Предлагаемая вниманию читателей неопубликованная рукопись принадлежит перу журналиста и литератора, бывшего эмигранта из Советской России Константина Константиновича Парчевского (1891-1945). Она не является историческим исследованием в буквальном смысле слова. Это заметки очевидца о начале второй мировой войны и военном разгроме Франции. Автор был свидетелем панического бегства жителей из Парижа, пережил вступление в город немецких войск в июне 1940г., последовавшие затем капитуляцию и оккупацию.

Парчевский был хорошо известен и пользовался уважением в среде русской эмиграции "первой волны" благодаря его литературной и общественной деятельности. Психолог и юрист по образованию (он окончил Психоневрологический институт и юридический факультет Санкт- Петербургского университета), Парчевский, живя в основном в Париже, посвятил себя изучению жизни огромной массы рассеянных по всему миру русских эмигрантов, оказавшихся за пределами родины после Октябрьской революции. Подобно многим представителям интеллигенции, он покинул Россию в 1920г. и вместе с семьей (жена, сыновья шести и четырех лет) через Стамбул попал в Болгарию, где прожил три года, а с 1923г. обосновался в Париже.

В Болгарии он занимался литературной работой, сотрудничал в журнале "Славянска взаимност" и газете "Развигор", организовал в Софии русскую библиотеку. В Париже он проработал сначала несколько месяцев на заводе "Рено" и использовал этот опыт для своего первого очерка "У станка", опубликованного в газете "Последние новости" в 1924 году. К началу 30-х годов, уже имея большой опыт журналистской работы, он полностью отдал свои время и силы литературно-общественной деятельности, стал постоянным корреспондентом эмигрантской периодической печати, регулярно публиковал статьи и очерки по различным вопросам, преимущественно о жизни русских за границей, вел обширную переписку с эмигрантами, живущими в разных странах, составил специальную анкету для изучения проблем эмигрантов, предпринял несколько путешествий для ознакомления с жизнью и бытом переселенцев на новых местах, беседуя с людьми самого разного социального положения. Он объехал крупные города и промышленные районы Франции, побывал в Югославии, Швейцарии, Нидерландах, Австрии, Германии, в 1935г. совершил поездку по странам Южной Америки (Аргентина, Бразилия, Парагвай, Уругвай), в 1937г. в качестве специального корреспондента газеты "Последние но-

стр. 86

вости" посетил Северную Африку (Марокко, Алжир, Тунис, оазисы Северной Сахары).

Благодаря переписке и ответам на анкету Парчевский познакомился также с жизнью русских переселенцев в США, Мексике, Австралии, Новой Зеландии и на Филиппинских островах. По имеющимся у нас неполным данным, в течение 30-х годов им было опубликовано около 180 статей, которые являются своеобразной энциклопедией жизни русской эмиграции между первой и второй мировыми войнами. В этих статьях затронуты такие вопросы эмигрантской жизни, как переселение и натурализация, получение работы на заводах или устройство на земле, проблемы воспитания детей и сохранения своего языка и своей культуры на чужбине.

Среди наиболее крупных его работ назовем циклы статей "По русским углам" (о жизни эмигрантов во Франции), "Африканское лето", "Марокко", "В Парагвай и Аргентину", "Австралийские рассказы", "Перуанская авантюра", "Неизвестные солдаты" (о судьбе русского экспедиционного корпуса во Франции). Серия статей "В Парагвай и Аргентину" вышла затем в Париже отдельной книгой в 1936 году. Он изучал также историю и культуру Парижа, его социальные проблемы, написал ряд отдельных статей для голландской печати. Особо выделим статьи "Болезнь и смерть Тургенева" (к 150-летию со дня смерти писателя), "Саша Черный" (к 25-летию литературной деятельности), "Басманный философ" (о П. Я. Чаадаеве), "Журналисты французской эмиграции (Малле-дю-Пан) ".

Общественная деятельность Парчевского была тесно связана с жизнью русской эмиграции во Франции. Он работал в Комитете помощи писателям и ученым, в качестве секретаря Союза писателей активно участвовал в проведении ежегодных балов прессы с разнообразной художественной программой, включая концерты Ф. И. Шаляпина, выступления балета С. М. Лифаря, выставки произведений русских художников; был членом правления, а затем в течение многих лет секретарем Тургеневской библиотеки, устраивал вечера для детей эмигрантов, встречи с писателями, выставку к 100-летию со дня смерти А. С. Пушкина, выступал с просветительскими лекциями. К нему обращались за консультациями как отдельные лица, так и ведущие переселенческие учреждения, например Нансеновский офис Лиги Наций в Женеве.

Все это создало Парчевскому огромную популярность не только в эмигрантской среде, что позволило ему в конце концов вернуться на родину. Сюда он прибыл вместе с семьей в июне 1941 г., за несколько дней до фашистского нападения на СССР.

Мысль написать книгу о начальном периоде второй мировой войны возникла у Парчевского летом 1942г. в Москве. Закончился первый год Великой Отечественной войны, позади была и трудная зима, которую семья Парчевских провела в эвакуации в Горьковской области. Декабрь 1941 г. принес первую значительную победу: разгром немцев в битве под Москвой подтвердил, что лозунг "Победа будет за нами! " отозвался уже уверенностью в сердцах миллионов советских людей. Парчевский считал, что настало время вспомнить и объяснить причины поражения Франции, приведшие к бесславному перемирию с немцами и оккупации двух третей этой страны. В то же время он видел глубокую разницу между начальными этапами войны на Западе и Востоке. Именно сопоставление разных по сути, хотя внешне схожих отчасти между собой событий определило метод авторского изложения и пафос книги. Таким был его замысел.

"Французская катастрофа" основана на личных воспоминаниях и глубоком знании политической и социальной истории Франции. Она в принципе выходит за рамки жанра обычной мемуарной литературы. Автор как бы дистанцируется от описываемых событий и показывает их под двойным углом зрения: с одной стороны, тут подробный рассказ очевидца, выполненный с хронологической точностью; с другой - взгляд на прошлое уже из будущего, хотя и близкого, когда на закончившийся период второй мировой войны можно взглянуть со стороны и дать ему оценку. Такой метод придает книге исторический и аналитический ракурс.

стр. 87

Первая глава книги, "Накануне", которая в журнальном варианте не публикуется, посвящена политической истории Франции в период между двумя мировыми войнами. В ней автор попытался не только объяснить трагедию Франции, но и проанализировать социальные, психологические и исторические корни этой трагедии.

В других главах описаны не только конкретные факты, но также политика правящих кругов, эволюция сообщений в прессе по отношению к немцам, реакция простых обывателей на события и рост недовольства французских граждан, поначалу проявлявшийся лишь в отдельных актах протеста. Студенческая манифестация, выразившая симпатии к Ш. де Голлю, была одной из первых ласточек будущего мощного движения Сопротивления, в котором наряду с французами приняли участие многие русские эмигранты.

Автор, к сожалению, не дожил до дня великой победы над фашизмом. Он скоропостижно скончался в марте 1945 года. Неопубликованная рукопись в течение полувека хранилась в семье его вдовы и сыновей вместе с другими его работами. Все эти годы имя Парчевского оставалось в России практически мало известным. Впервые с сообщением о его жизни и творчестве выступил его старший сын Олег Константинович (1914-1996), на конференции "Культурное наследие российской эмиграции: 1917-1940-е годы", состоявшейся в сентябре 1993 г. в Институте всеобщей истории РАН. Племянница Парчевского Т. А. Павлова тогда же рассказала о хранящейся в семье рукописи "Французская катастрофа". О российской эмиграции первой волны в очерках К. К. Парчевского сообщается в материале вдовы О. К. Парчевского, опубликованном в журнале "Вопросы истории" (1998, N 3).

Т. А. Павлова, Б. М. Парчевская

Война

В середине августа 1939 года, когда неизбежность войны казалась почти несомненной, утешала мысль, что главный удар немцев придется по русским и полякам. У многих вообще лелеялась надежда, что можно будет направить немцев в вожделенную для них Украину. Пугало лишь то, что, усилившись на востоке, немцы с удвоенной силой бросятся на запад, и тогда будет труднее.

В Москве французские и английские представители обсуждали вопрос об условиях соглашения с Советским правительством. Считалось несомненным, что Москва пойдет на все требования союзников, лишь бы не остаться в одиночестве перед Германией. Правда, у них там неисчислимый человеческий материал, хорошая военная авиация и, в этом отличие от прошлой войны, налаженное производство снарядов и вооружения. Но чего это стоит в руках русских без Англии и Франции с их громадными материальными возможностями и общим руководством!

От русских требуются преимущественно солдаты, которых нет у англичан и которых маловато во Франции. Они и будут драться с немцами, а мы пока, до истощения немцев, просидим у себя за линией "Мажино". Это являлось основой всех рассуждений о грядущей войне, всех надежд и военных планов. Об этом намекал ось в парламентских речах, писалось в газетах, открыто говорилось на политических совещаниях. О том же твердил рядовой французский буржуа.

- Русских ведь очень много, - повторяли в кафе,- у них там чуть ли не двести миллионов, и они свободно могут выставить против немцев 15-16 миллионов бойцов. Ездивший в СССР министр Кот и журналист

Павлова Татьяна Александровна - доктор исторических наук, ведущий научный сотрудник Института всеобщей истории РАН; Парчевская Брана Михайловна - библиограф, филолог.

стр. 88

Ферилисе утверждают, что у них отличные самолеты и исключительно мужественные летчики. Есть и танки, и бронемашины, и артиллерия. Нет, с такой силищей можно быть спокойным! Прежде, чем напасть на нас, немцы сильно истреплются. Сюда надо еще прибавить поляков и английские колониальные войска, которые через год будут у них вполне готовы, всех этих индусов, новозеландцев, австралийцев, канадцев, наконец французские колониальные части сенегальцев, алжирцев и иностранные легионы. Затем выступит Америка и повторится то же, что было в прошлую войну, с той только разницей, что на этот раз немцам не удастся даже проникнуть на французскую землю...

И вдруг - гром среди ясного неба, гибель первой надежды. В Москве под носом у дипломатов заключено соглашение о взаимном ненападении между Союзом Советских Социалистических Республик и Германией. Франция ошеломлена. Как? Русские не будут драться? В тайне от англичан и французов они осмелились предпочесть какие-то собственные интересы "общему делу" защиты Франции и западных демократий?

На Советский Союз, на его народы, на все русское мечутся громы негодования. Печать неистовствует. Правящие круги и правительство, вся буржуазия, промышленники, лавочники, чиновничество, правые и так называемые левые, от "Аксьон Франсэз", которое-де всегда предсказывало, что ничего путного из ведшихся переговоров с Москвой не выйдет, до блюмовского "Попюлер", все кипит нескрываемой злобой. Ни одной минуты сомнений в том, не виноваты ли в чем-нибудь те, кому было поручено вести переговоры, не сделана ли какая- нибудь существенная дипломатическая ошибка.

Нет, во всем виноваты советская власть и вообще русские, эти лукавые азиаты. Франция готова немедленно реагировать и мстить, мстить. Но что можно сделать? Раздаются голоса о том, чтобы разорвать дипломатические отношения с Москвой. Но берет верх голос благоразумия, и дело ограничивается ничем не оправданным обыском в советском торговом представительстве, бюро Интуриста и в школе для детей служащих советских учреждений в Париже. Полиция переворачивает там все вверх дном, с озлоблением срывает со стен портреты советских вождей и рвет их, вскрывает шкафы и ящики письменных столов, ничего не находит, к чему можно было бы придраться, и устанавливает самую бдительную слежку за представителями советских учреждений.

В печати появляется маловразумительное сообщение об обысках. Столь же невразумительный ответ следует на заявленный советским послом протест. Однако во Франции имеются люди, которые должны ответить за дипломатическую неудачу правительства. Это друзья Советов и большевиков, французские коммунисты. Припоминаются знаменитые демонстрации рабочих 1936 года, и волна забастовок, и торжественное первомайское шествие через весь Париж нескольких сотен тысяч рабочих, коммунистов и некоммунистов, с красными знаменами и грандиозными полотнищами, на которых выделялись надписи: "Да здравствует СССР! ", "Да здравствуют Советы! ", с портретами Ленина и Сталина и со значками серпа и молота на пиджаках. Заодно вспомнился весь тревожный конец 1936 года, обязательные платные отпуска, коллективные договоры, рабочие депутаты, статьи "Юманите" и постоянно выражаемое рабочими сочувствие советской власти и Советской России.

С начала сентября, лишь только объявлена Германии война после ее вторжения в Польшу, вся страна на военном положении. С одной стороны, происходит спешная мобилизация, с другой - обыски, аресты в коммунистических мэриях Парижа и всей Франции, в редакциях коммунистических газет, которые немедленно закрываются. На сцену выплывают опять "подозрительные" иностранные рабочие, в среде которых особо опасными почитаются испанские, польские и итальянские коммунисты, немногочисленные советские граждане и члены "Общества друзей СССР".

Выискивается "пятая колонна", точно друзей немецких нацистов можно обнаружить в этой среде. Этими арестами и газетными выкриками

стр. 89

обыватель окончательно сбит с толку. Он сам готов видеть врагов там, где их меньше всего можно найти, и не замечает подлинных немецких агентов. Когда через некоторое время, уже после вторжения немцев в Голландию и в Данию и широкого применения там системы забрасывания парашютистов, шпиономания правительственная и обывательская достигнет анекдотических пределов, будут вылавливать тех, чей внешний вид или костюм менее походит на обыкновенный, ибо распространяются слухи, будто немцы выбрасывают с самолетов шпионов в неожиданном одеянии монахинь католических орденов, еврейских раввинов и т. д. В апреле будет арестован прогуливающийся в городском парке Монсо, около православной церкви на улице Дарю, проживающий там 20 лет 70-летний митрополит, длинная потрепанная ряса, седая борода и белый клобук которого привлекут внимание полицейского наблюдателя. Митрополит почти ни слова не понимает по-французски. Это кажется еще более подозрительным. Как не шпион? По-французски не говорит, длинная борода, какой никто не носит во Франции, непонятное одеяние, толстый живот страдающего водянкой старика, который бродит в центре столицы на главной аллее парка. Митрополита волокут в участок. Документов у него с собой нет. Его там держат несколько часов, пока с улицы Дарю не дают знать, что задержанный не парашютист, а "главный поп рюсс", которого знает весь квартал парка Монсо.

В связи с особой неприязнью к русским, на улицах становится опасно говорить по-русски, опаснее, чем по-немецки. Нередки случаи оскорбления неосмотрительных граждан в метро и автобусах с упоминанием "собачьего языка" и что теперь не время им пользоваться иностранцам в Париже. За "собачий язык" обывателем, не слишком разбирающемся в этой цивилизованной стране в лингвистике, нередко принимаются и союзный польский, и дружественные чешский и сербский.

Уверенно и независимо ходят по Парижу лишь "наши верные друзья", англичане. Их части уже высадились на побережье и, по слухам, направляются на охрану границы со стороны Бельгии. Они приехали сюда, точно на спортивные состязания в футбол, а не на войну. Большими группами они бродят по Монпарнасу, посещают местные кабачки, заходят в театрики и кино, раскуривая душистые папиросы и широко пользуясь дешевыми французскими напитками. Они привезли в Париж веселую песенку "Скоро мы развесим сушиться наше белье на линии Зигфрида". Песня дышит бодрой уверенностью, которая тешит надеждой на скорую победу. Увы, русская поговорка "Не кичись, едучи на рать, а кичись, едучи с рати", тут совершенно неизвестна. Французы всегда поступают наоборот. Они переводят английскую песню на французский язык и с восторгом ее повторяют в радиоконцертах и в кабаре.

В первые же дни войны выясняется, что французская промышленность, несмотря на многолетнюю подготовку и разговоры о ней, к войне вовсе не готова. Многие заводы не увеличивают, а сокращают производство, имеющее самое непосредственное отношение к военным нуждам. С производства снимаются незаменимые специалисты и, в порядке мобилизации, направляются на линию Мажино чистить картошку и играть в беллот, ибо другого пока нечего делать: Гитлер завоевывает Польшу.

Вместо этих специалистов в производстве остаются маменькины сынки, получившие отсрочку или использовавшие соответствующие связи для получения временного освобождения от призыва в армию, родственники, друзья и знакомые депутатов, министров и крупных чиновников, а также друзья их друзей и знакомые их знакомых.

- Хотя война ненадолго и опасности большой не представляет, ибо немцы пока дерутся с поляками и успеха там, вероятно, иметь не будут, но все же лучше держаться подальше от фронта,- рассуждают люди,- а вдруг какая-либо шальная пуля или снаряд залетит и прикончит драгоценную жизнь! К тому же в тылу всегда можно хорошо заработать: люди будут нужны. А там, что может послать судьба? Хорошо англичанам, им полагается жалованье простому солдату, на всем готовом, при отличном

стр. 90

обмундировании, папиросах и виски, на французские деньги больше 20 фр. в день. Французский же солдат получает лишь 50 сантимов в день, которых не хватает даже на скверный табак, да куцый защитный мундир и голубой "капот" (шинель), который сидит на нем, точно мешок. Начальство даже не позаботилось о белье и теплых вещах, предписав всем призванным в армию взять с собой по нескольку пар белья, вязаные свитера, перчатки и шарфы, а заодно и продовольствие на несколько дней. По-видимому, и кормить-то не сразу будут!

Опасения мобилизованных в этом отношении оправдались. Продовольствие армии до самого конца оставалось в самом плачевном положении. Через некоторое время походные кухни начали отпускать пищу, но почему-то, несмотря на обилие продовольственных продуктов, она была из рук вон скверной: если фасоль, горох или чечевица, то всегда недоваренные и твердые, точно мелкие камни; если мясо, то переваренное до того, что уж и разобрать невозможно, мясо ли это или что-либо другое; а хлеб заплесневелый, всегда черствый и невкусный. Интенданты, этот постоянный бич французской армии как в мирное, так и в военное время, как в прошлые, так и в эту войну, ротные кашевары и заведующие хозяйством, больше заботящиеся об "экономии" и "частных" доходах, признаваемых тут вполне нормальным явлением, считают, что, если солдат хочет есть вкусно и сытно, он может пользоваться платной столовой - "кантиной", существующей при каждой казарме, или частным трактиром, если он в походе.

По-видимому, таких же соображений придерживаются они в отношении обмундирования. Во всяком случае, ни в одной стране в мире, включая самые бедные, нигде солдат не бывает столь неудобно одет, как во Франции, то есть именно там, где люди так любят хорошо и красиво одеться. Обычный казенный костюм французского солдата представляет собой нечто до крайности неудобное, неряшливое и безобразное. Это прежде всего кургузый, на толстых невероятно узкий, на худых широкий, на высоких короткий, едва доходящий до пояса, на маленьких напоминающий большую пижаму, мундир, или, вернее, куртка; такого же цвета, а порой серо-голубые, измятые рейтузы; разнокалиберные обмотки: при голубых штанах защитные, а при защитных голубые; грубые, натирающие ноги в походе ботинки и почему-то всегда не по голове пилотка. Ко всему этому прилагается знаменитый капот - серо-голубая шинель с кое-как нашитыми на воротнике петлицами, на которых криво и вкось вышиты цифры номера полка. Сбоку у солдата болтается на тесемке каска и сумка с противогазовой маской, на шее собственный платок или разноцветный шерстяной шарф. Все это, наряду с тщательно пригнанной одеждой полицейских или несущих полицейскую службу в столице национальных гвардейцев, кажется словно нарочито убогим.

Жалкий вид являет и сам воин. Это до того штатская фигура, до того чувствуется в ней, во всем ее внешнем облике и даже в физиономии, презрение к собственному виду и званию, точно он не мужественный защитник родины, а арестант в своем рабочем костюме, который он с наслаждением скинет, лишь только окончится срок принудительной тяжкой работы. Он явно не уважает ни своего звания, ни своей роли. Все его мысли - как бы поскорее избавиться от капота, надеть обыкновенный пиджачный костюм и заняться привычным делом. Его беспокоит, возьмет ли старый хозяин на службу, с которой пришлось отправиться в армию; как идут дела дома; достаточно ли денег у жены, которой государство платит такие гроши, что не хватит при нынешней дороговизне и на один день существования; не изменила ли жена, не бросила ли невеста; выживет ли он, не сразит ли его дурацкая пуля; пришлют ли из дома денег на табак и другие расходы.

Товарищество в солдатской среде налаживается очень слабо. Каждый думает о себе и о своем. С офицерством у солдат нет никакого общения, кроме учебных занятий и исполнения полученных приказаний.

На фронте, как и в мирное время, офицеры живут своей жизнью, солдаты - своей. В письмах солдаты постоянно жалуются на судьбу. Вы,

стр. 91

мол, там сидите и наслаждаетесь, а мы гнием под дождем в грязи в окопах, траншеях или изнываем от скуки в блиндажах линии Мажино. Питаемся скверно, по ночам холодно. Ах, хоть бы вырваться в отпуск на несколько дней в Париж и хорошенько кутнуть! Да денег нет: на 50 сантимов в день особенно не разгуляешься, когда пачка папирос стоит 5 франков.

Так было в прошлую войну. Таким же положение солдата осталось и в нынешнюю. В свое время это описал Барбюс. Всем это известно. Но французы считают это нормальным. Тогда победили в таких условиях и теперь победим! Армия стоит дорого, и за все должен расплачиваться налогоплательщик.

Чтобы показать особую заботу об армии, Даладье приказывает увеличить ежедневную выдачу красного вина. Вина во Франции много, и оно дешево. Порция увеличивается вдвое, с половины до целого литра в день на человека. Но с этим вином происходит лишнее осложнение. В тылу и на фронте широко распространяются слухи, будто интендантство по совету врачей в вино прибавляет какое-то снадобье, отзывающее эфиром. Это снадобье будто бы специально примешивается, чтобы ослабить деятельность половых желез и тем успокоить мобилизованную молодежь.

Трудно сказать так это или не так, но молодежь приходит в чрезвычайное волнение; вопрос о примеси доходит до палаты парламента и открыто обсуждается в газетах. Военное ведомство утверждает, что слухи по этому поводу вздорны. Солдаты усиленно жалуются, что примеси сказываются на их физическом состоянии очень сильно, и в некоторых частях отказываются от казенных порций вина, причем разыгрываются сцены, напоминающие "Бунт в Ватикане" Алексея Толстого. Любящим подобные сцены парижским острословам, куплетистам и юмористическим журнальчикам дается обильная пища для вариаций.

Между тем, война началась. Немцы быстро продвигаются в Польше, впервые действуя панцирными дивизионами, вклинивающимися с разных сторон в тело несчастной страны. Президент с правительством и храбрым маршалом Рыдз- Смиглы поспешно скрываются за румынской границей. Польского государства, собственно, уже не существует. Захваченные в свое время шляхетской Польшей при содействии Франции части Белоруссии и Галиции возвращаются в лоно Советского Союза, присоединяясь к Советской Белоруссии и Украине.

Французы ошеломлены новым ударом. Польша, которая должна была драться по мнению французских стратегов по крайней мере шесть-семь месяцев, сдалась в три недели. Настроение в Париже падает. Появляются первые пессимисты, утверждающие, что события развиваются не столь благополучно, как этого ожидали. Французская дипломатия все прошляпила и, прежде всего, соглашение с Советским Союзом. Отношения с Испанией испорчены. Италия все более входит в орбиту внимания Германии, а сделанные в свое время Лавалем подарки Муссолини в африканских песках пропали зря, как зря истрачены французские денежки на кредиты Чехословакии и Польше. Внутреннее положение тоже неважно. Пользуясь войной и правительственной реакцией, владельцы предприятий стремятся свести на нет завоевания рабочих 1936 года. Рабочие, стиснув зубы, молчат. Сырье исчезает, дороговизна растет. Политика твердых цен заставляет торговцев прятать товары. Одежда и обувь уже вздорожали вдвое. Вооружение Великобритании происходит слишком медленно. Англия не столько блокирует немцев, сколько сама тяжко страдает от немецких подводных лодок.

Никакого энтузиазма начало войны не вызвало. Люди пошли в армию молча, как на горькую неизбежность. От призыва стремятся по возможности уклониться, бронируясь то в учреждениях, то в вяло работающих на снабжение армии предприятиях. Число безработных, правда, уменьшилось, но все еще непомерно велико для военного времени. Правительство не умеет использовать ни промышленность, ни живую рабочую силу. Франк продолжает падать, а финансовое соглашение с Соединенными Штатами и Великобританией имеет чисто условное и преимущественно внешне благоприятное соотношение валют.

стр. 92

В правительстве начались интриги. Генералы друг друга подсиживают и открыто враждуют. Из уст в уста передается, что Гамелен - тряпка, кабинетный стратег, штабной политик и карьерист. Никакого авторитета в армии он не имеет. Вейгана услали в Сирию для каких-то таинственных авантюр, а по существу подальше от Парижа. Генерал Жорж - светский шаркун и болтун. Сам Даладье рядится в тогу спасителя отечества, изрекает по радио замогильным тоном общеизвестные вещи и, ничего не имея в своем политическом формуляре, кроме позорного для Франции Мюнхена, мнит себя сильной властью и организатором побед в стиле Клемансо.

Печать задушена и не может сказать лишнего слова. В гостинице "Континенталь" свирепствуют цензурные ножницы, выстригающие из газет все, кроме одобренных министерством пропаганды утешительных сообщений полуправительственного "Гавас" и "Радио". Пропаганда ведется глупо и неумело, будучи вся построена на запрещении малейшей критики того, что происходит в стране, и на балаганно-залихватских вещаниях по радио. Объявлен террор против патриотически настроенных коммунистов, газеты их закрыты, все их депутаты противозаконно изгнаны из парламента, советники муниципалитетов арестованы и заменены правительственными чиновниками. Все делается словно нарочно, чтобы сеять недовольство, разруху и рознь, когда положение требует максимального объединения нации и мобилизации ее ресурсов.

Невеселые вести приходят и с фронта. Там нет ни подъема, ни решимости к активным действиям против врага. Солдаты скучают, играют в карты и рвутся к домашним очагам. Повсюду апатия. Ни власть, ни народ не проявляют никаких признаков желания бороться, готовности к жертвам и твердого мужества. Франция, точно расслабленная нервная женщина, лежит на диване, уткнувшись в мягкие, вышитые шелками подушки, ничего не предпринимает и лишь истерически ждет, не придет ли откуда спаситель, который защитит ее от бед и от этой тоски ожидания ночных налетов, ночевок в подвалах, расстройства старой, такой налаженной и приятной жизни. Ей все равно, кто будет этот спаситель, - свой, чужой или просто "чудо на Марне", лишь бы поскорее.

Само собой разумеется, в печать подобные настроения проникнуть не могли. Тут продолжали действовать оптимисты. Принципиальный оптимизм - явление не менее опасное, чем принципиальный пессимизм. Если последний утверждает, что все безнадежно плохо и тем подавляет всякий зародыш стремления к сопротивлению и борьбе, то первый опасен своим категорическим заявлением, что все обстоит великолепно, что неурядицы дело естественное, всегда бывали и раньше, а неудачи в сущности даже не неудачи, а несомненные признаки грядущих успехов и, следовательно, сами должны быть рассматриваемы как успех, так о чем же и хлопотать: все к лучшему в этом лучшем из миров! Тужить не о чем и все надо рассматривать, как воду на нашу мельницу, которая сама вертится и мелет зерно.

Официальная пропаганда и газетные рассуждения военных и политических обозревателей так именно и говорили, изо дня в день повторяя не слишком глубоко развитые, скорее лапидарные, но зато очень отчетливые положения:

- Если так быстро поражена Польша, это еще ничего не означает. У немцев, конечно, была техника, у поляков все покоилось на легкомыслии правителей, отсталости населения и военного снабжения армии. С поляками немцам сражаться было легко, вот пусть попробуют столкнуться с французами! Тогда мир увидит, что значит старая культура, современное, построенное по последнему слову военной науки, снаряжение и первоклассное командование! Что поляки! Это те же славяне, лишь немногим цивилизованнее других восточных народов, страна, созданная и взлелеянная великой Францией. Ну что же, они наших надежд не оправдали. Тем хуже для них. Они недаром все эти годы виляли то туда, то сюда, ненадежные люди. А вот на линию Мажино, эту стальную неприступную стену, Гитлер напасть не решается и не решится. Ее не сравнить с наскоро сооруженной линией Зигфрида, которая, как пишут в газетах, уже развалилась от дождей

стр. 93

и разлива Рейна. С нами наши друзья-англичане, которые, как всем известно, всегда в истории проигрывают все сражения, кроме последнего и решительного. Разбили бошей в прошлую войну, разобьем вдребезги и в эту. Время работает на нас!..

По вечерам Париж, город-светоч, погружался во мрак. Окна домов, магазинов и кафе плотно завешивались непроницаемыми занавесками и синей бумагой. Кое- где мерцали замаскированные металлическими колпаками, чтобы не давать света вверх, ослабленные электрические фонари. По бульварам и улицам проносились автомобили с притушенными фарами и трещащие мотоциклетки. На тротуарах под ногами прохожих шуршали опавшие листья каштанов. Как обычно в Париже в осеннюю пору, часто моросил мелкий холодный дождь. Темные хляби земли смешивались в одну мрачную массу с черными хлябями неба. Прозябшие мальчишки и завернутые в мокрые тряпки старые женщины выкрикивали охрипшими голосами названия вечерних газет.

Ночной Париж с его ярко освещенными, заполненными публикой террасами кафе, кинематографами, театрами и праздной толпой на улицах - в прошлом. Это не тот Париж. Только где-нибудь в центральной части больших бульваров слоняются группами отпускные солдаты да деловито дежурят на углах, поджидая клиентов, бульварные проститутки.

Война идет, но войны настоящей еще нет. Изредка прилетают немецкие самолеты, раздаются тревожный вой сирен и одинокие выстрелы зенитных орудий. Нет пока и кровавых жертв. На фронте, как передается из уст в уста, люди больше гибнут от воспаления легких и гриппа, а раненых мало, разве что случайно попавшие под пулю разведчики. Налетающий от поры до времени на столицу враг бомб не бросает. Вероятно, боится репрессий, как самодовольно полагает обыватель. Может быть, так будет продолжаться и до конца, мечтает он. А там что-нибудь случится: революция в Германии, убийство Гитлера, выступление России или Америки.

Жизнь вздорожала, но продовольствия еще хватает. Плохо приходится лишь тем, у кого нет заработка или денег. Таким всегда плохо. Заботливые хозяйки, помнящие минувшую войну, начинают закупать продукты в запас: сахар, муку, макароны, кофе, консервированное молоко, масло. Того или иного продукта в лавках уже не оказывается. Мало ли что будет дальше. Предусмотрительность никогда не помешает.

Обыватель старается запастись и обувью, и одеждой. Цены ведь растут. Потом не купишь. Происходят реквизиции для нужд армии. Производство предметов широкого потребления сократилось. Ввоза нет. Благоразумный человек должен подумать о завтрашнем дне. И благоразумный человек думает. Он уже почти приспособился к условиям этой странной войны без сражений, к вечернему мраку, к воздушным налетам. Убаюканный газетами утром, в полдень и вечером, вливающими в него порции "здорового" оптимизма, он убежден, что ничего исключительного предпринимать для победы не нужно, что победа придет неизбежно, как в прошлую войну. Он еще не ощущает, что стихия войны вступила в свои права, что разрушительные силы уже развязаны, и на долгое время, может быть, для целого поколения то, что называется нормальной жизнью, миновало.

- Все вернется и даже очень скоро. Ничто не может измениться. Франция стоит твердо. Порукой этому ее былая военная слава и победа 18-го года. И в своих размышлениях француз продолжает танцевать от печки прошлой войны.

В декабре начинаются военные действия между Советским Союзом и Финляндией. Скромные попытки некоторых изданий разобраться в причинах конфликта и объяснить необходимостью для России защитить Ленинград от возможного нападения со слишком близкой финляндской границы встречают решительный отпор цензуры, не пропускающей ни одного намека в защиту Союза Советских Социалистических Республик от всеобщего воя газет.

Впрочем, военные специалисты и политики даже довольны расширением войны. Фронта нет, армия бездействует, еще когда-то "мы развесим

стр. 94

сушиться наше белье" на линии Зигфрида, а пока очень полезно появление нового фронта. Вообще нужно "поле, где можно разгуляться на просторе". Таким полем может явиться Финляндия.

Руководящий орган крупной буржуазии "Тан" открыто начинает кампанию против России. Высказывается пожелание об экспедиционном корпусе в помощь Маннергейму, о нападении на бакинские нефтяные промыслы, о проникновении французской эскадры в Черное море. По мнению авторов этих проектов, успех тут обеспечен. Французы немедленно разгромят русских, захватят нефть и важные стратегические базы.

Телеграфные агентства "Гавас" и "Радио" изощряются в измышлениях со слов "собственных корреспондентов" и финляндских источников о русских неудачах в Финляндии. По их словам, на сторону финнов переходят целые полки Красной Армии. Финляндская авиация ежедневно сбивает сначала десятки, а потом, когда это кажется недостаточным, сотни и сотни советских самолетов. Русские солдаты раздеты, страшно страдают от холодов и тысячами сдаются в плен. Словом, повторяются истории, какие недавно рассказывались о столкновении у озера Хасан, когда "японцы в несколько дней, - по сведениям парижских газет, - сбили десяток тысяч русских самолетов".

- Финляндия- оплот европейской цивилизации на северо-востоке Европы. Ей необходимо оказать всемерную помощь! - кричат газеты. Правительство обещало Маннергейму помочь военным снаряжением, но улита едет, когда-то будет. В помощь живой силой Маннергейм сам не поверил и от нее отказался. Призыв к добровольцам не дал никаких результатов. Да этого и не нужно: хвастливые финляндские военные сводки свидетельствовали, что мужественные представители европейской цивилизации сами отлично справятся с восточными варварами. Знающие цену сводкам, но знакомые с финским характером люди утверждали, что уж кому-кому, а финнам верить можно: это люди, совершенно лишенные воображения и органически не умеющие привирать.

Очень скоро обнаружилось, что воображение у финнов стояло вполне на высоте современной цивилизации. Победы следовали за победами, и вдруг неожиданный прорыв неприступной линии Маннергейма русскими и готовность Финляндии подписать мир на предложенных Москвой условиях все спутали. Новый фронт не создался. С наступлением весны события стали развиваться быстрее, и газетам пришлось забыть о Баку и Кавказе, представителей которых из враждебных Советскому Союзу эмигрантов французское правительство стало было прикармливать на всякий случай и помогло им выпустить две тощие тетради на французском языке под заглавием "Прометей".

Пока все гадали, на кого в первую очередь нападет Гитлер, на Швейцарию, Бельгию или Голландию, которая, впрочем, тоже вполне подготовилась и немедленно зальет страну водой, открыв свои шлюзы, Гитлер захватил Данию и напал на Норвегию.

- Вот, наконец, немцы сделали глупость! Не пройдет и двух недель, как мы с англичанами выбьем их из Норвегии, создав фронт в Скандинавии, - затараторили журналисты. В закрытом заседании палаты депутатов Даладье заявил, что экспедиционный корпус, в согласии с английским командованием и одновременно с самими англичанами, уже на пути к норвежским берегам. Нарвик в руках англичан. Немцы держатся в Норвегии непрочно. Французское командование не сомневается, что победа близка.

- Гитлер опоздал на автобус, - весело заявил в Лондоне Чемберлен. И его слова на все лады повторялись в парижских газетах. А дальше шел обычный припев: "Мы, да мы, да наши верные друзья англичане; мы это предвидели, но молчали, все необходимые меры приняты" и т. д.

Через две недели англичане и французы плыли из Норвегии обратно, экспедиция закончилась плачевно, несколько транспортов с отступавшими были потоплены в океане, выгнать захватчиков не удалось.- Но... нет худа без добра. Забравшись на далекий север, немцы растянули свои силы и ослабили основной кулак, стоящий против Франции. К тому же

стр. 95

англичанам удалось нанести им серьезные потери во флоте и совершенно закрыть выход из Северного и даже Балтийского морей, удачно расставив там минные заграждения.

Норвежские неудачи и нелады в кабинете вызывают уход Чемберлена и замену его Черчиллем. Вскоре намечаются перемены и во французском правительстве. Его главой становится Поль Рейно. Начинается очередное пересаживание министров с места на место. На сцене появляется новая загадочная фигура бывшего сотрудника Клемансо, мало говорящего, но решительного и энергичного, Жоржа Манделя. Парижская молва утверждает, что этот парламентарий и бывший министр почт и телеграфа, считающийся очень правым,- не Мандель и даже не Ротшильд, а внебрачный сын самого Клемансо. Правый он или левый, значения большого не имеет. Во Франции сегодня левый, при изменившихся обстоятельствах, оказывается завтра крайне правым реакционером, боевым защитником интересов крупного капитала, промышленников и банков. И Клемансо в начале своей карьеры был левым, и Мильеран, и Лаваль. Важнее "наследственность". Мандель - сын "тигра"; возможно, в нем что-то окажется от "великого человека", так необходимого стране при отсутствии политических талантов и авторитетов.

Однако Мандель в качестве министра внутренних дел занят сведением счетов с коммунистами, с личными врагами и теми, кого почему-либо причисляют к "пятой колонне".

Передаваемые по радио речи Рейно производят неприятное впечатление: исключительно несимпатичный, надтреснутый и резко носовой голос парижского фата из 200 семейств, самовлюбленного и не по времени легкомысленного. Содержание этих речей- сплошная декламация, как и у Даладье, без единой мысли и отчетливых планов. Это даже не Керенский, а что- то еще беспомощнее и слабее. Между тем темпы событий приобретают характер стремительности. Воздушные налеты на Париж, к счастью обывателя, почти прекратились, но все ждут, что же теперь предпримет Гитлер? Военная инициатива всецело в его руках. Что будет? Куда он бросится? Все остальное отходит на задний план. Словно кролик перед пастью удава, Франция глядит на восток, как зачарованная. Гитлер бросается на Бельгию.

- Наконец-то! Неизвестность кончилась. Теперь все ясно. Военные действия должны развиваться тем же путем, как и в 14-м году. Все будет по-старому. Правительство смотрит бодро вперед. Газеты полны оптимистических предсказаний. Даже наиболее серьезные из них приводят пророчества средневекового алхимика и прорицателя Нострадамуса, согласно которым война 1940 года окончится полным торжеством Франции. Военные специалисты, и среди них популярный сотрудник "Пари-Суар" и других газет генерал Дюваль, утверждают, что немцы развязывают союзникам руки; образуется фронт с настоящей боевой встречей противников, в которой французская армия себя покажет.

- Сроки разгрома немцев приближаются, - заявляют Рейно, военные специалисты и газеты. Английская и французская армии, их наилучшие, прекрасно оборудованные части уже перешли бельгийскую границу и идут на помощь бельгийцам, возглавляемым доблестным королем Леопольдом, сыном верного Франции Альберта. Соединенные армии неизбежно отбросят немцев и не дадут им форсировать восточные бельгийские укрепления.

Пока все это пишется и потом читается парижанами, немцы уже форсировали восточные укрепления, вторгшись в Бельгию с разных сторон и направляя удары стальных щупальцев по всем направлениям, как это уже было проделано в Польше. Пал Антверпен, противник приближается к Брюсселю, к Льежу и Остенде. Французский генеральный штаб проводит детально разработанную им систему обороны по опыту прошлой войны. Бельгийцы дерутся, но отступают. Внимание Парижа приковано к операциям на бельгийских равнинах. В армии прекращены отпуска. Повторяя слова Рейно, новый министр пропаганды, старый парижский журналист, утверждает, что положение серьезно, но нет оснований опасаться неудач: "Мы сильнее и богаче противника. Поэтому мы победим!".

стр. 96

Ползут слухи о немецких парашютистах и о коварстве врага. Население призывается к бдительности. В общей суматохе иногда хватаются почему-либо привлекшие внимание полиции или "добрых патриотов" совершенно мирные и безобидные люди. Подлинные агенты противника слишком опытны и осторожны, чтобы за здорово живешь попадаться в их руки. Они делают свое дело, но делают предусмотрительно.

Неожиданно объявляется призыв всех иностранных рабочих до 50-летнего возраста, еще не взятых в войска, в иностранный легион... Никто еще не знает, что из этого получится и что с ними будут делать, ни представители военного ведомства, ни полиция, ни осведомленные люди. Иностранцев свидетельствуют специальные комиссии в городских мэриях и, не выслушивая и не осматривая, признают годными. Бракуются лишь явные инвалиды, лишенные руки или ноги. Говорят, будто из иностранцев будут вербовать особые рабочие дружины. Призыв вызывает недоумение иностранцев. Они давно обижены. Когда всем гражданам правительство выдавало противогазовые маски, а потом тем же снабдило всех школьников, из этого числа были исключены иностранные рабочие и дети.

- Работать на пользу страны мы должны, - жаловались иностранцы, - и жертвовать собой в качестве призванной ли в армию нашей молодежи или в эти дружины тоже должны, а на маски права не имеем! Так здесь всегда осуществляется французское "эгалитэ э фратернитэ" (равенство и братство).- В стране по-прежнему безработица, - продолжали они, - толпы полноправных французов бездельничают, получая пособие для безработных или живя на собственные сбережения, а иностранцев берут, даже не обеспечивая их семьи. Государство рассчитывает просто на бесплатный рабский труд людей, которые в условиях войны никуда не могут уехать. У иных взяли в войска сыновей, а родителей лишили права на труд. В других семьях взяли мужа, а жене отказывают в рабочей карте и в пособии, какое получают француженки, и она голодает с детьми.

В большинстве это люди, которых нельзя заподозрить в сочувствии немецким нацистам. Это либо пострадавшие от немецкого вторжения поляки и чехи, либо испанские антифашисты, либо бежавшие от немецких преследований евреи. Пользующихся консульской защитой итальянцев не трогают, не желая раздражать Муссолини.

Продолжаются и аресты. Они даже усилились с появлением у власти Манделя. Арестованными переполнены все тюрьмы; громадный лагерь Роллан-Гарос, где раньше был спортивный стадион, одно из самых больших зданий Парижа Зимний велодром, битком набиты арестованными женщинами. Арестные помещения от поры до времени разгружаются отсылкой арестованных в провинциальные лагеря, а сюда направляются все новые и новые жертвы бестолковости и неразберихи.

В Париже наступила весна. Она всегда здесь великолепна. Ярко зеленеют каштаны на бульварах. Воздух становится свеж и приятен. На улицах толпы народа. Кафе переполнены. Днем движение очень сильно. Сумерки наступают поздно. На перекрестках дежурные полицейские отряды ежедневно в одних и тех же местах производят проверку документов. Документы у большинства всегда в порядке. Кого ищут, неизвестно: то ли уклоняющихся от военной службы, то ли "подозрительных" иностранцев, то ли немецких парашютистов.

Впрочем, если человек не захватил с собой документов, он легко может избегнуть контроля, пройдя соответствующий перекресток по другой стороне улицы. Как правило, у "подозрительных" ни на лице, ни в документах ничего подозрительного не бывает, да и не ясно, что может означать французское, с давних пор практикующееся, понятие "подозрительность" - стоптанные ли каблуки сапог, поношенное платье или что-то другое? Что касается парашютистов, то, несмотря на свое коварство, немцы не выбрасывают их ни в городских парках, ни на бульварах Парижа.

Продуктов становится меньше, а цены - выше. Но в хороших ресторанах по- прежнему можно отлично пообедать. "Своим" клиентам тут отпустят в немясной день (мясо экономят для армии, его продают в лавках

стр. 97

и подают в ресторанах только три раза в неделю) хороший бифштекс или баранье жиго, а в безалкогольный день (в целях борьбы с пьянством, этим бичом страны в мирное и в особенности в военное время) сколько угодно коньяку или ликера, но подадут его не в специальных маленьких рюмочках, а в больших бокалах для легкого вина или пива.

Помимо мясопустных и антиалкогольных дней вводятся ограничения в продаже сладостей и кондитерских изделий: тортов, пирожных и шоколада. Но обыватель к этому легко приспособляется, закупая нужные ему товары в запас, чтобы в день закрытия кондитерских не лишаться привычных удовольствий. Самого главного продукта питания, хлеба, еще достаточно, он продается без ограничений, и только процент примесей к пшеничной муке существенно увеличен.

Газеты по-прежнему полны бодрости, а тон нового диктора, передающего военные и политические новости по радио, до того весел, точно он захлебывается от удовольствия сообщить дорогим "медам, месье и мадмуазель" целую кучу самых приятных сведений. Перечитав утренние и вечерние газеты и прослушав радиосообщения, можно действительно уверовать, что все идет превосходно. И, вдруг, снова гром среди ясного неба: не обращая внимания на доблестное наступление англо-французов в Бельгии, немцы прорвали у Седана линию заграждений и вторглись на французскую землю. Опять этот Седан, роковой для Франции пункт, точно других дверей немцы и знать не желают! Разом все меняется. Газеты продолжают еще утверждать, что, несмотря на прорыв фронта, ничего страшного не произошло и "наше командование сумеет создать пробку или заслон дальнейшему продвижению врага". По радио жизнерадостный диктор продолжает болтать тем же резвым голоском, но француз ошеломлен и начинает больше верить поползшим по городу слухам.

А слухи совсем невеселые: немцы стремительно наступают, оперирующие в Бельгии англо-французские силы, опасаясь полного окружения, спешно отступают к морскому берегу, оставив в качестве заслона короля Леопольда, командующего бельгийской армией. На Восточный вокзал прибывают тысячи беженцев из Бельгии, Люксембурга и северных департаментов Франции. Их некуда размещать. Одни остаются в Париже, ночуя на вокзалах, другие идут дальше. Дороги переполнены толпами уходящих от врага крестьян и жителей разрушаемых бомбардировками городов. Люди тащутся на подводах, в автомобилях, пешком, то со случайно захваченным скарбом, то с пустыми руками, бросив все. Их настигают пикирующие немецкие самолеты и обстреливают из пулеметов.

Положение становится не только опасным, но и трагическим. Теперь это уже сознают все. Объявляется о назначении Вейгана главнокомандующим, причем в распоряжении правительства ничего не упоминается о Гамелене, будто его и нет вовсе. Утверждают, что Гамелен застрелился, но парижские скептики не верят больше ничему: - Французский генерал застрелился? Не может этого быть. Этого больше не бывает. Просто его уволили, он куда-нибудь уехал и засядет писать мемуары, доказывая, что он был во всем прав, а ошибались все остальные.

Когда выясняется, что бельгийцы, оставленные союзным командованием защищать от наступающих немцев тыл отступающей к Дюнкерку англо- французской армии, капитулировали, во Франции сверху донизу проносится буря негодования, принимающая характер буквально бешенства. В отличие от сдержанного сообщения о событиях Черчилля в палате общин, в Париже в палате депутатов глава правительства открыто бросает бельгийскому королю обвинение в измене, предательстве и обрушивается на него с грубой бранью.

Газеты сейчас же подхватывают эти обвинения, посвящая "королю-предателю" (ле руа-фелон) негодующие бранные строки. Леопольд немедленно лишается ордена Почетного легиона и всех почетных званий. Злобу против капитулировавших разделяют вся страна, все партии, все французы. Как же иначе, в такой решительный момент бельгийцы осмелились пренебречь интересами Франции, больше заботясь о "шкуре своих солдат", нежели

стр. 98

об "общем деле"? Этому нет и не может быть никакого прощения и оправдания. Начинаются аресты бельгийцев. Несколько смягчает негодование позиция переехавшего в Париж бельгийского правительства во главе с Пьерло, не признающего капитуляции и заявляющего о готовности продолжать в "согласии с великой Францией" борьбу. Но практического значения это уже не имеет. Немцы быстро окружают англо-французов, тесня их к морю у Дюнкерка. Бельгийского заслона больше нет, и осуществлять его приходится самим французам. Объяснения Леопольда, оставленного спешащими эвакуироваться союзными армиями на произвол судьбы, французов не удовлетворяют.

В трагические июньские дни 1940 года французы не столько негодуют на немцев, перед которыми они отступают, не выдерживая "психических" атак и комбинированного действия артиллерии, извергающих огненные потоки танков, пикирующих самолетов, воя, грохота и треска минометов и пулеметов, выдуманных немцами пронзительных сирен и гудков, сколько на тех же несчастных бельгийцев, отступающих англичан и невоюющих русских, которые и "не думают нам помогать".

Наконец, приходит радостное сообщение: отступившей из Бельгии французской армии удалось вместе с англичанами под жестоким обстрелом врага уплыть из Дюнкерка. "Эвакуация прошла в величайшем порядке и в военной истории явится небывалым примером исключительных руководства и доблести". Врагу, правда, оставлена большая военная добыча, но живая сила спасена. Газеты стараются успокоить испуганных и призывают к выдержке. Все обстоит не так уж плохо: - Мы не бельгийцы и организуем мощный заслон на Марне, Уазе и Сене.

Между тем, никому еще не известно, что руководители командования уже с самого прорыва у Седана признают положение безнадежным и за подписями Вейгана и Жоржа правительству представлена записка (она датирована 9 мая 1940г., по сведениям автора одной брошюры) о необходимости заключить перемирие. Удержаться нигде не удается. Под натиском немцев первые бегут на казенных машинах офицеры, за ними оставшиеся без руководства солдаты, за пехотой громыхают к Парижу громадные танки, а дальше толпы и толпы гражданских беженцев, запрудивших дороги и затрудняющих передвижения войск.

Паника достигает Парижа. 3-го июня среди бела дня происходит первая и единственная воздушная бомбежка столицы. Появившись над городом, вражеские самолеты в течение получаса сбрасывают бомбы на автомобильный завод Ситроена. Множество бомб попадает на жилые дома и предместья Парижа, в Исси-ле-Мулино, в Отей, около Версальских ворот. Завод горит, есть убитые и свыше тысячи раненых. В предместьях десятки разрушенных зданий. В Исси бомба попала в убежище, куда были уведены из начальной школы дети. Все погибли. Рядом бомба попала в комнату, где лежала тяжко больная раком, за которой ухаживала близкая родственница. Последняя была сразу убита, больная получила только незначительную контузию. Называют еще случаи жертв. Но центральные кварталы столицы не тронуты, и там кипит жизнь.

На другой день происходит скрываемая еще от населения эвакуация правительственных учреждений, банков и работающих на оборону предприятий. По городу мчатся громыхающие грузовики, нагруженные всяким добром, деловыми бумагами, мебелью, частным имуществом начальства. Богатые люди из аристократических кварталов столицы спешат на вокзалы. Все они уезжают, одни в свои имения в Бретани, на Луаре или на Ривьере; другие, более предусмотрительные, стремятся в Байонну, поближе к испанской границе, чтобы выбраться в Испанию или в Португалию, а оттуда в Америку.

Все явно носит случайный характер: эвакуация не подготовлена, это ясно всем. Бегут одни состоятельные люди. Между тем немцы все ближе к Парижу. Бои идут уже у Руана. Враг наступает с востока и с севера по Сене. По-видимому, задержать его не удастся. Голос диктора радиопередачи по-прежнему бодр и весел. Жизнерадостный молодой человек уверяет

стр. 99

парижан, что "не так уж страшен черт". Однако, выступающий по радио председатель правительства Поль Рейно уже произносит страшные слова: "Отечество в опасности", но "Мы победим, ибо за нами наша прежняя слава".

С участием всего состава правительства, вчерашних радикалов и "ман-жер ле кюре" в древнем соборе Нотр-Дам, при громадном стечении публики происходит торжественное моление о даровании Франции "чуда на Марне". Богослужение совершает парижский кардинал с сонмом столичного духовенства. Гремит орган. Звучат хоры певчих. Выйдя на амвон, кардинал произносит специально составленную молитву, слова которой, скандируя, повторяет за ним толпа. Моление передается по радио. - Пресвятая богородица, спаси Францию! - точно языческое заклинание громогласно выкрикивает кардинал. - Святая Жанна д'Арк, помоги нам! Святая заступника Парижа, Женевьева, избавь нас от врага! Святой Людовик пошли нам победу!

Каждое обращение повторяют собравшиеся в храме и на площади тысячи голосов. Кардинал продолжает новые обращения к другим святым церкви и заканчивает чуть ли не угрозой: - Неужели столь почитаемые страной, верной дочерью всемирной католической церкви, святые не помогут ей в такую минуту? Это немыслимо! Где же тогда справедливость и почему оставляет Францию на погибель мудрый божественный промысел? - Снова несутся тягучие звуки органа и соборный хор поет "Те деум". Общее моление производит на массы гнетущее впечатление. К такой форме разрешения национальной трагедии они не привыкли. Весь ритуал и характер молитв напоминает что-то очень далекое: моление, происходившее более двух тысяч лет назад и описанное Флобером в его "Саламбо", когда карфагеняне просили Молоха об избавлении их от натиска Сципиона.

После богослужения в Нотр-Дам бегство из столицы приобретает большую стремительность и захватывает все новые круги парижан. Теперь уезжают уже средние люди на наемных и маленьких собственных автомобилях, нагрузив их чем попало и покрыв сверху от бомб матрацами. Машины тянутся к Орлеанским воротам, на юг. Временами Севастопольский бульвар, Сен-Мишель и Орлеанское авеню запружены ими до такой степени, что образуются пробки и длительные остановки. На вокзалах, вокзальных площадях и прилегающих улицах толпы людей с чемоданами и узлами. Многие тут же ночуют в ожидании поездов. Еще день-два, и исход из Парижа примет стихийный характер.

Город ждет: а вдруг что-нибудь произойдет? В прошлую войну немцы тоже стояли под Парижем, над столицей летали вражеские аэропланы и на улицах разрывались снаряды, пущенные из знаменитой "Берты". Газеты уверены, что все образуется. В решительный момент Францию всегда что-нибудь спасало. Однако в своих генералов и правителей, Вейгана и бывшего защитника Вердена престарелого Петена, назначение которого министром недавно приветствовали газеты и обыватели, теперь уже вера слаба. Что в самом деле может сделать этот "гага", 84-летний маршал, о котором в последнее время никто не думал и не вспоминал? Вейган, правда, еще энергичен и в офицерских кругах пользуется авторитетом. Но не поздно ли?.. Бельгия изменила, англичане всегда отступают, уклоняясь от соприкосновений с противником. По-видимому, и французы держатся не слишком стойко. Нет, надеяться можно лишь на новое чудо, на революцию в Германии, на вступление в войну России или Америки.

Еще день, и слухи еще тревожнее. Немцы совсем под столицей. Слухам теперь больше верят, чем газетам. Слишком ясно, что там все врут, как врут сводки и веселый радиоинформатор. Тревога растет. Люди еще скрывают ее, стараясь не показать, что ими владеет только страх.

На авеню Елисейских полей за столиками нарядных кафе много народа. По улице проезжают грузовики с молодыми солдатами. Они что-то кричат и машут касками. Они едут на фронт, на защиту Парижа. На террасах кафе кто-то размахивает им на прощанье платками, но большинство безучастно следит за вереницей автомобилей. Окруженный

стр. 100

несколькими знакомыми, громко ораторствует за бокалом холодного пива бывший депутат города Парижа Жан Эрлиш: - Все кончено, друзья мои,- говорит он величественно, с придыханьем.- Теперь можно сказать определенно, все погибло, и прежде всего прогнивший до конца парламентаризм. Бурбонский дворец можно сдавать в наем. Все эти штучки режима - дело Ставиского, исчезновение Пронса, таинственная история кагуляров, всевозможные комбинации, финансовые скандалы, рука руку моет и прочее - были цветочками и предвестниками катастрофы. Теперь она наступила. Третья республика, а с нею и Франция, погибают. Так управлять страной в такое время, когда враг, и какой враг, стоял у дверей, можно было только слепым. Вот слепые, прозревая, и разбегаются, кто куда может. Эта же милая молодежь, кого посылают защищать нас, просто погибнет! Я завтра уезжаю в деревню, а Бретань. Там у меня есть местечко, где можно переждать бурю. Официально, в качестве призванного под знамена запасного офицера, я состою начальником лагеря для военнопленных. Но какие тут военнопленные? Их нет и не будет. Мы сами на днях станем военнопленными. Нет, что и говорить, пропала Франция, пропал Париж... А жалко Парижа! - продолжает он после небольшой паузы.- Какая была жизнь, как тут приятно жилось, какие рестораны, женщины. Какая красота кругом!

- Что же завтра? - робко спрашивает один из собеседников. - Ничего не знаю, ничего не знаю, - отвечает Эрлиш. - Никаких "завтра" у Франции больше нет. Завтра я уезжаю в Бретань, если удастся, а пока у меня куча дел. Давайте расплачиваться!

Компания уходит. Столик немедленно занимается другими. Требуют мороженого. Солидный официант выслушивает заказ и, как принято в предприятиях первых классов, быстро приносит на подносе мороженое. У него такой вид, будто все в полном порядке. Ни войны, ни вражеские нашествия не могут уничтожить представляемого им заведения. Может погибнуть Бурбонский дворец, политический режим Франции, сама республика, что угодно, но величественное кафе на Елисейских полях будет стоять вечно. Мороженое, вина, кофе и пиво нужны всем, только сегодня их требуют одни, завтра, может быть, будут требовать другие. Кто эти другие, разве так важно? Лишь бы платили...

Трагические дни Парижа

Вышедшие на другой день газеты сразу понизили тон, в нем не чувствовалось старания обнадежить читателя утешительными соображениями. По-видимому, и в редакциях воцарилась растерянность. Что-то глухо и неопределенно говорилось о намерениях высшего командования, с одной стороны, защищать Париж, а, с другой, закрепляться на Луаре, то есть за Парижем. Официальная сводка представляла собою полную неопределенность. Ее комментарии составляли рассуждения о том, как тысячи немцев гибнут на дорогах и их ждет стремительная французская контратака; воспоминания о войне 1918 года и Марнской битве. В иных просто был сплошной невразумительный лепет. Только в одной мелким шрифтом, где-то в углу, сообщалось, что правительство в полном составе переехало в Бордо.

Большинство редакций сами готовились к отъезду, одни в Бордо, другие в Монпелье, в По, в Лион. Некоторые, как "Пари-Суар", открывали заранее подготовленные отделения в ряде городов, где собирались выпускать свое издание. В этот день исход из Парижа принял массовый характер. По улицам тянулись уже повсюду вереницы автомобилей отъезжающих. Проникнуть в помещения вокзалов было невозможно. В зоологическом саду, что подле Орлеанского вокзала, на всех скамейках сидели люди с вещами, с детьми, но на вокзал их не пускали, и они ждали последних обещанных поездов. Вагоны метро были переполнены направлявшимися к Монпарнасскому и Лионскому вокзалам в надежде хоть там попасть

стр. 101

в отходящий на юг поезд. На каждой станции, где на стенах еще красовались громадные афиши прошедшего в кинематографах фильма "После моей борьбы - мои преступления" с аршинной головой Гитлера в виде преступника, в вагоны вваливались толпы с дорожными мешками и чемоданами.

По железной дороге уехать было невозможно. В вагоны влезали через окна, отталкивая один другого и не считаясь ни с возрастом, ни с полом человека. Часто вещи просто бросались на платформах. Там же иногда оставались и дети, а родители застревали в проходах и у вагонных дверей. Всегда столь многочисленные полицейские теперь были почти незаметны. Все шло самотеком, без руководства, без плана.

В понедельник 10-го июня газеты вышли в последний раз. Во вторник их уже не было, но радио действовало и сводка сообщалась. С информацией выступал все тот же весельчак, прежним тоном сообщавший самые неутешительные вещи. Поток беженцев принял характер сплошной лавины. Казалось, уходит весь многомиллионный город с окрестностями. Автомобилей было меньше, и они были похуже, иногда старые рыдваны двадцатилетней давности. За ними мелькали подводы, старинные кабриолеты, экипажи, давно вышедшие из употребления извозчичьи пролетки, наконец тысячи и тысячи велосипедистов, парных и одиночных, с привязанными сзади тележками с багажом, и на них мужчины, женщины, мальчики, девочки.

Шли и пешком, таща за собою детские коляски с вещами или нагруженные всяким добром тачки и ручные тележки. В креслах-самокатах уезжали вылезшие из своих щелей беспомощные старики. А за всем этим громыхал танк с привязанным сзади на буксир шарабаном, в который набилось несколько женщин. Использовались буквально все, попавшие под руку, транспортные средства, будь то маленький грузовичок, развозящий по городу лед; двуколка, в которую впрягалась супружеская пара; случайно добытая деревенская телега или громыхающая на уличных камнях трехколесная вокзальная тачка, на какой носильщики подвозят к багажным вагонам пассажирские вещи. Кому не удалось ничего добыть, шел пешком, держа в руках наиболее ценные вещи, а то и вовсе налегке. Состоятельные люди уже уехали. Спешно эвакуировались учреждения, приюты, больницы, родовспомогательные заведения, причем в первую очередь уезжал начальствующий персонал, за ним служащие и чиновники помельче. Остальным предлагалось уходить, кто как может.

Во вторник и в среду исход превратился в явление массовое, какого никогда не знала история, разве в отдаленные времена. По орлеанской дороге и ведущим к ней улицам, по авеню Победы к Итальянским воротам толпа уходящих становилась все гуще. Смешались все: старые и молодые, дети и взрослые, чиновники, случайно и неизвестно куда бредущие солдаты, закрывшие свои торговые заведения лавочники, мелкие парижские ремесленники, почтальоны, рабочие с женами и детьми, просто неопределенного звания и профессии парижане, мелкие пригородные собственники скромных домиков и огородов, интеллигенты, инженеры, профессора и артисты. Это становилось уже не исходом, а паническим бегством куда попало, на что угодно, лишь бы поскорее уйти из обреченной столицы. На лицах идущих чаще всего можно было прочитать тупую покорность судьбе да страх, животный панический страх, какой неожиданно охватывает целые толпы, десятки и сотни тысяч людей, действующих точно в гипнотическом трансе.

Что бы им ни говорилось, какие резоны ни представлялись, какие другие опасности ни рисовались, эти люди уже не могли не идти. Они больше не рассуждали. Они торопились уйти, пока в Париж не придут немцы. Среди уходящих были молодые и сильные люди, в Париже было немало оружия, оставались и танки, и пушки, и снаряды. Можно было бы начать возводить траншеи или рыть противотанковые рвы. О самозащите никто не думал: лишь бы уйти, скрыться, а там будь что будет.

Очевидцам грандиозного парижского исхода история показала редчайший пример массового психоза, какой можно наблюдать в таких размерах, может быть раз в тысячу лет. О нем будут писать и писать, и все же всего не

стр. 102

напишут и не объяснят будущему исследователю, ибо событие охватило и привело в движение миллионы людей, создало бесчисленное количество человеческих драм и непредвиденных положений. Почему люди уходили? Что именно и какие общественные группы столь неудержимо толкало, чтобы им, бросив все, двинуться в неизвестность, а потом так же быстро вернуться обратно?

Париж был объявлен открытым городом. Бомбардировка и налеты ему не угрожали. Было ясно, что власти, бежав в Бордо, и эвакуированные правительственные учреждения решили сдать столицу без боя. Никаких мер к ее защите не проводилось. Обходя город, отступали на юг и воинские части. Автомобили с командным составом, грузовики с солдатами, танки и бронемашины, расталкивая беженцев по обочинам, тянулись целыми вереницами. В столице не осталось никакой власти, кроме полицейской префектуры. Уехал, сдав должность генералу Денцу, даже военный губернатор Парижа. О какой уж самообороне могла идти речь!

Никаких распоряжений об эвакуации населения, бросившее Париж и его обитателей на произвол судьбы и победителя правительство не давало. Печать, эти всезнающие и столь уверенно обо всем твердившие парижские газеты тоже не проповедовали оставления города жителями. Напротив, они рассказывали об ужасах беженства в Польше и Бельгии, об обстрелах беззащитных людей пикирующими немецкими самолетами на дорогах, где нет ни оборудованных бомбоубежищ, ни погребов.

Слухи о жестокости врага, объявившего войну тотальной, то есть незнающей пощады и жалости, распространены были широко. Но немцы на Западе еще не успели показать то, что они показали на Востоке. Первое время они даже щеголяли здесь кое-какими проявлениями гуманности, пытаясь преодолеть ненависть покоряемых стран, и лишь потом стали грубо завинчивать винты оккупации, с арестами, конфискациями частного имущества и выкачиванием из побежденной страны всего, что могло пригодиться Германии. Вспоминались жестокости, творившиеся немцами в занятых областях Франции в войну 14-18 годов. Старики рассказывали, что тогда те, заняв деревню, будто бы отрубали всем мальчикам, начиная с грудного возраста, правые руки, чтобы из них не вышли стрелки. Теперь будет еще хуже: победитель будет насиловать женщин, убивать мужчин, посылать на принудительные работы здоровых и отравлять больных и слабых. Словом, от немцев можно всего ожидать. На тех, кто полагал, что особого варварства, ввиду сдачи без боя, без условий, на милость победителя, при полной покорности населения, ждать не следует, действовало другое: кругом все уходили, родственники, знакомые, соседи. Все спрашивали: - А вы когда трогаетесь? - По улицам двигалось непрерываемое уже несколько дней шествие.- Все уходят, как же тут оставаться? Раз люди идут, бросив все, значит что-то знают, чего не знаем мы. Все спешат. За перевозочные средства бросают тысячи. За старый дребезжащий "Рено" платят десятки тысяч, а прочные машины оцениваются в сотни тысяч франков. За одно место в автомобиле до Лиона или Монпелье платят по пять тысяч. Разве так зря люди будут бросать деньги? Другие, у кого нет возможности, уезжают на велосипедах или уходят пешком. Уже ушли такие-то и такие-то. Что же мы сидим? Чего ждем? Надо спешить.

И обыватели хватали первые попавшиеся вещи, укладывали в саквояжи семейные ценности и отправлялись к Орлеанским воротам. Иные верили, что где-то на Луаре французская армия укрепится и окажет сопротивление врагу. Пойдут бои, сидение в окопах, канонада. Лучше пережить это со своими, чем в занятом неприятелем городе, где неизбежно наступят голод, лишения и во всяком случае большая опасность для жизни, чем в какой-нибудь деревушке на юге под защитой своих, французских солдат.

Невозможно, чтобы Франция сдалась без боя. Так еще никогда не бывало. Командование наверное что-то готовит. Не заберут же немцы всю страну. Потом наши их выгонят. Отберут и Париж. Хуже всего оставаться в плену. Чего-чего не натерпелись в северных департаментах оставшиеся в прошлую войну! Стоит только послушать их.

стр. 103

Думали так люди и тоже спешили вон из столицы. Наконец, очень многие ничего не думали. Не могли думать. В общей панике они утратили способность рассуждать. Действовало просто стадное чувство, вступившие в силу законы подражания, когда люди не размышляют, не думают, не сомневаются, а делают то, что другие. Человек решил оставаться или еще не знает, уйдет ли он, оставив свой дом и нажитое долголетним трудом имущество; он вышел лишь посмотреть, что делается на улицах. А там движутся толпы. Человек попадает в поток. Он еще может из него выбраться и вернуться обратно, но он идет сам и через несколько мгновений попадает под его власть, воспринимает его настроение и уже уходит сам, даже без куска хлеба и без самых необходимых вещей. Неожиданно для себя он потерял волю и, расталкивая других, спешит вон из Парижа.

На улице по-весеннему тепло и сыро. Собираются тучи, скоро пойдет дождь. Уходящих не смущает ничто. У них красные вспотевшие лица, испуганно расширенные глаза, порывистые движения. Нервный подъем помогает бороться с усталостью. Она не чувствуется и придет позже. В голове пустота, только одно стремление: уйти, уйти скорее, ибо немцы близко и вот-вот будут в Париже. Можно подумать, что ушел весь город, что больше никого не осталось. Но поток не уменьшается, вовлекая в себя из каменных городских мешков все новых и новых людей.

Вот проезжает на велосипеде юная девушка. Сзади у нее привязана клетка с трепещущей канарейкой. Вот ковыляет старик, везущий в тележке неподвижное тело парализованной женщины. За ним идет целая семья. Отец тащит детскую коляску с горой чемоданов. Мать ведет за руки маленьких девочек. Потом битком набитый пассажирами и узлами автомобиль, едва двигающийся черепашьим ходом; группа велосипедистов; опять пешеходы; телега, в которую впрягся рабочий в синей фабричной блузе и таких же штанах. И так непрерывно до ночи последнего свободного дня Парижа.

Через месяц, когда все вернутся, станут выясняться подробности парижского исхода. Раскроется кошмарное дело убежища для стариков в окрестностях города. Начальство и медицинский персонал тут отбыли первыми, оставив лишь надзирательниц и санитарок, которым было предложено озаботиться эвакуацией больных. Вывезти всех не удалось, ибо не хватало автомобилей. Заведующая хозяйством решила вывозить способных передвигаться. Остальных, решено было отравить. Санитарки сделали им подкожное впрыскивание, и девять больных стариков мирно уснули вечным сном. Их спешно похоронили, записав скоропостижно скончавшимися, а сами тронулись в путь. В больших городских больницах в первую очередь уехали все врачи. Технический персонал сумел вывезти только немногих больных. Остальных самых беспомощных, оставили без пищи и без ухода. В родовспомогательном заведении на бульваре Пор-Ройяль медицинский персонал оставил рожениц на попечение сиделок, большинство которых вскоре разбежалось и попало в общий поток беглецов, а роженицы остались одни.

Пожарная команда пятого округа ушла вся из казармы, оставив, впрочем, пожарные шланги и машины. Ушли чиновники сберегательных касс, захватив вклады. Ушли кассиры банков, служащие скорой помощи, частнопрактикующие и городские врачи, сестры милосердия, католические священники, персонал похоронных бюро, наблюдающие за сумасшедшими в убежищах для душевнобольных психиатры и санитары. По возвращении в июле по этому поводу подымутся шум и упреки в заботе о своей шкуре, отсутствии сознания профессионального долга и элементарной человечности, но в эти дни исхода все это представлялось естественным.

Выяснится, как эвакуировались тюрьмы, как арестантов гнали по ночам обходными путями мимо общих дорог, под охраной вооруженных негров, которым было приказано пристреливать отстающих. Арестованные двигались быстрым шагом, подталкиваемые прикладами, сбивали до крови ноги, падали от изнеможения, по нескольку дней без пищи и воды. Часто слышались выстрелы. Это расстреливались сенегальцами и жандармами

стр. 104

упавшие на дороге. Остальные шли дальше. В числе убитых оказалось несколько известных в Париже людей, как граф Тьери, арестованный накануне бегства правительства, коммунисты - бывшие депутаты палаты, члены рабочих профсоюзов, задержанные бельгийцы, галичане и испанцы. Кому нужно было уводить этих людей, когда рушилось все? Зачем и куда?

Впрочем, целесообразность и соображение давно перестали действовать в столице мира. Все происходило случайно и складывалось само собою.

Французские историки наполеоновской эпохи становились в тупик перед явлением, какого в свое время не понял и Наполеон, перед фактом оставления Москвы русскими в 1812 году. С легкой руки самого завоевателя это объяснялось дикой некультурностью русских. Историки сто лет продолжали негодовать на москвичей. Парижский исход- явление, близкое знаменитому событию нашей истории, но это не одно и тоже. Сближает их одинаковое нежелание москвичей и парижан оставаться под ненавистной властью завоевателя. Отдаляет одно от другого решительное нежелание русских возвращаться в столицу до изгнания из нее Наполеона и немедленное возвращение парижан, лишь только выяснится, что немцы засели в Париже всерьез и надолго, перемирие заключено и борьбы больше не будет.

В русском случае действовали мотивы более сознательные и отчетливо патриотические, во французском - скорее эмоциональные и личные. Наконец, у распоряжавшегося до самой последней минуты в Москве Растопчина было нечто вроде плана эвакуации; тут же, через 128 лет, в культурнейшей стране, у мудрейших правителей умнейшей на свете нации не оказалось никаких планов, благодаря чему получился полный хаос.

В русском случае оказалось подобие планомерной эвакуации; здесь ее не было и в помине. Там вывезли пожарные инструменты, чем лишили оккупантов возможности тушить пожары, увели полицию, распустили из тюрем арестантов, увезли военное снаряжение, раздали населению запасы продовольствия, какие не удалось увезти; здесь - оставили пожарные машины, оставили не только полицию, но и блестящую национальную гвардию с великолепными лошадьми и вооружением; увезли из дома инвалидов знаменитую треуголку и шпагу Наполеона, но оставили станки на военных заводах; угнали автомобили, поскольку они были нужны для бегства начальства, но оставили громадные запасы бензина в гаражах; увели арестантов, но оставили зенитные орудия и неисчислимые запасы военного снаряжения. Русские оставляли музейные ценности, больницы и филантропические учреждения с Туломзиным в наивном расчете на добросовестность неприятеля и увозили лишь то, что почитается военной добычей. Французы старались увезти драгоценности, золото, музейные редкости и оставляли то, что особенно могло пригодиться противнику, склады с военным снаряжением, груды материалов, сырья и оборудование заводов. Перед сдачей Москвы русские дали врагу Бородинский бой, после которого армия в полном порядке отступила. Французы под Парижем Бородина не имели, армия же их не отступала, а в страхе бежала. Между тем защищаться было возможно, и окруженный лесами и благоприятными условиями обороны, холмами, реками и складками местности Париж, имея к тому же войска и снаряды, мог защищаться. Условия здесь были не хуже для этого, чем в Москве 1941 года. Но в том-то и дело, психологически оборона была невозможна, как невозможной она оказалась и дальше.

Сами немцы были поражены легкостью одержанной ими победы. Франция досталась им скорее и легче, чем Польша, и нужно видеть в демонстрировавшемся вскоре после занятия Парижа немцами кинематографическом фильме, с какой радостью, даже подпрыгивая и щелкая каблуками, читает Гитлер депешу Петена с просьбой о перемирии.

К роковому дню 12-го июня Париж опустел. На юг еще шли последние толпы беженцев. По Орлеанскому авеню прогромыхал караван танков, но на улицах царили безлюдье и пустота. Можно было пройти целый ряд самых оживленных недавно кварталов, не встретив ни души. Столица как

стр. 105

вымерла. Закрыты магазины, кафе, рестораны. Остановилось движение автобусов. Кругом полная тишина, словно на деревенском кладбище. Глухим эхо отзываются шаги случайного прохожего по каменным плитам тротуара. Пасси, Елисейские поля и расходящиеся лучами от площади Этуаль широкие проспекты омертвели совсем. Великолепный город выглядит по-новому, точно обнаженный или разрытый археологами современный Геркуланум.

Только в парках по-прежнему летают голуби и чирикают воробьи. В небе ясно, в воздухе не чувствуется больше дыма и копоти, так как остановились все фабрики и не дымят трубы. На перекрестках нет полицейских. Бульвар Сен- Мишель тянется вдаль широкой лентой. Воздух так чист, что в конце ленты отчетливо вырисовываются белые купола собора Сакре-Кэр, что уже на Монмартрском холме.

Радиопередачи прекратились. Оставшиеся больше не знают, что происходит. К вечеру снова, как и вчера, идет мелкий дождь. В воздухе появляются тучи черной копоти. Это где-то в окрестностях загорелись склады бензина. Смешиваясь с мелким дождиком, копоть черными каплями падает вниз. Электрическая станция действует, но на улицах полная мгла. Ночью на северо- востоке видно громадное зарево и пахнет горелым деревом. Очевидно, загорелись леса. Изредка бабахнет пушка, и снова тишина.

Громадный парижский дом, целый муравейник, стоит, как пустой гроб. Ушли все жильцы. Ушел и консьерж с женой и сыном. В доме напротив все окна закрыты железными ставнями. Там тоже никаких признаков жизни, и только из одного окна от поры до времени выглядывает одинокая голова, с тревогой поглядывая на восток.

Под столицей в это время происходят события, о которых не знают оставшиеся. Их очень мало. Из всего населения Парижа в три миллиона человек осталось меньше 800 тысяч. Следовательно, бежало свыше двух миллионов, не считая жителей пригородов и окрестных местечек, широким кольцом окружающих город.

Представители французского военного командования в этот час ведут переговоры с немцами о сдаче столицы. Противники требуют полного очищения Парижа и ближайших окрестностей от войск к шести часам утра, угрожая в противном случае с этого часа открыть обстрел города из тяжелых орудий и с воздуха. Французы согласны очистить столицу, не выводя воинских частей из ближайших к ней местностей. Немцы ждут окончательного ответа. Он привозится им французским штабным офицером без пяти минут шесть. Французы на все согласны. Войска отступают к Луаре. Полицейские силы во главе с префектурой и национальной гвардией передаются в распоряжение оккупационной власти. Перед отъездом военный губернатор Парижа обращается к оставшемуся населению с призывом беспрекословно подчиняться оккупантам и не нарушать общественного порядка.

Так или иначе, Париж спасся от бомбардировки. Столица разрушаться не будет. Оставшийся обыватель может быть спокоен за свою жизнь, а там будь, что будет...

Между тем на ведущих к Орлеану дорогах происходит другая драма. Уехавшие три-четыре дня назад на автомобилях успели пробраться. Ушедшие недавно, в особенности пешком, добрались лишь до ближайших местностей, в 20-40 километрах от городских ворот.

Дороги были запружены до такой степени, что автомобили тянулись шагом, постоянно меняя скорости, от чего быстро портились рычаги и моторы. У многих не хватало бензина, а достать его в пути было невозможно. Одна за другой машины останавливались. Их бросали вместе с багажом и продвигались пешком. Толпы пешеходов все увеличивались. Ночью шел дождь. Люди промокли. К утру стало невыносимо холодно. Захваченное продовольствие иссякло, а купить его по дороге не у кого: все закрыто, все притаилось, и жители разбежались сами. Счастливцы с трудом добывали стакан молока за десять франков. Измученные жаждой платили предприимчивым торговцам по два франка за стакан простой воды. От усталости

стр. 106

падали дети и женщины. В разные стороны разбредались семьи, теряя друг друга из вида в толпе и в ночной мгле.

Слышны были плач и женские вопли. Порой над бесконечной лентой тянувшихся по дороге людей показывался вражеский самолет с черным крестом. Он низко опускался над землей. Начинал стрекотать пулемет. Люди бросались в стороны, ползли в поле и прятались в кустах и траве. Самолет улетал, а беженцы выползали опять на дорогу и шли дальше. Ночью не разводили костров, бранились, если кто зажигал спичку, чтобы закурить папиросу: казалось, малейшая светлая точка немедленно привлечет внимание врага. Опасность грозила со всех сторон и с самого неба. Она была и тут, в толпе. Кто его знает, что за люди кругом? Может быть, среди них шпионы? Люди друг другу не доверяют. Могут обокрасть, могут дать какой-либо сигнал наступающим немцам, могут, пользуясь суматохой, унести чемодан, набитый всяким добром.

В одном месте уже стянули у женщины драгоценности, в другом увели на минуту оставленный у дерева велосипед. Там поймали немецкого агента. Он явный, по мнению вцепившихся в него женщин, шпион: плохо говорит по- французски, на нем какой-то странный, не парижского образца плащ с капюшоном и, говорят, в руках была электрическая лампочка, которой он подавал сигнал в небо. "Шпиона" влекут к случайно подвернувшемуся французскому сержанту. На ломаном языке он клянется, что он серб, просто рабочий с одного из столичных заводов, а лампочки у него не было: он зажигал спичку, чтобы дать закурить соседу. А где сосед? Но соседа найти не удается. Кругом темнота. Сержант вдребезги пьян и грозится немедленно расстрелять подозрительного иностранца. Более спокойные советуют отвезти его в соседнюю деревню к офицеру.

Серба уводят. От страха и пронизывающего ночного холода он трясется мелкой дрожью. Из темноты несется брань пьяного сержанта. Раздается выстрел. Толпа движется дальше. С рассветом подходят к маленькому городку. Там какие-то серые фигуры в стальных касках и с мотоциклетами. Оказывается, городок уже занят десятком немецких мотоциклистов. Стоявшая здесь французская рота сдалась без сопротивления, а командир ее с двумя офицерами укатил на юг на отобранном у беженцев автомобиле.

Слышались непонятные выкрики немецких солдат, отбиравших у французов оружие. - Хальт! (стой). Поворачивай все обратно в Париж! Нечего шляться по дорогам. - Ошеломленная толпа беженцев остановилась. Она ничего больше не понимает: уходили от немцев, а они уже здесь. Значит, никакого сопротивления врагу больше нет? А где же французская миллионная армия и первые в мире танки, артиллерия, авиация? А что же неприступная линия Мажино? Или немцы уже повсюду?

Но мотоциклисты, подталкивая передних, требуют, чтобы люди не топтались на месте и шли назад. Они голодны? Сейчас приедут грузовики и дадут хлеба детям и женщинам. Так распорядилось командование. Вскоре, действительно, прибывают громадные автомобили. На них немцы в серых мундирах. Через некоторое время появляется хлеб. Толкаясь, французы спешат получить, каждый побольше. Немцы строги и суровы, но ничего дурного не делают беженцам. Парижским исходом они ошеломлены сами. Такого масштаба они не ожидали. Неужели так сильна ненависть к ним французов? С этим надо покончить. На первых порах командование дает приказ возвращать всех обратно в столицу и даже снабжать их продуктами. Надо показать, что немцы не варвары, как им говорили, а культурные воины, не причиняющие вреда мирным гражданам. Францией придется управлять. Необходимо наладить отношения с населением и в первую очередь побороть его неприязнь подачками. Все вскоре вернется сторицей.

Получив кусок хлеба, иногда миску супа из прибывших походных кухонь, французы медленно возвращаются по домам. Дорога, по которой недавно шли толпы, представляет ужасное зрелище. Повсюду брошенные у канав автомобили, с которых снято все, что возможно, включая подушки для сидения. Часто это одни железные остовы. Там и сям разгромленные

стр. 107

фермы, загородные виллы, до нитки обобранные дома, бродящие истощенные дети, трупы умерших в пути. Назад люди шли медленнее, чем шли вперед. Силы иссякли. Нервный подъем окончился, сменившись тяжелой реакцией. В душе пустота. Часто останавливаются на привалы. По ночам зажигают костры, чтобы немного согреться и вскипятить воду. Топлива нет, и в костры собираются брошенные винтовки, количество которых так велико, что из прикладов получаются громадные кучи для костров.

Чем ближе к Парижу, тем чаще разграбленные дома, из которых оставшиеся, в отсутствие хозяев, успели вывезти даже мебель. Ограбление оставленных жилищ происходило повсюду. Попадая в пустынный пригород, люди хватали все, что ни попало под руку: посуду, одежду, домашние вещи. Начиналось обычно с запасов продовольствия, а потом переходило на остальное. Пример одного заражал другого. В общем несчастье людям хотелось хоть чем-нибудь вознаградить себя за потери и беды, и сами беженцы растаскивали имущество беженцев.

Этот широкой волной разлившийся по стране грабеж, "пийяж", как потом говорили французы, своими своих же представлял, пожалуй, самое страшное, что обнаружили здесь трагические июньские дни. Он показал, до какой степени относительна так называемая культура, которой столь горды были французы, до какой степени непрочен и шаток ее внешний покров, как сильны в человеке злые инстинкты стяжательства и слабы веления морали и права. Общее несчастье, отсутствие власти и наступивший хаос не сплотили этих людей, не создали солидарности и забот друг о друге. Они лишь развязали то, что скрывалось в глубине душ, превратив жителей "столицы мира", "города- светоча" в толпы бродячих расхитителей "священной собственности" добрых граждан и, при случае, государственного достояния.

В яркий весенний день немцы вступали в Париж. Город был пуст. Только кое- где теснились к фасадам зданий отдельные группки мрачно смотревших на победителей парижан. На площади Этуаль происходил парад. Там вовсе не было зрителей. По пустынным улицам мчались автомобили с моторизованной пехотой. За ними громыхали танки, потом тянулись обозы, походные кухни, передвижные кузницы, затянутые брезентом телеги, запряженные величественными "першеронами", захваченными в Нормандии и в Бельгии. Проезжала конница. Тянулись вереницы пушек, зенитных орудий, а за ними снова и снова солдаты: пешком, на велосипедах, в автомобилях.

Безлюдье Парижа смущало оккупантов не меньше, чем миллионы беженцев на дорогах, не меньше, чем смутило Наполеона опустение Москвы. Что за слава голыми руками взять пустой город? Кто, кроме самих участников, усталых солдат да официальных представителей немецких газет и геббельсовского бюро печати с кинематографическими аппаратами, увидит парадное торжество у Триумфальной арки? На площадях и бульварах пустота, кафе и магазины закрыты. Завидев серый мундир, случайные прохожие спешат в подворотни.- Осторожно, туда не ходите! - кричит соседу спешащая к подъезду дома француженка. - Там на углу немцы. Настоящие немцы в железных касках и серых мундирах. - И быстро скрывается, плотно закрыв за собой дверь.

Немцы любят торжественность. Им нужны толпы зрителей, восхищение, страх, что угодно, но чтобы все видели, как они берут "город-светоч", который сегодня манил их своим блеском и роскошью и который столь велик и наряден по сравнению с громадным, но неуклюже провинциальным Берлином. С безлюдьем надо быстро покончить, по-видимому, решает командование. Париж снова должен стать Парижем. Беженцы должны быть возможно быстрее возвращены, театры и магазины открыты.

В общем, в городе все в порядке: ни на минуту не прекращалось действие электрических станций, водопровода, газа, метро. На подземных станциях в одну ночь были тщательно выскоблены кинематографические афиши с Гитлером-преступником. От них не осталось даже следа. Полиция уже снова на улицах, и на перекрестках те же полицейские в синих мундирах и с белыми палками. Они четко и браво козыряют немецким офицерам, как

стр. 108

никогда не козыряли своим. Префектура в полном распоряжении оккупантов. Префект Ланжерон теперь в подчинении немецкого коменданта, от которого получает указания. Все мероприятия немцы осуществляют через французскую префектуру. Они стараются не соприкасаться с населением, у которого создается впечатление, будто городом по-прежнему управляет своя французская власть. Подчинение полицейских властей немцам внешне не видно. Это входит в планы оккупантов, так как неприятные вещи якобы исходят от французской префектуры, а с другой стороны успокаивает парижан: все делается французскими руками и исходит из привычного источника, от старого Ланжерона.

Постепенно открываются магазины. Они сразу заполняются немецкими солдатами и офицерами, скупающими то, что в Германии давно стало редкостью: обувь, материи, дорожные вещи, предметы роскоши, ювелирные изделия и, главным образом, продовольственные продукты - сыр, масло, ветчина, консервы, вино. Одним из первых распоряжений является обязанность всех принимать наравне с французскими франками немецкие деньги, специально выпущенные оккупационные марки, по обязательному курсу 20 франков за марку.

Товаров и продовольствия в Париже еще много, немецкий солдат получает по две марки в день и при таком курсе может многое себе позволить. Офицеры закупают целые горы добра для себя и для подарков оставшимся семьям в Германии. Размещенные в окрестностях части лишены удовольствия сделать по дешевке покупки, и солдаты просто разбирают то, что им подходит в оставленных хозяевами квартирах. Потом, когда вернутся владельцы, целой волной потекут жалобы: в одном месте разместившиеся в доме немцы забрали все белье, включая и дамское; в другом растащили одеяла, простыни и подушки; в третьем перебита посуда и вывезена мебель.

Люди начинают бегать в префектуру, но оттуда их посылают в комендатуру, а там, пожимая плечами, холодно отвечают: - Ничего не поделаешь: война есть война. Впрочем, расквартированные вне Парижа воинские части комендатуре не подчинены.

Открытого грабежа еще нет. В магазинах немцы за все, что берут, расплачиваются своими бумажками. Сначала французы принимают их неохотно и недоверчиво, но не брать нельзя, грозит кара. Да скоро, когда откроются банки, выяснится, что оккупационные бумажки можно обменять на нарядные и привычные кредитки с головкой Марианны. Повышать цены торговцам строжайше запрещено специальным распоряжением, по которому товары не должны продаваться дороже, чем по ценам на первое сентября 1939 года. На марки, да по старым ценам, немцам все представляется невероятно дешевым, и они продолжают покупать и покупать.

Сначала робко и постепенно, потом все быстрее Париж начинает наполняться возвращающимися беженцами, застигнутыми немцами в пути. Город понемногу оживает. Гражданам еще запрещается выходить на улицы после шести часов вечера, но днем они появляются в торговых районах. Замечается нехватка продовольственных продуктов. Перед лавками с съестными припасами выстраиваются очереди. Все, кто может, стараются закупить запасы, пока не введены в действие продовольственные карточки. Потом будет рацион, и излишки придется добывать на черном рынке.

В частных квартирах и без того были большие запасы, но, благодаря бегству все перепуталось. Одни спешили распродать скопленное за восемь месяцев войны; другие просто бросили, и это было разграблено; третьи поступали, как один запасшийся несколькими мешками сахара француз: перед уходом из Парижа он вывернул сахар в ванну, открыл водопроводный кран и затем выпустил сладкую воду в трубу. Все равно, мол, бросать приходится, пусть уж никому не достанется.

На улицах французы присматривались к щеголеватым немецким офицерам и вымуштрованным солдатам. Те ходили, как автоматы, с неподвижным, не выражающим мысли лицом, щелкая каблуками и четко отдавая начальству честь. Захваченное немцами парижское радио стало передавать,

стр. 109

сначала с сильным немецким акцентом, а через несколько дней на безукоризненном французском языке, устами чистокровного француза новые сводки и сообщения.- Немцы с французами воевать не хотят. Они воюют с их правительством, "продавшимся" англичанам, и с английской плутократией, управлявшей через Даладье и Рейно Францией. Напротив, они, - унылым голосом возвещал диктор, - приходят "освободителями". Они стремятся к возрождению страны на новых, здоровых началах, ничего от нее не требуя и не беря. Их враг - Англия. Это вечный враг французов. Оккупация Парижа - временная мера до полной победы над общим врагом и уничтожения мирового владычества Великобритании.

Насколько еще недавно парижане принимали на веру все то, что утверждал прежний диктор, настолько не верили ничему, что говорилось теперь по немецкой указке. Они соглашались, что немцы не столь страшны, как можно было думать, но доверять им все же нельзя, особенно их пропаганде. - Борьба не кончена, - повторял широкий обыватель, - ее еще ведут англичане, не сказано и последнее слово в Бордо, где обосновалось правительство. Не взята находящаяся в тылу линия Мажино. Словом, посмотрим... Париж это еще не вся Франция. Наконец, Америка! Что-то скажет еще Америка?

И француз, не придавая никакого значения немецким передачам, жадно ловит английские и швейцарские, а в рабочих кварталах - ночные радиопередачи Москвы.

Капитуляция

Между тем в Бордо происходит последний акт драмы свободной Франции. Собравшиеся здесь члены правительства во главе с президентом Лебреном и виднейшие парламентарии ведут спор, что предпринимать дальше. Военные, главное командование с Вейганом и его начальником штаба генералом Жоржем в согласии с входящим в правительство маршалом Петеном утверждают, что продолжать войну больше нельзя.

Немцы, заняв Париж, стремительно продвигаются в глубь страны, не встречая сопротивления. В их руках Бретань и Нормандия. Они охватывают все побережье и направляются к франко-испанской границе. Нет никакой возможности отстоять даже Бордо, откуда правительству придется бежать дальше, может быть, в Африку. Выступила и Италия, начавшая военные действия у Ментоны и в Альпах. Получены сведения, что пали крупнейшие укрепления линии Мажино. Французские части в полном расстройстве отступают. Англичане уже эвакуировались. В руки неприятеля попали колоссальные склады французского и английского военного снаряжения. Выход один: просить перемирия. Эту же точку зрения поддерживает развивающий кипучую деятельность Лаваль.

Штатские члены правительства настаивают на продолжении борьбы. Они считают, что, как ни плохо положение, пока война продолжается и англичане остаются упорными в намерении бороться, сдаваться на милость Гитлера не следует. Это означает гибель республики, падение режима, утрату чести нации. Правительство может уехать в Северную Африку, и, имея за собой колонии, поддержку Великобритании и, вероятно, по-прежнему, Америки, может продолжать хотя бы формально борьбу. Эту позицию защищают почти все министры, в особенности Рейно и президент Лебрен. Однако настойчивые убеждения Петена и Лаваля оказывают действие.

- Управлять из Африки оккупированной страной невозможно,- повторяет до хрипоты колеблющемуся уже Лебрену Лаваль,- проект Черчилля, прилетающего в последнюю минуту во Францию с невероятным предложением осуществить объединение не только английского командования с французским, но и высших органов власти, почти слияния обеих стран приведет к превращению Франции в великобританский доминион и утрате ею всякого признака политической независимости. В результате в Париже

стр. 110

при немецкой поддержке образуется новое французское правительство, реальное и находящееся в центре страны среди собственного населения, авторитет которого будет выше, чем бежавшего в Африку правительства- фантома. Нельзя управлять страной, рассчитывая на успех, из-за моря! - патетически заканчивал свои настояния Лаваль. Колебания министров и парламентариев продолжаются. Некоторые, уложив чемоданы и бросив совещания, спешат к испанской границе, намереваясь спасться в Америку, или впали в состояние полной прострации, лишившись способности что-либо предпринимать и решать.

Энергичен один Лаваль, и он своего добивается. Рейно подал прошение об отставке, с ним уходят и остальные министры. Лаваль формирует новое правительство, во главе которого ставится якобы единственно популярный и всеми почитаемый маршал Петен. Во всяком случае, так утверждают Лаваль и другие, поддерживающие его планы. Лебрен сдается. План переезда в Алжир отпадает. Петен посылает Гитлеру просьбу нового правительства о перемирии.

Но немцы продолжают проникать в глубь страны. Они захватили уже неприступную линию Мажино, заняли Лион и идут на соединение с итальянцами. Они уже у Бордо. Морская граница Франции от Бельгии до Испании в их руках. Правительство переезжает в славящийся своими целебными водами курорт Виши и ждет ответа Гитлера. Вскоре ответ приходит. Германское военное командование согласно на переговоры о перемирии при условии прекращения французами всякого сопротивления немецким частям. Переговоры будут происходить в том самом Компьенском лесу и в том же железнодорожном вагоне Фоша, в каком было заключено перемирие 11 ноября 1918 года.

Гитлер любит эффекты и театральность. Ему нужно разыграть картину реванша за прошлый позор Германии, когда немецкие представители стоя выслушивали требования сидевших в креслах французских генералов, подписывая все, что им укажут. Разыграть непременно на том же месте, где это тогда происходило. Через неделю переговоры о перемирии будут показаны на экранах Германии и оккупированных стран.

Немецкий реванш разыгрывается, как по нотам. В превращенный французами в музей вагон Фоша среди тенистого леса вводят французскую делегацию. Быстро семенит ногами генерал Хунцингер, тяжело ступает Дарлан. Остальные входят, точно ничего особенного не происходит. Просто люди собрались потолковать в вагоне. Окруженный немецкими генералами, к вагону подходит Гитлер. На его лице торжественная самоуверенность. Он не скрывает торжества. Военный оркестр гремит фашистский гимн. В вагоне после приветствия жестом руки и представлений все рассаживаются по местам. Гитлер произносит речь. Он не собирается мстить Франции. Он ничего от нее по-прежнему, как говорил и раньше, не хочет. Франция сама объявила войну. Теперь, побежденная немецким оружием, она просит перемирия. Он ей его дает при условии перемирия с Италией.

Снова играет музыка. Все встают. Слегка подняв руку, Гитлер выходит. Начинается чтение условий перемирия. Выслушав их, французы направляются в предназначенную для них палатку, чтобы снестись с правительством по прямому проводу. Через некоторое время они возвращаются. Правительство согласно на все требования, и делегация молча подписывает договор. Завтра эти требования станут известными всему миру. По заключении соответствующего соглашения с Италией перемирие войдет в силу.

Париж ошеломлен тяжкими условиями перемирия. Могло быть, думают иные, еще хуже, а тут все же мир, прекращение воздушных налетов, военной тревоги и бедствий. Будут целы дома и имущество. Перестанет литься кровь. Прекратятся страдания. Бельгийцы негодуют. Это перемирие - неслыханный позор для правительства и страны! Как это могло случиться? Францию кто-то предал? Не бывало еще в истории, чтобы неприятелю сдались в плен два миллиона вооруженных солдат! Почему армия побежала? Неужели нельзя было оказать сопротивления на Луаре

стр. 111

или за Луарой, где угодно? Кто же предатель? Генералы? Лаваль? Старик Петен? Или старые разбежавшиеся министры?

Надтреснутым голосом глубокого старика, которому давно перевалило за восемьдесят, новый глава Франции сообщает согражданам о заключенном с немцами соглашении: Легкомысленно затеянная война закончена. Французская армия не в силах была сопротивляться. Стране грозила общая оккупация. В сознании своего долга перед родиной и историей правительство заключило с неприятелем перемирие. Условия его тяжелы, но честь нации спасена. Да здравствует Франция!

Было непонятно, почему маршал полагает, что честь спасена, когда поражение столь глубокое, а условия капитуляции столь тяжки. Немцами занимается большая часть страны, к тому же самая богатая, где сосредоточены почти все земледелие и вся промышленность. Им отдаются все вооружение, все запасы. За оккупацию французы должны платить 400 миллионов франков в день, или 146 миллиардов в год. Другими словами, каждый француз уплатит ежегодно по 3650 франков. У немцев остаются в качестве рабочей силы два миллиона французских пленных. Семейные очаги остаются разбитыми на долгое время. Франция вынуждена поставлять немцам уголь, скот, масло, металлы. Она отдает 140 тысяч товарных вагонов. Бессильное правительство, забившееся в глухой угол, словно в насмешку, в Виши - курорт для стариков, страдающих печенью и несварением желудка, в этих условиях не будет иметь никакой самостоятельности и неизбежно пойдет на поводу у Берлина. Судьба колоний неясна. Эльзас и Лотарингия, несмотря на заявления Гитлера, будто ему не нужно ни клочка французской земли, уже объявлены присоединенными к Рейху, а Страсбург и Мец - "старыми немецкими городами". Чего же еще ждать худшего?

Эти мысли высказывались повсюду, но только не в печати. Появившиеся в Париже газеты сразу взяли единственно возможный для них тон - ориентацию на немцев. За исключением очень недолго просуществовавшей газетки Густава Эрвэ, по-прежнему называвшейся "Виктуар" и вскоре закрытой комендатурою, все остальные издания оказались германофильскими. Сначала стала выходить "Матэн", за ней вечерняя-газета "Пари-Суар" в новой редакции, ибо старая, бежав из Парижа, издавала свое "Пари-Суар" в По и Монпелье. За ними появилась большая газета малоизвестного ранее в литературных кругах Лушера "Ле нуво тан", которая должна была заменить прежнее "Тан" А потом газеты стали рождаться одна за другой, ежедневные и еженедельные, как будто и разных толков, но все на один лад.

Немецкая система воздействия на печать чрезвычайно проста. Нет громоздкого аппарата цензуры, белых мест, никаких споров и недоразумений. Одни газеты издаются и ведутся ими самими по указаниям ведомства пропаганды, но под старыми, привычными французам, названиями, как "Матэн" или "Пари-Суар". Подражая старым газетам в распределении материала, в верстке, в характере отделов и даже в стиле, они пытались создать иллюзию, будто это те же издания, лишь понявшие прежние заблуждения и высказывающие иные суждения.

Во главе газет были поставлены представители пропаганды (в "Пари-Суар", совершенно открыто, немецкий лейтенант Вебер), а в качестве сотрудников подобраны соответствующие французы. Помещение редакции, громадное здание на улице Монмартр, осталось прежнее, служебный персонал частью старый, частью вновь набранный. Постепенно новой редакции удалось без большого труда привлечь в дело и кое-кого из старых парижских журналистов из разных изданий. Почти то же произошло и в "Матэн", где в числе угодных оккупантам сотрудников оказался и известный парижский журналист, еще недавно прославлявший Фоша и Клемансо, Стефан Лозан. Теперь, как ни в чем не бывало, он на том же месте в той же газете писал совершенно иное, понося старый "прогнивший" режим и прославляя грядущий "новый порядок" и новую, "возрожденную с помощью немцев Францию".

стр. 112

В других газетах редакция оставалась французская, иногда даже прежняя, как в "Пти-Паризьен", но контроль за газетой выполнялся немцем из бюро печати при комендатуре. Редакторам и сотрудникам совершенно отчетливо указывалось этим бюро, о чем писать, что именно и чего не касаться. Малейшее отступление грозило серьезнейшими последствиями как для газеты, так и для авторов.

И все пошло гладко. Немцы старались показать, будто печать свободна. Но читатели сразу поняли положение дела. В газетах печатались немецкие официальные сводки и информация германского бюро печати, распоряжения префектуры, городская хроника и несколько небольших статеек с критикой старого правительства. Затем стали появляться более обширные статьи с разоблачением деятелей приведшего к катастрофе режима и, поначалу робкое, а потом все более настойчивое, восхваление возвещенного немцами "нового порядка" в Европе и необходимости "честного" сотрудничества с оккупационными властями по восстановлению хозяйства.

Появившиеся вскоре крупные еженедельники старого типа, как "Жерб" или возобновленный прежними сотрудниками "Же сюи парту", занялись вопросом, почему Франция столь бесславно побеждена. Немцы не только ничего не имели против плача "на реках вавилонских", но сочувствовали ему, вероятно, полагая, что "плач" ускорит переоценку ценностей и произведет перелом в отношении к немцам и гитлеровскому национал-социализму. Застрельщиком в поисках виноватых явилась рассчитанная на широкое распространение среди рабочих и мелких служащих Парижа "Франс де травай". Тут нападки шли главным образом по линии старых парламентариев, евреев, масонов и "плутократов". Газета пыталась занять место левых парижских изданий и, ведя пропаганду против французской буржуазии и якобы за социализм, все настойчивее проводила обычные фашистские приемы натравливания читателей на отдельных лиц и откровенный антисемитизм. Любопытно, что читаемое в первые месяцы оккупации больше других газет самыми различными слоями французов, уже к началу 1941 года это издание не встречало никакого интереса. Газета просто не покупалась, и ее глава, некий Дьедонэ, открыто жаловался на саботаж уличных продавцов газет и газетных киосков.

Для интеллигенции с рядом статей выступал академик Абель Боннар. Еще до войны он пытался обратить внимание французов на национальные недостатки, настолько укоренившиеся в массах, что благодушно считать их "продолжением достоинств" - явное нежелание видеть подлинное состояние нации. Успеха эти рассуждения у широкого читателя, вполне собой довольного, иметь не могли. Самообличительная литература, художественная или публицистическая, в отличие от России и даже Англии, во Франции никогда не встречала ни сочувствия, ни интереса. Всеобщее самодовольство требовало не критики, не осуждения, не собственных Чаадаевых, Гоголей и Салтыковых-Щедриных, а постоянного восхваления французских добродетелей, королей и революционных деятелей, полководцев, политиков, словом, всего французского от древних галлов до Третьей республики. Но теперь Боннара стали читать. Его тон был мрачен, соответствуя настроению большинства интеллигенции, а утверждения казались некоторым просто откровением.

Действительно, отчего же все это произошло? Убеждение, что виновником поражения являются генеральный штаб, высшие военные круги, буржуазное офицерство и, главным образом, сам Петен, Гамелен, Вейган, Корап и Жорж, росло и ширилось. Это они, тайные пораженцы, стремились прежде всего к тому, чтобы предотвратить надвигавшуюся революцию, - утверждают социалисты, синдикалисты, левые радикалы. Они хотели задушить руками немецких фашистов силы Народного фронта и во что бы то ни стало ликвидировать его социальные преобразования. Это они всегда .противились соглашению Франции с Советским Союзом и поддерживали попытки договориться с Гитлером и с его посланником Риббентропом. За ними стояли все темные силы Франции: роялисты из группы

стр. 113

Шарля Морраса и "Аксьон Фрнсэз", пресловутые кагуляры и все ненавистники социальных реформ.

Выборы 1936 года и все последовавшие за ними события в стране их так напугали, они так боялись сближения с Советской Россией и витавшего призрака коммунизма, что готовы были на что угодно, лишь бы все это радикально остановить. Единственным способом была немедленная фашизация управления. Осуществить ее французскими силами они не могли: слишком слабы они были и слишком сильна ненависть к фашизму в его немецких и итальянских аспектах среди широких народных масс свободолюбивой Франции.

Их газеты открыто в период Мюнхена и много раньше толкали власть на сговор с Берлином. Они охотно повторяли слова Гитлера, будто ему ничего не нужно во Франции и вообще в Западной Европе, и цитировали "Майн Кампф", где говорилось о жизненных пространствах на Востоке. Мечтой их было предоставить немцам свободные руки в России и в Польше. Они мешали вооружениям, возражали против расходов на авиацию, танки и бронемашины. Вся их стратегия сводилась к обороне, к отсиживанию за линией Мажино и выжиданию, что сделает противник. Они отвергали все смелые проекты, какие вносились в палату и представлялись на рассмотрение генерального штаба. Затирая все свежее, молодое и предприимчивое в армии, эти старики выдвигали всюду своих людей, бездарных карьеристов и реакционеров.

Руководя обороной страны от врага, объявившего войну тотальной, не останавливающегося ни перед какими препятствиями фактического или правового характера, французское командование не учло ни опытов наступления в Польше, ни вторжения в Голландию и Норвегию, ни даже уроков русско-финляндской войны. Генералы проспали все или просто ничего не желали видеть. Они словно впали в летаргию. Что же это такое, как не измена? И повсюду по окраинам столицы, вокруг больших заводов, по пригородам и предместьям, по всей стране в городах и деревнях ползут слухи: - Францию предали или продали! Иначе это объяснить невозможно. Да и недаром новые власти с таким усердием принялись переделывать все на фашистский лад и угодничать перед Гитлером! Значит, они этого хотели, а раз хотели, то и помогли или не мешали осуществиться разгрому.

В другой стране, при иной психологии, могло бы возникнуть альтернативное: "Глупость или измена". Здесь, у "умнейшей нации в мире", о глупости не могло явиться и мысли. - Измена! - твердили они. - Нет, этого недостаточно, чтобы объяснить происшедшее. Разгром слишком глубок, чтобы объяснить все одной причиной. Их много. Нужно в них разобраться, - утверждали другие.

Разгром превзошел все, что знала история. Неприятелю почти без боев сдалось два миллиона вооруженных солдат и офицеров. Ни одного примера геройства, ни одной жертвы! Все бежало: генералы, офицерство, солдаты, танковые части, сельское и городское население. Кое-где дрались только верные дисциплине черные сенегальцы да иностранный легион. А само бегство из Парижа, небывалое проявление шкурничества и заботы, лишь бы самому унести ноги? Оставление врачами больных и родителями собственных детей, отравление спешившими эвакуироваться сестрами милосердия беспомощных стариков, наконец волна грабежей на дорогах и в оставленных беженцами районах?

И Абель Боннар приводит целую груду причин обнаружившемуся при первом серьезном толчке всеобщему разложению. По его мысли, все накапливалось с давних пор. Но Франция не хотела видеть тревожных симптомов. Катастрофически падала рождаемость. Население уменьшалось на глазах. Нацию перестало интересовать ее будущее: она не заботилась о грядущем поколении, живя сегодняшним днем. Франция превратилась в страну стариков. Крайний эгоизм и забота о себе, овладевшая всеми, о своем благе, материальном благосостоянии, комфорте, эгоизм во всем - в общественной жизни, в политике, в культурной деятельности, во внутренних и международных отношениях заглушили сознание общности, подлин-

стр. 114

ный патриотизм и былую готовность самопожертвования. Для общего блага француз не только не хотел жертвовать жизнью, здоровьем, удобствами, но он уклонялся от малейших стеснений своей личной свободы и покушения на свое достояние. Он не желал никаких общественных обязанностей, если они соответственно не оплачены или не связаны с реальными выгодами, ненавидел военную обязанность граждан, уклонялся от уплаты налогов.

Все классы общества, все слои, подражая ведущим и восприняв у них самые антиобщественные настроения, собственными руками разлагали нацию и государство. В духе эгоизма воспитывалась молодежь, впитывая путем подражания черты старческого себялюбия. С раннего возраста в ней старательно заглушались порывы, энтузиазм и активная любовь к отечеству. Все заменялось лицемерной декламацией, формализмом и культивированием национального чванства: "Мы самые умные, мы самые богатые, мы самые культурные люди в мире".

Мрачный пессимизм Боннара не находит ни одной сферы жизни, где бы не сказались национальные недостатки, будь то семья, школа, парламент, суд, народное хозяйство, бюрократия. Французская буржуазия, - вторит ему Селин в книге "Ле нуво дра" ("Новые простыни"),- заразила собственным разложением все и всех. Еще более резкий, даже грубый в своих обличениях, он находит, что французы до того прониклись эгоизмом, алчностью, скаредностью и другими пороками, до того лишены социальных черт и вместе с тем убеждены в своей добродетели и непогрешимости, что спасти их может только новая революция, которая перевернула бы все отношения и прежде всего уничтожила развративший страну капитализм. - У нас не один за всех и все за одного, - говорит Селин,- а всякий сам за себя, один против всех, все против одного. При этом, вошедшем в плоть и кровь настроении понятно, что в решительную минуту все развалилось и от первого толчка все драпанули, думая о своей шкуре, превыше которой у нас ничего нет!

Унылые размышления Боннара не дают даже такого выхода. Он сомневается, способна ли в теперешнем состоянии нация к какому-либо преображению революционным путем. В корне испорчено не одно поколение, но и идущее ему на смену. Возрождение возможно, полагает посыпавший главу пеплом французский академик, только через два поколения, эдак лет через пятьдесят. Необходимо, чтобы люди выстрадали нравственное и национальное очищение. Для этого надо решительно перестроить всю жизнь, воспитание юношества, весь уклад, привычные мысли. А перестроив, долго с собою бороться и ждать, ждать новой Франции, пока придут новые люди, которым чуждо будет то зло, в каком погрязла страна, убив в себе стремление к моральному прогрессу и общественному идеалу.

Унаследованный от героической революции девиз "свобода, равенство, братство" звучал нелепым анахронизмом, насмешкой и подлинным лицемерием, которым пропитана была вся жизнь, утверждают теперь обличители. Нации нужен новый одухотворяющий лозунг, который толкал бы ее вперед. Франции нужна омолаживающая ее идея, иначе она погибла. - Мы погибли бы уже в прошлую войну,- говорят некоторые авторы обличительных рассуждений. - Париж должен был пасть 25 лет назад. Его спасли русские своим наступлением на Восточную Пруссию. Это они подарили нам четверть века, но мы не сумели использовать это время. Войну мы выиграли, но мир проиграли. Теперь грозит проигрыш того и другого. - Если кампанию 1870 года, как утверждают немцы, выиграл германский школьный учитель, воспитавший соответствующее поколение, - говорят третьи, - то эту войну проиграл французский учитель. - Война- это экзамен режима, - настаивают старые и новоиспеченные противники французского парламентаризма, собирающиеся свести с ним счеты.- Третья республика на экзамене провалилась. Следовательно, необходимо, если нация хочет жить, перестраиваться на новых началах, подражая победителю.

Поощряемые завоевателями, выступают на сцену французские фашисты. У них еще нет авторитетов и широких кругов единомышленников.

стр. 115

Пока это еще средняя буржуазия да какие-то случайно выплывшие на поверхность люди. Но к ним начинает прислушиваться крупная французская промышленность, "200 семейств" и земельная аристократия. - Надо как-то спасаться и спасать хоть что-нибудь из того, что еще может быть сохранено. Если не все, надо защитить хотя бы основные твердыни собственности и порядка. Старый, привычный мир экономической свободы, столь любезного этим кругам принципа "лессэ фэр, лессе пассе" (будь что будет) явно удержать невозможно. В нем и без того многое уже подточено. Грозит самая страшная опасность - социального переворота и коммунизма, который в установившемся хаосе идей и настроений единственно твердо знает, чего он хочет и куда стремится и потому имеет шансы на успех. Недаром передают, что большинство французских пленных сочувствуют коммунизму. Да и тут, под носом немцев, ежедневно на всех заборах у заводов и фабрик по утрам появляются надписи: "Да здравствует Союз Советских социалистических республик", "Да здравствует Торез! ", "На фонарь Лаваля и бошей".

Парижская полиция зорко следит за настроениями рабочих. Партийные деятели коммунизма и непримиримые синдикалисты по-прежнему в концентрационных лагерях. Политические настроения проявляются еще робко в стенных надписях и нелегальных листовках, но и это дает основания для тревоги.

Немцы уговаривают налаживать производство на остановившихся предприятиях. Они обещают сырье и обеспечивают сбыт. Германия все возьмет, что ей нужно для войны и внутреннего потребления, и заплатит французскими франками, полученными по договору о перемирии. Один за другим в Париж приезжают немецкие экономисты, официальные представители власти, читают публичные лекции на французском языке, завязывают переговоры, настаивают на сотрудничестве французской промышленности с победоносной Германией. Д-р Фрик говорит, правда, лишь о необходимости развивать сельское хозяйство, в промышленности ограничившись лишь тем, что может оказаться полезным Германии, ибо все крупное производство должно быть сосредоточено в ней. Но это уже дело будущего, а пока немцы сами дают заказы, организуют новые акционерные компании, скупают акции старых, покупают дома и земли повсюду в стране. Те, кто пошел им навстречу, сразу почувствовали выгоду положения.

И в среде крупной буржуазии намечается некоторый перелом. Идею "сотрудничества" уже защищают не одни ведущиеся на немецкие деньги и по их указке газетки, но и появившийся орган крупной французской буржуазии "Промышленная жизнь". Соблазны непосредственных выгод оказываются для буржуазии сильнее разговоров о патриотизме и непомеркшей неприязни к грубым завоевателям. Остается все это как-то оформить, связать концы с концами и определить хотя бы чисто словесной формулой "классэ и пресизэ! " (классифицировать и уточнить).

В Виши уже давно стали на такой путь. Там энергично повел дело Лаваль, этот сразу получивший доверие Гитлера и поощряемый немцами французский "реформатор". Спешно, в суматохе военного разгрома созвав в Виши находившихся там сенаторов и депутатов палаты, трепещущих и испуганных, он объявил это сборище конституционным собранием и при общем молчании провел новую "конституцию", которой старый режим заменялся новым, построенным по фашистскому образцу.

Третья республика была похоронена с такой быстротой, что ее граждане даже не успели опомниться, что, собственно, произошло. Впрочем, в те дни то, что происходило в Виши, их мало занимало. Парижский исход, грабежи, немецкая оккупация и тревога за завтрашний день поглотили внимание. Политическая игра Л аваля казалась чем-то несущественным, временным, глупой авантюрой, которая все равно рухнет.

Между тем, парламентарии подписали себе и режиму смертный приговор. Потомки якобинцев, как они себя называли, парламентское большинство - радикал-социалисты единогласно вотировали передачу всей полно-

стр. 116

ты власти маршалу Петену. Воздержалось от голосования новой конституции только несколько человек. Парламент самоупразднился. Отныне глава Франции - "мы, маршал Франции Филипп Петен", перед которым ответственно правительство. Лебрен уходит в отставку и тем санкционирует новый строй. Именем Петена издаются декреты, он назначает министров и государственных секретарей, он возвещает новую эру для Франции, выраженную кратким, но зато решительно ничего не говорящим лозунгом "семья, родина и труд".

Теперь и у французов имеется их собственный вождь, глава нации. Он обещает ее возродить и омолодить. Со свойственной французам привычкой к иронии в Париже открыто потешаются, что судьба выдвигает омолаживать Францию 85- летнего усталого человека. Конституция предусматривает невозможность для маршала осуществить эту роль до конца и на этот случай назначает ему заместителем Лаваля. Как при каждом "дворе", в Виши вокруг маршала образуется камарилья. Одну из крупнейших ролей в ней играет имеющий большое влияние на Петена глава роялистов Шарль Моррас. За ним тянутся представители банков, члены "200 семейств", служители клира. В курортном казино, ставшем центром государственной власти, мелькают черные сутаны кюре, с которыми часто совещается маршал. Кругом шепчутся, интригуют, проводят своих кандидатов на посты государственных секретарей, префектов и на новые должности. Сам маршал, старый военный профессионал, явно предпочитает военных.

(Окончание следует)

Постоянный адрес данной публикации: