А. И. Герцен. Письма из Франции и Италии. С того берега. Гиз, 1931 г., стр. 480.

"Письма из Франции и Италии" и "С того берега" являются не только интереснейшими историко-литературными произведениями, но и важнейшими документами в деле изучения идейной биографии А. И. Герцена.

Первое письмо, открывающее знаменитую серию писем из Aven Marigny, помечено 1 (13) мая 1847 г., и последнее - 31 декабря 1851 г. Таким образом эти письма вместе с книгой "С того берега", по собственным словам Герцена, доставляют полную его "странническую Одиссею".

Рецензируемая книга представляет единственное по своей законченности и цельности издание. Все собранные в ней письма сгруппированы в 3 раздела:

1) письма из Avenue Marigny (4 письма плюс вариант четвертого письма); 2) письма с Via del Corso (4 письма); 3) "Опять в Париже" (8 писем плюс 2 варианта пятого письма). В брошюре "С того берега" в новом издании сделаны некоторые перестановки, имеющие целью дать последовательно хронологическую картину.

В конце книги в качестве приложения даны 12 отрывков из писем Герцена к своим друзьям (Огареву, Боткину, Анненкову, Коршу, Грановскому), охватывающих тот же промежуток германии (декабрь 1947 г. з сентябрь 1849 г.), тот же круг вопросов, идей, проблем. В примечаниях (стр. 360 - 364) рассказывается история текста и работы, проделанной редакцией данного издания и приведшей "к впервые восстанавливаемому ныне в первоначальном виде тексту писем Герцена из Франции и Италии".

Таким образом мы получили законченный материал не только для изучения духовной эволюции Герцена в этот решающий период его жизни, но и для истории социалистической мысли в Европе и России, ибо, как справедливо указывал еще Плеханов, "когда будет написана критическая история международной социалистической мысли, Герцен явится в ней как один из наиболее вдумчивых и блестящих представителей той переходной эпохи, когда социализм стремился сделаться из утопии наукой".

В 1847 г. после нескольких лет ссылки правительственных гонений Герцен переехал границу. Не по книгам и газетам, а в жизни, в борьбе на площадях и улицах Парижа и Рима пережил он великую бурю 1848 г.

Уже за границу Герцен приехал в уверенности, что старый мир на краю гибели и ему неоткуда ждать спасения. Личные знакомства, личные наблюдения привели Герцена окончательно к заключению, что Европа - "старик", безнадежно больной.

Состоит эта неизлечимая болезнь "старика" в том, что "большинство", "народ, работники, чернь" (Герцен одинаково употребляет все эти выражения) находится в полной зависимости от меньшинства, т. е. от буржуазии. Господство буржуазии - вот основная, главная беда тогдашней Франции, грозящая смертью всему ее общественному организму.

Герцен ненавидит буржуазию, ее корыстолюбие, жадность, невоспитанность оголенную прозаичность. Он говорит о ней словами, полными желчи, ненависти, невыразимого презрения.

"Буржуазия - казнь за прошлую односторонность... Буржуазия явилась представить прозу жизни, ибо буржуа "богат, как вельможа, но скуп, как лавочник". Буржуазия, которой по мнению Герцена, нехватило "воспитания", чтобы "сладить с победой", которая строит фабрики вместо храмов и заменяет трудом инженера работы зодчего, - боится превосходства аристократов, боится их превосходства в формах, в легкости речи, превосходства во всем.

"Блестящее" дворянство, наоборот, в противоположность буржуазии "имело свою общественную религию". Сама победа буржуазии, по мнению Герцена,

в значительной степени была обусловлена великодушием, отрешенностью дворянства от классовой корысти и жадности. "Французское дворянство погибло величественно и прекрасно; оно, как могучий гладиатор, видя неминуемую смерть, хотело пасть со славою; памятник этого героизма - 4 августа 1789 г.

Герцен не понимал ни исторической роли буржуазии, ни того, что великие завоевания буржуазной техники приобретают вопреки их общественной обточке исторически прогрессивное значение.

Приводя сообщение о том, что святой отец прислал по электрическому телеграфу" свое благословение новорожденному императорскому принцу через два часа после разрешения императрицы французов, Герцен пишет: "В этой фразе из газет есть что-то безумное. Подумайте об ней, она объяснит лучше, без всяких комментариев, то, что я хочу сказать о Западе".

То, что технический прогресс буржуазии, ее "электрический телеграф" Герцен считал помехой на пути исторического развития, видно из того, как высоко он готов был расценивать нашу отсталость, считая ее особенным достоинством: "Мы в некоторых вопросах потому дальше Европы, свободнее ее, что так отстали от нее... "Европа идет ко дну оттого, что не может отделаться от своего груза".

Но дворянство, аристократия как господствующая сила погибли безвозвратно. Буржуазия - хуже "казаков", хуже "кроатов". Так безотрадно выглядит цензовая Европа, цензовый Париж.

На фоне этого всеобщего разложения и маразма "где-то внизу существует невидимый Париж тайных обществ, работников, мучеников идеи и мучеников жизни", которые одни только и могут принести спасение Франции.

Как и многие демократы своего времени, Герцен ждал, что революция принесет близкую и окончательную победу социальному перевороту. Ее поражение потрясло его. "Я не умер, но я состарился, я поправляюсь после июньских дней, как после тяжкой болезни".

Написанные по следам событий "Письма" дают не только замечательную, чисто описательную картину революции 1848 г. (чего стоит одно описание июньских дней!), но и оценку революции, отношение автора к радикальной и социалистической демократии своего времени, к деятелям революции и т. д. Герцен объяснял смысл и значение революции 1848 г. как начало страшной, открытой социальной войны между буржуазией и народом, которую "миновать невозможно", ибо "вся Европа вовлечена в нее".

Вся человеческая история до сих пор являлась эксплоатацией миллионов единицами. "Каннибал, который ест своего невольника, помещик, который берет страшный процент с земли, фабрикант, который богатеет за счет своего работника", - таковы видоизменения современного "цивилизованного" людоедства. Вся история науки, искусства до сих пор была делом этого меньшинства. И это было естественно и исторически оправдано, пока меньшинство являлось двигателем исторического прогресса, а большинство, по указанию Герцена, "молчало". Но сейчас дело радикально изменилось, так. как в "идее теперь уже кончена эксплоатация человека человеком" и "работник не хочет больше работать для другого, - вот вам и конец антропофагии".

Будущность Франции принадлежит работнику, блузнику. Но сейчас в революции он, героический и мужественный народ, был обманут и предан не буржуазией только, а и всей радикальной и социалистической демократией. "Народ, - пишет Герцен, - вел себя удивительно". Но, "вместо спасибо этому великому народу люди, нашедшие себя достойными управлять им, расточая ему лесть, убаюкивая его, как льва, втайне ковали ему оковы, заменяя королевский штемпель словом "республика" с ее девизом, который с некоторого времени я принимаю "за дерзкую иронию". И Герцен нашел яркие, клеймящие характеристики "вождей" "революционной демократии".

Ламартин - этот "Манилов французской революции" - был совершенно

негоден как деятель, "ибо... находя сочувствие к голодным работникам... улыбку" к роскоши богатого, слезу для герцогини Орлеанской, рыцарское великодушие к политическим врагам, он с одним не мог сочувствовать - революцией. Ледрю Ролен - "пустой болтун".

Луи Блан, Альбер и Флокон... - "диллетанты социализма", которым недоставало "нерва революционного".

Герцен подвергает жесточайшей критике не только радикалов, социалистов и их вождей, но и самые "священные" основы "демократического евангелия" как например всеобщее избирательное право, учредительное собрание и др.

"Прекраснодушие" Ламартина, указывает Герцен, дорого обошлось Франции. А между тем была возможность избежать этого. Надо было только "отстранить при начале устройства республики людей, явным образом вредных, лишить их на время политических прав, заставить удалиться из Франции до тех пор, пока образуется и утвердится правильное правительство".

Временное правительство погубило республику, погубило революцию. Вместо того чтобы организовать народные массы, оно объявило всеобщее избирательное право, вручив судьбу страны "темной массе", забывая, что "один Париж полнее и лучше понимает, нежели вся Франция", что "арифметическое большинство не есть истинное".

Результаты этого фетишизирования, этого идолопоклонства перед голым лозунгом всеобщего избирательного права не замедлили сказаться:

... В Париж наезжали со всех сторон представители. Народ и республиканцы с негодованием и краснея до ушей смотрели на этих толстых, старых мещан, на эти ограниченные лица, на эти глупые глаза проприетеров, на эти жирные носы и узкие лбы провинциалов - стяжателей, шедших теперь перед лицом мира устраивать судьбу Франции, создавать республику, имея критериумом аршин лавочника и разновес эписье..."

Герцен не находит достаточно энергичных слов, чтобы заклеймить Национальное собрание, которое было "ненавидимо всем Парижем", эту "торговую баню", этот "толкучий рынок", который держится "единственно силою штыков..."

В свете исторического опыта, в особенности великого опыта Октябрьской революции, с большой убедительностью звучат слова Герцена о "бесплодном слабоумии и постыдной тупости" законодательного собрания, притязающего на самодержавие, за которым всегда и везде прятались монархия, реакция и весь дряхлый общественный порядок".

Но, несмотря на глубочайшую уверенность в том, что старый мир обречен на заслуженную гибель, Герцен не нашел выхода из "тупика"; он не сумел увидеть в западноевропейской жизни гарантии того, "чтобы будущее разыгрывало нами придуманную программу". Отсюда и глубина и безысходность его разочарования.

И в самом деле, "духовная драма Герцена, - писал Ленин, - была порождением и отражением той всемирно-исторической эпохи, когда революционность буржуазной демократии уже умирала (в Европе), а революционность социалистического пролетариата еще не созрела". В то время как путем гениального анализа Маркс доказал в "Классовой борьбе во Франции", что в результате великого июньского поражения пролетариат выдвинет "смелый революционный боевой лозунг: "Низвержение буржуазии! Диктатура рабочего класса!", - Идеалист Герцен, не понимавший диалектики классовой борьбы, тем менее понимал природу современного пролетариата, который явится могильщиком всего капиталистического строя.

Он любил "героический парижский народ", восхищался его мужеством,

сочувствовал его страданиям, но был уверен, что он не может стать вождем общественного движения, так как он невоспитан, темен, невежественен. Необходимыми знаниями и образованием обладает только интеллигенция.

Но на опыте революции 1848 г. Герцен видел, чего может ожидать от нее народ. Большая часть интеллигенции но понимает, а та, что понимает, не высказывает никакого желания лечить "общественный недуг". В этой разобщенности интеллигенции с народом и заключалась, по мнению Герцена, главная беда западноевропейской жизни, обрекавшая ее на внутреннюю бесплодность и гибель.

В то время как в Европе Герцен не видел ни силы, ни пуще всего - мозга", которые задержали бы ее выпадение "из великого потока истории", в России есть все, чтобы осуществить социальный переворот.

Россия имеет верную гарантию успешного экономического переворота - это общинное владение землей; Россия имеет неутомимого, неустанного пропагандиста и организатора социальной революции - это ее молодая дворянская интеллигенция, которая является сейчас "коллективным Петром Великим", которая за народ думает, за народ страдает.

Так, в поисках объективных условий осуществления социализма Герцен не только не сделал шага вперед от утопического социализма, но, наоборот, явился его родоначальником на русской почве! На новую ступень, на ступень науки, извлекши все выводы из июньского поражения пролетариата, подняли дело социализма Маркс и Энгельс.

Но блестящий язык, исключительно меткие характеристики, великая страсть и сила, с которой были написаны Герценом его статьи, эти "свидетельские отчеты" современника, ставят его книгу в ряд самых замечательных из числа посвященных событиям 1848 г.

Publisher:

Permanent link for scientific papers (for citations):

Found source (search robot):

Publication author(s) - Р. Ковнатор:

Comments: