Головин Е.

Весёлая наука М.: Эннеагон, 2006

Евгений Головин - однокашник Сергея Аверинцева и Александра Михайлова по филологическому факультету МГУ - как и они, привлек к себе внимание в середине - конце шестидесятых годов блестящими статьями о зарубежной, в основном, немецкоязычной литературе, печатавшимися в популярном тогда в интеллигентской среде журнале "Вопросы литературы". Казалось, нашу германистику ждет яркое пополнение. Но внезапно столь обнадеживающий автор куда-то исчез - и надолго, на десятилетия. Как теперь выяснилось, он погрузился в дебри эзотерического, "тайного" знания, у которого своя, неведомая нам обязательная библиотека, на обзор, а тем более штудирование которой уходят годы и годы. И лишь в последнее десятилетие Головин снова выплыл - его острые, парадоксальные эссе, слегка кокетничающие небывалой эрудицией и отточенностью афористичного слога, появляются изредка в столичных газетах.

И вот вторая за десятилетие книга Головина. (Первым был вышедший лет пять назад сборник статей под названием "Путешествие к небесному кораблю".) Название "Весёлая наука" позаимствовано у Ницше. Тем самым указан вектор - свободного, не закованного размышления на любые темы из области истории и культуры с точки зрения не ангажированного идеологически, "подпольного", по-старинному говоря, мыслителя-одиночки. Как рекомендует себя сам автор, данный текст рассчитан на дилетантов, бездельников, вообще на людей легкомысленных, которые все же найти время, чтобы научиться читать.

стр. 83

Эдакая карнавализация задана и в названии отдельных глав: "Шутовская медицина", "Юбка с разрезом и без", "Блуждание лифчика в запутанной тематике", "Ведьмы и растения", "Двойные любовные движения", "Пьяные женщины и прочее", "Дионисийские разнообразия" и прочая, прочая в том же духе. Пресловутая "проблема пола", эрос как источник и регулятор жизненной силы проступают тут слишком внятно, хотя Головин вовсе не заморачивается постулатами авторитетного венского профессора Фрейда. Для Головина не столь важно, что из чего вырастает - культура из секса на основе сублимации или, напротив, секс разбухает благодаря гурманскому смакованию культурой. Ему важно показать, что (и как) обе эти силы сплетены в вечных объятьях и что без них бытие человека делается не значительнее существования амёбы. Как и положено эзотерику, Головин интересуется архаическими пластами человека и общества, не очень-то веря в позднейшие культурные, идеологические или религиозные напластования:

Мы рождаемся язычниками и только лет через десять попадаем в когти социальной или небесной номенклатуры. Поначалу, обожженные крапивным огнем, испуганные синими глазами жабы, исколотые боярышником, мы бродим по лугам и лесам вполне боязливо. Но попадаются хорошие, дивные дни: удар ослепительного дождя в молодой листве, гусеница пьет воду из копытцевой ямки, шмель врезается в одуванчик, бородатый голый человек рыдает, уткнувшись в ольху, иволга хохочет на розовой заре.

Потом научаемся читать: "дерево да рыжая собака - вот кого он взял себе в друзья" и, следуя за грезой Н. С. Гумилёва, выслеживаем солнцебога...

Потом худо-бедно осваиваем французский и переводим из Рембо: "Синими летними ночами я блуждаю в тропинках... мечтатель"...

По сути дела, это роман. Новый интеллектуальный роман, обходящийся без выдуманных героев и прочих условностей. А зачем, в самом деле, придумывать, как "встал, потянулся, сунул ноги в шлепанцы" какой-нибудь Иван Иваныч, как он брился, завтракал, одевался, да и встретился наконец с Ильей Ильичом, чтобы предаться с ним всяким интересным рассуждениям? Прежние, девятнадцатого, да еще и двадцатого века прозаики считали такие условности обязательными. Нынешние эссеисты вполне обходятся без них. И тем не менее пишут иной раз, как Евгений Головин, такую прозу, от которой "научившемуся читать" человеку трудно оторваться. А уж как подать да оформить такую прозу, не суть важно. Гачев называет ее "жизнемыслями", Галковский - автокомментарием, Гиренок - патологией собственного ума, а Головин - "протоколами совещаний" (подзаголовок издания). Совещаний с самим собой и с необъятным сонмом мудрецов и поэтов всех обозримых эпох.

Итог - в случае удач - один: достигается волшебство прозы, делающей необычными самые обычные вещи. У писателя свой эрос - проникновения за грань доступной привычному взору оболочки предметов. Только любимые глаза становятся бездонными и - "цветут на дальнем берегу".

Евгению Головину такое зрение дано, его книга полнится удачами подобного проникновения.

Ю. Архипов

стр. 84

Тарасов Б. Н.

Историософия Ф. И. Тютчева в современном контексте. М.: Наука, 2006

Что мы с вами знаем о Тютчеве? "Люблю грозу в начале мая"? "Умом Россию не понять..."? "Я встретил Вас..."? Вряд ли хоть кто-то, за исключением редких дотошных филологов, укажет на тютчевские статьи "Россия и Германия", "Россия и революция" и др. А ведь Тютчев не только "сильный и глубокий русский поэт, один из замечательнейших и своеобразнейших продолжателей Пушкинской эпохи", как когда-то назвал его Достоевский, он еще и самобытный мыслитель, которого ставили вровень с великими умами - Паскалем, Шеллингом, Владимиром Соловьевым. Мыслитель, впрочем, особый, не академический. Тютчевская мысль - как сияющий, бьющий живой жизнью фонтан, подобный тому, что описан в одном из его стихотворений ("Смотри, как облаком живым/Фонтан сияющий клубится..."). Мощной струей взмывает она из подземных глубин самосознающего духа и здесь, обретая плоть звучащего слова, разбивается на тысячи брызг, на мириады вдохновенных, играющих на солнце капель, в каждой из которых чудесным образом отражается целое.

"Первый русский поэт-мыслитель" (определение Достоевского) выразил свою думу о мире и человеке в своей философской публицистике и многочисленных письмах. В набросках остался трактат "Россия и Запад" с его панорамным видением всемирной истории. А сколько блестящих мыслей просияло и погасло в великосветских салонах, где Тютчев с его блестящими и тонкими "mots" всегда находился в центре внимания! Одушевленные строки его философских стихов запечатлели пророчества поэта о грядущих судьбах цивилизации, его мечты о назначении России и славянства. Переворот сродни коперниковскому (не в естествознании - в духе) стоит за строками знаменитого стихотворения "Два единства":

"Единство, - возвестил оракул наших дней, - Быть может спаяно железом лишь и кровью..." Но мы попробуем спаять его любовью - А там увидим, что прочней...

Всего в одном - но каком! - четверостишии выражена идея христианской политики, сокровенная и дорогая идея русской мысли XIX-XX веков, одушевлявшая и И. Аксакова, и Ф. Достоевского, и Н. Федорова, и В. Соловьева, и С. Булгакова, и Ф. Степуна. Здесь целая философия общества и государства, коим, по нерушимому убеждению поэта, надлежит держаться не принуждением, не внешней силой, не бездушными юридическими и экономическими законами, а единственным, но подлинно прочным евангельским законом любви.

Открыть нам такого Тютчева уже много лет в своих книгах, статьях, выступлениях стремится Б. Н. Тарасов, известный литературовед, публицист и философ, не уступающий по глубине и масштабности мысли объекту своих научных занятий. Его трудами был подготовлен третий том тютчевского Полного собрания сочинений, которое с 2002 года выпускается издательским центром "Классика": сделаны новые переводы публицистики Тютчева, написан обширный и содержательный комментарий, представивший историософские воззренья поэта в сопряжении со взглядами А. С. Пушкина, П. Я. Чаадаева, А. С. Хомякова, Н. В. Гоголя, Ф. М. Достоевского...

стр. 85

В своей новой книге Б. Н. Тарасов не просто излагает тютчевскую философию истории, знакомя вдумчивого читателя с мета-объектами его "духовной географии". Он стремится связать ее с современностью. Представить духовный облик цивилизации сквозь призму "длинной" тютчевской мысли. Продемонстрировать, как оживают в писаниях отечественных и зарубежных философов и культурологов, озабоченных судьбами России и мира, думы и пророчества "великого тайнозрителя" природы и истории, для которого в центре и той и другой стоит Бог.

Автор последовательно утверждает религиозно-философский подход к публицистике Тютчева, подчеркивая христианские корни его философии бытия и человека. И вместе с героем своей книги напоминает нам, живущим в начале XXI века, о высших целях и ценностях, о нравственных основаниях истории и культуры, без которых обречено на провал даже самое победоносное, самое ликующе-уверенное движение вперед.

Своего рода художественным ключом к главным идеям книги Тарасова смотрится великолепная подборка иллюстраций: сцены из русской и европейской истории, книжные миниатюры и фрески, иконы и произведения светской живописи, автографы стихотворений поэта, портреты и даже карикатуры. А завершается книга прямым тютчевским словом: в ней печатаются "Записка" поэта императору Николаю I и его знаменитая статья "Россия и революция".

А. Гачева

Бодрийяр Ж.

Общество потребления. Его мифы и структуры. М.: Республика; Культурная революция, 2006

Живой классик французской общественной мысли Жан Бодрийяр выпустил одну из своих главных работ в 1970 году, после "парижской весны" 1968-го, лишь подчеркнувшей незыблемость "прекрасного нового мира". По прошествии почти сорока лет направления, отмеченные Бодрийяром, стали значительно чётче. Возможно, книгу Бодрийяра подводит чрезмерное наукообразие - этакая игра в междисциплинарность, а также эссеистическая заклинательная избыточность, свойственная очень многим его коллегам и современникам - взять хотя бы Мишеля Фуко. Однако в наши дни (и особенно в нынешней России) бодрийяровские раздумья, пожалуй, понятнее, а выводы очевиднее, чем для первых читателей. Жан Бодрийяр пишет о новом уровне, на который (в несбывшемся "конце истории") вышли взаимоотношения свободы и принуждения: Система производства... создает и потребности, систему потребностей...

Мир вещей и потребностей ...подобен распространившейся истерии.

Наслаждение... сегодня принудительно и утверждается не как право или удовольствие, а как долг гражданина.

Особый драматизм нашему восприятию бодрийяровских тезисов придан политическим аспектом: применительно к нынешней России речь в большинстве случаев идёт о нашем потреблении и не нашем производстве, следовательно - о диктате внешнего коллектива.

Для Бодрийяра же особенно важно, что новизна общества потребления не сводится к избыточной купле-продаже и гипертрофии моды. Половой инстинкт и родительское чувство, успех и уверенность, ужас и скорбь, эстетика и убеждения начинают жить по принципам товарного оборота и волн попу-

стр. 86

лярности. Зависимость социальной надстройки от экономического базиса становится теснее, чем в самой вульгарной трактовке марксизма. Всякое размышление о потребностях покоится на наивной антропологии: на естественной склонности к счастью. Счастье, вписанное огненными буквами в рекламу Канарских островов или солей для ванн, - это абсолютная точка отсчёта общества потребления; собственно, это эквивалент спасения. Как любят повторять, утешая себя, фарисеи индивидуального российского спасения, "жизнь удалась!"

Д. Завольский

Постоянный адрес данной публикации: