Рискну осторожно предположить: современная философия науки медленно, но достаточно упорно пытается вернуться в свою исконную предметную область - в её нынешней тематике все большее место занимают сюжеты, так или иначе связанные с углубленным анализом языка науки. Конечно, интерес к языку, по самой сути дела, просто не может не присутствовать в философии науки; вопрос, однако, в том - в какой степени и каким образом он определяет ее тематику. Ведь несколько последних десятилетий в центре ее внимания находились скорее социологические сюжеты - и вплоть до сего дня именно они по преимуществу ложатся в основание ее объяснительных и методологических схем, в том числе касающихся языковых аспектов познания. Обнадеживает, однако, то, что возрастающий интерес к языковой тематике можно обнаружить в весьма несхожих исследовательских направлениях отечественной философии. Этот интерес к языку заметен сегодня в динамике социальной эпистемологии, его можно различить в новейших тенденциях современной аналитической философии (по ее возвращению от обыденного языка к метафизико-эпистемологическим основаниям познания) и даже по трендам в "натурализованной эпистемологии" и в радикальных конструктивистских направлениях.

Но так или иначе в свете обозначившихся тенденций встает вопрос: как случилось, что к началу XXI в. в центре внимания основного массива исследований в философии науки оказались

Работа выполнена при финансовой поддержке гранта РГНФ. Проект N 10 - 03 - 00077 а.

научные институции и социальные структуры науки, методология приобрела вид в лучшем случае раздела социальной философии, а по большей части - прямого социологического исследования способов управления научным сообществом. Почему философы науки стали видеть свою задачу в более или менее рациональном обосновании научной политики и эффективного научного менеджмента? Дело ведь, очевидно, не в смене философской моды - историческая динамика философии науки так или иначе несет на себе отпечаток процессов, протекающих в самой науке. Ведь и вернуться к языку можно очень по-разному, в том числе и в рамках методологии понятой как менеджмент - скажем, исследуя параметры эффективного в социально-экономическом плане языкового поведения ученых¹. Все зависит от того, что мы считаем для себя культурно значимым в познании. Наука в течение XX столетия радикально изменилась, и философский поиск путей методологически эффективного возвращения к языку науки - это фактически поиск ракурса понимания происходящего, а возможно, и поиск средств сохранения ее в культуре, поиск возможных форм ее существования в современном мире, поиск путей возвращения духа познания.

Мы, кажется, слишком привыкли к присутствию науки в жизни общества. Наука сегодня воспринимается как нечто вполне естественное и неотъемлемое. Огромный социальный институт кажется обязательным элементом цивилизованного общества. А между тем, собственно научное познание - весьма хрупкий и избыточный культурный феномен. И дух научности достаточно быстро способен покидать социальные институты науки, оставляя нам громоздкие структуры и вывески. Мне представляется, что весьма эффективным средством в рамках философии науки может стать обращение (отчасти, именно возвращение) к понятию стиля научного мышления, которое в 60-е годы прошлого столетия широко использовалось в отечественной методологии науки².

Особенность этого понятия состоит в том, что оно, обращая

¹ См., например, работы сторонников так называемой "сильной программы" в социологии знания, в частности, очень демонстративные в отмеченном плане исследования Дж. Калверт. Calvert J. What's Special about Basic Research? //Science, Technology & Human Values. Vol. 31. N 2 (Mar., 2006). P. 199 - 220.

² См. об этом: Пружинин Б. И. "Стиль научного мышления" в отечественной философии науки // Вопросы философии. 2011. N 6. С. 64 - 74.

философию науки к понятийно-словесной текстуре знания, акцентирует важнейшее в методологическом плане измерение научно-познавательной деятельности - осознание учеными оснований содержательной целостности смысловых полей, внутри которых они выражают в языке знание о мире. Стиль в данном случае понимается как характеристика языка науки, фиксирующего внутреннее смысловое единство того или иного способа представлять мир. Здесь ключевым моментом в приложении методов научно-познавательной деятельности становится не "социокультурная детерминация", не внешний знанию "социокультурный контекст", но конкретный способ выражения в языке знания о мире, соотносимый с внешним контекстом лишь как смысловое целое.

Вообще, "смысл - внеположенная сущность феномена, оправдывающая его существование, связывая его с более широким пластом реальности. Определяя место феномена в некоторой целостности, смысл превращает его осуществление в необходимость, соответствующую онтологическому порядку вещей"³. Разумеется, в таком общем виде эта универсальная категория может быть приложена в анализе научно-познавательной деятельности и к социокультурным детерминантам познания. Смысл знания, с этой точки зрения, задается внешними социокультурными целями и внешним социокультурным "порядком вещей". Этим и исчерпывается. Однако ни о каких тогда собственных основаниях целостности знания, ни о каком собственном смысле знания и, соответственно, методологически значимых его параметрах речи быть не может. Даже если они и не отрицаются, сказать о них нечего. Апелляция же к собственным смысловым характеристикам знания ориентирует рассмотрение на его имманентные формы выражения. И лишь через призму научного языка как средства общения в культуре научного сообщества и прежде всего через его знаковую природу она обращает такое рассмотрение к учету социокультурных контекстов познания. Язык фиксирует в своих стилистических особенностях смысловую специфику знания как такового, как особого социального и культурного феномена - прежде всего как знака внешнего мира. А "знак не только указывает на нечто, он еще и высказывает кое-что об этом нечто. Вот это высказывание и есть смысл знака, который вводит указываемые предмет или обстоятельства в общий порядок вещей и событий.

³ Шрейдер Ю. А. Смысл // Новая философская энциклопедия, Т. 3. 2010 г. С. 576.

Тем самым обозначение чего-то данным знаком из окказионального превращается в необходимое как вытекающее из смысла этого знака. Этот смысл внеположен знаковой ситуации. Он связывает акт обозначения с системой языковых смыслов - делает этот акт семантически правомочным"'¹.

Таким образом, понятие стиля научного мышления подчеркивает, что смысл научных текстов, даже претендующих на абсолютную универсальность, всегда конкретен, он фиксируется стилистическим контекстом, в принципе, культурно-историческим, а конкретно - внутринаучным. Но при этом не замыкает знание в этой конкретности. Вот почему это понятие с самого начала несло в себе, во-первых, идею внутренней смысловой связности истории научного познания, реализующейся в уникальной преемственности языковых стилистик различных периодов развития науки, и, во-вторых, идею поливариантности, предполагающую стилистическое многообразие выражения в научном языке знания об одном и том же фрагменте мира.

Однако случилось так, что в методологии и философии науки понятие стиля научного мышления было вытеснено куновским понятием "парадигма". У этого "поворота" есть вполне объективные и серьезные причины - именно в XX столетии наука фактически превратилась в гигантский социальный институт. Соответственно и в ее социокультурном статусе и в характере научно-познавательной деятельности, и в ее результатах произошли весьма существенные изменения. Внятно выступила на передний план социально-практическая роль науки. Здесь мне важно отметить, что понятие парадигмы сместило, пусть и на достаточно серьёзных основаниях, внимание философии науки с языково-смысловых аспектов культурно-исторического единства научного познания на социокультурные механизмы, поддерживающие единство мнений в научных сообществах. В результате, в качестве определяющего фактора научно-познавательной деятельности стали рассматривать внешнюю социокультурную детерминацию сообщества. Причем, утеря смыслового основания единства научного сообщества в рамках понятия парадигмы восполняется, так сказать, внешней функциональной социологизацией механизмов, обеспечивающих единство мнений (и дискурса) его членов.

Постпозитивистский радикальный историзм утверждался буквально через разрыв с программами, ориентированными на логико-

⁴ Шрвйдер Ю. А. Ук. произв.

методологический анализ языка науки. При этом терявшийся методологический потенциал философии науки компенсировался перспективностью социологического описания структуры научных сообществ. Но по мере радикализации этого "поворота" философии науки, сквозь успехи социологизации, стала проступать идея абсолютной релятивности научного знания - идея истории науки как непрерывных, ни к чему не направленных изменений знания, заданных исключительно социально-прагматическими целями и через них ориентирующих науку. Эта идея обессмысливала научное познание как деятельность, внутренне самодостаточную, порождающую в себе и для себя новые осмысленные тексты⁵, фактически лишая научное познание статуса культуробразующего, самоосмысленного и смыслопорождающего феномена. Что, заметим, как бы обессмысливает саму суть дела, которым занимается наука - обессмысливает осмысление мира.

Можно, конечно, предположить, что складывающиеся представления о науке несут в себе трезвый (так и хочется добавить - позитивный) взгляд на научную деятельность, исключающую всяческие иллюзии и мистическую веру в мощь Научного знания. Что развитие науки, ее динамика как раз задается практическими потребностями, опирающимися на достигнутое знание. Вот ведь сельская культура потеряла свой мистический оттенок и превратилась в производство. Правда вместе с тем снимаются и ограничения, мешавшие фальсификации сельхозпродуктов. Но самое главное состоит в том, что для науки кончается ее собственная история. Исчезает ощущение познания как исторического деяния, освященного перспективой - остается повседневность научного производства, подчиненного внешним целям. Все становится повседневным. Надо сказать, это довольно распространенный тренд в современной культуре: история потеряла целостность, потеряла смысл⁶. Сегодня уже как-то несовременно искать смысл истории,

⁵ "Бессмысленный набор знаков может случайно возникнуть, но он не остается как факт культуры. Существование такого набора эфемерно. Осмысленный текст хранится и воспроизводится в культуре и стимулирует порождение новых текстов, комментирующих, развивающих и даже опровергающих исходный". См.: Шрейдер Ю. Л. Смысл // Новая философская энциклопедия, Т. 3. С. 576.

⁶ "Самое ясное указание на тревожное состояние интересующей нас области - это представление философов о себе самих, их представление о том, какова природа философской мысли. В свое время философию рассматривали в одном ряду с другими попытками раскрыть тайны реаль-

искать ее цель (пусть утопическую). Значительные фрагменты европейской культуры сегодня просто выпадают из истории. Становятся повседневностью, наполняются сиюминутными прагматическими смыслами. Это происходит и с наукой.

Естественно, как ответную реакцию, это порождает попытки иначе представлять себе историю, найти пути возвращения исторического исследования к реальной истории как стержню культуры. Ссылаясь на Анкерсмита ("Похвала субъективности")⁷ М. А. Кукарцева замечает, что сегодня вырабатывается иное понимание исторического опыта, не сводимое к задаче простой реконструкции прошлого опыта исторических агентов. Этот по-новому понимаемый исторический опыт - "нечто экзистенциальное в истории, опыт некоего невыразимого разрыва междунами - теперь и

ности, в том числе природы, человеческого разума, мира понятий и идей, а возможно также и божественного мира, если существует такой аспект реальности. Философ был подобен естествоиспытателю в том смысле, что он или она искали истину, пусть даже, быть может, и несколько другого, более высокого рода истину, нежели та, какую ищут отдельные частные науки. В наши дни преобладающая парадигма философской деятельности - не научное исследование, а скорее экзегезис - прояснение, или толкование, священных текстов или, возможно, творческая интерпретация великих произведений мировой литературы. Мы можем назвать это "экзегетическим поворотом". Даже в области изучения истории философии многие современные исследователи, похоже, удовлетворяются тем, что дают новое "прочтение" работ какого-то классического или даже современного философа вместо того, чтобы выяснять, что этот мыслитель действительно имеет в виду или что могут его прозрения внести в наше понимание предмета. Говоря в более общем виде, в изучении истории философии эта смена целей философствования проявляется в форме практического отказа от поиска исторической истины. Вместо того, чтобы сосредоточиться на вопросе, что тот или другой мыслитель действительно имел в виду, философы слишком часто проектируют на чужие философские тексты свои собственные идеи и проблемы. Эта тенденция не нова. В Оксфорде того или иного философа иногда обвиняли в том, что он относится к Аристотелю или Платону так, как если бы они были "коллегами из соседнего колледжа". И эта тенденция становится все сильнее и все распространеннее. Слишком часто философы, занимаясь историей, концентрировались на собственных проблемах и идеях, оставляя общую интеллектуальную историю историческим или гуманитарным факультетам вместо философских". Хинтикка Я. Философские исследования: проблемы и перспективы // Вопросы философии. 2011. N 7. С. 4.

⁷ Ankersmit F. In Praise of Subjectivity // Ankersmit F. Historical Representation. Stanfors Univ. Press., 2004.

нами - тогда, ощущение разрыва между прошлым и будущим, чего-то "ноуменального" или возвышенного в прошлом, того, чего уже нет, но что еще в пределах нашего видения. До чего можно дотронуться рукой, "дотронуться до прошлого", понимая, что оно уже чужое. Вот это и есть цель истории"⁸. При этом, добавлю, "дотронуться рукой" до прошлого, прикоснуться к тому, чего уже нет, но при этом не потерять интерес к нему - это показатель жизни культуры и вообще культурного феномена, это и есть условие преемственности феноменов живой культуры. Исторический смысл феноменов может меняться, но если он уходит, если экзистенциальное переживание истории уходит, то феномен перестает быть культурным, во всяком случае, культурообразующим.

Сегодня такого рода экзистенциальное переживание, кажется, уходит из науки, из научно-познавательной деятельности как культурного феномена. Но научное познание не может без него обходиться - это лишь кажется, что наука нужна обществу исключительно как источник благ и удобств. Внешние цели не образуют смысл, цели есть как раз проекции смысла феномена во вне. Если феномен теряет смысл, он теряет целостность. И, выпадая из истории, либо включается в иные феномены как их элемент, принимающий на себя их цели в качестве своих и лишь внешне сохраняющий иллюзию собственного целеполагания, либо сохраняется как музейный экспонат, как реликт. Впрочем, может и вообще исчезнуть. В той мере, в какой наука выпадает из истории, она фактически распадается на совокупность прикладных исследований, подчиненных внешним целям.

Впрочем, это обстоятельство предстает как проблема отнюдь не для всякого взгляда - происходящие в науке процессы могут оцениваться весьма по-разному. Скажем, например, они могут рассматриваться как избавление от иллюзий по поводу истины. Причем такая позиция отнюдь не всегда является в столь радикальных формах, но ее не сложно усмотреть в весьма распространенной ныне дихотомии "теоретической эпистемологии" и практически ориентированной методологии и даже методики реализующейся в конкретных науках. Ведь действительно, очень важно, а не просто модно, изучать науку как реальный институт. В нашем случае, как институт социально-культурный.

⁸ См.: Знание о прошлом в современной культуре (материалы "круглого стола") // Вопросы философии. 2011. N 8. С. 38.

Одна из наиболее продвинутых сегодня послекуновских исследовательских школ, рассматривающих научно-познавательную деятельность как деятельность социальную в своей сути, а знание как социально-культурный феномен - Эдинбургская. Ее основоположники - Барри Барнс и Дэвид Блур - фактически разработали полноценную концепцию социологии знания - учения, как известно не нового, но именно сегодня ставшего весьма заметным направлением в конкретных исследованиях науки и демонстративно противопоставляющего себя традиционным течениям философии науки. На мой взгляд, как раз особенности этого противопоставления и являются наиболее важными для уяснения эпистемологических характеристик эдинбургского извода социологии знания. О начале развертывания идей этой школы я писал еще в 1986 году⁹. С тех пор школа стала, если не главенствующим концептуально-философским основанием в исследованиях науки, то весьма значимым. Сегодня она представлена в различных версиях, которые, соответственно, служат основанием для критики самых различных вариаций философии науки, но также являются объектом критики с самых различных точек зрения и в самых различных аспектах. В этом сложном концептуальном клубке меня будет интересовать лишь один аспект.

В своей книге "Знание и социальные представления"¹⁰, Блур, критически оценивает направления философии науки, восходящие к идеям Карла Поппера. При этом, жесткую критику вызывает у него концепция И. Лакатоша. Обычно, эта критика и оказалась в центре внимания и дальнейших дискуссий вокруг Эдинбургской школы. Однако, на мой взгляд, чтобы яснее представить направленность ее эпистемологических идей имеет смысл не следовать за вектором критики Блура, обусловленной в значительной мере региональными обстоятельствами, но обратиться к логико-языковым представлениям, в контексте которых и в противостоянии которым куда яснее проступают собственные положительные основания "сильной программы" Эдинбургской школы. Блур не видит никакой перспективы для логики в анализе смысла и принимает необходимость обращения к внеязыковой реальности (со всеми

⁹ См.: Пружинин Б. И. Рациональность и историческое единство научного знания. М., 1986. С. 93 - 94.

¹⁰ Bloor D. Knowledge and Social Imagery. 2 ed. Chicago and London: The University of Chicago Press, 1991. (Первое издание - 1976). Перевод первой главы см.: Блур Д. Сильная программа в социологии знания // Логос. 2002. N 5 - 6. С. 162 - 185.

его превратностями) за норму мышления. Вопрос, однако, в том, что он имеет в виду под этой реальностью. Здесь Блур опирается на концепцию, утверждающую, что значение слова не устанавливается раз и навсегда до его употребления, но корректируются в ходе употребления в конкретных ситуациях. Причем ситуации эти определяются множеством факторов, далеко не только рациональных - от личностно-психологических до конъюнктурно идеологических и просто бытовых.

Хочу заметить, что идеи, связанные с исследованием смысловых аспектов знания задолго до эдинбургцев и позднего Витгенштейна высказывал Г. Г. Шпет, вырабатывавший концепцию внутренней формы слова. При этом, в затронутом мной плане, традиция идущая от Э. Гуссерля, В. фон Гумбольдта и Г. Шпета представляет наибольший интерес. Смысл слова, собственно мотивирующий номинацию, по Шпету всегда контекстуален. Но Шпет при этом учитывал специфику и различия конкретных контекстов общения. Контексты эти, по Шпету, внутренне заданны в языке тем, на что они ориентируют возможности языка как средства общения. Вот это различение языковых практик, закрепленного в стилистиках языка Блур во внимание не принимает. Между тем, Шпет, без какого-либо насилия над материалом выделял логический контекст как характерный для науки, и представлял в этом случае логику (логичность) как фон, на котором как раз и идет работа по выражению своего видения мира для Другого¹¹. У Блура (и в принципе у всех, кто так или иначе принимает ориентиры "сильной программы") такого рода спецификация, предполагающая учет эпистемологических параметров общения в науке отсутствует. Точнее общение прагматизируется под внешние для собственно познания цели и предстает как нечто универсально-нейтральное - как функционирование информации в каналах коммуникаций. Что и проявляется очень ярко, когда мы обращаемся к конкретным исследованиям науки на этой концептуальной базе.

Прагматизирующее представление задач науки в рамках такого рода исследований ведет к непосредственной, прямой социологизации контекста, в котором формируется знание, что, в свою очередь, ведет к игнорированию, размыванию специфики контекстов

¹¹ См.: Пружинин Б. И. Ratio serviens? Контуры культурно-исторической эпистемологии. М., 2009. Гл. 1.6. "Культурно-исторический смысл и цели методологии: Густав Шпет и Павел Флоренский". С. 121 - 145.

общения в науке. В результате, на переднем плане оказываются наиболее прагматически значимые, повседневные факторы. Это, с одной стороны, а с другой, "сильная программа", сняв всякие эпистемологические ограничения вывела социологические исследования за рамки описания и анализа социальной организации науки и сделала предметом социологического анализа собственно знание (на что не претендовал Мертон и на что не решался Манхейм, по крайней мере, применительно к естествознанию). В сферу компетенции социологии попадает здесь само знание. При этом в его трактовке происходят весьма существенные (и в принципе, вполне предсказуемые в рамках данной концепции) трансформации. Блур предлагает обсуждать весьма различного рода условия, порождающие в нас представления о мире. При этом все эти представления становятся равноценными по отношению к истине и потому объяснению в социологии знания подлежит лишь выбор между тем, что считается истинным, а что считается ложным. В принципе и сами эти характеристик знания оказываются необязательными. Задачей социологии, в этом случае, становится выявление условий, вызывающих те или иные представления о мире.

Отмечу важное в данном случае обстоятельство: Блур критикует "телеологизм" традиционной трактовки знания. В частности он обрушивается за это на И. Лакатоша с его установкой на Рацио. Действительно, если присмотреться к реальному (повседневному) современному познанию, к реальности в его будничной повседневности, то очевидно, что деятельность ученого весьма далека не только от идеалов рациональности, но даже от стремления к этим идеалам, от методологической ориентации на них. Блуру это представляется достаточным основанием, чтобы поставит под сомнение мотивацию, которой научное познание было движимо 2,5 тысячи лет. И в чем он, пожалуй, прав, так это в критике "естественности" рационалистической позиции. Мы действительно упускаем из виду культурный смысл рационалистической позиции и необходимость усилий по ее поддержанию. Усилия по ее поддержанию мы, фактически, взвалили на Институт науки. Но выяснилось, что у Института совсем иные заботы и цели. А их последовательное проведение ведет к релятивизации и открывает перед социологией науки (знания) довольно рискованную и весьма идеологичную перспективу.

Блур, видимо вполне оценивая возникающие здесь риски, проделывает то, что до него пытался проделал Панкритический

рационализм¹²: он пытается обосновать свой социологический универсализм аргументами от социологии же. И в результате (естественно подстраивая под свое обоснование онтологию) приходит к выводу, что нам нет смысла и в данном случае рассуждать об условиях истинности или ложности знания о знании - надо обсуждать, откуда возникла потребность в социологической трактовке познания. Так снимается очень важное измерение эпистемологии - вопрос о смысле познания переводится в прагматическую плоскость внешних целей. Фундаментальная проблема эпистемологии - проблема отношения знания к объекту - просто снимается. И вместо оценки на истинность появляется оценка на эффективность (целесообразность) знания. Вопрос о том, имеет ли то или иное представление о мире причину, полагает он, вообще говоря, никак не связан с вопросом истинно оно или ложно. Вопрос в том, нужно нам это представление или нет. И оценку мы им даем не потому, как оно относится к действительности, а по тому - как мы его практически оцениваем.

Что же социология нам может сказать о знании? Какова в этом случае онтология знания? С конца 1970 гг. в философии науки стал складываться тип конструктивистских (так сказать, эпистемологических) программ, стимулированных экстерналистскими установками (Б. Латур, К. Кнорр-Цетина, М. Каллон, С. Вулгар). Постепенно, в центе их внимания, более или менее социологизированного, оказалась "социальная ячейка" науки, где реально работает ученый - институциализированный научный коллектив, лаборатория. Именно там сегодня и находит свою онтологию знания социология. При этом выполняются два желательных для социологии знания методологических условия. Во-первых, акцентируется именно конструктивная активность познания, причем акцентируется именно в ее противоестественности и ее искусственности. Во-вторых, акцентируется элемент конструктивной произвольности в познании и, соответственно, акцентируется зависимость знания от сугубо внешних, весьма случайных обстоятельств.

Центр тяжести исследований знания переносится в лабораторию, где деятельность ученых как бы изолирована от повседневной реальной жизни и, благодаря этой изоляции, изначально как бы удаляет работу ученого от всего естественного. В лаборатории осуществляется экспериментальная наука. В ходе ее осуществле-

¹² См.: Пружинин Б. И. Рациональность и историческое единство научного знания. М., 1986. С. 72 - 76.

ния исследователь науки (социолог, вживающийся в науку почти как этнограф в культурно чуждую среду, в племя) обнаруживает, что в своей, так сказать, родной среде, в лаборатории ученых не интересуют рациональные ценности и мировоззренческие установки, провозглашенные отцами-основателями науки и повторяемые эпистемологами. Примерно так же, как не интересуют лозунги, некогда развешивавшиеся по стенам в производственных помещениях. Ученым в их повседневной деятельности важно, чтобы "процесс шел", т.е, чтобы могла продолжаться их деятельность, внутренне увязанная, как бы замкнутая на себя. В ходе этой деятельности вырабатываются некие идейные конструкции, призванные систематизировать некий материал, и эти конструкции (почти по Дарвину) отбираются и приобретают статус знания (К. Кнорр-Цетина). При этом их деятельность и, соответственно, отбор открыт массе привходящих обстоятельств: от них, собственно, и зависит результат. Хотя, конечно, результат все же согласуется с прошлым, потому что прошлое в виде процедур и трактовок участвует в деятельности и обеспечивает отбор (селекцию) действий и результатов. По сути, лаборатория, с этой точки зрения, - фабрика, точнее, экспериментальное производство, где производится социальный продукт - знание. Никакого познания (в старом смысле) действительности (тоже в старом смысле) здесь нет. Познаваемый мир - некое первичное сырье, подлежащее радикальной переработке. Продукт ее имеет такое же отношение к миру, как синтетическая ткань к природе. А процесс фабрикации обеспечивается внутренними связями и действующими в них внешними факторами социального и психологического характера.

Однако остается вопрос: что же собственно фабрикуется? Ответ с точки зрения социологии знания прост: фабрикуются символические системы, которые заменяют собой действительность. На место действительности встают тексты. А социолог исследует внутрисоциальные условия и причины, по которым эти тексты конструируется и формы их "селекции". Понятно, что вопроса об отношении знания к тому, о чем мы знаем, об отношении к объекту встает здесь лишь во внешнем соцально-прагматическом контексте. Самоустранение философии из области формирования методологического сознания науки оборачивается размыванием предметных границ между философией науки, социальной историей науки, социальной психологией, когнитивной социологией науки и пр. Ответы на эпистемологические вопросы, поставленные в общем виде философами, пытаются здесь дать социологи и историки в ходе социокультурного анализах конкретных познавательных

ситуаций (case study). Причем сегодня эта работа продолжается в рамках концептуальных направлений, заложенных еще в 70- 80-х гг. прошлого века. Сторонники франкфуртской "критической теории" так или иначе продолжают разрабатывать программу "финализации науки", предполагающую социальную ориентацию научно-технического прогресса (Г. Беме, В. Деле ван ден, В. Крон). Представители "сильной программы" в когнитивной социологии науки (Б. Барнс, Д. Блур) раскрывают макросоциальные механизмы производства знания из социальных ресурсов¹³. "Этнографические" исследования науки (К. Кнорр-Цетина, И. Элкана¹⁴) и анализ научной коммуникации и дискурса (Б. Латур, С. Вулгар¹⁵) дополняют картину с помощью микросоциологических методов, показывающих, как научное знание конструируется из содержания деятельности и общения ученых (в ходе переписывания научных протоколов, в научных и околонаучных дискуссиях и пр.). А в результате философия науки превращается в своеобразный конгломерат позиций и дескриптивных подходов, лишенных даже намека на методологическое значение.

Так что в обозначающейся здесь позиции современной философии и методологии науки (а зачастую, я бы сказал, "в позе"), в актуализируемой ею проблематике, и в характере ее обсуждения все более явственно проступают симптомы утери профессиональной философией и методологией науки своего статуса рефлексии над научно-познавательной деятельностью. Ориентированные на постпозитивизм исследования науки теряют статус философско-методологического сознания науки как культурного феномена. Возникает ощущение, что философии науки дела нет до того, постигают ли вообще ученые мир. Нынешняя философия науки рассуждает о науке так, будто она уже знает о науке все - как доктор о пациенте: знает больше и лучше настолько, что пациент в его глазах потерял четкие индивидуальные очертания, и видит-

¹³ Barnes B., Bloor D. and Henry J. Scientific Knowledge: A Sociological Analysis. London, 1996.

¹⁴ Knorr-Cetina K. The ethnografic study of scientific work: Towards a costructivist interpretation of science // Science observed: Perspectives on the social study of science. L., 1983; Knorr-Cetina K. Epistemic cultures: How the sciences make knowledge? Harvard (Mass), 1999: Elkana I. A Programmatic Attempt at an Anthropology of Knowledge // Sciences and Cultures. Dordrecht, 1981.

¹⁵ Latour B., Woolgar S. laboratory life: The social construction of scientific facts. London: Sage, 1979.

ся врачу уже не как конкретный человек, а в лучшем случае, как биологическое существо, или вообще химическое вещество... Для нынешней философии науки, ориентированной на исторически изменчивые социокультурные детерминанты, определяющие деятельность научных сообществ, уже не важно, какими эпистемологическими смыслами движим ученый и что он думает о самой сути своей деятельности. Важно лишь то, чем он прагматически озабочен - финансирование, добывание оборудование, улаживание отношений, отчеты по фантам... И в этом плане то, что ученый делает, ни чем особо не отличается от поведения любого социального "актора". Что и описывается в ориентированных таким подходом конкретных исследованиях науки.

Вводя идею стиля научного мышления в философию науки, мы получаем иной, культурно-исторический взгляд на научно-познавательную деятельность, в том числе, и на ее социальную обусловленность. Получаем иную философско-методологическую онтологию: не информационные потоки, функционирующие в коммуникативных сетях социального института науки, а общение людей, размышляющих о внешнем мире и ищущих таким путем, т.е. путем познания, взаимопонимания (которое и есть истина, а объективность, условие ее получения). Именно взаимопонимание становится в ходе познавательной деятельности для "мыслительного коллектива" (Л. Флек) способом его смыслового утверждения в культуре и истории. Таким образом, обращение к понятию стиля мышления ориентирует на поиск опорных (реперных) точек для общения, в ходе которого строится объективная картина мира. Эти "реперные точки" общения в познании и есть истины - основы взаимопонимания.

В этом контексте становится понятной функция методологии науки, методологии познания. Это учение о способах выражения знания в языке, обеспечивающих универсальность (общезначимость для общения). Речь при этом идет не о попытках сведения понятия "стиль научного мышления" к логико-языковым структурам познавательных процедур, а, напротив - о погружении этих структур в познавательную деятельность ученых, работающих в стилистически едином смысловом пространстве. Здесь структуры, выявленные в свое время в ходе анализа языка ставшего знания (формальные и содержательные), как бы погружаются в живую историческую реальность научно-познавательной деятельности. И в этой реальности, в контексте конкретных научных поисков, в столкновении альтернативных теорий, нерешенных проблем и споров, стилистические характеристики мышления ученых, реализующих в своих исследованиях тонированный смыслом целостный взгляд на мир,

они приобретают зримые, в языке выражаемые, очертания. Скажем, мир может представать в научном исследовании то как однозначно детерминистский, то как вероятностный, то как кибернетический, то как синергетический... Что и фиксируется в стилистически целостных логико-языковых структурах соответствующих систем знания. При этом весь логико-методологический инструментарий фактически воспринимается ученым как набор средств, включаемых по мере необходимости в его познавательную активность в конкретных поисковых ситуациях и обретающих свой методологический статус в рамках стилистически целостного взгляда на мир. Л это значит, что не парадигма (образец), даже не исследовательская программа, но именно стиль может претендовать на роль основного методологического оператора, ориентирующего познавательную деятельность ученого.

Причем собственно стилистическая специфика выявляется в этом случае благодаря тому, что в ходе реального познания все эти элементы формальной структуры знания как бы теряют свой изначальный статус. Наличная картина мира в ходе конкретной познавательной деятельности ученого, увидевшего мир как-то иначе, может, скажем, фактически оцениваться как нечто третьестепенное, а красивое допущение малообоснованной гипотезы - как нечто решающее. И на первый план выступает организующее поиск ученого творческое стремление как-то выразить это новое, по-особому увиденное, для других членов научного сообщества. Даже требования логики могут терять статус решающих элементов познания и становятся объектами выбора - их использование определяется конкретным представлением ученого о стилистической уместности их применения. В этих случаях приобретает особую эпистемологическую значимость смысловая целостность познавательной деятельности, внутри которой ученый пытается выразить свое видение объекта. Эта, выраженная в слове смысловая целостность и фиксируется понятием стиля научного мышления.

Таким образом, методологическая специфика этого понятия связывается с собственно познавательной деятельностью, с активной познавательной работой научных сообществ, а не только с ее готовыми результатами - не исключительно с контекстом обоснования (в терминологии Г. Рейхенбаха). Стиль как смысловая характеристика целостности познавательной деятельности ученых как бы сдвигает внимание методологии к контексту открытия, но "сдвигает" обязательно в связи с задачами его выражения"'. Тем

¹⁶ См.: Пружиним Б. И. Между контекстом открытия и контекстом обоснования: методология науки Густава Шнета // Густав Шпет и со-

самым стиль одновременно может быть представлен в контексте обоснования в качестве сознательно избираемой и потому доступной рефлексии манеры выражения, подчиненной задаче донести смысл того, что "открылось" ученому до другого ученого. Стилистические особенности выражения смыслов научного открытия - для "другого", для общения и для выработки общего взгляда - предстают, стало быть, в методологическом плане, в качестве главной интегральной характеристики деятельности ученого. Не случайно возникновение науки и становление философии были связаны со становлением теории стилей в древней Греции. Однако, чтобы продемонстрировать собственно методологическую эффективность понятия "стиль научного мышления", необходимо прояснить инструментальные возможности смыслового анализа языка науки, позволяющего достаточно точно идентифицировать релевантные параметры научных текстов. Мне представляется, что центральным в этом плане является понятие "внутренняя форма слова".

Внутренняя форма слова в лингвистике - это мотивированность значения данного слова некоторым исходным значением того же слова В таком виде термин "внутренняя форма слова" был введен в лингвистический обиход А. А. Потебней. Вводя это понятие, он отталкивался от идеи языковеда В. фон Гумбольдта о наличии в языке "innere Sprachform" - глубинного строя, фиксирующего в себе "дух народа" и проявляющего себя в языковой деятельности как бы стихийно. Но лингвист Потебня сместил концептуальные акценты так, что через понятие внутренней формы слова проявились механизмы, обеспечивающие конкретное словоупотребление - проявилась внутриязыковая мотивация, в определенной мере доступная и для лингвиста-исследователя, и для говорящего (при некотором, конечно, рефлексивном усилии с его стороны). Следующий и решающий шаг в релевантном для меня направлении сделал философ - Г. Г. Шпет. Он акцентировал в понятии внутренней формы слова рефлексивность мотивации словоупотребления, ее осознанность, ее осмысленную ("омысленную") энергийность. Тем самым он, конечно, вышел за рамки лингвистики, рассматривающей языковую деятельность как естественный процесс. Но при этом, ход Г. Г. Шпета позволяет, отнюдь не теряя лингвистику из поля зрения, отнюдь не игнорируя ее результаты и методы, экстраполировать ее семиотический потенциал на область философско-методологического анализа научного познания.

временная философия гуманитарного знания. Под ред. Т. Г. Щедриной. М., 2006.

Публикатор:

Постоянная ссылка для научных работ (для цитирования):

Найденный поисковым роботом источник:

Автор(ы) публикации - Б. И. Пружиним:

Комментарии: