"Ничто не прерывается, ничто не кончается, хотя смена обстоятельств и персонажей сбивает с толку близоруких"

Х. К. Онетти

"Короткая жизнь"

Среди всех прочих проблем, с которыми современный человек имеет дело, главной является он сам. Еще совсем недавно такая формулировка не могла претендовать на резонанс. Сегодня же о проблеме человека говорят все чаще и чаще. С некоторых пор человек стал проблемой. Попытаемся высказаться определеннее: с некоторых пор настойчиво стала заявлять о себе проблема общекультурного масштаба, имя которой человек. То есть человек - это сегодня обозначение проблемы. Звучит, по меньшей мере, непривычно...

Как это ни странно, но к проблеме человека в ХХ столетии ближе всех оказалась литература. Многотомные произведения Ф. Кафки, Р. Музиля, М. Пруста, Кобо Абэ представляют собой скрупулезные исследования внутреннего мира человека. И если люди привыкли обращаться за откровениями о самих себе к философии и психологии, медицине и религии, то с появлением колоссов современной литературы многое изменилось. Предмет исследования, а вместе с ним и право высказаться по существу, оказались переданными "в другие руки". "Профессионально" заняться человеком в этот раз пришлось литературе.

Два имени, два мастера-романиста, так непохожих друг на друга

стр. 126

по стилю и приемам, форме и сюжетам литературного текста, объединены общей рубрикой, которую можно было бы назвать так: диалог с самим собой. Речь идет о Фрише и Ремизове. Макс Фриш - швейцарский писатель середины ХХ в., Алексей Ремизов - русский писатель начала ХХ в. Творчество этих мастеров современной прозы оставило неизгладимый след в мировой литературе. И один, и другой пережили ужасы войны и смогли с филигранной точностью показать человека, внутри которого война так и не прекращалась. Это война не человека с человеком. Это война человека с самим собой, со своим "я". Самая жесточайшая схватка, самый жесточайший спор, самый напряженный диалог, не зависящий порой от внешних обстоятельств, длиною и ценою в жизнь, происходят у каждого из нас с собственным "я". Но не каждый из нас догадывается о существовании этого спора и чаще всего ничего не ведает о его последствиях.

В зависимости от того, в каких терминах разворачивается диалог с самим собой, формируется тот или иной жизненный путь главного героя. Персонажи Фриша и Ремизова словно позваны в самих себя, чтобы принять участие в том, что с ними происходит. И если это приглашение принято человеком, то тогда он и актер, и зритель, и режиссер, и судьба, и сценарий самого себя. Жизнь становится колоритной и динамичной. Но что, если это приглашение не принято, если человек оказывается нечутким по отношению к своему "я", к своей жизни, к своему предназначению?

Итак, добро пожаловать в собственное "я". Не ужаснемся ли мы, когда погрузимся на глубину его обитания? А вдруг наше "я" не вступит с нами в диалог, что тогда? Одно из самых колоритных литературных полотен Ремизова - автобиографический роман "Пруд" - как раз повествует о такой самоотверженной попытке пробиться к самому себе, предпринятой главным героем романа.

Но прежде чем говорить о творчестве Ремизова, необходимо остановить взгляд на самой личности писателя. Он был одним из самых загадочных духовных искателей своего времени. "Отшельник" и "чернокнижник", изъясняющийся на непонятном для многих языке, похожий одновременно на святого и на юродивого. О нем можно говорить много, можно перелистать всю его биографию, но так и не сказать главного, ибо все сказанное часто является несущественным. Где же берет свое начало главное о человеке? А может, следует спросить еще точнее: где начинается сам человек?

Человек начинается там, где он впервые вступает в фундаментальное отношение к миру как целое к целому. Однажды мир подавляет

стр. 127

человека своей необъяснимой гармонией, лишает чувства индивидуальности, ввергает в состояние оцепенения и беспамятства. Именно в тот момент и таким способом нам впервые задается мера того, какими мы должны быть, чтобы стать равными миру и одновременно - самим себе, какие должны предпринять усилия, чтобы достигнуть горизонтов собственной индивидуальности и ее масштабов восприятия, чтобы уметь видеть все происходящее в целом. Именно в таком состоянии начинается диалог с самим собой, призванный поднять человека до уровня того смысла, который еще совсем недавно для него был несоизмеримым. И только на высоте достигнутого качества жизни, но никак не прежде, можно задать себе дерзкие безответные вопросы: восхищаемся ли мы той гармонией, которую открывает нам мир? считаем ли себя ее устроителями? существует ли гармония для нас или она внутри нас?

Никто не знает, где встретит человека бесконечность мира, и как будет выглядеть сама встреча. Алексея Михайловича Ремизова эта бесконечность тронула своим трепетным крылом в образах древнерусских апокрифических преданий новозаветной традиции. Одним из памятников древнерусской литературы, неощутимое дыхание которого присутствует во всем творчестве Ремизова, является "Хождение Богородицы по мукам"¹ .

Древнейший русский апокрифический текст времен XII в. повествует о полной сострадания к грешникам Богородице, изъявившей желание увидеть своими глазами их мучения. Апокриф обращает внимание на то, что в нем предпринята попытка показать грешника, все существо которого наполнено болью наказания и мучений, и только одной Богородице дано понять эту боль. В кульминационной части текста реализуется его замысел: на мучения грешников все-таки обращает свое внимание сам Спаситель, даруя им "покой от Великого четверга до святой Пятидесятницы".

Но, похоже, апокриф взбудоражил в воображении писателя совершенно иные образы, иную космологию отношений Бога и человека. Скорее всего, Ремизова поразила беспредельность сострадания тех, кто понимает участь и долю человеческую на Земле, тем, кто "не ведает, что творит". Вот один из выдающихся фрагментов романа "Пруд", неожиданным образом использующий фабулу апокрифа, но в то же время затрагивающий обширную гамму личных переживаний писателя:

¹ Библиотека литературы Древней Руси. В 10 томах. СПб. 2000. Т. 3. С. 306.

стр. 128

"А над заревом глядели весенние чистые звезды.

А там, за звездами, на небесах, устремляя к Престолу взор, полный слез, Матерь Божия сокрушалась и просила Сына:

- Прости им!

А там, на небесах, была великая тьма.

- Прости им!

А там, на небесах, как некогда в девятый покинутый час, висел Он, распятый, с поникшей главой в терновом венце.

- Прости им" ² .

На первый взгляд, данный фрагмент полностью выполнен в духе апокрифа. Тот же Спаситель - "распятый ... в терновом венце", та же Божья Матерь, страдающая и молящая. В чем же отличие? Отличие заключается в том, что мольбы Божьей Матери и страдания Спасителя не слышны нашему уху. Тем не менее, кто-то же просит прощение. Кто просит? Нам сообщается о том, что Божья Матерь просит прощение за грешников, но мы сами не слышим ее голоса, мы не знаем ее речей, мы не можем определить силу их убедительности. То же противоречие наблюдается и по отношению к Спасителю. Он безмолвен в своих страданиях и никак не участвует в обсуждении меры наказания грешников, как мы это видим в апокрифе.

В безмолвии Спасителя и Богородицы, и в прощении "Прости им" , звучащем откуда-то из глубины вселенной, Ремизов открывает перед нами совершенно иное понимание события, которое когда-то случились с Богом и человеком. Более того, подспудно и незримо это событие продолжается и поныне, ведя с нами диалог посредством символов и знаков, которые почти всегда остаются не узнанными в пространстве "великой тьмы".

У кого же просят прощение в пространстве "великой тьмы" ? Прощение и тьма онтологически связаны друг с другом. Прощение просят не у человека, каким он стал, разбудив внутри и вокруг себя "великую тьму" , а у человека, каким он мог бы стать в светоносных лучах Бога. Но кто просит? Мы определили, что в символизме Ремизова прощение просит чистый безотносительный голос, идущий с неба или идущий изнутри нашего "я" (что то же самое), т. е. некое живое начало, которое должно было объединить все уровни и проявления жизни в единую геометрию божественного замысла, в бесконечное совершенствование живого существа

² Ремизов А. Неуемный бубен. Кишинев, 1988. С. 216.

стр. 129

в глазах Бога. Иными словами, воплощенная, но не завершенная целостность просит прощение у той части, которая была отторгнута от целостности и обречена на смерть. Воплощенное просит прощение перед невоплощенным за незавершенность, если смотреть на все происходящее с точки зрения библейского понимания истории и становления.

Каково же философское наполнение символов, увиденных и раскрытых Ремизовым? Спаситель, будучи распятым и безмолвным, олицетворяет собой ту часть человеческой периферии, жизненная пульсация которой оказалась отторгнутой, отслоенной, отрешенной от живого существа человека и устремленной в пустоту, в пространство теней, во тьму кромешную. Она оказалась как бы заживо захороненной, выпавшей из зоны внимания и понимания, вытесненной за территорию жизни. Человеку уже не видно то, что обладало статусом возможного, потому что возможное осталось за пределами восприятия как непрожитая и неизвестная жизнь. Если Спаситель безмолвен, то это означает, что у человека произошло отсечение того его масштаба, который хранил в себе всю полноту возможностей жизни. Причем это отсечение оказалось неинформативным, оно произошло до того, как сработала обратная связь, отвечающая за подтверждение самодостоверности и самоощущения человека в той или иной ситуации. Отсеченная периферия восприятия уже не может быть связана с чувственно-эмоциональным организмом человека и, соответственно, не может сообщить болевой сигнал. Начинается погоня за непрестанно пропадающим ощущением себя. И в тот момент, когда это ощущение должно сообщить человеку о нем самом, утолить его жажду поиска самого себя, информировать о собственном присутствии, оно, напротив, отстраняется от чувственного мира человека и оставляет его наедине с неотзывчивостью и пустотой, с "великой тьмой" . Здесь уже разомкнуты все нити памяти, полнота жизни распалась на мелкие фрагменты, рассеянные во вселенной, чья-то боль сверкнула неузнанной маской, потеряв собственную причину. Здесь уже не слышно прощение и неощутимо наказание. Никому не слышный диалог Спасителя и Богородицы, покинутое человечество, и моление, идущее с неба.

Что же случилось с человеком, коль скоро Бог оказался безмолвным? Ремизов говорит об этом, используя собственный завораживающий язык символов: "И поднялась буря голосов, слетелись вихри звуков, зажурчали шепоты, покатились волны слов, встали валы грозных проклятий, выбил фонтан криков, попадали капли упреков,

стр. 130

загудели, завыли водопады победоносных гимнов, забарабанили боевые кличи, и схватилось причитанье-ропот с разгульной песней, и потонул в плаче бессильный скрежет. Там загорались голоса, как праздник, - кричали камни. Там голос, как сухой ковыль, шумел простором. Беззвучный плач на заре певучей! Воспоминание в разгар желанного беспамятства! Глухой укор в миг наслаждения! Там темный голос, совсем чужой, выл, как царь-колокол. Был голос - мать, и голос - брат, и голос - друг, и голос - враг, и голос - недруг, и голос - раб... Падали звезды. И вдруг трепет взвившихся крыльев, разорванное небо, ужас метнувшихся звезд..." ³ .

Символизм Ремизова впечатляет... Это не просто художественное описание, выполненное в духе экспериментальной стилистики. Это скорее всего детальный очерк того, что может происходить с человеком. Как определить, что вообще происходит, если мы видим такую реальность? Она свидетельствует о том, что внутри нас нет какого-то главного сцепления всех жизненных проявлений в одно целое, в единый смысл, в единую судьбическую канву. Все происходящее случайно, неопределенно и неопределимо, жизненные потоки беспорядочны и не соподчинены друг другу, витальная периферия стремительно расслаивается, лишая нас ощущения самих себя. Все что с нами происходит - это расточение и распыление. Нас становится все меньше и меньше, пока однажды не случается последнее рассредоточение. "Трепет взвившихся крыльев" и "разорванное небо" означает в символизме Ремизова выход последней искры жизни из человека и разомкнутую, выветренную, вывернутую наизнанку целостность.

Что же видит человек, стремительно теряющий собственную предметно-знаковую память, стремительно теряющий историческую соотносимость символов и явлений мира? Последний, уже бессознательный, взгляд изнутри успевает напоследок заметить переворачивание мира, в частности, опрокидывание неба, т. е. обратную сторону небесного купола, за пределами которого звезды обретают зловещую подвижность. На первый взгляд может показаться, что речь идет о каком-то астральном путешествии на край вселенной. Но на самом деле это - путешествие сознания внутри собственного самораспада, означивание в тот момент, когда подвижность обрела сама означивающая функция восприятия, утратившего собственную суммарную устойчивость. Это расслоение

³ Ремизов А. Указ. соч.

стр. 131

всех уровней иерархии восприятия, внезапно повернутого внутрь и обращенного на собственные фрагменты.

Реконструкция всей архитектоники психической жизни человека порождает из себя множество различных форм пространства-времени, которые обладают собственными длительностью, объемом, перспективой и предметным наполнением. Что же, например, вверху того измерения, внутри которого видящее око потеряло момент равновесия и стало распадаться на свои составляющие? Ремизов дает краткое описание верхней части деконструированной полуразрушенной реальности сознания: "там ... была великая тьма" . Что такое тьма? О чем идет речь? Ведь тьма, как и любая тьма, относительна. Тьма является таковой относительно света, структуру которого когда-то приняли в себя глаза, чтобы различать на его фоне предметы. Очевидно, состав света еще не полностью выветрился из памяти восприятия, коль скоро оно не видит. Но постепенно глаз, лишенный световой поддержки, трансформирующей когда-то ослепление в прозрачность, начинает в ущерб своей памяти видеть в темноте, во тьме.

Но глаз может видеть во тьме кромешной только в том случае, когда он утратил свою историческую соотнесенность со светом. И тогда такой глаз становится абсолютно открытым, причем как к непроглядной темноте, так и к ослепляющему свету. Смотреть таким глазом означает видеть мир, как крайне зыбкую Землю, постоянно дрейфующую демаркацию, видеть, как формующие стихии пространства и времени, образов и предметов постоянно жаждут новых комбинаций и соотношений между собой. Наблюдать таким глазом и самому не умереть невозможно. Этот глаз живой лишь наполовину, поскольку может воспринимать свою же смерть. Между его жизнью и смертью нет никакого сообщения, связь разрушена, поэтому-то и сама смерть неощутима и безболезненна и выглядит как нагромождение друг на друга несопоставимых образов и понятий. Видеть таким глазом значит бросить вызов (осознанно или неосознанно) тем гарантиям и тому онтологическому обеспечению, на которых основывается сама жизнь. То, что видит этот глаз, уже самим своим изображением сообщает о последнем растождествлении, расслоении человека на наблюдающего и переживающего: один представляет собой чистый взор - немой и всевидящий, другой - чистое "слепое" угасание. Один наблюдает разрушение другого, но при этом не ощущает боли, другой, напротив, ощущает, но не видит. При таком способе визуального переживания болевой сигнал передается в образах, лишенных повседневного

стр. 132

общепринятого смысла. В спектре реагирования человека произошли перестановки, отвечающие за нормативное восприятие. То, что ощущалось, теперь видится; то, что виделось, теперь ощущается. Причем о данной перестановке человек может не иметь никакого понятия и жить себе дальше, ничего не подозревая. Глаз, видящий в тех представлениях, смысловое обеспечение которых перевернуто, видит не внешнюю реальность в ее исторически организованных значениях, а свою собственную внутреннюю реальность в образах внешнего мира. Глаза видят не то, каким стал мир, но видят в представлении мира, что произошло с ними самими. Они видят символы того, как растождествляется знак и означаемое, явление и его видовая память, как распадаются однажды образованные смысловые функции сознания, "как некогда в девятый покинутый час, висел Он, распятый, с поникшей главой в терновом венце" .

Иными словами, глаз видит то, что в свете христианского мироощущения понимается как величайшее библейское зло, совершаемое человеком против его же божественной природы, - человек не ведает, что творит, и достоин в связи с этим наказания, сожаления и прощения: "Прости им".

Скорее всего "Хождение Богородицы по мукам" Ремизов понял по-своему: как хождение отрешенного и покинутого человека в непостижимых ужасающих психических ландшафтах самого себя. В связи с этим мы получаем неожиданное логическое продолжение апокрифа, которое выглядит как своеобразный протест против традиции в категориях самой же традиции.

Космогония и глубина, колоритность и динамика символизма Ремизова завораживают, открывают новые неизведанные просторы человеческой природы, обращают впервые внимание на вековую человеческую усталость. Откуда она происходит? Неужели с тех самых пор, когда человек впервые утратил понимание того, что он творит? Современный человек слишком многого не ведает о том, что с ним происходит. Слишком много в нас того, о чем мы не имеем ни малейшего понятия. Как быть с тем, что в нас неизвестно и непонятно?

В одном из гностических текстов новозаветной традиции человеку, согрешившему в субботу, Спаситель предлагает следующий выбор: "Человек, если ты знаешь, что ты творишь в этот священный день, ты прощен, но если не знаешь, то ты проклят, как преступивший закон" ⁴ .

⁴ Апокрифы древних христиан. М., 1989. С. 84.

стр. 133

О чем говорит нам данный текст? Очевидно, мера осознанности и уровень понимания являются основанием либо для наказания, либо для прощения. За что может простить или не простить Спаситель? За то, что человек в течение своей жизни так ни разу и не вступил в отношение к миру как целое к целому, всегда оставаясь слепым бессознательным исполнителем во всех своих жизненных ситуациях. Для такого человека, не ведающего о масштабе собственных жизненных возможностей, о полноте собственной индивидуальной свободы, не умеющего вести диалог с самим собой, основным мерилом жизни является единый для всех закон, который необходимо выполнять беспрекословно, все собственные и индивидуальные меры неслышимы и непроглядны. Но что, если мы все-таки готовы подняться до уровня границ мироощущения и принять участие в становлении себя как равной себе индивидуальности? Что, если нам все-таки удастся услышать себя из того измерения, где объединены между собой прошлое, настоящее и будущее, и потребуется ли тогда от нас слепое послушание тому, что и так имлицировано в структуру нашей индивидуальности?

Очевидно, не случайно текст отнесен к категории гностических, поскольку предполагает личное участие человека в судьбическом устроении самого себя. И в этом его принципиальное отличие от библейских канонических текстов.

Что же это за участие, к которому бессознательно тянутся персонажи Ремизова? Они умирают духовно и физически, возрождаются под другими масками и вновь тянутся, стремясь выйти за рамки слепого и бессознательного подчинения и любой ценой стараясь услышать свой собственный закон, закон собственной личности, индивидуальности. Речь идет не о том, чтобы нарушить ценой жизни вековой порядок, речь идет, скорее всего, о том, чтобы заново переосмыслить этот порядок и выйти на новый уровень близости Бога и человека, человека и его судьбы, где больше не господствуют отношения подчинения и наказания, и смерть не является платой за бессознательность.

В этом месте и в этот момент мы бы хотели обратить внимание на творчество Макса Фриша. Почему именно сейчас разговор пойдет о Фрише? Дело в том, что Фриш в какой-то степени завершил работу, начатую Ремизовым. Знаменитый роман Фриша "Назову себя Гантенбайн" пытается предложить современному человеку, уставшему от самого себя, способ более эффективного проживания жизни. Основной константой этого способа является напряженное,

стр. 134

требующее порой колоссального усилия участие человека в организации и устроении самого себя.

Главный герой романа совершенно случайно обнаруживает такой алгоритм жизни: "Человек что-то испытал, теперь он ищет соответствующую историю. Нельзя, кажется, долго жить, что-то испытав, если испытанное остается без всякой истории, и подчас я представляю себе, что у кого-то другого точная история того, что испытал я..." ⁵ . Видимо, Фриш и его персонаж Гантенбайн действительно отыскали некий игровой инструмент, с помощью которого можно сознательно экспериментировать и даже играть с собственной судьбой и не зависеть слепо от того, что она приуготовила. Если человек что-то испытал, что-то пережил, то история пережитого слагается внутри него на уровне рефлекса. Причем только после того, как пережитое выкристаллизуется в нашем сознании в историю об этом пережитом, только тогда можно говорить о факте переживания, о событии как таковом, о собственном ощущении себя.

Однако, что значит ощущать себя? То, с чем мы более всего имеем дело, менее всего доступно пониманию. Ведь ощутить себя представляется возможным только на фоне обратного процесса, стирающего все различия, размыкающего грани, растворяющего индивидуальное в бесконечном, превращающего всякое значимое в незначительное. Каждое новое самоощущение связано с концентрацией нашей значимости внутри нашей же периферии, которая преобразует все существующее вокруг нас в производные и подчиненные значения, на фоне которых мы только и можем узнать себя. Поэтому любая попытка самоощущения активизирует трансформирующие психические потоки, порождающие новые соотношения значимого и незначительного, уникального и однообразного, необычного и очевидного, создающие новые комбинации и наборы приоритетов личности.

Значит, внутри нас живут две жизни, взаимно организующие друг друга: актуальная, проживаемая в рамках уже заданного отношения человека ко всему происходящему, и потенциальная, формирующая это отношение. С точки зрения актов самосознания более ранней является первая, с точки зрения последовательности психических актов - вторая. Различительное восприятие открывается в нас гораздо позднее, нежели восприятие фоновое, равнозначное. Пока наши глубинные реакции не окажутся замкнутыми друг на

⁵ Фриш Макс . Избранное. М., 1975. С. 237.

стр. 135

друге, образуя единый круг воздействий и реактивности, предметное сознание будет дремать в нас сколь угодно продолжительно, а различительное восприятие ничего не будет обнаруживать. Мы довольно часто оказываемся сбитыми с толку, когда незаметно для себя попадаем в эту брешь времени, в которой меняются местами знаки повседневности, нарушаются последовательности, когда однажды все начинает происходить иначе. Если в повседневной жизни мы в той или иной ситуации должны сказать слово, сделать выбор, совершить поступок, иными словами, - проявить себя активно, то в потенциальной жизни в этой же ситуации все происходит наоборот: здесь необходимо замереть, чтобы увидеть, как наполняется смыслом еще невысказанное слово, как насыщается мотивацией несовершенный поступок, как стекаются все судьбические струи в единый поток, формирующий жизненные повороты, формирующий выбор.

Но Макс Фриш не только философ, но прежде всего писатель. Это значит, что философский эксперимент начинается умозрительно, но продолжается в категориях жизни.

Согласно методу Фриша, что-то из того, что произошло с человеком и оставило в его памяти неизгладимый след, происходит с ним не тогда, когда происходит, а когда формируется сюжетный набросок происшедшего, фабула пережитого. По сути дела мы реагируем на событие с некоторым запозданием, пока не будет завершен образный набросок случившегося. Создание фабулы пережитого чаще всего трудно остановить, оно без нашего участия трансформирует пережитое в другие пространственные масштабы и временные длительности, чтобы нам удалось рассмотреть контуры происшедшего и освободить наше восприятие для новых впечатлений. Стало быть, исходя из того, как мы реагируем на те или иные события, в нашей жизни оказывается слишком много предопределенного.

А что, если попытаться задержать в себе рефлекс означивания на том этапе, когда он спешит сообщить нам, что с нами что-то произошло? Может быть, тогда окажется, что происшедшее не является для нас значимым? Но если нечто не является для нас значимым, то можно ли утверждать, что оно с нами произошло? Так и есть, открытие Гантенбайна, принципиально отличающее его от Штиллера и Фабера, персонажей других романов Фриша, состояло в том, что он - Гантенбайн - первый из них предпринял попытку останова рефлекса означивания любого события, каким бы оно ни было. И тогда вдруг оказалось, что на самом деле ничего

стр. 136

и не было, коль скоро для нас происшедшее ничего не значит. Если нет сценария события, то нет и самого события. Для такого человека, как Гантенбайн, обремененного и отяжеленного прошлым, - это поистине ключ к освобождению, правда, к освобождению отнюдь не библейского типа. Фриш говорит: "Это как провалиться сквозь зеркало, больше ты ничего не помнишь, провалиться как сквозь все зеркала, а потом вскоре мир снова складывается воедино, словно ничего не было. Ничего то и не было" ⁶ .

Однако основное предназначение открытия заключается все-таки в другом: посредством манипулирования функцией сигнификации человек может самостоятельно регулировать ситуативный состав, качество и количество событий, происходящих с ним, даже если с ним ровным счетом ничего не происходит. Просто меняется последовательность этапов события, которая поворачивается вспять и начинается не с начала, а с конца, с чистого неопосредованного возбуждения означивающей функции. Для того чтобы разбудить событие, т. е. принудить его произойти, заставить его быть, достаточно сконструировать его образ, причем так, как если бы он возник сам собой на основе события. "Я примеряю истории, как платья" ⁷ , говорит Гантенбайн. Но на самом деле он хочет сказать другое: "Я проживаю жизнь так, как я сам себе ее выдумываю" . Здесь важно сохранение направлений обеих, разнонаправленных по отношению друг к другу, последовательностей. Последовательности проживания и последовательности переживания. Довольно сложная механика, но возможная. Как только она становится возможной хотя бы однажды, жизнь принципиально меняется, необходимо только сначала уметь выдумывать ее сценарий в одном сознании, а потом его проживать как бы впервые - в другом сознании. Два сознания, два "Я", две жизни, как сообщающиеся сосуды, постоянная перестановка сознательного и бессознательного, наложение двух противоположных направлений; и что сначала, что потом, что одновременно - в каждом "Я" - по-разному.

Существуют, конечно же, и частные моменты в процессе практического применения метода: те истории, которые происходят с нами впервые, берутся из тех историй, которые уже были прочитаны нами в самих себе. По сути дела предугадывается то, что с нами никогда не происходило; составляется фабула, которая еще не была прочитана. И тогда начинается соревнование историй за право

⁶ Фриш Макс . Указ. соч. С. 230.

⁷ Фриш Макс. Собр. соч. в 3-х т. М., 1998. Т. 1. С. 143.

стр. 137

на воплощение, отбор сценариев для участия в конкретной жизненной ситуации. Роман Фриша "Назову себя Гантенбайн" полностью выдержан в духе данного метода: в любом повествовании, в любом диалоге вращается великое множество потенциальных возможностей и направлений ситуации, сценарии которых параллельно проигрываются в сознании, чтобы случиться в событии. Вот одно из них, разговор главного персонажа с незнакомкой в баре:

- Выпьете что-нибудь?

Я уже несколько смущен...

- Все еще идет дождь? - спрашиваю я. Собственно, я собирался расплатиться.

- Но я не хочу вас задерживать! - говорит она, садясь на табурет у стойки. - Право, не хочу вас задерживать...

- Что вы будете пить? - спрашиваю я.

- Ну, знаете, - говорит она, - такой ливень!

Я вижу эту женщину в первый раз, вероятно, и в последний. Чтобы не быть невежливым, я не спрашиваю о ее профессии; может быть, она даже известная актриса, и мой вопрос был бы просто обидным. Иногда я должен что-то сказать, чтобы не показаться смущенным. Моя неуверенность... все больше смущает меня, а она теперь, не знаю почему, говорит... Я должен кое в чем признаться себе, а именно, что редко встречается женщина, разговор с которой мне интересен, если она меня хоть в какой-то мере интересует как женщина. Отсюда мой внимательный взгляд на ее рот...

- О, - говорит она, - уже три часа!

Но у меня есть время.

У нее тоже, собственно, есть время.

- Может быть, все-таки выпьете виски? - спрашиваю я, и, поскольку бармен, как и всякий бармен, хороший психолог, он уже достал чистый стакан, так что мне остается только сказать: - Значит, два.

Я спрашиваю себя, что дальше... ⁸ .

Что дальше, - спрашиваем и мы? А дальше все тот же метод, если только мы решили его применять постоянно. Из кругооборота возможного, действительного и желаемого не следует выходить, коль скоро мы однажды отважились войти в него. Это игра в желаемое. Это спор на тему: "что желает себе человек в данный момент

⁸ Фриш Макс . Избранное. М., 1975. С. 248.

стр. 138

времени?", спор, который ведут между собой то, что может произойти, с тем, что на самом деле происходит, то есть спор возможного с действительным. Что же можно желать себе, когда констелляция обстоятельств меняется столь динамично, когда на один уровень подняты реальное и возможное, актуальное и потенциальное, сознательное и бессознательное, когда между одними и другими происходят бесконечные многочисленные перестановки? Ведь наши желания должны постоянно соответствовать тому, что происходит на кромке возможного и действительного, партитуры и самого исполнения, в противном случае мы будем желать себе либо невозможное, либо совсем малое из того, что может быть. Здесь желать нужно ровно настолько, чтобы у реального и возможного были равные шансы беспрепятственно стать своей противоположностью, т. е. обменяться местами и передать друг другу недостающие компоненты.

Из всех персонажей фришевского творчества только Гантенбайн поднялся до уровня полноценного участия в том, что с ним происходит. Поэтому ему присуще одновременно-попеременное вживание сразу в несколько жизней, приходящихся на единицу времени. Причем, это выглядит не так, будто он одновременно сознателен в нескольких модусах существования, в нескольких жизненных программах. Скорее, наоборот, по мере развития того или иного направления ситуации, внутри его восприятия становится сознательным тот участок, который отвечает за актуализацию этого направления. Бессознательное не является безнадежно дремлющим, оно как бы пододвинуто к краю собственного осознания и готово в любой момент взять на себя ответственность за участие человека в ситуации, т. е. стать сознательным. Чем динамичнее развиваются внутренние составляющие события, тем стремительнее совершаются перестановки сознательного и бессознательного, актуального и потенциального. О таком сознании можно сказать, что оно собственно и есть различительное восприятие, которое не просто различает объекты реальности в зависимости от однажды заданного принципа отличия, а само способно менять меру отличия, чтобы в любой момент времени человек мог воспринимать реальность с измененной структурой различимости и невидимости, выпуклости и прозрачности, чтобы человек мог свободно формировать свой статус в ситуации, самостоятельно определять, каково его отношение к тому, что с ним происходит.

Мы незаметно подошли к одной из основных тем романа "Назову себя Гантенбайн". Речь идет о теме, которая оказалась одной

стр. 139

из центральных не только в творчестве Макса Фриша, и не только в литературе ХХ столетия вообще. Речь идет о понятии свободы. Выше мы называли это так: "что желает себе человек в данный момент времени?". При этом выяснилось, что оказаться на высоте своих желаний - крайне сложная задача, поначалу мы даже столкнулись с целой технологией свободы выбора и желания. Чаще всего наш выбор не является свободным, равно как и наши желания. Свобода Гантенбайна непонятна современному человеку, полагающему, что он свободен, полагающему, что свобода - это выбор в рамках неизменного ритма жизни, принятого в качестве социального или индивидуального норматива. К сожалению, мы почти всегда не замечаем, что даже наш чувственный мир разворачивается в уже предуготованных исторически организованных рамках. Как это ни ужасно звучит, но мы эмоционируем порой также нормативно. Но подлинная свобода поблизости от нас, и она впервые дает о себе знать, когда мы становимся одинаково участливыми как к тому, что происходит, так и к тому, что хочет произойти. И тогда становятся доступными размышления о том, что непреложный ход событий все-таки обратим, обратим на этапе нашего сознательного вмешательства в те функции, которые уже очень давно понимаются как неделимые нормативные рефлексы социального и биологического существа. Поворот вспять рефлексов означивания в тот момент, когда они готовы без нашего участия стихийно структурировать реальность, - необходимый компонент технологии подлинного освобождения. Потому что осознанное, ничем не обусловленное возбуждение означивающей функции, если только это действительно нам удастся, притянет в дальнейшем желанные возможности из всей совокупности невозможного. Как же выглядит это притяжение, как оно переживается?, как вообще происходит первое осознание собственного участия в самом себе, первое желание творить свою судьбу из материи собственного "Я"? Мы позволим себе небольшой фрагмент, автор которого оставил не менее глубокий след в мировой литературе ХХ столетия. Речь идет о японском прозаике Кобо Абэ. Главный персонаж романа "Сожженная карта" договорился о встрече с женщиной, и вот неожиданный для него самого поворот:

"В нескольких шагах... темная щель - узкая дорожка между лавкой, одновременно табачной и винной, и обувным магазинчиком. Как ни в чем не бывало я иду туда, как ни в чем не бывало, прячусь в этой щели. Наконец появляется женщина. Когда человек так останавливается, его ни с кем не спутаешь, - узнаешь сразу. Женщина

стр. 140

отходит, потом оглядывается по сторонам, опять останавливается. Однажды взгляд ее скользит по мне, но узкую темную щель она, видимо, не замечает. Я, продолжая прятаться, наблюдаю за ней. Она беспокойно ищет, даже смотрит на небо. Раздавив зубами готовый вырваться вопль, я продолжаю сдерживать себя. Если она меня и найдет, все равно ничего не разрешится. Мне нужен сейчас мир, выбранный мной самим. Собственный мир, выбранный по собственной воле. Женщина ищет. Я продолжаю прятаться. Наконец она, отказавшись от мысли найти меня, медленно уходит, ее загораживают машины, и женщины уже больше не видно. Я тоже покидаю темную щель и иду в противоположную сторону, иду по карте, понять которую не могу. Может быть, для того, чтобы прийти к женщине, я иду в противоположную от нее сторону?..

Не нужно искать дорогу в прошлое. Хватит звонить по телефону, записанному на бумажнике. Поток машин неожиданно останавливается, потом все они, даже тяжелые грузовики, объезжают труп кошки, раздавленной, расплющенной, как лист бумаги. Бессознательно я начинаю подбирать имена для этой расплющенной кошки, и на моем лице расцветает щедрая улыбка" ⁹ .

Здесь перечислен практически весь инструментарий метода, который успешно апробирован Фришем. Сдерживание неукротимой мощи стихийного рефлекса, позволяющее расчленить его неделимую монолитность и мысленно переставить местами его участки, чтобы высвободить его стихийную энергию. (Раздавив зубами готовый вырваться вопль, я продолжаю сдерживать себя. ) Возбуждение означивающей функции и начало свободного конструирования реальности (бессознательно я начинаю подбирать имена для этой расплющенной кошки ). Насыщение мира человеческим "Я", человеческим характером и человеческой индивидуальностью и, как следствие, одновременное появление жизненного выбора. (Мне нужен сейчас мир, выбранный мной самим. Собственный мир, выбранный по собственной воле. ) Резкий поворот и уход в обратную сторону, туда, откуда происходит ситуация, чтобы пройти ее заново, но осознанно. (Может быть, для того, чтобы прийти к женщине, я иду в противоположную от нее сторону? )

В один миг жизнь перестает подчинять себе человека своей непреложностью и неизменностью и раскрывает практически неисчерпаемые ресурсы, главный из которых - удержание равновесия в просвете возможного и действительного. Именно таким -

⁹ Абэ Кобо. Избранное. М., 1982. С. 327.

стр. 141

готовым на свободное участие в любых наборах возможностей, в самых неожиданных ситуативных поворотах - именно таким следовало бы идти на свидание с женщиной. И если такое качество личности еще не достигнуто, то от женщины лучше уйти в противоположную сторону, в самого себя. Потому что женщина по своей природе уже с самого начала онтологически расположена на пересечении различных разнонаправленных линий судьбического развития, на пересечении различных ее статусов в той или иной ситуации. Женщина изначально озабочена бесконечным внутренним выбором. Женщина чаще всего нуждается в мужчине для обретения собственного самоопределения, самоограничения, которое может оказаться для нее довольно сложной жизненной задачей. Но как только обозначится граница этого самоопределения, женщина перестает быть женщиной. Значит, женщине не следует предоставлять в полной мере то, в чем она нуждается, в противном случае она оттолкнет от себя мужчину. Ее нужно как бы раздражать тем, что ей необходимо, т. е. границей ее самой, но в то же самое время граница не должна быть показана или окончательно определена.

Метод Фриша, который можно было бы назвать методом обретения полной индивидуальной свободы главного персонажа Гантенбайна, очень схож с характером женщины. Поэтому Гантенбайн собирает себя, свое "Я" благодаря женщине, в частности, благодаря своей жены Лили. Он вычитывает и пестует себя из материи ее поступков, порой, разрушительных и безумных, но он никак их не определяет, - не осуждает и не оправдывает, не гневается и не сочувствует. Он ищет их мотивацию, как новое смысловое обеспечение собственной жизни, как ключ к самому себе, как доступ к собственному "Я".

Рассмотрим, как это выглядит в случае, когда вокруг счастливой супружеской пары начинают бродить духи адюльтера, т. е. знаки измены:

"Однажды Лиля возвращается домой какая-то странная. Это не в первый раз, но в первый раз она знает, что я это вижу... Я спрашиваю: "Что у тебя стряслось?". Лиля рассказывает больше, чем когда-либо... Почему Лиля опоздала - это вопрос, который остается открытым. Я требую точных сведений, я становлюсь мелочным... и это для Лили мучительное разочарование. Неужели мы должны стать обыкновенной парой? Ну так вот, в понедельник, или это было в воскресенье, нет, ну да это все равно, во всяком случае, это было после спектакля, который, между прочим, прошел

стр. 142

успешно. Что? Лиля же говорит: этот человек был ужасно гадким. Значит, он проводил ее домой. Что дальше? Я опять понимаю не так. Ничего больше! Знает ли он, что Лиля замужем. Почему я невозможен? Я ведь не спрашиваю, есть ли у него деньги? Так вот, оказывается, Лиля даже не знает, кто он. Этим-то он и великолепен. Вместо признания слышу только о каком-то впечатлении, которое словами вообще нельзя выразить. Значит, не будем тратить слов! Лиля смущена. Установлено, что она его терпеть не может, и вдобавок выясняется, что он красив, но невозможен, но красив, гадкий, она же это сказала, фу ты господи, и как он говорит, и то, что он говорит, - все ей отвратно, наглость у него какая-то мальчишеская, и Лиля находит его назойливым, но она не могла взять себя в руки, когда он глядел на нее... Конечно, ему нетрудно догадаться, что у Лили есть какой-то мужчина. Лиля права, мой вопрос глуп. С какой стати ей посвящать незнакомого человека в свои обстоятельства? Я ставлю пластинку...

Пока все в порядке" ¹⁰ .

Перед нами подробный отчет самореабилитации персонажа, хроника самодиалога, выполненного в своеобразном протокольном стиле, диалога, который происходит между собственным "Я" и собственным пониманием всего происходящего, между событием и его отражением в "Я". Поэтому слова женщины в этом диалоге, ее оправдания и реакции Фриш "озвучивает" через внутренний самодиалог главного героя. И это очень показательно с точки зрения метода. Лиля - жена Гантенбайна - слышна и видна нам только потому, что она понимаема Гантенбайном в свете оправданных мотивов ее поведения, в свете истории, слагаемой Гантенбайном в защиту собственного понимания. Причем эта история слагается практически одновременно с рассказом Лили и восприятием Гантенбайна. Любой эмоциональный выброс остановил бы эту историю, расчленил ее и разбросал бы ее фрагменты в памяти. Но здесь нет эмоциональных выбросов и всплесков, здесь идет работа по скрупулезному выявлению причин мотивации, поэтому история продолжается, и сильные переживания занимают в ней отнюдь не последнее место. Они нужны не для выхода наружу и отслоения от человека, они должны питать его своей силой, чтобы он смог идти вровень с ситуацией и не пропустить очередной изгиб ее развития.

Что же происходит в тот момент, когда Гантенбайн слушает

¹⁰ Фриш Макс . Избранное. М., 1975. С. 336.

стр. 143

историю Лили? Похоже, внутри него совершается какая-то напряженная работа. Говорят, что от такого перенапряжения человек может даже частично потерять память. Но почему именно память? Каким образом память оказывается задействованной в той или иной стрессовой ситуации? Свойство нашей памяти таково, что она является по сути видовой. Только благодаря этой памяти, в которой все запечатленные кода-то образы хранятся деперсонифицированно, т. е. обезличенно, мы можем воспринимать вещи и явления мира. Как только мы обнаруживаем тот или иной предмет, в нашей памяти вколыхивается его видовой аналог, над которым надстраиваются индивидуальные черты воспринимаемого предмета. Если увиденное или услышанное не имеет своего видового аналога, начинается дисфункция понимания. Именно это и случилось с Гантенбайном. То, что рассказала ему Лиля, не имело своего обобщенного представления в памяти Гантенбайна. Он в принципе знал, что измена возможна среди супругов. Но то, что он знал в принципе, т. е. в общем, не соотносилось с тем, что могло произойти с ним в частности. Поэтому, как только Гантенбайн почувствовал приближение шороха этого явления - измены, - он тут же ушел в себя, одновременно ведя из глубины себя с Лилей своеобразный диалог.

В это время внутри Гантенбайна происходила проверка оснований, т. е. того деперсонифицированного представления об измене, которое должно служить остовом для восприятия конкретных поступков Лили. Ему необходимо знать о механизмах этого явления сначала независимо от него самого - Гантенбайна, как будто это его лично не касается, как будто это происходит с каким-то господином "Х". Поэтому те вопросы, которые Гантенбайн задает Лили, на самом деле он задает себе-другому, своему другому "Я" - переживающему и страдающему, как будто это произошло с другим человеком, сопереживая ему, попутно компенсируя недостаток собственного представления об этом явлении. Все, что говорит Лиля, служит одной цели - накоплению ресурса понимания, наполнению достаточным информационным и эмоциональным объемом общего представления, вызываемого затем для соотнесения с происходящим.

Но происходящее как будто бы так и не происходит. Процесс соотнесения понятия с явлением, истории с событием, памяти с поступком так и не наступает. Мы нигде не увидим в романе, как оценены поступки Лили или какова характеристика ее поведения в зависимости от того, как это понимает Гантенбайн. То, ради чего

стр. 144

все предпринималось, так и не случилось. Не случилось, чтобы проявило себя нечто другое, более важное. Как только произошло информационно-образное наполнение обезличенного представления, Гантенбайн почему-то мгновенно успокаивается: "Пока все в порядке" , причем вопрос: произошла измена, или нет?, теперь его вообще никак не волнует. В соотнесении того, что может произойти вообще, с тем, что происходит в частности, ради чего и было предпринято такое изматывающее разбирательство, теперь нет никакой необходимости. Пусть этим занимается двойник Гантенбайна, который для этого и был создан. Сам же Гантенбайн стремится вместить в себя как можно больше мира, мира ситуаций и происшествий, чтобы в какой-то момент сказать самому себе: "я спокоен и безмятежен, и мой самодиалог завершен".

Зачем вообще такая игра с самим собой?

Очевидно, главный герой романа почувствовал шорох другой жизни, другого мироустроения, другого самоощущения. При определенном качестве восприятия различающее субъект-объектное зрение, постоянно сопоставляющее представление с конкретным явлением, на определенном этапе уступает восприятию несопоставляющему. Каждое увиденное явление мира возбуждает архив восприятия, зовет к себе на встречу признаки сходства и подобия, но, в конечном счете, так и не дозывается их, поскольку измерения мира бесконечны и наша память уже не умещает в себе все облики мира. Именно этот недозываемый зов и одновременно непозванный отклик приглашает к жизни мириады измерений, которые, будучи однажды пробужденными, пробуждают в дальнейшем себе подобные миры, самостоятельно определяя и видоизменяя саму меру подобия в многообразии уникального и неповторимого.

Главный фришевский персонаж Гантенбайн не так далек от мысли о том, что его право на собственную индивидуальную свободу он должен постоянно отстаивать. Отстаивать перед кем или перед чем? Перед теми процессами в его восприятии, которые со временем нуждаются в переосмыслении и переозначивании, в отождествлении с его "я", или, наоборот, в растождествлении, нуждаются в новых признаках подобия и отличия. Иными словами, его свобода отвоевывается им перед тем, что происходит с ним без его участия. Кто сообщит ему о том, что с ним не все в порядке? Почти всем главным героям романов Фриша об это сообщали женщины, сообщали, конечно же, своим поведением, поступками, своими размышлениями, своими реакциями. Поэтому Гантенбайн осторожен прежде всего по отношению к самому себе, к своим чувствам

стр. 145

и переживаниям, осторожен к себе, наблюдая за женщинами. Потому что прежде чем прочувствовать ту или иную ситуацию в действительности, он переживает ее, когда она еще не так явна и необратима, в шорохах и преддверии ее актуализации. Гантенбайн понимает, что согласно его методу чувственный мир должен проявлять себя так, чтобы он полностью, почти синхронно, совпадал во времени с созданием наброска переживаемого. Хроника самодиалога должна быть непрерывной. У нее не должно быть конца, она всегда лишь начинается или продолжается, чтобы удержать событие в его непрерывности, "залатать" его дискретные участки и в конечном счете самой стать событием.

Гантенбайн словно хранитель этой непрерывности самоповествования. В конце выяснения мотивов поступков Лили он задумчиво, но напряженно констатирует: "Пока все в порядке" . Что это значит? Перед кем отчитывается Гантенбайн? В зачет каких расчетов с судьбой идет эта констатация? Почему так губителен для Гантенбайна зазор в порядке собственного "Я", временное самовыпадение из собственной истории, останов самодиалога? Почему так опасно отсутствие аргументов в защиту происходящего? Почему так опасна нехватка ресурса понимания? Или вдруг подул зловещий ветер из других романов Фриша, где персонажи Штиллер и Фабер, потерявшие нить самодиалога, упустившие единую канву всего происходящего, сами распались и запутались в лабиринтах собственной жизни?

Чаще всего жизнь оказывается могущественнее нас, логика событий непостижима до конца и подавляет, многое из того, что с нами происходит, непонятно. Но главное в другом: фабула самоповествования перестает быть непрерывной. А это означает, что из великого множества судеб в какой-то момент не позвана ни одна, чтобы стать живым продолжением человека в самом себе. Тогда хранилище судеб зовет нас, чтобы мы стали более чуткими к тому, что было, чтобы мы пропитались прошлым, подобрали его на дорогах памяти, чтобы в любом самом непредсказуемом повороте жизни могла вовремя проснуться история чьей-то жизни и наполнить собой зияющую брешь нашего существования.

Но ведь хочется жить сейчас, а не когда-нибудь, как Гантенбайн, у которого "Пока все в порядке" и который знает, что нужно делать в соответствии с собственным методом самоустойчивости и самосохранения в самой непредсказуемой ситуации. Но как раз в такой жизни иногда отказано и это, пожалуй, общая тема, объединяющая собой романы Фриша: "Homo Faber" и "Штиллер" и

стр. 146

объединяющая все творчество Алексея Ремизова. Эту тему можно было бы идентифицировать так: протест главного персонажа против всего того, что с ним происходит, протест против всего жизненного уклада. Человек постоянно хочет того, что у него никогда не получается. Жизнь уходит на постоянное приближение к какому-то идеальному представлению жизни, которое, в конечном счете, никогда не достигается. Именно вокруг этой идеи разворачивается фабула романов Фриша "Штиллер" и "Homo Фабер"¹¹ . Как в одном, так и в другом романах эта фабула проходит через поворотное прозрение: главный герой с ужасом обнаруживает, что ему отказано во всем человеческом. Штиллер, например, обнаруживает это посредством своей жены. Любовь, искренность, чувственность, полнота жизни, уверенность в себе - все это зловеще дрейфует куда-то в сторону, мимо Штиллера, и происходит где-то рядом, с близкими и дальними, друзьями и знакомыми. Там действительно сбывается какая-то история, события и ситуации обтачивают судьбические облики персонажей, вычерчивают рельефы их сюжетных масок. Но та, с кем суждено обрести себя полноценного и самодостаточного, напротив, олицетворяет собой невозможность и отказ. Чем интенсивнее чувства главного героя, тем выразительнее гримаса боли обоих супругов, особенно жены - Юлики. Она - будто перевернутое отражение самого Штиллера. Она именно тем и притягательна, что сквозь нее струятся темные запреты практически на все социальные и духовные рефлексы современного человека. Жить с этой женщиной означало постоянно находиться в мире кривых зеркал, незаметно теряя ощущение времени и самого себя. Любить эту женщину означало медленно убивать себя, убивая одновременно и ее.

Роман "Штиллер" - не просто памятник литературы XX в. Речь скорее идет о начале эксперимента, который был успешно завершен Гантенбайном. По-видимому, Фриш ставил тогда перед собой важный вопрос: каким вообще быть, чтобы не быть Штиллером? Данный вопрос повторяется в не менее трагическом по своему сюжету романе "Homo Faber". Синдром "Штиллера" - осознание собственной избранности для наказания - здесь обретает уже совершенно иные контуры. Это осознание не разлагает постепенно, оно обрушивается на главного персонажа романа - Фабера - в самый неподходящий момент. А именно тогда, когда судьба подарила

¹¹ Фриш Макс . Собр. соч. в 3-х т. М., 1998. Т. 2. С. 85.

стр. 147

Фаберу юное непорочное создание - Сабет. Сабет - та редкая женщина, которая своим восприятием мира способна всколыхнуть в мужчине ощущения перевоплощения, переосмысления самого себя, собственного существования. Инженер Фабер - мужчина средних лет - впервые за свою жизнь вступает в такое развитие событий, в котором правит не холодный расчет, а эволюция пробуждающейся чувственности. Правда, истории не суждено было сохранить очерк этой эволюции. Сабет, как оказалось, - дочь Фабера, но и это еще не все: Сабет умирает при посредстве Фабера. Этого уже более чем достаточно, чтобы превратить Фабера в тень, в существо, не подлежащее духовной реанимации. Однако Фабер жив, во всяком случае, физически. Вот тут-то и открывается вся психологическая диспозиция романа. Фабер раздвоился. Фабер живой, но уже лишенный нравственно-смысловых истоков жизни, наблюдает за Фабером потенциально мертвым. Между одним и другим нет никакого сообщения, связь между ними разрушена смертью Сабет. Один представляет собой наблюдающий взор - немой и всевидящий, другой - чистое "слепое" действие. Один наблюдает разрушительность поступков другого, но при этом не ощущает боли, другой, напротив, действует и ощущает, но не осознает. Какая-то жуткая трещина, расколовшая "я" персонажа.

Раздвоение запутанной личности выглядит у персонажей Ремизова еще нагляднее: "Одни хотели быть искренними, а лгали, и себе, и другим, лгали хуже всякого, кого добродетельные клеймят отъявленным негодяем, другие хотели быть чистыми, а чернили тех, кто не подходил к их мерке... И бездольные - несчастные и одаренные..." ¹² .

Желания и стремления, мечты и грезы по сути дела разрушили человека. Потому что человек не умел желать. Вот как об этом снова говорит Ремизов, конечно же, на своем образном колоритном языке: "Жил себе человек. Зачат безжеланный, на свет появился обузой. Кем посеян? Зачем свет увидел? На что вырос? Любил... Верил... Мечтал о какой-то огромной жизни, которая непременно должна была наступить, и вот она: буря и вой, нет покоя. Братья мои, сестры мои!" ¹³ .

Это, оказывается, целая наука: уметь хотеть, которую в совершенстве постиг один персонаж из всего творчества Ремизова и Фриша - Гантенбайн. Только о Гантенбайне можно сказать, что

¹² Ремизов А. Взвихренная Русь. М. С. 138.

¹³ Ремизов А. В розовом блеске. М., 1990. С. 642.

стр. 148

он проживает колоритную полноценную жизнь. И метод этой жизни достаточно определен. Но как же быть запутанной личности, не знающей, как желать, как чувствовать, как жить, чтобы желания и чувства не разрушали и не разъедали до основания человеческую индивидуальность? В творчестве Ремизова мы находим потрясающий своим голым откровением и в то же время недоступный одномерному пониманию, совет; совет заблудшему, ничего не ведающему о себе сознанию, совет, даваемый как будто древним русским старцем:

"Радуйся! Радуйся! И твои желания замеревшие, забытые, развернутся своим цветом, ты встанешь, ты пойдешь по земле, и будет тебе, как во сне: отдаленности приблизятся, близь уйдет в даль, предстанут сонмы существ, тьмы жизней, все знание, синие златогрудые грезы раскроют небо, и высоко над землею, над морем, ветром и зноем, над светилами, солнцем и звездами, над гранями и полосами, над землею высоко станет она вся в огнях, в свечечках, как зажженная елка, вездесущая, всенаполняющая.

Дева днесь Пресущественного рождает,

И земля вертеп Неприступному приносит..." ¹⁴ .

В этом тексте в миниатюре отражена практически вся та проблематика, о которой было заявлено в начале. Внутри нас в течение всей жизни разворачивается самодиалог о том, каким быть нашему индивидуальному выбору. Либо мы слышим этот диалог и пытаемся даже как-то в нем участвовать, либо мы ничего не ведаем о его существовании. Либо мы выбираем, либо нас выбирают, либо мы чутки к собственной судьбе, либо неприступны , т. е. бессознательны.

Либо постоянное приумножение, насыщение, возрастание, пробуждение жизни. - Даже трудно в этом случае что-то конкретное желать, потому что там, где "Дева днесь Пресущественного рождает" , где избыточен мир, где избыточна сама жизнь, где каждая ситуация разворачивает массу возможностей, там очень сложно искать и ждать еще что-то помимо того, что уже есть. - Либо вертеп , буря и вой в ответ на все наши безответные стремления, в ответ на неутоленную жажду жизни. В ответ на необратимое и незаметное убывание и расточение всех жизненных ресурсов.

¹⁴ Ремизов А. Взвихренная Русь. С. 184.

стр. 149

Как же вмешаться в этот выбор? Какими аргументами, или поступками, или отношением ко всему тому, что происходит внутри и вокруг нас, переломить ход его развития?

Ремизов обращает внимание на то, что необходимо однажды потянуть на себя все свое прошлое, необходимо войти в него как в самого себя. И тогда вдруг окажется, что ничего не пропадает, и даже те желания, которые, будучи невозможными, записываются в своеобразную книгу нашей памяти, в индивидуальную "книгу судеб". Нам следует только обратить взор в ту даль, где скрылось все несбывшееся, где живет наше тревожное прошлое, и принять его; мы должны вспомнить себя тех, не знавших еще всех причин и следствий, самоотверженно борющихся с разрушительным напором неизвестности мира. Что дает нам это воспоминание? Оно дает то, что дало Божьей Матери посещение мира грешников. Оно дает освобождение. Оно показывает то, чему мы противостояли и с чем не смирились, хотя давно бессознательно приняли. В результате такого принятия однажды выпростанная энергия противостояния продолжает впоследствии противостоять силам, которые, войдя в сопряжение с психической реактивностью, перестали быть агрессивными и наступательными и спонтанно реклассифицировались как структурные элементы жизни. Первоначальная психическая реактивность человека, вызванная жизненной неопределенностью, непониманием всего происходящего, выступает затем как способ утверждения человека, а сама эта неопределенность - как дальнейшее условие его существования. Человек теперь должен, как обычно говорят, осознать себя, т. е. освободить себя, его самотождественность должна быть осуществлена таким образом, чтобы оказалась переозначенной его глубинная психическая активность из противостоящей и упорствующей в самовыявление и самоактуализацию "я". А для этого необходимо переставить следствия в причины и тем самым освободить ресурс жизни от неизбывных нетрансформированных элементов.

Поэтому мы и испытываем состояние легкости и бестелесного оцепенения, когда вспоминаем что-то из давно забытого прошлого. Что-то вспомнилось, и жизнь стала легче. В воспоминании прошлого мы осознанно принимаем в себя то, с чем уже давно живем, но не знаем этого. В воспоминании прошлого мы проделываем последнюю мыслительную процедуру: становимся самими собой во времени, подбираем самих себя на дорогах времени, чтобы стать едиными. Именно здесь - в обнаружении себя в прошлом, в составлении описательного наброска прошлого - действительно происходит

стр. 150

ситуация, а не тогда, когда она фактически произошла и сразу же выпала из памяти. По сути дела Ремизов говорит о том же, о чем говорит и Фриш. Стать свободным значит собрать воедино всю свою память о себе. Потому что сбор памяти возбуждает событие, сбор прошлого актуализует настоящее. Именно к этому призывает Ремизов, он словно хочет сказать: радуйся о себе самом вспомянутом, ибо если ты нашел себя в своем мутном прошлом, значит, ты продолжаешься в настоящем. И не только Ремизов и Фриш среди мастеров современной литературы пытались отыскать внутри человека механизмы подлинной свободы. Вот как выглядит странное путешествие в самого себя, предпринятое каждым из персонажей уругвайского прозаика ХХ столетия Х. К. Онетти, творчество которого еще предстоит осмыслить: "Мне представляется вдруг, что... прошлое, которое помню я один, - зависит от безошибочного выбора маски. Раз идет карнавал, мы должны спрятаться на карнавале. Низкорослый толстяк в сером, худой блондин в коричневом костюме, молодой парень, курящий трубку, девушка среднего роста, со светлыми глазами, прямым носом, без особых примет. Не так ли? Прекрасно, мы изымем эту четверку, нас нет, мы скрылись; вместо нее мы пустим шататься по танцзалам и местам пристойных развлечений маркизу Дюбарри, донского казака, сеньора Зорро и последнего из могикан. - Здравствуйте, - говорю я моргающему человечку со старым лицом. - Нам нужны маскарадные костюмы для бала" ¹⁵ .

Итак, нам предлагается сделать нырок в прошлое человечества. Это то же самое, что пережить заново свое индивидуальное прошлое. Но что же потом? А потом, как говорит Ремизов,"отдаленности приблизятся, близь уйдет в даль" . Это значит, что с нас мгновенно спала вековая тяжесть мира, потому что время мира мгновенно сократилось до мгновения, произошла трансформация, масштаб вечности трансформировался в масштаб мгновения, масштаб бесконечности оказался соизмеримым с масштабом человека, началось непрерывное самомоделирование действительности. Принятие того, чему человек бессознательно противостоял всю жизнь, произошло незаметно. С другой стороны, кто измерил время человеческой жизни, кто наполнил его событиями той или иной степени важности? Ответ напрашивается сам собой: это наше неведение о наших возможностях, неведение о самих себе. Если в наших руках

¹⁵ Онетти Х. К. Избранное. М., 1983. С. 195.

стр. 151

метод, посредством которого сознательно назначается к существованию любая значимость, любые предпочтения, то тогда время этой значимости, равно как и память о ней, произвольно растягивается и сжимается, отдаленности приближаются, близь уходит вдаль. И тогда все наше прошлое, вся наша жизнь превращается в бесконечный день жизни. С нами никогда ничего не происходило в прошлом, но с нами постоянно что-то происходит в настоящем. Прошлое существует только как множество начал и продолжений, историй и предысторий, оконченных и неоконченных. И только то, что готовится к бытию в настоящий момент времени, должно само звать из бездонного хранилища человеческих историй ту, которая станет на какое-то время живым отражением происходящего. И чем доступнее нам это хранилище, забытое, но мгновенно вспоминаемое, тем беспрепятственнее и незаметнее сбывается настоящее. Только в этом случае мы согласимся с Кобо Абэ: "Не нужно искать дорогу в прошлое" . Только в этом случае мы согласимся с Фришем: "Как будто ничего и не было..." . И когда бы мы об этом ни подумали, пусть даже в последний час, это может означать только одно: к бытию готовится что-то небывалое.

Литература ХХ в., пожалуй, единственное из всех областей современной культуры явление, которое приблизилось к какой-то древней тайне человека. Имя этой тайны - свобода. Именно литература, а не философия и психология, попыталась сбросить с человека вековую усталость и освободить его от самого себя запутанного и обездоленного, сделать его антигравным. К сожалению, этот эксперимент практически так и остался незамеченным. Между тем участники эксперимента - главные персонажи романов Онетти, Кобо Абэ, Фриша и Ремизова - все-таки ощутили прикосновение этой величайшей свободы. Вот ее основные символы: Х. К. Онетти, роман "Короткая жизнь": "Я могу спокойно уйти, ни от кого не убегая, не ища ни с кем встречи, немного волоча ноги, скорее от счастья, чем от усталости" ¹⁶ ; Кобо Абэ, роман "Сожженная карта": "Бессознательно я начинаю подбирать имена... и на моем лице расцветает щедрая улыбка" ¹⁷ ; Макс Фриш, роман "Назову себя Гантенбайн": "уже снова сентябрь, но все сиюминутно... хочется пить, потом есть, жизнь мне нравится" ¹⁸ ; Алексей Ремизов, роман

¹⁶ Онетти Х. К. Указ. соч. С. 207.

¹⁷ Абэ Кобо . Избранное. М., 1982. С. 327.

¹⁸ Фриш Макс. Избранное. М., 1975. С. 462.

стр. 152

"Пруд": "и вдруг почувствовал он, будто пробуждается от тяжкого сна: пробивая морозные цветы, глядела к нему в окно тихая рождественская звезда. Сердце его засветилось светом ее, и душой понесся он за дома, к звездам - к рождественской тихой звезде, и там, среди звезд сорвал корону тихого мерцания и бурного пламени, и увенчался светом и пламенем, наполнил грудь до краев весенним запахом, засветил сердце восторгом нечаянных радостей. И раскинулась вечность. И всякая самость и тварь слились в единую душу. И всё было всем, и всё было одним" ¹⁹ .

¹⁹ Ремизов А. Неуемный бубен. Кишинев, 1988. С. 163.

Постоянный адрес данной публикации: