - этом якобы простом упражнении на избитую, ходячую тему, - представляют подлинные убеждения Ла Боэси, который, если бы это зависело от него, предпочёл бы родиться, в республиканской Венеции, а не в монархической Франции.

"Но, - вводит сейчас же важный корректив Монтень, - у него было другое, верховно запечатлённое в его душе правило: благоговейнейшим образом повиноваться законам, под господством которых он родился. Никогда не было лучшего гражданина, гражданина, более интересовавшегося спокойствием своей страны и более враждебно относившегося к беспорядкам и новшествам своего времени; он скорее употребил бы свои знания, чтобы остановить их, чем для того, чтобы ещё более возбудить их; его дух был скроен по другому образцу, чем у названных выше лиц"¹ (т. е. людей, стремящихся изменить государственный строй Франции и опубликовавших "Рассуждение" Ла Боэси среди своих мятежных памфлетов. - Ф. К.-Б. ).

При оценке "Рассуждения о добровольном рабстве" это обстоятельное свидетельство Монтеня тлеет основное значение и весит гораздо больше, чем краткие показания таких лиц, как историк де Ту или другой историк, гугенот д'Обинье (утверждавший, будто "Рассуждение" было подписано Ла Боэси под влиянием оскорбления, нанесённого ему каким-то наглецом-придворным). Монтень был сверстником Ла Боэси (он был моложе его на 2 - 3 года), жил с ним душа в душу последние шесть лет его жизни и писал о нём сравнительно скоро - лет через 10 - 12 после его смерти. Де Ту и д'Обинье были значительно моложе Ла Боэси: одному из них было 10, другому-13 лет, когда автор "Рассуждения" умер, - и писали они о нём лет через 40 - 50 после его смерти. Но, говорят, Монтень способен был, когда это ему нужно было, не особенно считаться с истиной, и в данном случае, желая, чтобы память его друга осталась чистой в глазах благонамеренного потомства, он по возможности снижал возраст Ла Боэси в момент писания им "Рассуждения" и превратил острый политический памфлет в чисто литературное упражнение.

Я не берусь решать вопрос о том, чем обусловливалась у Монтеня датировка составления "Рассуждения, - я уже касалась этого выше, - но, подчёркиваю, если он и называет трактат своего друга упражнением, то тут же прибавляет, что оно выражало истинные взгляды Ла Боэси, который даже в игре не лгал. Можно ли, однако, в таком случае говорить вообще об упражнении?

Ла Боэси не был, конечно, ниспровергателем основ, как это поясняет дальше Монтень. Подобно последнему, Ла Боэси, очевидно, видел образец в Сократе, учившем повиноваться законом отчизны, даже когда они несправедливы. Этот общий обоим традиционализм и лойялизм были, может быть, - не говоря, конечно, об одинаковых гуманистических интереса - основой их близости. И, повторяю, лойялизм Ла Боэси питался не только книжными реминисценциями вроде названной нами заповеди Сократа "ли аналогичного учения Пиррона, но и общим духом верноподданничества, характерным для французского общества середины XVI века. Республиканский идеал был для Ла Боэси очень далёкой утопией, которой суждено, может быть, когда-нибудь осуществиться, но в каком-то неопределенного будущем, когда свободолюбивые одиночки опознают друг друга, когда грубая чернь приобщится к просвещению и благодаря проповеди этих одиночек обретёт стремление к исконной, заложенной в человеке природой, свободе. А до тех пор "Intus ut lubet, foris ut moris" ("Про себя думай, что угодно, а на людях поступай как принято всеми") -

¹ "Essais de Montaigne", Т. I, p. 278.

максима, с жаром защищавшаяся Монтенем, высказывавшим в этом случае, несомненно, общий ему с Ла Боэси принцип поведения¹ .

Бели иметь в виду теоретическую неслаженность "Рассуждения", то является соблазн принять версию Монтеня о том, что оно написано 18- или даже 16-летним юношей, очень начитанным и талантливым, но всё же незрелым. Однако более правдоподобной кажется мне гипотеза Бонефона относительно составления памфлета в эпоху студенческой жизни Ла Боэси, во время пребывания его в стенах знаменитого Орлеанского университета, где среди увлекавшихся античностью юношей могли найтись и сочувствовавшие его взглядам студенты, стараниями которых были изготовлены ходившие лотом по рукам копии "Рассуждения". Памфлет Ла Боэси в этом случае отражал бы не только личные его убеждения, но и настроения некоторой, теоретически, настроенной республикански, а практически" лойяльной прослойки французской интеллигенции.

Однако, каков бы ни был личный замысел Ла Боэси при составлении им "Рассуждения о добровольном рабстве", но опубликованное четверть века спустя в гугенотском сборнике, смешанное, как выражается Монтёнь, - другими писаниями в их, гугенотов, вкусе, оно, естественно, приобрело характер актуального политического памфлета, не имевшийся первоначально в виду его автором. Этому немало способствовал абстрактный, а не конкретный характер "Рассуждения", позволявший приурочить его страстные обличения деспотизма единовластителей, его негодующие описания тиранов и их фаворитов к политической обстановке Франции после Варфоломеевской резни и к находившимся тогда на престоле последним Валуа - Карлу IX, Генриху III - и их приспешникам и "миньонам". И, как мы знаем из свидетельства де Ту, который был в это время уже не мальчиком, и некоторых других современников, "Рассуждение о добровольном рабстве" оказало, подобно другим боевым произведениям гугенотской публицистики, своё влияние на рост оппозиции абсолютизму среди французского общества.

У книг своя судьба, по знаменитому латинскому изречению. Выйдя из рук своих авторов, они начинают вести своё самостоятельное существование, перерастая иногда в нечто отличное от первоначальных замыслов их творцов. Субъективное намерение писателя и объективное значение его творения вещи различные, часто несоизмеримые. Это относится и к "Рассуждению о добровольном рабстве". Плод кабинетного творчества, предназначавшийся, должно быть, только для избранного кружка единомышленников-книжников, оно, в силу своеобразного стечения обстоятельств, было выведено на публичную арену бурной политической борьбы, став, орудием яростной антиправительственной пропаганды.

¹ В опыте Монтеня "О привычке и о том, что не следует легко изменять принятые законы" мы читаем следующее: "Мудрец должен убрать вовнутрь свою душу от давления окружающего (de la presse) и сохранять свободу " способность свободно судить о вещах; наровне он должен полностью следовать общепринятым формам и манерам. Обществу нет дела до наших мыслей; но всё остальное: наши поступки, наш труд, наша участь и наша жизнь должно быть предоставлено в распоряжение общества и сообразоваться с общепринятыми взглядами: так добрый "великий Сократ отказался спасти свою жизнь ценою неповиновения власти, пусть даже крайне несправедливой и неправедной, власти, ибо правилом правил, всеобщим законом законов является то, что каждый должен соблюдать закон своей страны" (Essais de Montaigne, ed Louandre T, I p. 150. Paris, 1862.)

Публикатор:

Постоянная ссылка для научных работ (для цитирования):

Найденный поисковым роботом источник:

Автор(ы) публикации - Ф. КОГАН-БЕРНШТЕЙН:

Комментарии: