Васильев П. Ястребиное перо

М.: Прогресс-Плеяда, 2009

Эта книжечка состоит из поэмы "Лето" и 24 стихотворений (одно из них, совершенно прелестное, - о юной учительнице Маше - доселе неизвестное). Конечно, книгу можно было бы составить и иначе. В пределах избранного объема (всего-то 2,5 листа) возможно до четырех неповторяющихся составов, по-своему и значительных, и замечательных. Меня, допустим, удивляет отсутствие неудержимо-бешеной "Тройки" и прельстительного "Принца Фомы". Но всякий отбор субъективен, и упор в данном случае сделан на любовной лирике. Существенно предисловие Д. Г. Санникова, сына поэта Григория Санникова, когда-то спасшего от уничтожения некоторые произведения Васильева, в том числе последнюю его поэму - "Христолюбовские ситцы".

Проживший немногим более четверти века, погибший в незабываемом 37-м, поэт в считанные годы с необыкновенной скоростью прошел огромный путь и своротил горы. Велико расстояние от подростковых и юношеских, также заметно талантливых стихов до относительно поздних, и роскошных, и пронзительных, - классических гекзаметров "Мню я быть мастером, затосковав о трудной работе...", "Каменотёса", монументальных поэм... Редкостный талант Павла Васильева был буйно-самородным и цепко-самовластным даром большого русского художника. Как в живописи дар Сурикова... Всё же нельзя изъять творчество "певца казачества" из контекста эпохи, из ткани времени, с которым оно, вольно или невольно, но поистине кровно связано. Творчество это настолько крупно, что не подлежит присвоению какой-либо из школ и фракций, но является средоточьем многих пересекающихся силовых линий.

В одной из нынешних антологий Павел Васильев подключается к "поэтам есенинского круга". Однако ко времени появления павлодарского провинциала в Москве самого Есенина уже несколько лет как не было в живых, а самые значительные авторы из этого весьма условного круга - Клюев и Клычков шли своей дорогой и на деле далеко отстояли от есенинского наследия - и от "Руси кабацкой", и от "Руси советской" (впрочем, оба поначалу радостно приветствовали приход в поэзию Васильева, "юноши с серебряной трубой", в котором виделся им именно есенинский преемник). Хочется по случаю сказать больше: сам Есенин не принадлежал к "есенинскому кругу" (как заявил Маркс: "Что касается меня,

то я не марксист"). Имажинизм Есенина не был случайностью. И в какой бы бревенчатой избе он ни родился, в какие бы скандалы ни встревал, а стал утончённым интеллигентом с потаённым томиком Гейне в чемодане, иногда извлекавшимся и почитываемым в подлиннике. Это уже позже Сергею Александровичу назначили тех литературных друзей, коих ему подобало иметь... Ну, разумеется, юноша из Павлодара, постранствовавший по Сибири и Дальнему Востоку, еще в своих степях и в таежной глуши возлюбил есенинскую лирику - не зря в одном стихотворном послании назвал Есенина "князем песни русския". Ощутимо и воздействие клюевских эпических поэм, поминальных плачей о Руси Уходящей. Но несомненно учитывался и опыт эпоса, созданного конструктивистами - Багрицким и Сельвинским. Нельзя не припомнить исповедальное признание Ярослава Смелякова, сотоварища Васильева по юной лире и горестной судьбе: "Над нами тень Багрицкого витала И шелестел Есенин за углом..." В "Христолюбовских ситцах" ощутимо воздействие образной системы Заболоцкого эпохи "Столбцов" и "Торжества земледелия". По верному замечанию С. А. Поделкова, в "Ярмарке в Куяндах" копирован ритмический рисунок гумилевского "Сентиментального путешествия". Но угадать трудно: изменен порядок рифмовки, европейская элегичность вытеснена из рамок заимствованной формы буйством изображаемой скачки кочевников, казахско-казачьим колоритом. Так степной волк (по-русски - бирюк), уходя от преследования, задними ногами заметает за собой свои следы на снегу. Да, очевидна учеба у акмеистов - у Гумилева, Мандельштама, Зенкевича. И в то же время над головами поколений возникла воздушная связь поэзии поднимающегося в полный рост Васильева с поэзией Плеяды - с Пушкиным, с Дельвигом и особенно - с Языковым. Словно бы вдруг воскресла кипящая сила бушующего языковского вдохновения. И вместе с тем здесь - перекличка с манделыптамовскими "Стихами о русской поэзии" (вымышленным диалогом Державина и Языкова). Так поэзия Золотого века была заново прочитана поэтами века бронзового - советского.

"Налево беру и направо, И даже без чувства вины..." - невозмутимо признавалась Ахматова. И Павел Васильев, столь многое походя позаимствовавший, не стал от этого подражателем. Слишком велик дар, неистощим запал, неподделен темперамент: В степях немятый снег дымится, / Но мне в метелях не пропасть, - / Одену руку в рукавицу, / горячую, как волчья пасть... И какая неутолимая дикая эротика: Чтобы твое яростное тело / С ядрами грудей позолотело, / Чтобы наглядеться я не мог.! Но умел быть нежно любящим, целомудренным: И слушать - / Как ты жарко дышишь, / Забыв скрипучую кровать. / И руки, чуть локтей повыше, / Во тьме кромешной целовать. Чуден в своей фольклорной основе язык трагической "Песни о гибели казачьего войска", жгуче-пронзающи резкие краски "Соляного бунта".

...Дни летели, и быстро, жадно глоталась отечественная и мировая культура. В более поздних вещах поражает не только словесная живопись, но и глубина раздумий, переданная смыслом и гулом немногих слов, за которыми ощущается и лично пережитое, и прочувствованное, прочитанное (славянофилы, Константин Леонтьев, Владимир Соловьев): Славя крест, имущество славя, / Проклиная безверья срам, / Волны медные православья/Тяжко катятся по вечерам.

К осени 1956 года, ко времени возвращения в печатающуюся литературу загубленного режимом поэта, относится известное высказывание Бориса Пастернака: "В начале тридцатых годов Павел Васильев производил на меня впечатление приблизительно того же порядка, как в свое время, раньше, при первом знакомстве с ними, Есенин и Маяковский. Он был сравним с ними, в особенности с Есениным, творческой выразительностью и силой своего дара

и безмерно много обещал, потому что, в отличие от трагической взвинченности, внутренне укоротившей жизнь последних, с холодным спокойствием владел и распоряжался своими бурными задатками. У него было то яркое, стремительное и счастливое воображение, без которого не бывает большой поэзии и примеров которого в такой мере я уж больше не встречал ни у кого за все прошедшие после его смерти годы..." Однако "холодное спокойствие" Васильева порой сочеталось с жесткостью и жестокостью, с чертами самого времени, чудовищного и кровавого, с тем воздухом, которым поэту пришлось дышать. Поэтому, превосходя нередко неряшливого, расхристанного Есенина силой воли и даже яркостью изобразительного дара, "златоволосый хищник ножевой" (смеляковская характеристика) явно уступал "последнему поэту деревни" в бесплотной, но драгоценной сфере духовности. И кажется, только последние, предсмертные стихотворения, пронизанные ужасающими предчувствиями близкой гибели, и своей, и друзей, и всего близкого и милого, они - подлинно духовны.

Павла Васильева тянули на дно доносы завистников и собственные роковые поступки, будь то в высшей степени опасные эпиграммы или пьяное хулиганство, вызванное безысходным отчаянием. Пытаясь спастись, он, быть может, со скрежетом зубовным писал стихи, определенно вынужденные, но все равно вдохновенные и мощные (как, например, послание Демьяну Бедному). Измениться коренным образом он все равно не мог, желание высказаться было сильнее желания выжить.

Чрезвычайно важным кажется заявление сосланного в Воронеж Осипа Мандельштама: "В России пишут я, Пастернак, Ахматова и Паша Васильев". Мандельштам имел в виду только большую поэзию, создаваемую немногими. И был прав, как прав Теофиль Готье, уверявший, что нет хороших и плохих стихов: "хорошие" - тоже плохие. И в конце концов поэзия - только великая поэзия. В стихах могут присутствовать изящество, изысканное плетение словес, остроумие, проникновенный лиризм, глубина мысли, изобилие метафор... Но ничто не заменит крыльев - стиховой мощи. Торжествует лишь неодолимый поток словесной энергии, пробивающий незримую стену времени.

Нетленное произведение (если очень повезет) способен создать и невеликий поэт, но - пожалуй, единственное. В свой звездный час, который может наступить и на закате дней... Павел Васильев, живший так недолго, успел дать русской поэзии столь много... Стоит привести суждение В. В. Розанова, сравнившего судьбы Пушкина и Лермонтова: "Пушкин в своей деятельности - весь очерчен: он мог сотворить лучшие создания, чем какие дал, но в том же духе... Но он - угадываем в будущем; напротив, Лермонтов - даже неугадываем..." Ясно нам только одно, что изменилось бы всё течение российской словесности, проживи они хоть несколько больше - Михаил Лермонтов в девятнадцатом столетии, Павел Васильев - в двадцатом.

  
  
 Учительница, изо всех профессий  
 Запомниться лишь эта мне смогла.  
 Учительница? С бантом? Где-то в детстве?  
 Но ты другая. Маша, ты как песня.  
 Каким ты светом, Машенька, светла? 
  
 Как снег глубок! Как неуклюжи шубы!  
 Как косолапы валенок следы! 
 Ответь, Мария, Маша! Почему бы,  
 Когда гляжу в глаза твои и губы,  
 Мне сразу вспоминаются сады? 
  
 Сады в июне плещущие, летом, 
 За полудень, немного погодя, 
 А может быть, сады перед рассветом... 
 ...Сады в цвету, сады после дождя... 
  
 

1934

Публикатор:

Постоянная ссылка для научных работ (для цитирования):

Найденный поисковым роботом источник:

Автор(ы) публикации - Михаил Синельников:

Комментарии: