В историографии XIX - начала XX вв., как дореволюционной, так и советской, немалое внимание уделялось упоминающимся в начальном русском летописании обозначениям общественной элиты восточнославянских "племен" и раннего Древнерусского государства, таким как "нарочитые мужи" ("лучшие мужи") и "старцы" ("старейшины", "старцы", "старцы градские", "старцы людские"). Высказывались разные точки зрения [1. С. 194 - 196; 2. С. 30 - 31; 3. С. 67; 4. С. 165 - 166]. У ученых не было только сомнений в том, что речь идет о реальных группах восточнославянской знати, к которым современники применяли встречающиеся в начальном летописании обозначения. Такое понимание - не редкость и сейчас. Так, в новейшем исследовании по истории правящей элиты в допетровское время автор древнерусского раздела М. Б. Свердлов, пусть и с определенными оговорками, ведет речь о древлянских "нарочитых мужах" и "старейшинах града" как о вполне реальных категориях местной знати (хотя первое словосочетание встречается в повествовании о первых трех мщениях Ольги, а второе - в относящемся к другому слою летописного текста повествовании о четвертой мести) [5. С. 20 - 22].

Однако еще в 1919 г. В. Н. Строевым была опубликована краткая заметка об одном из таких обозначений - "старцах градских". Историк обратил внимание на то, что оно может происходить от греческого словосочетания  πóλεως, означающего в III книге Царств советников царя Соломона, с которыми перестал совещаться его сын Ровоам. Летописец, который, характеризуя Владимира Святославича, в значительной степени, по мнению Строева, вдохновлялся образом Соломона, "перенес и эту черту еврейского царя на своего героя" [6. С. 64]. Это наблюдение было, однако, надолго забыто, и советские историки, фактически, лишь повторяли высказывавшиеся еще до революции соображения (если не считать новациями схоластические дискуссии о том, были ли "старцы градские" "феодалами" или "родоплеменными" старейшинами) (см. подробный историографический обзор [7. С. 89 - 105]¹).

Лукин Павел Владимирович - канд. ист. наук, старший научный сотрудник ИРИ РАН.

Исследование выполнено при финансовой поддержке РГНФ, проект N 08 - 01 - 00440а. Research for this article was supported in part by Central European University ("CEU") Special and Extension Programs. The opinions expressed herein are the author's own and do not necessarily express the views of CEU. Благодарю за советы, рекомендации и критические замечания М. В. Бибикова, Ф. Борри (Венеция), А. Ю. Виноградова, А. А. Горского, Т. М. Калинину, В. А. Кучкина, В. М. Лурье, А. В. Назаренко, В. Поля (Вена), Б. Н. Флорю, М. Хардта (Лейпциг) и за содействие - А. А. Адашинскую.

¹ Было лишь два исключения: М. Н. Тихомиров и А. Н. Насонов. Тихомиров, не ссылаясь прямо на Строева, отметил, что "старцы градские" могли быть литературным термином [8. С. 160]. О позиции Насонова, принципиально важной для рассмотрения данной проблемы, будет сказано ниже.

Подлинное возвращение к проблеме произошло в конце 70-х - 80-е годы XX в. с появлением серии статей С. В. Завадской о древнерусской "социальной" терминологии, в частности, о "старцах градских", "старцах людских" и "старейшинах". Обратив внимание на то, что огромное большинство упоминаний "старцев градских", "старцев людских", "старейшин" причем в схожих контекстах, а иногда даже в качестве обозначения одних и тех же групп людей, относится к церковной, переводной письменности, и представляет собой, фактически, простую кальку греческих словосочетаний, Завадская охарактеризовала эти наименования как литературные, скрывающие "реальную сущность стоящего за ним реального института" [9. С. 103; 10. С. 40 - 42] (см. также [11. С. 186]).

Выводы Завадской получили признание в историографии. Более того, опираясь в значительной мере на них, А. А. Горский в ряде работ сформулировал концепцию о "неуловимости" в источниках такой социальной группы, как "племенная" знать², после эпохи Расселения у славян вообще и у восточных славян в частности. Он отмечал, что наименования типа "старцы" и "старейшины" "являются книжными и не несут информации о реальных общественных категориях". Анализируя ранние свидетельства об общественной элите западно- и южнославянских догосударственных общностей, историк пришел уже к определенному выводу о том, что, начиная с эпохи славянского Расселения (VI-VII вв.), существуют твердые свидетельства о наличии у славян только служилой знати - княжеской дружины [17. С. 178 - 196; 18. С. 61 - 69]. Прямо Горский не отрицает существования неслужилой ("племенной") знати у славян, однако вполне определенно пишет о ее "неуловимости" в раннесредневековых источниках и связывает это обстоятельство с тем, "что ее эпоха была позади, пришлась на время, в отношении которого данные об общественном строе славян отсутствуют" [18. С. 66] (т.е. на эпоху до Расселения).

Такая позиция, на первый взгляд, кажется весьма обоснованной, и все же некоторые, и достаточно определенные, данные о "недружинной" знати в славянских "племенных" союзах, на мой взгляд, существуют. Они, конечно, хорошо извест-

² В этой статье эпитеты "племенная", "недружинная" и "неслужилая" (по отношению к знати) используются как синонимы; обсуждение комплекса проблем, связанных с понятием "племя" увело бы нас слишком далеко. Научная релевантность самого этого понятия, восходящего к романтической историографии XIX в., противопоставлявшей институционализированное государство и "естественное" племя, построенное на кровнородственных связях, вызывает в современной науке большие сомнения [12, особенно: Р. 11 - 25; 13] (новейшие критические очерки применительно к славянским догосударственным общностям см. [14. S. 47 - 69; 15. S. 69 - 106]). Отечественная историография до сих пор находится в этом отношении под влиянием (подчас даже неосознанным) идей, популяризованных еще в позапрошлом веке Ф. Энгельсом в известном трактате "Происхождение семьи, частной собственности и государства", которые также в значительной степени основывались на романтическом представлении о "племенном" золотом веке [16. С. 97]. Рассуждения о том, какое догосударственное общество было "племенным", а какое не было, могут в контексте современных научных представлений носить только схоластический характер, поскольку, во-первых, непонятно, что конкретно подразумевается под "племенем", во-вторых, эволюционистская теория о всеобщем характере "родоплеменного" строя, предшествовавшего государству (и пригодившаяся теоретикам марксизма благодаря концепции изначального "первобытного коммунизма") является более, чем спорной. И все же термин "племя" настолько уже укоренился в историографии, что устранение его из научного дискурса может привести к еще большей путанице, чем его использование как некоего условного обозначения разнообразных догосударственных локальных общностей. Под "племенной знатью" же здесь в общем и целом имеется в виду социальная элита этих общностей, не принадлежащая к дружинной организации и не находящаяся в сеньориально-вассальных отношениях. Вопрос о возможности "уловить" такую элиту в раннесредневековых источниках о славянах и является предметом данной работы.

ны исследователям, но анализировались, во-первых, по отдельности, во-вторых, как правило не в контексте рассматриваемой здесь проблемы. Определенным исключением является небольшой раздел монографии Ф. Малингудиса, где упоминается ряд свидетельств, которые обсуждаются ниже, но и там они изучаются не с точки зрения данных о "племенной" знати, а для решения вопроса о славянской "демократии", и, соответственно, термины, которые прилагаются в источниках к элитным группам специально не рассматриваются [19. Σ. 45 - 76].

1. В трактате "Об управлении империей" (далее - DAI), составленном византийским императором Константином VII Багрянородным в 948 - 952 гг. в 29-й главе идет речь о политическом строе южнославянских "народов"  "Архонтов же, как говорят, эти народы не имели, кроме ζουπáνους  как это в правилах и в прочих славиниях"   [20. С. 112 - 113]. Внимание исследователей останавливалось, главным образом, конечно, не на  а на ζoυπávoι, которым посвящена огромная литература, - рассматривать ее здесь нет необходимости. Меня же интересуют именно 

Словосочетание ζoυπávoυς  обычно переводилось, как "старцев-жупанов", под которыми как правило понимались "старейшины рода или племени" [20. С. 364] (комментарий О. А. Акимовой; см. также более новую работу: [21. P. 85 - 86])³. Однако в последнее время Горский, считающий, как указывалось выше, славянскую "племенную" знать "неуловимой", предлагает видеть в слове  не существительное, а прилагательное. По его мнению, речь здесь идет не о "старцах-жупанах", а о попытке передачи гипотетического славянского термина "жоупани  ("т.е. "жупаны старшие", в смысле главные"). Если не имеющее греческого эквивалента слово "жупаны" осталось без перевода, то определение "старейшие", как полагает Горский, было переведено буквально, "и его социальный смысл остался затушеван" [17. С. 192]. Эта интерпретация весьма остроумна, но вызывает вопросы. Во-первых, она не вполне удачна по чисто грамматическим соображениям  даже если трактовать это слово как прилагательное, означает именно "старые", а не "старейшие"). Во-вторых,  как прилагательное - это в подавляющем большинстве случаев именно "старый", но не "старший" в социальном отношении. Выход из этого положения, предложенный Горским, предусматривает допущение того, что Константин Багрянородный не понял своего информатора (или свой источник) - допущение, без которого вполне можно обойтись, если согласиться с обычным чтением. В-третьих, ссылка историка на Завадскую, показавшую, по его мнению, что не только термин "старейшины", но и "старцы" является книжным и не несет конкретной информации об определенном слое общества, не вполне точна. Завадская так считала только применительно к словосочетаниям "старцы градские" и "старцы людские", относительно же "старцев" как таковых она специально отметила, что термин "старци" множество раз упоминается и в переводных, и в оригинальных памятниках домонгольского времени, а в источниках XIII-XIV вв. продолжает существовать "с социальными характеристиками светского содержания" [9. С. 102]. Представляется, таким образом, что наиболее точная и экономная (т.е. не

³ Некоторое исключение представляет Я. Ферлуга, который переводит ζoυπávoι  как alte  ("старые жупаны"), т.е., очевидно, в возрастном смысле. В то же время он не сомневается в том, что существование "старых жупанов" при отсутствии "архонтов" - свидетельство еще продолжавшегося в конце VIII - начале IX вв. разложения "племенного строя" (Stammesverfassung) [22. S. 256 - 257].

предполагающая гипотезы о непонимании византийским императором имевшихся у него сведений) интерпретация этого места должна подразумевать понимание ζoυπávoυς  как "жупанов-старцев"⁴. В жизнеописании византийского императора Василия, которое находится в составе так называемой хроники Продолжателя Феофана, также принадлежащем перу Константина Багрянородного [23. С. 244]⁵, содержится известный рассказ о первом крещении Руси в IX в.: "Когда князь этого народа (россов. - П. Л.) созвал собрание  подданных и председательствовал вместе с окружавшими его старцами  γεpóvτω v), они (старцы. - П. Л.) оказались в большей степени, чем остальные, преданы суеверию из-за долгой привычки; и, в то время как они рассуждали о своей вере и о вере христиан, был призван только что прибывший к ним архиерей" [25. V. 97. S. 343; 23. С. 142]. Как видим, здесь также фигурируют  (старцы, старейшины), причем в окружении князя росов. Горский полагает, что "термин  [...] здесь употреблен Константином в возрастном смысле", что следует "из контекста" [17. С. 191]. "Контекст" действительно вроде бы намекает на то, что росские  могли быть старцами в буквальном смысле слова ("долгая привычка" к "суеверию"), но высокий социальный статус этой группы не подлежит сомнению: в источнике прямо сказано, что они руководили собранием вместе с князем  Это, несомненно, была общественная элита, критерий же принадлежности к ней - это отдельный вопрос⁶. Кем были эти принявшие христианство "росы", - отдельный вопрос, который здесь рассматривать не представляется возможным. Существенно, однако, что это упоминание говорит о "старцах" как об элитной группе "народа росов", а, главное, - свидетельствует о словоупотреблении у Константина Багрянородного и прямо поддерживает понимание ζoυπávoυς  как "жупанов-старцев", а не как "старейших жупанов".

Но, полагаю, проблема интерпретации упоминания "жупанов-старцев" у Константина Багрянородного полностью снимается свидетельством грамоты 1181 г., выданной майссенскими маркграфами Отто и Дитрихом монастырю св. Петра на горе Лаутерберг в Саксонии (ныне Петерсберг, недалеко от Галле), в которой упомянуты представители местного славянского населения - seniores villarum, quos lingua sua supanos vocant ("старейшины деревень, которые на их языке называются жупанами"). Там они, наряду с "in equis servientes, id est withasii" ("несущими службу на конях, то есть withasii") отделяются от более низших категорий населения: смердов (zmurdi) и зависимых от церкви людей (censuales ecclesie vel proprii) [26. S. 309; 23. S. 166]. Вопрос о том, в какой степени можно говорить о преемственности между этими поздними жупанами на территории Майссенского маркграфства и Штирии и одноименными древнеславянскими предшественниками, имевшими, несомненно, значительно более высокий статус [27. S. 254], является весьма дискуссионным (так, важнейшей обязанностью первых было участие в судебных собраниях, возглавлявшихся бургграфами, чего, понятно, не могло быть в эпоху до немецкого завоевания; они фиксируются и в тех населенных пунктах, которые возникли после немецкой колонизации, а их полномочия распространя-

⁴ Так это обычно и понимается в современной историографии [24. S. 162 - 163].

⁵ Привожу несколько скорректированный перевод по сравнению с блестящим вариантом Я. Н. Любарского, так как в данном случае были нужны не литературные достоинства, а буквальная точность.

⁶ Ср. также использование в жизнеописании Василия I слова γεpoυσia ("совет старейшин") по отношению к византийскому синклиту [25. V. 28. S. 255; 23. С. 109].

лись не только на славянское население) [28. S. 163, 168 - 169; 23. S. 166 - 169; 29. Р. 72 - 73], но нет никаких сомнений в том, что: a) seniores villarum ("старейшины деревень"), упоминающиеся не в нарративном тексте, а в актовом источнике, представляют собой не "литературный штамп", а термин, характеризующий вполне реальную группу населения; б) латинское seniores - точный аналог греческого  - красноречивое подтверждение справедливости традиционной интерпретации ζoυπávoυς  Константина Багрянородного как "жупанов-старцев". В других, также довольно ранних источниках те же деревенские старосты (seniores villarum) по-немецки могут именоваться Eldesten или Aldermänner, а по-латыни просто seniores, т.е. "старейшинами", "старостами" [23. S. 166]. Ряд конкретных свидетельств конца XII-XIV вв., подтверждающих тождество жупанов и "старцев" (seniores, eldisten), а наименований типа земельных владений, образованных от этих обозначений (supen, eldesthove, eldestum), приводит в своей работе чешский историк Л. Е. Гавлик [30. S. 194]. То, что жупанами, в принципе, могли называть именно недружинную ("племенную") знать, подтверждается балтскими параллелями. В поздних немецких источниках упоминаются жупаны (supanen), которые еще называются представителями "мелкой знати" (vom geringen adill). Те же лица в латинских текстах (судебных документах и протоколах межевания) именуются seniores, т.е. "старейшинами", "старшими" [31. S. 16 - 17]! При этом, как будет сказано ниже, эта знать не имела никакого отношения к дружине, по отношению к которой применялись другие термины. Западнославянские и балтские аналогии однозначно поддерживают интерпретацию  в DAI как своего рода глоссы, поясняющей непонятное для иноязычного читателя слово.

Кем конкретно были "жупаны-старцы" Константина Багрянородного, можно только гадать. Но ясно, что это были представители элитной группы славянских общностей. М. Хардт видит в них "патриархальных глав больших семей или семейных союзов". Ниже будут сделаны некоторые предположения о том, кем они могли быть с точки зрения социальной антропологии, пока же важно отметить, что, во-первых, нет ни малейших оснований считать их дружинниками; во-вторых, византийцы не считали их "архонтами" - князьями, единоличными правителями. Иначе говоря, это были и не дружинники, и не князья, т.е. представители той догосударственной неслужилой знати, которая, по мнению Горского, является "неуловимой"⁷.

⁷ Свердлов находит славянских старейшин еще в одном греческом источнике - в "Истории" византийского автора VII в. Феофилакта Симокатты [5. С. 13], но серьезных оснований для этого нет. В русском переводе соответствующего фрагмента С. А. Иванова - именно на это издание ссылается Свердлов - действительно фигурируют "старейшины" неких - очевидно, эльбо-одерских - славян [32. С. 17], но в оригинале говорится о переговорах аварского хагана с "этнархами"  славян [33. VI. 2. S. 243]. Слово  вообще означает "правитель племени или народа" [34. Р. 480], а у Симокатты, как показал Р. Венедикта, означает "правителя крупной этнической общности или племенного союза" [35. Р. 52 - 53]. Тем самым, "старейшины" оказываются термином не источника. Кем были в действительности эти "этнархи", сказать сложно, судя по этимологии слова, это могли быть руководители отдельных славянских "племенных" общностей, не имевшие княжеского титула, или чей княжеский титул не признавался в Византии. Информация Симокатты повторяется в "Хронографии" Феофана, но в несколько измененном виде. Там также послы хагана обращаются к славянским "этнархам", однако, ответ получают уже от "таксиархов":   [36. Р. 268 - 269]. Taξiapχoς - это командир военного отряда (в Византии, в аскетической литературе также в переносном значении - епископ, глава монашеской обители даже архангел по отношению к ангелам и Бог как Творец и демиург; военные коннотации тем не менее сохраняются) [34. Р. 1756; 37. Р. 1372]. Если считать, что Феофан использовал здесь недошедший до нас независимый источник, надо предполагать, что славянские "этнархи" были, прежде всего, военными вождями, однако нельзя исключать, что византийский историк полностью здесь основывался на Симокатте, а фраза про "таксиархов" представляет собой чистый домысел.

2. В "Записке" испанского еврея из Тортосы (вероятно, купца⁸) Ибрахима Ибн Йа'куба (Ибрахим Ибн Йа'куб ал-Исра'или ат-Туртуши), предпринявшего путешествие по Центральной Европе, по мнению большинства исследователей, в 965 и/или 966 гг. [39. S. 16 - 17; 40. С. 63; 41. С. 36, 46, примеч.], а, по мнению немецкого ученого Петера Энгельса, скорее, в 961 г. [38. S. 420], содержатся сведения о западнославянском "племенном" союзе велетов (лютичей), и среди прочего говорится: "Они (велеты. - П. Л.) не имеют царя, и не позволяют управлять собой одному [правителю], а осуществляющими власть среди них являются их старцы" [42. S. 50]. Как отмечает польский публикатор источника Т. Ковальский, арабское слово "ашйах", переданное им как "старцы" (starsi), "может означать как стариков, так и вождей племен, "старших" по рангу, а не обязательно по возрасту" [42. S. 98]⁹. Д. Е. Мишин полагает, что еврейский путешественник сам не был в земле лютичей и черпал информацию из вторых рук; по мнению исследователя, об этом свидетельствуют, во-первых, отсутствие в рассказе о лютичах указаний маршрутов (в отличие от рассказов о Праге и земле ободритов), во-вторых, тот факт, что Ибн Иакуб называет столицей лютичей "город на море", тогда как на самом деле их столица Ретра на море не находилась; в-третьих, само название этого племенного союза передано им согласно немецкой традиции: "'убаба", с графической конъектурой: "ул.таба" (ср. Veletabi в немецких хрониках). На этом основании Мишин предполагает, что Ибн Иакуб "узнал о лютичах в Германии при дворе Отгона Великого" [41. С. 47 - 48, примеч.]. Однако это не означает, что сведения еврейского путешественника о лютичах недостоверны. Так, отсутствие у них княжеской власти зафиксировано и немецким хронистом начала XI в. Титмаром Мерзебургским: "И всеми теми, которые вместе называются лютичами, никакой властитель единолично не управлял" [43. VI. 25 (18). S. 304]. Что же касается "города на море", то на самом деле у Ибн Йа'куба речь идет не собственно о "столице", а о "могущественном городе на Океане" [42. S. 50] (т.е. на Балтийском море), который мог и не быть в формальном смысле столицей. Таким образом, и в этом случае приходится считаться со "старцами" как с элитной группой славянского догосударственного общества.

3. Наконец, еще одна группа свидетельств представлена сведениями латино-язычных источников о лужицких сербах и поморских славянах. В "Хронике" Титмара Мерзебургского при описании событий, происходивших после битвы на р. Лех (955 г.), упомянуты славяне, находившиеся под властью "сениора" Ко-ховика (Коховича?) и жившие в районе Цвенкау (городок к югу от Лейпцига): "Post longum tempus imperator ad Merseburg veniens a quodam proditore comperit exuvias eiusdem a Sclavis in Zuencua sub Cuchavico seniore sibi multum dilecto haberi" [43. II. 38 (24). S. 86]¹⁰. Этимология имени "сениора" не совсем ясна,

⁸ Так думает большинство исследователей на основании интереса Ибрахима Ибн Йа'куба к экономике. Есть и другая точка зрения: ливанский ученый А. А. эль-Хаджи, подготовивший арабское издание текста путешественника, предположил, что он мог быть просто образованным человеком, путешествовавшим из жажды приключений [38. S. 420].

⁹ Малингудис, ссылаясь на немецкий перевод Г. Якоба, передает "ашйах" как γεpovτóτεpoι (аπó  т.е. "старейшие (из них)". Однако такой нюанс, который может свидетельствовать в пользу понимания данного термина в возрастном смысле, отсутствует в переводе, на который ссылается греческий исследователь: там стоит слово (ihre) "Ältesten", т.е. "(их) старейшины (старшины, старосты)" [19. Σ. 50, 69, Σημ.].

¹⁰ Хр. Любке в качестве первостепенного приводит упоминание этою славянского деятеля в хронике Саксонского анналиста (Annalista Saxo) [44. S. 133]. Оно действительно читается там под 955 г.: "Post longum tempus inperator Merseburch veniens a quodam proditore conperit, exuvias eiusdem

по предположению Г. Шлимперта, специально занимавшегося славянскими антропонимами в средневековых немецких источниках, это может быть либо древнесорбск. имя *Koch-v-k, образованное от глагола *kochati ("любить"), или патроним от гипотетического для сорбов, но имеющего параллели в других славянских языках имени *Koch (этимологически связанного с тем же глаголом) [47. S. 63, 213]¹¹. Заслуживает внимания и сам термин senior. Его нельзя обязательно понимать, как прямой перевод на латынь некоего славянского понятия (типа "старейшины"). Титмар мог его употреблять и по отношению к князьям (по мнению А. В. Назаренко, к тем из них, кто не был суверенным или легитимным правителем [48. С. 333 - 334]). Именно так названы, например senior venerabilis Добремир (Добромир) - некий западнославянский династ, чья дочь стала третьей женой польского князя Болеслава I [43. IV. 58. S. 198]¹², и древнерусский князь Святополк Окаянный [43. VIII. 32. S. 530]. В. Шлезингер предположил, что Cuchavicus мог быть потомком сорбских primores, упоминающихся во франкских источниках IX в. в качестве категории населения высокого статуса, промежуточной между князьями (reges, principes, duces) и простыми людьми. Резиденциями таких primores, как полагает историк, могли быть укрепленные поселения (castella), о которых применительно к сорбскому "малому племени" колодичей (Sorabi qui Colodici vocantur) идет речь в "Вертинских анналах" под 983 г.: "Саксы между тем, сражаясь с сорбами, которых называют колодичи у Kesigesburg, подкрепленные помощью небес, одержали победу, и, убив князя Чимисла, захватили этот город и одиннадцать укрепленных поселений" [49. Р. 35]. Шлезингер справедливо замечает, что эти укрепления "были слишком многочисленны, чтобы они все могли служить в качестве резиденций для гех'а или dux'a" [50. S. 76, 83 - 84]. В "Вертинских анналах", по крайней мере, говорится об 11 взятых саксонским войском castella, а князь (rex) упомянут один, и сидит он в городе (urbs). Одной из таких castella мог быть и Цвенкау. По мнению Я. Бранкачка, Чимисл принадлежал к кругу знати, выросшей из слоя деревенских старост (Dorfältesten), которые в некоторых случаях могли быть и главами округов (жуп или civitates, по "Баварскому географу"), состоявших из нескольких деревень [51. S. 173]. Так или иначе, senior Cuchavicus, по всей вероятности, был сохранившим свой статус благодаря расположению к нему германского императора представителем славянской (сорбской) "племенной" знати [52. S. 24; 44. S. 134]. Употребление термина senior в "Хронике" Титмара не противоречит такой интерпретации: как отмечает Р. Кётцшке, "там, где оно не указывает на возраст, оно используется для обозначения властного статуса (Herrenstellung)" [52. S. 24. Anm.]. Считать его дружинником нет

a Slailis in Zuencouua sub Euchauuico seniore sibi multum dilecto haberi" [45. S. 188], но находится во фрагменте текста, заимствованного из "Хроники" Титмара [45. S. 188. Ann. 8]. Написание имени славянского "сениора" у Саксонского анналиста совпадает не с чтением оригинального списка "Хроники" Титмара, а с вариантом Корвейской переработки [43. II. 38. S. 87], что неудивительно, так как факт использования Саксонским анналистом именно переработанной редакции "Хроники" Титмара установлен (см. [46. S. 147 - 148]). Корвейская переработка Титмара и вслед за ней Саксонский анналист называют славянина Euchavicus. Хотя, по мнению некоторых ученых, интерполяции Корвейской переработки могут восходить к несохранившемуся списку "Хроники", изготовленному самим Титмаром [44. S. 144], в данном случае мы, очевидно, имеем дело с ошибкой в позднем тексте, так как имя Euchavicus в отличие от Cuchavicus, по-видимому, не поддается адекватной этимологизации.

¹¹ Гавлик предлагает, правда, без всякой аргументации вариант "Кукавик" [30. S. 193].

¹² Об этнической принадлежности Добремира существует две точки зрения. Одни исследователи считают его одним из князей лужичан, другие - вислян в Малой Польше [44. S. 171 - 173].

никакой возможности, так как применительно к полабским славянам и сорбам "отсутствуют всякие сведения о существовании такой организации дружины, которая была представлена "дружиной" в Киевской Руси" [53. P. 118]¹³.

Во многих документах XIII-XIV вв., относящихся к анхальтским, мерзебургским и частично наумбургским деревням, зафиксированы seniores - "старцы", "старейшины", причем все это были исключительно славянские деревни, и "все они сами были славянами". По мнению одних исследователей, также изначально применялся к славянам немецкий аналог этого латинского термина - eldesten, по мнению других, этот термин использовался по отношению к старостам в немецких деревнях, но структурно он также соответствовал "славянскому" понятию seniores [55. S. 49 - 50]. Так или иначе, вполне возможно, что мы имеем дело с переводом/переводами славянского, сорбского, обозначения.

Хр. Любке полагает, что такие "старейшины" ("elders") были и у велетов (лютичей), в источниках они скрываются за стереотипными латинскими обозначениями: они возглавляли кланы, а их опорными пунктами могли быть укрепления - 95 civitates, отмеченных "Баварским географом". Конечно, это предположение весьма гипотетично, и ничем не сильнее предположений о дружинном статусе велетской знати, но существует грамота Отгона III (993 г.), в которой упоминается о том, что peninsula Poztupimi (современный Потсдам с полуостровом на р. Гавель) ранее принадлежал некоему Хотемыслу (Chotemysl) (хотя "старейшиной" он там не назван). Археологические раскопки показали, что находившееся там укрепленное поселение также, по-видимому, было его владением [56. Р. 385 - 386]. Хотемысл явно был одним из лютичских primores, но никаких оснований считать его представителем служилой знати нет, у него была своя зона влияния и свой укрепленный опорный пункт. Никакого отношения к той дружине, которая, согласно Горскому, "на начальном этапе своего развития проживает обособленно на содержании предводителя" [57. С. 82 - 83]¹⁴, он явно не имел. Считать же его подобием древнерусского боярина XII - XIII вв., поселившегося в своем владении в результате так называемой "разложения дружины", было бы явной модернизацией.

В более позднее время - первой трети XII в., но вновь применительно к славянскому обществу, в котором отсутствовали многие институты государственности¹⁵, - городам Западного Поморья - также зафиксированы данные о существовании недружинной знати. Общественный строй поморских городов получил достаточно яркое отражение в агиографических текстах о миссионерских путешествиях епископа Отгона Бамбергского в 20-е годы XII в. Наиболее ранним из имеющихся трех текстов является анонимное сочинение так называемое Прюфенингского монаха (далее - VP), написанное между октябрем 1140 и летом 1146 гг. и основывающееся на весьма достоверной письменной и устной традиции; авторы двух других, работавшие в 1150-е годы монахи Эбон и Герборд, пользовались VP, но имели и свои независимые источники, также достоверные (в частности,

¹³ Любке приводит любопытный пример из "Фульдских анналов": когда в 869 г. возникла необходимость в ходе войны с восточнофранкским королем Людовиком Немецким, сорбам пришлось специально нанимать чешский отряд - Behemi, "qui a Sorabis mercede conducti fuerant" [54. P. 118. Footnote] (cm. [55. S. 69]).

¹⁴ Кстати сказать, в этой более ранней работе Горский высказывает гораздо более осторожную и, на мой взгляд, более справедливую точку зрения на проблему недружинной знати у восточных славян [57. С. 36].

¹⁵ О догосударственном характере политического устройства Западного Поморья до середины XII в. см. [58. С. 129 - 130].

рассказы спутников епископа по миссионерским путешествиям) [59]. Автор одного из них, монах бенедиктинского монастыря св. Михаила (Михельсберг) рядом с Бамбергом Эбон, работавший в 1151 - 1159 гг., неоднократно упоминает среди поморянской элиты maiores natu (дословно: "старших по рождению, по происхождению"; в классической латыни maiores natu - это "пожилые люди" [60. С. 505]). Примеры многочисленны [61. S. 77, 106, 115 - 116, 124]. По именам авторы житий упоминают двух представителей элиты Щецина: Домаслава (Domazlaus, Domizlaus, Dumuzlaus) и Вышака (Wirtsca, Wirtschachus, Witscacus) и одного - Волина: Недамира (Nedamirus).

О первом Прюфенингский монах сообщает, что он был "unus de primoribus civitatis" [62. II. 9. S. 92] ("один из первых/знатнейших в городе"), что мало о чем говорит, так как слово primores, как и древнерусское "старейшины", не обладало четким терминологическим значением, зато имело библейские параллели [62. S. 92. Ann.]. Согласно Эбону, он был "самый выдающийся среди щецинцев телом и душой, а также размером богатства и знатностью рода" ("corpore et animo ас diviciarum copia, sed et generis nobilitate inter Stetinenses eminentissimus"), причем его почитали так, что "и сам князь [Западной] Померании Вартислав без совета с ним и его согласия ничего не предпринимал, но все дела, как общие, так и частные, планировались в соответствии с его волей" [61. II. 9. S. 69]. Ко времени первой миссионерской поездки еп. Отгона (1124 - 1125 гг.) Домаслав уже был (если верить Эбону, у Герборда другая версия) "некогда" (olim) крещен в Саксонии, но члены его семьи, и даже жена оставались язычниками. Обращение было решено начать с его родственников и близких. В результате крещение приняла "вся его семья" (omnis familia eius), в которой оказалось "anime [...] plus quam quingente" ("более пятисот человек"), среди которых были "propinqui eius et amici cum domesticis suis" [61. II. 9. S. 70] ("родственники и друзья с его домочадцами"). Перевод этот условен, так как в средневековой латыни amicus - не столько "друг", сколько протеже, лицо, находящееся под покровительством, a domestici - не "домочадцы" в классическом древнеримском смысле (члены familia, состоявшей из родственников, клиентов, вольноотпущенников и рабов), а слуги разного статуса, "министериалы" [63. Р. 44, 348]. Герборд называет его civis nobilis, что может означать как "знаменитый горожанин", так и "знатный горожанин". После своего обращения он стал одним из главных помощников еп. Отгона в деле крещения щецинцев, и действовал вместе "со своими друзьями и родственниками" (cum amicis et cognatis suis). Немалую роль он сыграл и во время решающего городского собрания, в ходе которого он "подобно глашатаю рукой и голосом сдерживал ропот недовольного народа", пока миссионер обращался к людям со специальных ступеней (gradus lignei) [64. II. 26. S. 175, 177 - 179].

Со вторым щецинским вельможей - Вышаком - мы встречаемся во время второго миссионерского путешествия "апостола поморян" в 1128 г. VP сообщает о нем со свойственным ей лаконизмом, что он был "predives ас prepotens" ("чрезвычайно богатый и могущественный") и незадолго до описываемых событий посещал Данию ("ad Danorum provintiam paulo ante transierat") [62. III. 10. S. 128- 129]. Эбон рассказывает о нем значительно подробнее: это "могущественнейший из горожан" ("potentissimus de civibus"), "знаменитейший среди сограждан богатством и славой". Известен он был тем, что "имел обыкновение часто плавать в землю датчан и привозить из нее добычу". Для одной из своих "навигаций", а по сути дела грабительской экспедиции, он сумел снарядить для нападения на "враждебных ему датчан" целый флот в шесть кораблей [61. III. 2. S. 94 - 95]. По

подсчетам специалистов общая численность войска Вышака должна была достигать 250 чел. с учетом того, что на одном корабле размещалось 44 чел. [64. S. 95. Ann.].

О волинском Недамире мы узнаем от Эбона, что ко времени первого миссионерского путешествия Отгона Бамбергского он был тайным христианином и, что для нас в данном случае важнее, "славнейшим среди сограждан богатством и могуществом" ("diviciis et potentia inter suos opinatissimus"). Его богатство и слава также были связаны с морским промыслом: он смог предоставить миссионерам для переезда в Щецин "три больших корабля, груженых большим запасом продовольствия" [61. II. 8. S. 68 - 69] (см. также [64. II. 26. S. 111 - 112 ]).

Таким образом, в западнопоморских городах часть общественной элиты в житиях еп. Отгона именуется понятием, связанным со "старостью", "старшинством". Обращает на себя внимание также и то, что речь явно идет именно о социальной категории, а не просто о стариках, так как словосочетание maiores natu постоянно выступает в паре с терминами, явно характеризующими лиц высокого статуса (principes, primates). Мы, как и в предыдущих случаях, увы, не знаем, каково было славянское наименование этих maiores natu, но ясно, что это, во-первых, знать, во-вторых, знать неслужилая, поскольку западнопоморские города в то время были автономны по отношению к князю и не управлялись его дружинниками. Конкретные типажи поморянской знати, о которых шла речь выше, конечно, совершенно не вписываются ни в феодальную, ни в дружинную схемы. С другой стороны, у нас нет больших оснований говорить применительно к ним и о родоплеменной аристократии. Для науки XIX в., в которой господствовала эволюционистская концепция о переходе от "родового быта" к "государственному", здесь не было проблемы: государствам предшествовали кровнородственные объединения низшего (собственно роды) и высшего (племена) уровней (см. на западнославянском примере [65. S. 142 - 144]). Марксистская историография интерпретировала эту схему по-своему (в рамках представления о смене "общественно-экономических формаций"), но в сущности сохранила ее основы в неприкосновенности. Везде и всегда должны были существовать "родоплеменные" общности, а значит, и "родоплеменная" аристократия. Эта теоретическая парадигма определяет сознание многих ученых и в наше время. Так, Горский, ставящий, как уже говорилось, под сомнение существование "племенной" знати в известных исторически славянских обществах, совсем не отрицает ее существования в принципе; она должна была существовать и, по мнению историка, "несомненнно (курсив мой. - П. Л.) существовала в праславянских племенах "дорасселенческого периода"" [66. С. 19] - несмотря на то, что о последних нам не известно ровным счетом ничего¹⁶. Более того, никакого единого "родоплеменного" строя не наблюдается и у древних германцев, относительно которых существует значительно больше данных, чем о славянах. Очень четко об этом написал В. Поль в новейшем обзоре проблемы: "Одного (древне)германского общественного строя не существовало. У разных германских народов были очень разные формы организации власти, от надрегионального королевства Марбода до региональных (мелких) королевств алеманов, вплоть до gentes, у которых, очевидно, королевская власть отсутство-

¹⁶ Ссылки на общеславянскую лексику вряд ли помогают делу: наличие в ней слов *l'udъ/*l'udьje или *gospod'/*gospodinъ свидетельствует, конечно, о какой-то дифференциации, но ничего не говорит о ее природе и тем более не позволяет делать выводы о том, что первые - это именно "свободные общинники", а вторые - "племенная знать" (ср. [17. С. 157]); эти выводы вытекают не из источников, а из теоретических представлений, основывающихся на концепции Моргана - Энгельса.

вала. Также не прослеживается линейное развитие, якобы ведшее к усилению позиций королей; еще в VIII в., наряду с организованной королевской властью у франков существовали не имевшие королевской власти саксы" [67. S. 65].

Выше уже шла речь о том, что сама "племенная" парадигма в свете современных научных данных ставится под сомнение. Что касается аристократии в догосударственных общностях, то тут ситуация весьма неоднозначна. Если говорить о европейских обществах, схожих со славянскими "племенами" в хозяйственно-культурном отношении, то повсюду элитарные группы, не принадлежащие при этом к дружине, обнаруживаются. Например, у балтийских пруссов такая категория населения была отмечена уже в англосаксонском тексте путешественника Вульфстана, побывавшего в районе современного Эльблонга ок. 900 г. В нем говорится, что в "Эстланде" "в каждой крепости был король" ("on ælcere byrig bið cyningc"); "король и ricostan men (доел.: "могущественнейшие люди". - П. Л.) пили кобылье молоко" ("se cyning 7 þa ricostan men drincað myran meolc"), а остальные - unspedigan ("бедные") и peowan ("рабы") - пили мед (medo) [68. P. 17]. В гораздо более позднее время, у Петра из Дусбурга этим категориям соответствуют латинские понятия: reges, nobiles, communis populus [31. S. 16]. Таким образом, у пруссов какая-то знать ("короли" и ricostan теп) имелась. Прусские нобили не были дружинниками, последние, вероятно выступали в немецких источниках под наименованием "Witinge" (от прусск. witing, этимологически связанного со славянск. "витазь") [31. S. 26 - 28]. Точно так же у всех без исключения германских племен наличествовала элитная прослойка. Другое дело, что в разных племенах она имела разную природу, и нет возможности свести все ее варианты к одной схеме и вписать в одну - будь то "родоплеменную", "дружинную" или "феодальную" модель. Так, у ряда германских племен (например, у франков или баваров), как и в любом, даже самом примитивном обществе, были лидеры, могущественные люди, но они не составляли замкнутой группы и их влияние, весьма большое в реальности, никак не фиксировалось законом. Повышенным вергель-дом охранялись определенные должностные лица, но их статус не передавался по наследству. У алеманов, бургундов и лангобардов существовало деление на ранги, основывавшееся, вероятно, на месте каждого члена объединения в войске (яснее всего это зафиксировано для лангобардов). Это место было тесно связано с "качеством" (qualitas) человека, и высокое "качество" не было жестко детерминировано происхождением, но зависело и от личных свойств. Границы между рангами были преодолимы, и в целом деление на аристократию и рядовое население отсутствовало. В других германских общностях (у саксов, фризов и тюрингов) наблюдается, напротив, именно такое четкое разделение свободных людей на аристократию и рядовое население. В частности, принадлежность человека к саксонским эделингам определялась именно происхождением, а не богатством или военным снаряжением. Применительно к этим племенам и можно говорить о "родовой аристократии", естественно, понимая под родом родственное объединение, а не обязательно экзогамный союз по Моргану - Энгельсу. В высшей степени существенно, что в латинских источниках по отношению ко всем этим чрезвычайно различным элитным группам могли использоваться одни и те же понятия: nobiles, optimates, primi и т.д. (об элитных группах у германцев см. [69. S. 205 - 253]). Определить их сущность можно только в результате тщательного изучения соответствующих племенных "правд" (leges barbarorum). К сожалению, в нашем распоряжении нет древлянской, радимичской или северянской "правд", поэтому суждения о характере восточнославянской "племенной" знати на основе

эпитетов, встречающихся в нарративных источниках и носящих, главным образом, литературный характер, будут неизбежно произвольными. Однако нет никаких серьезных оснований считать, что у славян отсутствовали недружинные элитные группы, разнообразные формы которых известны у балтов или германцев.

Наши поморянские герои предстают перед нами в источниках как лидеры местного общества, высокое положение которых основывается: а) на выдающихся личных качествах; б) богатстве; в) родовитости. Именно это позволяло им концентрировать вокруг себя "родственников и друзей" - клиентелу, которая в случае чего могла поддержать их, в том числе и с оружием в руках. Но каких-либо формальных служебных отношений с князем у них не существовало. Больше всего такой тип лидерства напоминает предложенную французским этнологом М. Годелье для примитивных обществ модель "грейтмена" - нечто среднее между классическим вождем, власть которого строго передается по наследству и сохраняется как в военное, так и в мирное время, и "бигменом" (термин М. Салинза [70. P. 162 - 188]¹⁷), авторитет которого связан, главным образом, с личным богатством и умением его перераспределять. Лидерство грейтмена, базирующееся, прежде всего, на личных качествах, обычно связано и с богатством, и с военными успехами, но носит гораздо более аморфный и неформальный характер, чем власть вождя. В военное время оно неоспоримо, в мирное время - может быть почти незаметным, хотя его авторитет сохраняется [72]. Любопытно отсутствие данных о каких-либо титулах у обсуждаемых персонажей, что характерно именно для грейтмена, а не вождя. Разумеется, недостаток сведений позволяет судить обо всем этом со значительной долей условности, и, конечно, напрямую тех же лидеров довольно уже развитых городских центров Западного Поморья сравнивать с меланезийскими бигменами и грейтменами нельзя. Тем не менее, стоит заметить, что "модели грейтмена" идеально соответствуют представители элиты еще одного этнической общности "варварской Европы" - балтийских пруссов, которые сохраняли свои общественные и религиозные (языческие) традиции вплоть до XIV в. В силу последнего обстоятельства о знати прусских племен известно существенно больше, чем о знати племен славянских. Между тем, как отмечает X. Ловмяньский, изучивший социальный строй балтских племен, у пруссов вожди (в латиноязычной "Хронике земли Прусской" Петра из Дусбурга: capitanei, duces) избирались на время войны, полномочия их носили временный характер. В то же время выдвигались они из среды местных нобилей, выделявшихся авторитетом и богатством [73. S. 308 - 309]. В качестве примера польский исследователь приводит упомянутого Петром из Дусбурга прусского нобиля Скуманда, который сначала, в повествовании о войне одной из "племенных" прусских областей, Судовии, с Орденом назван "вождем судовов" ("Sudowitarum capitaneus"), а потом оказывается вождем только одной из волостей (territorium) Судовии - Красима ("capitane[us] dicti territorii"). При этом он характеризуется как человек "могущественный [...] и богатый" (potens [...] et dives) в этой волости [74. Pars III. 166. S. 128, 206. S. 143, 210. S. 142] (русский перевод см. [75. С. 119, 133, 134]).

Таким образом, использование этнологических моделей, не исключено, поможет размышлениям над тем, о каких типах знати может в принципе идти речь применительно к ранним славянским обществам.

Приведенные выше данные позволяют предполагать, что в славянских догосу-

¹⁷ Попытку применить теоретические разработки Салинза и Годелье к ранней истории славян см. [71. P. 315 - 329].

дарственных общностях (по крайней мере, в некоторых из них) могла существовать прослойка недружинной знати, вероятно, часто характеризовавшаяся понятиями, имеющими отношение к "старости", "старшинству". По-видимому, они обозначали не физическую старость, а символизировали высокий социальный статус. Речь идет, конечно, именно о возможности существования такой прослойки, а не о том, что она была везде и всегда. Славянские общества были весьма разнородны, и их социальные характеристики нельзя свести к одной схеме. Кроме того, необходимо сделать и другую оговорку. Значительная часть приведенных выше материалов относится к полабским и поморским славянам, которые часто в историографии рассматриваются как некое исключение, отклонившееся от магистрального пути развития, по которому шли те славяне, на чьей территории сформировались раннесредневековые государства: Польша, Чехия, Русь. Подробное обсуждение этой проблемы вновь увело бы нас в сторону, поэтому отмечу вкратце два обстоятельства.

Во-первых, уникальность полабских и поморских славян существует только, если ограничиваться собственно славянскими территориями. Если же обратиться к другим регионам "варварской Европы", мы увидим чрезвычайно любопытные параллели. Применительно к лютичам, у которых, как известно, отсутствовала княжеская власть, об этом очень точно написал К. Модзелевский: "Ученые, занимающиеся полабскими славянами, склонны трактовать лютичей как исключение из правила, своего рода достопримечательность, порожденную специфическим стечением исторических обстоятельств. Достаточно, однако, преодолеть этнические перегородки и посмотреть за Лабу, чтобы констатировать далеко идущее сходство между лютичами и саксами" [69. S. 356] (у которых также не было королей или князей). Что касается поморских славян, то Б. Н. Флоря и В. К. Ронин, определенно утверждают, что политическая структура их социума до середины XII в. была "принципиально сходна с политическим устройством шведских земель в IX-XI вв." и, следовательно, также не может считаться уникальной в контексте "варварской Европы" [58. С. 130]. Впоследствии всюду там (за исключением народов, которые были покорены завоевателями и прекратили свое историческое существование) - и в Саксонии, и в Поморье, и в Швеции - сформировалась раннесредневековая государственность, несмотря на значительные особенности, схожая с той, которая сложилась в других областях "нероманской" Европы.

Во-вторых, однозначное отнесение Руси к общей "центральноевропейской модели", суть которой состояла в господстве княжеско-дружинной знати над рядовым населением, осуществлявшимся с помощью централизованной эксплуатации, требует существенных оговорок. В такую модель очень сложно вписать социальный строй русского Северо-Запада, который в то же время имеет явные параллели с социальной системой, существовавшей в раннее Средневековье в городах Западного Поморья. Наконец, такой важнейший политический фактор на Руси, как вече, также не находит адекватного объяснения в рамках "дружинной" модели (если в Польше или Чехии городские собрания, напоминающие древнерусское вече, носили эпизодический характер, а власть в городах всецело принадлежала князьям, то на Руси городское вече, как известно, и в XII в. неоднократно их приглашало и изгоняло). Разумеется, это не означает того, что "дружинная модель" вообще нерелевантна для Руси и ее нужно заменить какой-нибудь другой схемой, наоборот, она объясняет многие особенности ее общественного строя. Это лишь означает, что на колоссальной территории Древнерусского государства,

образовавшегося в результате объединения разнородных славянских и неславянских "племенных" общностей под властью династии Рюриковичей, действовали разные социально-экономические и политические тенденции. И это обстоятельство не дает возможности ограничить поле сопоставления только какой-либо одной "моделью" или схемой, но заставляет изучать социально-политический строй Руси в контексте всей "варварской Европы".

В этой сравнительно-исторической перспективе следует, думается, рассматривать и древнерусских "старейшин" и "старцев". Заслуживает внимания точка зрения по этому поводу, высказанная еще Насоновым, согласно которой идея Строева о литературном происхождении понятия "старцы градские справедлива лишь частично: "прибавление "градские" навеяно литературными воспоминаниями", но "старцы" как таковые - "вполне реальный и характерный институт общественного быта". В подтверждение историк приводил упоминание maiores natu в описании миссионерских поездок Отгона Бамбергского [76. С. 25] (хотя, как мы видели, есть и гораздо более ранние упоминания, относящиеся к X в.). Даже если вслед за Львовым и Завадской считать, что лексемы "старцы" и "старейшины" в живой речи восточных славян не использовались, в ней, несомненно, присутствовали слова с близкой семантикой. Так, в живом языке, несомненно, использовалось слово "старосты": к наблюдениям Львова о том, что оно встречается в древнерусских оригинальных памятниках и "ни одного разу не встречается в памятниках ст. -слав. письменности" [11. С. 185 - 186], можно добавить еще и то, что это слово имеется в берестяных грамотах домонгольского времени, самая ранняя из них - N 900 - относится по стратиграфическим данным к 20 - 30-м годам XII в. [77. С. 286, 312, 319 - 320, 382,408]. Кроме того, в новгородской берестяной грамоте N 831 (по стратиграфическим данным датируется 2-й четвертью XII в.) есть другая лексема - "старьшии"; так в ней назван некий Рагуил ("отъ коузьме и отъ дети его къ рагоуилови ко старьшоум[о](у)"), которого А. А. Гиппиус отождествляет с Рагуилом - ладожским посадником в 1132 г., и одновременно с упоминающимся позднее боярином и тысяцким князя Владимира Мстиславича Рагуилом Добрыничем [77. С. 302 - 304]. А. А. Зализняк отмечает, что "старший" в этом контексте "скорее всего обозначает не возраст, а должность" [77. С. 304]. По мнению С. И. Иорданиди, эту форму корректнее транскрибировать не как "старыпомо<у>, а как  [78. С. 356]. Именно в такой форме встречается это субстантивированное прилагательное в древнейшем списке Е рижской редакции договора Смоленска с немецкими городами 1229 г.: "Роусиноу же не  приставити децьского на немчича Смоленьске, нъ переже  емоу стареишемоу. Оже старейший его не оумолвить, то лзе емоу децьскыи приставити" [79. С. 43]. В высшей степени существенно, что в других списках (D рижской редакции и А готландской) "старейшему" соответствует "староста" [79. С. 33, 23], что обнаруживает тождество этих обозначений. В договоре имелись в виду немецкие купеческие старосты (= "старейшие"), но нас в данном случае интересует само наличие таких терминов в живой языковой практике. Этот момент не очевиден, поскольку формы на  живому народному языку, "за небольшими исключениями, были чужды". К таким исключениям и относится форма  впоследствии эволюционировавшая в форму "старший", - "одна из наиболее употребительных форм сравнительной] с[тепени] в письменности древнерусского периода, ориентированной на народно-разговорный язык" [78. С. 356 - 358].

Безусловно, "старосты" и "старшие" ("старейшие") XI-XII вв. не имели уже

отношения к восточнославянским "племенам" и к "племенной" знати (например, в берестяной грамоте N 676 50-х - сер. 90-х годов XII в. старостой оказывается носитель скандинавского имени Якун [77. С. 382]). Значение этих терминов было совершенно иным. Но они убедительно показывают саму возможность существования обозначений подобного рода и в догосударственных общностях, которые были вытеснены впоследствии литературными наименованиями. Имея в виду западнославянские данные о seniores, можно говорить о высокой вероятности этого. Как уже говорилось, точные славянские соответствия греческих, арабских, латинских терминов в южно- и западнославянских регионах неизвестны. Но есть основания предполагать, что это могли быть те же "старосты" и "старшие", что, по-видимому, имело место у восточных славян. Так, в языке лужицких сербов оба этих слова - и "старосты", и "старшие" как субстантивированное прилагательное - зафиксированы¹⁸. Первое, например, встречается в написанном на немецком языке официальном документе из города Герлица (1376 г.): "Myt dem staraszem auf dem Lande", где староста - деревенское должностное лицо. Яркий же пример употребления слова "старший" в значении "член высшего слоя населения, общественной элиты" - упоминание в переводе Евангелия (Мф.: 21, 23): "A teho luda starschi" (речь в Новом Завете идет, конечно, не о стариках, а о "старейшинах (иудейского) народа") [81. S. 1355 - 1356]. Слово "староста" распространено как в восточно-, так и в западнославянских языках (польском, чешском, словацком, верхнелужицком) [82. С. 747]. Есть данные о его существовании и в языке по-лабских славян [83. S. 765 - 766]. Этимологически оно связано с понятиями "старость" и "старый", а лексемы, родственные последнему, есть и в ряде древних индоевропейских языков, таких, как древнеисландский или древнеиндийский, где они имеют значение характеристик чего-то (кого-то) выдающегося ("большой", "сильный", "крепкий", "важный" и т.д.).

Впоследствии, конечно, и такие, вероятно, изначально литературные понятия, как "старцы" или "старейшины" представляли собой уже не фикции, а термины, использовавшиеся древнерусскими книжниками для характеристики реальных групп населения. Об этом, в частности, свидетельствует их употребление применительно к другим этносам, где существование местной знати несомненно (например, представитель финно-угорского населения - известный Пелгусий из жития Александра Невского именуется "старейшина в земли Ижерьскои" [84. Т. III. С. 292]).

Предложенное понимание подтверждается и данными русских народных говоров. Слово "старейшина" в них вообще не зафиксировано, а слово "старец" не фигурирует в социальном значении [85. С. 67, 68 - 69]. Зато фиксируются "старший" ("старшóй") как субстантивированное прилагательное, обозначающее лицо, возглавляющее семью, артель, распоряжающееся в ней, и "староста" [85. С. 87, 83]¹⁹.

Таким образом, представляется доказанной возможность существования у славян недружинной (или, по сложившейся терминологии, племенной) знати, к

¹⁸ На этом основании В. Прохазка уже высказывал предположение о том, что саксонские supani и eldesten могли именоваться "старостами" [80. S. 42].

¹⁹ Попутно замечу, что приведенный в этом словаре пример к значению слова "старшие" (мн., в знач. сущ.) со ссылкой на В. И. Даля: "Как старшие положат, на том и пригороды станут" (С. 83) -следствие недоразумения. Даль взял эту фразу не из народных говоров, а из Лаврентьевской летописи, из известного рассказа о вечевых порядках на Руси [84. Т. 1. Стб. 377 - 378].

которой могли прилагаться термины, связанные с возрастными обозначениями²⁰. Вполне вероятно, что у восточных славян поздние термины литературного происхождения ("старейшины", "нарочитые мужи" и др.) вытеснили реально существовавшие понятия, обозначавшие эту прослойку (типа "старейший"/"старший" или "староста").

СПИСОК ЛИТЕРАТУРЫ

1. Соловьев С. М. Сочинения. М., 1993. Кн. 1. История России с древнейших времен. Т. 1 - 2.

2. Ключевский В. О. Боярская дума древней Руси. М., 1909.

3. Владимирский-Буданов М. Ф. Обзор истории русского права. М., 2005.

4. Пресняков А. Е. Княжое право в древней Руси. Очерки по истории X - XII столетий. М., 1993.

5. Свердлов М. Б. Переходный период: от племени к государству // Правящая элита Русского государства IX - начала XVIII в.: Очерки истории. М., 2006.

6. Строев В. И. По вопросу о "старцах градских" русской летописи // Известия Отделения русского языка и словесности Российской академии наук. 1918 г. Пг, 1919. Т. XXIII.

7. Фроянов И. Я. Киевская Русь. Главные черты социально-экономического строя. СПб., 1999.

8. Тихомиров М. Н. Древнерусские города. М., 1956.

9. Завадская С. В. О "старцах градских" и "старцах людских" в Древней Руси // Восточная Европа в древности и средневековье. М., 1978.

10. Завадская С. В. К вопросу о "старейшинах" в древнерусских источниках XI-XIII вв. // Древнейшие государства на территории СССР. 1987 г. М., 1989.

11. Львов А. С. Лексика "Повести временных лет". М., 1975.

12. Fried M. The Notion of Tribe. Menlo Park, 1975.

13. Кабо В. Р. Первобытная доземледельческая община. М., 1986.

14. wiece plemienne. Katowice, 1999 (Prace Naukowe Uniwersytetu  w Katowicach. N 1841).

15.  P.Tmdne  Polski.  2008.

16. Маркс К., Энгельс Ф. Сочинения. М., 1961.

17. Буданова В. П., Горский А. А., Ермолова И. Е. Великое переселение народов. Этнополитические и социальные аспекты. М., 1999.

18. Горский А. А. О "племенной знати" и "племенах" у славян // Florilegium. К 60-летию Б. Н. Флори. М., 2000.

²⁰ Возрастными терминами, разумеется, не исчерпывается вероятная терминология славянской догосударственной знати. Например, возможность использования в живом языке эпитета "лучьшии" для обозначения знатного лица свидетельствуется очень ранней новгородской берестяной грамотой N 246 (датируется по стратиграфическим данным сер. 20-х - сер. 90-х годов, а скорее всего, - до 50-х годов XI (!) в., т.е. временем, когда некоторые восточнославянские "племена", безусловно, существовали). В ней упоминается некий "лоуцьшии новъгорожянинъ" - "знатнейший новгородец" [77. С. 280 - 281; 86. С. 436]). На память сразу приходят древлянские "лучшие мужи" из рассказа о мести княгини Ольги. В. Фритце уже обратил внимание на терминологическую близость между последними и ободритскими meliores ас praestantiores (дословно: "лучшие и превосходнейшие") [87. S. 181 - 182]. Горский ссылается на то, что древлянские "лучшие мужи" в другом месте летописи названы также "дружиной" (как доказательство того, что они могли быть членами "княжеской дружины"), представителями "новой служилой знати" [18. С. 62], однако, сами древляне сказали Ольге:  суть дружина наша (а не князя. - П. Л.), ихъ же послахомъ (а не князь послал. - П. Л.) по тебе?" (ср. также летописные указания на то, что Древлянская земля, прежде всего, избирала и посылала "лучших мужей" в Киев [84. Т. III. С. 110 - 112; Т. 1. Стб. 55 - 57]. Не так все однозначно и со скептической оценкой этого фрагмента Горским ("несет легендарные черты и записан через много десятилетий после описываемых событий" [18. С. 61 - 62]. Эпический характер повествования очевиден, но его отдельные детали вполне могут быть достоверными, во всяком случае, как выясняется, вопреки А. А. Шахматову, он появился не в "Начальном своде" 90-х годов XI в., а относится к "наиболее архаичному пласту текста" Начальной летописи [88. Р. 179. Примеч.]. Этот "древнейший пласт" разными исследователями датируется временем от конца X в. до 30-х годов XI в., следовательно, о многих десятилетиях речь не идет - в эпоху написания текста могли быть еще живы современники событий и уж во всяком случае, их дети.

19.  Ф. Σλáβoι σι η  Еλλáδα. Θεσσαλo viκη, 1991.

20. Константин Багрянородный. Об управлении империей. Текст, перевод, комментарий / под ред. Г. Г. Литаврина и А. П. Новосельцева. М., 1989.

21. Zhekov Zh. On the Titles of Balkan Aristocracy in the 7^th-9 ^th c. // Balkan Studies (= Études balkaniques). 2003. N4.

22. Ferluga J. Archon. Ein Beitrag zur Untersuchung der südslavischen Herrschertitel im 9. und 10. Jahrhundert im Lichte der byzantinischen Quellen // Tradition als historische Kraft. Interdisziplinäre Forschungen zur Geschichte des früheren Mittelalters. Berlin; New York, 1982.

23. Любарский Я. Н. Сочинение Продолжателя Феофана. Хроника, история, жизнеописания? // Продолжатель Феофана. Жизнеописания византийских царей. СПб., 1992.

24. Hardt M. Der Supan. Ein Forschungsbericht // Zeitschrift für Ostforschung. Länder und Völker im östlichen Mitteleuropa. 1990. 39. Jahrgang.

25. Theophanes Continuatus. Chronographia / ex. rec. I. Bekkeri. Bonnae, 1838 (Corpus scriptorium historiae Byzantinae).

26. Codex diplomaticus Saxoniae Regiae / hg. von O. Posse, H. Ermisch. Leipzig, 1889. Hauptteil I. Bd. II.

27. Hardt M. Aspekte der Herrschaftsbildung bei den frühen Slawen // Integration und Herrschaft. Ethnische Identitäten und soziale Organisation im Frühmittelalter / hg. von W. Pohl, M. Diesenberger. Wien, 2002. (Österreichische Akademie der Wissenschaften. Phil.-hist. Klasse. Denkschriften. Bd. 301. Forschungen zur Geschichte des Mittelalters. Bd. 3).

28. Leipoldt J. Wesen und Wandlungen der Saupenverfassung im Amte Meißen // Vom Land und Kultur. Beiträge zur Geschichte des mitteldeutschen Ostens. Zum 70. Geburtstag Rudolf Kötzschkes. Leipzig, 1937.

29. Malingoudis Ph. Die Institution des  als Problem der frühslavischen Geschichte. Einige Bemerkungen // Cyrillomethodianum. Recherches sur l'histoire des relations helléno-slaves. Thessalonique, 1972 - 1973. [Vol.] V.

30. Havlik L.E. Slovanské státni útvary raného  Politické postaveni,  a vládni organizace státnich  ve východni,  ajihovýchodni  od 8. do 11 stoleti. Praha, 1987.

31. Wenskus R. Über einige Probleme der Sozialordnung der Prussen // Acta Prussica. Abhandlungen zur Geschichte Ost- und Westpreußens. Fritz Gause zum 75. Geburtstag. Würzburg, 1968 (Beihefte zum Jahrbuch der Albertus-Universität Königsberg/Pr. XXIX).

32. Свод древнейших письменных известий о славянах. М., 1995. Т. II. VII-IX вв.

33. Theophylacti Simocattae Historiarum libri octo / rec. I. Bekkerus. Bonnae, 1834 (Corpus scriptorum historiae byzantinae).

34. A Greeko-English Lexicon, compiled by H.G. Liddell and R. Scott, revised and augmented throughout by sir H. Stuart Jones with the assistance of R. McKenzie and with the cooperation of many scholars, with a revised supplement. Oxford, 1996.

35. Benedicty R. Die auf die frühslavische Gesellschaft bezügliche byzantinische Terminologie // Actes du XII Congres international d'études byzantines. Ochride, 10 - 16 septembre 1961. Beograd, 1964.

36. Theophanis. Chronographia / rec. C. de Boor. Lipsiae, 1883.

37. Lampe G.W.H. A Patristic Greek Lexicon. Oxford, 1961.

38. Engels P. Der Reisebericht des  ibn  (961/966) // Kaiserin Theophanu. Begegnung des Ostens und Westens um die Wende der ersten Jahrtausend. Gedenkschrift des Kölner Schnütgen-Museums zum 1000. Todesjahr der Kaiserin / hg. von A. von Euw, P. Schreiner. Köln, 1991. Bd. I.

39.Widajewicz J. Studia nadIbrahima  ibn Jakuba. Kraków, 1946 (Polska Akademia  Rozprawy  Historyczno-Filozoficznego. Seria II. T. XLVI. Nr. 1).

40. Ковалевский А. П. Славяне и их соседи в первой половине X в. по данным аль-Масуди // Вопросы историографии и источниковедения славяно-германских отношений. М., 1973.

41. Мишин Д. Е. Сакалиба (славяне) в исламском мире в раннее средневековье. М., 2002.

42. Relacja  w przekazie al-Bekriego / ed. Т. Kowalski / Monumenta Poloniae Historica. Nova series. Kraków, 1946. T. I.

43. Thietmari Merseburgensis episcopi chronicon / Monumenta Germaniae Historica. Scriptores rerum Germanicarum. Nova Series. Berlin, 1935. T. IX. Hg. von R. Holtzmann.

44. Lübke Chr. Regesten zur Geschichte der Slaven an Elbe und Oder (vom Jahr 900 an). Berlin, 1985. Teil II. Regesten 900 - 983 (Osteuropastudien der Hochschulen des Landes Hessen. Reihe I. Giessener Abhandlungen zur Agrar- und Wirtschaftsforschung des Europäischen Ostens. Bd. 133).

45. Die Reichschronik der Annalista Saxo / hg. von K. Nass. Hannover, 2006 (MGH. Scriptores. T. XXXVII).

46. Naß K. Die Reichschronik des Annalista Saxo und die sächsische Geschichtsschreibung im 12. Jahrhundert. Hannover, 1996 (MGH Schriften. Bd. 41).

47. Schlimpert G. Slawische Personennamen in mittelalterlichen Quellen zur deutschen Geschichte. Berlin, 1978 (Deutsch-slawische Forschungen zur Namenkunde und Siedlungsgeschichte. N 32).

48. Назаренко А. В. Западноевропейские источники // Древняя Русь в свете зарубежных источников / под ред. Е. А. Мельниковой. М., 1999.

49. Annales de Saint-Bertin / publ. par F. Grat, J. Viellard et S. Clémencet; introduction et notes par L. Levillain. Paris, 1964.

50. Schlesinger W. Die Verfassung der Sorben // Siedlung und Verfassung der Slawen zwischen Elbe, Saale und Oder. Giessen, 1960.

51.  J. Studien zur Wirtschaft und Sozialstrukrur der Westslawen zwischen Elbe-Saale und Oder aus der Zeit vom 9. bis zum 12. Jahrhundert. Bautzen, 1964 (Schriftenreihe des Institute für sorbische Volksforschung in Bautzen bei der Deutschen Akademie der Wissenschaften zu Berlin. Bd. 23).

52. Kötzchke R. Zur Sozialgeschichte der Westslaven. Beobachtungen aus dem Mittelgebiet // Deutsche und Slaven im mitteldeutschen Osten. Ausgewählte Aufsätze. Darmstadt, 1961. S. 24.

53. Lübke Chr. Forms of Political Organisation of the Polabian Slavs (until the 10^th century A.D.) // Origins of Central Europe. Warsaw, 1997.

54. Annales Fuldenses sive Annales regni Francorum orientalis / rec. F. Kurze. Hannover, 1891 (Scriptores rerum Germanicarum in usum scholarum ex MGH recusi).

55. Hünicken R. Die Eldesten // Thüringisch-sächsische Zeitschrift für Geschichte und Kunst. 1937. Bd. XXV.

56. Lübke Chr. The Polabian Alternative: Paganism between Christian Kingdoms // Europe around the Year 1000. Warsaw, 2001.

57. Горский А. А. Древнерусская дружина (К истории генезиса классового общества и государства на Руси). М., 1989.

58. Ронин В. К., Флоря Б. Н. Государство и общество у полабских и поморских славян // Раннефеодальные государства и народности. М, 1991.

59. Petersohn J. Einleitung. III. Quellen und Vorlage // Die Prüfeninger Vita Bischofs Ottos I. von Bamberg nach der Fassung der Großen Österreichischen Legendars. Hannover, 1999 (MGH. Scriptores rerum Germanicarum in usum scholarum separatim editi. T. LXXI).

60. Дворецкий И. Х. Латинско-русский словарь. М., 1986.

61. Ebonis. Vita S. Ottonis episcopi Babenbergensis / Monumenta Poloniae Historica. Series Nova. Rec. et ann. J. Wikarjak, praef. et comm. est K. Liman. Warszawa, 1969. T. VII. Fasc. 2.

62. Die Prüfeninger Vita Bischofs Ottos I. von Bamberg nach der Fassung der Großen Österreichischen Legendars. Hannover, 1999 (MGH. Scriptores rerum Germanicarum in usum scholarum separatim editi. T. LXXI.

63. Mediae latinitatis lexicon minus / comp. J.F. Niermeyer. Leiden. 1976.

64. Herbordi. Dialogus de vita S. Ottonis episcopi Babenbergensis / Monumenta Poloniae Historica. Series Nova. Rec. et ann. J. Wikarjak, praef. et comm. est K. Liman. Warszawa, 1974. T. VII. Fasc. 3.

65. Wachowski K.  zachodnia.  2000 (wyd. 3)  towarzystwo  nauk. Wznowienia. T. 6).

66. Горский А. А. От славянского Расселения до Московского царства. М., 2004.

67. Pohl W. Die Germanen. Milnchen, 2004 (2. Aufl.) (Enzyklopädie deutscher Geschichte. Bd. 57).

68. The Old English Orosius / ed. by J. Bately. Oxford, 1980.

69. Modzelewski K.  Europa. Warszawa, 2004.

70. Godelier M. The making of great man. Male domination and power among the New Guinea Baruya. Cambridge; Paris, 1986.

71. CurtaF. The Making of the Slavs. History and Archaeology of the Lower Danube Region, с 500 - 700. Cambridge, 2002 (Cambridge Studies in Medieval Life and Thought. Fourth Series).

72. Sahlins M. Poor man, rich man, big-man, chief: Political types in Melanesia and Polynesia // Comparative Studies in Society and History. An International Quarterly. 1962 - 1963. Vol. V.

73.  H. Studia nad dziejami Wielkiego  Litewskiego.  1983 (Uniwersytet im. Adama Mickiewicza w Poznaniu. Seria Historia. Nr. 108).

74. Peter von Dusburg. Chronicon Terrae Prassiae / hg. von M. Toeppen // Scriptores rerum Prussicarum (= Die Geschichtsquellen der Preussischen Vorzeit bis zum Untergange der Ordensherrschaft) / hg. von T. Hirsch, M. Toeppen, E. Strehlke. Leipzig, 1861.

75. Петр из Дусбурга. Хроника земли Прусской / изд. В. И. Матузова. М., 1997.

76. Насонов А. Н. История русского летописания XI - начала XVIII вв. Очерки и исследования. М., 1969.

77. Зализняк А. А. Древненовгородский диалект. М., 2004.

78. Кузнецов А. М., Иорданией С. И, Крысько В. Б. Прилагательные // Историческая грамматика древнерусского языка. М., 2006. Т. III.

79. Смоленские грамоты XIII-XIV веков / подг. к печати Т. А. Сумникова и В. В. Лопатин. М., 1963.

80. Prochdzka V.  // Slavia antiqua. Rocznik  Warszawa;  1968. Т. XV.

81. Schuster-Šewc H. Historisch-etymologisches Wörterbuch der ober- und niedersorbischen Sprache. Bautzen, 1978. Bd. 18.

82. Фасмер М. Этимологический словарь русского языка. М., 1986. Т. III.

83.  etymologiczny  drzewian  Warszawa, 1993. Zeszyt 5.

84. Полное собрание русских летописей. М., 1997. Т. I. Лаврентьевская летопись. М., 2000. Т. III. Новгородская первая летопись старшего и младшего изводов.

85. Словарь русских народных говоров. СПб., 2007. Вып. 41.

86. Словарь древнерусского языка XI-XIV вв. М, 1991. Т. IV.

87. Fritze W. Probleme der abodritischen Stammes- und Reichsverfassung und ihrer Entwicklung vom Stammesstaat zum Herrschaftsstaat // Siedlung und Verfassung.

88. Гиппиус А. А. Рекоша дроужина Игореви... К лингвотекстологической стратификации Начальной летописи // Russian Linguistics. 2001. N 25.

Постоянный адрес данной публикации: