Имя доктора филологических наук профессора Л.З. Эйдлина известно не только причастным к науке о Китае и даже к науке о Востоке - его переводы классических китайских поэтов тоже могут быть названы классическими, они выполнены как бы художником-графиком - и четкостью и чистотой соответствуют оригиналу. Выпущенный в 1999 г. издательством "Петербургское востоковедение" изящный томик "Сухой тростник. Поэзия эпохи Тан в переводах Л.З. Эйдлина" не задержался на прилавках и уже издана в этой же серии поэзия Тао Юань-мина в его же переводах.
Возвращаются ветры... Возвращаются письма с далеко отступившими датами, возвращаются подаренные книги и оттиски с надписями... Ныне вернулись спасенные Б.Л. Рифтиным и И.С. Смирновым из-под обломков дома Льва Залмановича Эйдлина, рухнувшего со смертью Веры Ивановны Буниной, папки с бумагами - письма к Льву Залмановичу моего отца в большом пакете, пачки маминых и моих писем. Если соединить их с хранящимися у меня дома и в Архиве письмами самого Льва Залмановича, составится книга интересная не только историку науки. В качестве названия к ней подошло бы чеховское "Невидимые миру слезы", тоже не без юмора, но уже не чеховского. Однако просится и другое: "Невидимые миру заслуги". Мой сегодняшний рассказ - о тех заслугах Льва Залмановича, которые были видимы немногим - уверена, никто не видел и не ощущал их так, как Василий Михайлович. Об этом свидетельствуют его письма.
По примерному подсчету, Алексеев отправил своему ученику и коллеге не менее 170 писем. Лев Залманович хранил их особо и лелеял мечту опубликовать, снабдив своим комментарием-осмыслением. Ах, какая была бы замечательная книга! Но, увы, руки не дошли, как и до столь многого еще другого. После смерти Льва Залмановича я с соизволения Веры Ивановны увезла письма в Ленинград, мой муж перепечатал их - получилось не менее 150 страниц, покойный Виктор Васильевич Петров вписал вкрапленные в текст иероглифы и дал их перевод. Затем я вернула пакет Вере Ивановне, а теперь он снова возвратился ко мне.
Казнюсь теперь, что не упросила Льва Залмановича показать мне эти письма - столько возникает вопросов к нему, а главное - он сам открылся мне по-новому. Ведь в письмах отражается не только пишущий, но и тот, кому они адресуются. Мало кому еще писал Василий Михайлович с таким воодушевлением и с такой открытостью - уверенностью в понимании. Читая переписку, покоряешься самой их тональности - той интеллигентности, которой проникнуты даже чисто деловые сообщения. Стоит призадуматься: ни Алексеев, ни Эйдлин не получили интеллигентность в наследство, но получили врожденную неуклонную потребность в ней и выработали ее в себе ценою упорных и порой мучительных усилий (могу судить об этом по дневникам Алексеева, но думаю, что и Эйдлину было не проще). Возможно, кому-то такие затраты душевных сил и представляются лишними, старомодными, но это - самообман.
Лев Залманович - из тех, о ком помнят все, но каждый по-своему, иначе. Многим, наверное, он должен был запомниться таким: стоит, слегка покачиваясь с пятки на носок, и смотрит на собеседника сквозь холодные стекла очков без оправы с холодноватым, хотя и корректным терпением, а в плотно сложенных губах таится что- то барственное и - верблюжье. Но это лицо, этот облик мог в секунду смениться другим - полярным: по-детски, даже как-то наивно радостным и доверчивым. Он принадлежал к типу людей, умеющих любить, но только тех, кого можно любить. Лев Залманович любил Василия Михайловича и, по собственному признанию, полюбил с первого взгляда - в тот "исторический момент", когда Алексеев оказался "Лжеученым
стр. 201
в звании советского академика" (так называлась посвященная ему статья в "Правде" от 31 мая 1938 г.). Как-то, слушая рассказ Льва Залмановича, относящийся к тому времени, я не очень удачно схохмила: "Полюбил-то я на печаль свою академика лжеученого..." Он посмотрел на меня неодобрительно - сделал "верблюда" - какая, мол, печаль... Но печали были, и немалые. Однако больше все-таки - любви.
В числе многих подвергшихся в 38-м году яростным нападкам работ Алексеева была статья "Утопический монизм и "китайские церемонии" в трактатах Су Сюня", от которой на очередном каком-то собрании его принудили публично отказаться. Однако в 45-м году статья все-таки вышла, и ее оттиск был тут же подарен с надписью: "Дорогому Льву Залмановичу Эйдлину, ученику, коллеге, другу, первому одобрившему эту статью еще в 1938 году, на добрую память о столь многих наших беседах, касающихся "церемоний", на которые китаистам пора обратить внимание большое и окончательное". Стало быть, уже тогда Алексеев мог говорить со своим новым московским аспирантом о том, от чего его пытались оторвать, выкручивая руки.
В военные годы, оказавшись в поселке Боровом (Сев. Казахстан) с томиками китайских антологий старинной поэии и прозы, Алексеев дни напролет сидел над переводами, тоскуя об оставшихся дома словарях, страдая от отсутствия бумаги и чернил. И, конечно, куда как худшую тоску и страдания вызывали сообщения с фронтов, постоянный гнетущий страх за воевавшего на Кавказе сына. Весной 1943 г. его письма оборвались, навсегда. Но -жуткий парадокс - лишь в эти страшные, полные тревоги годы он мог работать без начальственных окриков, пустопорожных заседаний, без зряшной тормошни. Однако и без необходимых контактов, в отрыве от научной жизни. Лев Залманович - его письма и, хотя и редкие, приезды в Боровое были для Алексеева живительны, динамизировали, по его выражению, интеллект. "Ваше письмо с отзывом вселило в меня большую бодрость (впрочем, без самомнения)... Теперь моя стезя более уверенна..." "Очень рад, что Вы благословляете меня на дальнейшие сражения с диковинками "Вэнь сюаня"... Перевожу, храбро врезаясь в любые джунгли".
Все переводы и статьи, которые он писал на их базе, предназначались Алексеевым для будущей истории китайской литературы - создания устоев истории, отходящих, как он писал, от насиженной традиции. "Мои работы над материалами по истории китайской литературы" - так была названа отчетная и вместе с тем перспективная статья Алексеева, которую по его просьбе Эйдлин прочел в 1944 г. в Московской группе при Институте востоковедения. И не только прочел (чтение заняло около часа), но и смог ответить на вопросы, потому что глубоко понимал, чем и как занимается Алексеев. Признательность за эту существенную услугу - в письме от 21 мая: "Ваше сегодняшнее письмо от 8 мая - для меня целый праздник. Благодарю Вас, благодарю Вас и за письмо и за все, что Вы для меня сделали во всех направлениях... Особенно, конечно, я Вам благодарен за "представительство" в Группе с моим докладом, который, по-видимому, произвел некоторое впечатление..." О впечатлении узнаем из письма Л.Д. Позднеевой - ее письма Алексееву опубликованы недавно в "Вестнике МГУ":
"После зачтения Львом Залмановичем Вашего сообщения... Изумление и восхищение вызывают Ваши труды у нас, Ваших учеников, т.к. нам дано знать, как неимоверно трудны тексты, переведенные Вами, и какие героические усилия нужны для того, чтобы работать над ними без соответствующей справочной литературы... Ваша работа за эти годы заполнит многие и многие белые пятна в китайской литературе..." Прошу обратить внимание на эту цитату - чуть позже мне придется ее напомнить.
Так, в 40-е годы Лев Залманович стал постоянным пропагандистом работ Алексеева и, что было всего труднее, организатором их печатной судьбы - все вышедшие тогда статьи обязаны, по словам Алексеева, его мастерской опеке. Опека была делом налегким -"пробивать" алексеевские работы было сложно не только из-за общих трудностей с печатью, но и ввиду их "индивидуальных особенностей" - редакторы, боявшиеся всякого отклонения от привычного стандарта, сразу же "делали стойку" на разные обороты и словечки, не говоря уже об "идеологических моментах". Любовь к Василию Михайловичу обернулась сторожевой службой, требующей дипломатической изворотливости, шахматных ходов, лавирования, а порой и унижений, заложенных в самой ситуации, обрекавшей на уговоры-убеждения в само собой разумеющемся. На оттиске статьи "Отражение борьбы с завоевателями в истории и литературе Китая" вплотную к названию сделана его надпись: "Дорогому собрату-китаисту Льву Залмановичу Эйдлину на память о столь многих беседах об этом самом и в знак особой
стр. 202
благодарности за большую помощь собрату в его борьбе с редакторами в истории и литературе китаиста".
Вернувшись в 1944 г. в Ленинград, Алексеев оказался "и руководителем и исполнителем" кафедры ЛГУ из-за отсутствия в ее составе многих "умерших и других (5!), тех, кто нашей кафедре создали бы большую силу и научность" - так писал Алексеев Эйдлину, зная, что тот легко проставит имена и умерших (среди них особо любимые обоими Флуг и Разумовский), и "других", среди которых исчезнувшие в 1937- 1938 гг. Шуцкий, Васильев, Штукин. Положение было трудным, и Алексеев первым делом добился включения Эйдлина в штат кафедры ЛГУ. В 1945-1947 гг. Лев Залманович дважды прочитал курс истории китайской литературы, приезжая из Москвы, что было совсем не просто. Но Алексеев взывал: "Очень тяжко быть здесь одному, я изнемогаю..." Изнемогая под "профессорской колымагой", Василий Михайлович особо страдал от того, что не оставалось времени и сил для написания статей, основанных на сделанных с таким трудом переводах: "Мое боровское достояние летит ко всем чертям. Кому это на пользу?!" Достояние - 650 машинописных страниц переводов, картотека к ним и заготовки статей - по собственному его подсчету, их должно было быть написано не менее чем 200-250. "Черт знает что! Умереть вот так со своею полною торбой - "тысячелийный скакун Цзи обречен на водовозную страду!"" - стенал Алексеев, изнывая от университетской страды, а впереди было много - большая работа над "Китайско-русским словарем". И тут самым действенным помощником стал Эйдлин.
Из писем видно, что наибольшей тяжестью в этой огромной работе была, как водится, не она сама, а преодоление стоящих на пути рогаток. Согласно закону движения, выведенному Феликсом Кривиным, палок не должно быть больше, чем колес. Бывало больше. "Отчего это так завелось у нас, что неучи и лодыри диктуют мне, илоту, как плантаторы?..." Илот Алексеев легко взрывался, и илоту Эйдлину приходилось, спасая положение, быть, кроме всего прочего, еще и постоянным амортизатором.
Словарная страда в жизни Алексеева и Эйдлина, отраженная в их переписке, хотя и не полностью - были еще и постоянные теле-фоные разговоры, и личные встречи, - тема особая и, что называется, впечатляющая. Не вдаваясь в суть дела, приведу лишь несколько цитат.
Эйдлин - Алексееву. "Денно и нощно занят карточками..."
Алексеев - Эйдлину. "Одолел папку в 143 страницы за полтора дня - работа перла... Сижу за папками с остервенением".
Кроме собственно словарных работ, на долю Эйдлина приходилось немало оргдел и хлопот. В переговорах с ОГИЗом пришлось дойти даже до ЦК партии. Хорошо, что туда не пришлось идти Алексееву.
Эйдлин - Алексееву. "Теперь на нашем пути не стоит отсутствие полиграфической базы... Я отнес в ОГИЗ три папки, глав. ред. ими буквально очарована... Мне очень приятен Ваш отзыв о моей расписке, он вдохновляет меня на дальнейшее".
В оценках, которые Алексеев давал поступающим на его редактуру карточкам, самые высшие звучали так: драгоценные наблюдения, тонкие определения, изобретательные переводы, точные, пряные и жизненные характеристики. И, наоборот, самыми ругательными были: серая, убогая, приторная - кустарная синонимика. Редактируя сотни и тысячи словарных карточек, Алексеев часто жаловался Эйдлину на их "поставщиков" - кому, как не Льву Залмановичу, мог он излить свои сетования: "Мои мадамы и сеньоры норовят все перевернуть и превратить в серую обывательщину, а не дать историческое и всякое другое объяснение".
"Ваши карточки неизменно полезны и хороши", - говорится в письмах к Эйдлину не раз. Литературность Льва Залмановича служила именно тому, о чем ратовал, чего добивался Алексеев.
Эйдлин - Алексееву. "Сижу над редактурой и все больше убеждаюсь в большой полноте словаря. Стараюсь определять цитаты и уточнять формулировки".
Лавина труда над словарем, с живою точностью запечатленная в письмах, ушла, как в песок; в предисловии к "Большому китайско-русскому словарю, вышедшему в 1983 г., рукопись "Китайско-русского словаря", составленная под руководством акад. В.М. Алексеева созданным им коллективом китаистов, названа в нем одним из источников для составления словаря - не первым и не главным, а в ряду использованных при составлении словарей и словников. Коллективная работа обернулась обезличкой. Скажут, слишком много, мол, участников (считая и с довоенными), чтобы всех назвать. Но, к примеру, в изданном в КНР альбоме "Vistas of China" перечислены имена 193 фотографов.
"Я все лето убил на 2000 страниц, работая
стр. 203
каждый день вместо отдыха", - вырвалось, как стон, у не любившего жаловаться Алексеева, - ведь это вместо не только отдыха, но и вместо статей типа "Гораций и Лу Цзи". Вспоминая отца в эти последние его лета на даче в кресле в саду с неизменными словарными коробками и папками рядом, задаю себе вопрос: если бы во время этой лавинной словарной страды сказали ему и Льву Залмановичу, что войдет их труд в "словарь Ошанина" безымянно - Алексееву будет его работа посвящена, как будто можно посвящать работу одному из главных ее исполнителей, а имя Эйдлина вообще улетучится, - если бы они это знали, то?.. Ответ ясен: то и продолжали бы писать свои карточки, тысячу за тысячей, править, тонировать... И не потому, что некуда было деться, а просто потому, что словарь был необходим. Среди вернувшихся ко мне писем - посланный Алексеевым Эйдлину отпечатанный на машинке "Календарь-ежемесячник работ Сектора китайской филологии над "Китайско-русским словарем". ИВАН СССР. На 1949 год". Подробный план работ и в графе "Исполнители" фамилия Эйдлина ничуть не уступает по частоте упоминаний Ошанину. Поучительно было бы приложить этот Календарь к ныне действующему словарю.
Еще одна, последняя на словарную тему цитата - из письма Эйдлину от 26 января 1949 г. "Сижу, читаю папку за папкой. Работы сделано много, и хорошей. Но какой-то черт вдруг вмешивает невероятную ахинею... Вот что значит коллективный труд: ведь здесь рядом с Флугом и Разумовским стоят во властной очереди и Николай Петров и... Солтанов! Поверьте, мне страшно все это читать! Страшно! Сколько еще брани повиснет на моей шее!" Как в воду глядел: брань - и какая! - уже нависала - начиналась охота на космополитов.
Стенограмма расширенного заседания ученого совета Тихоокеанского института под председательством ученого секретаря Б.К. Рубцова 6 апреля 1949 г. содержит тексты выступлений Колоколова, Короткова, Астафьева, Рубцова и, пожалуй, самое убойное - Л.Д. Позднеевой, чье восторженное письмо я уже цитировала.
Разгромив работы Алексеева по китайской эстетике, "которые нужны не китайскому народу, а тем империалистам, которым хочется задержать Китай на стадии феодализма", Позднеева переключилась на Эйдлина, чтобы "на примере с тов. Эйдлиным показать, что академик Алексеев со своим идеализмом, мистикой, эстетским любованием китайской схоластикой далеко не так прост и не так безопасен, как это иногда кажется". С возмущением, слышным и в стенограмме, Позднеева провозгласила: "Вот что пишет Л.З. Эйдлин об ак. Алексееве: "В.М. Алексеев - ученый, сказавший новое слово в синологии и, в частности, в истории китайской литературы. Новым было уже само его вступление в большую науку, его исследование поэмы Сыкун Ту, вышедшее в 1916 г.". Товарищи, о какой новой синологии могла идти речь в 1916 г.? Неужели Л.З. Эйдлин серьезно разделяет эту концепцию ак. Алексеева, что начало новой науки о Китае положили не Ленин и Сталин, а доцент Алексеев, появившийся на кафедре Ленинградского университета". И дальше, и дальше. Если по Шварцу, то Любовь Дмитриевна явила себя даже не отличницей, а прямо медалисткой. Тлетворное влияние Алексеева усмотрела Позднеева и в эйдлиновской оценке стихов Б о Цзюй-и: ставит его лирику выше стихов, направленных против вельмож. Новый, только что вышедший прекрасный сборник танских стихов в переводах Л.З. Эйдлина еще раз подтвердил эту очевидность. Досталось Эйдлину от Позднеевой и за воспринятое, видимо, у Алексеева непонимание современной китайской литературы - в частности, неправильную характеристику героя повести Лу Синя "Подлинная история A-Q". При этом Позднеева лягнула мимоходом за подобную же трактовку "врага народа Васильева". Столетию Бориса Александровича Васильева было недавно посвящено заседание в Санкт-Петербургском университете.
Выступивший следом Н.Н. Коротков определил четко: "Академик Алексеев - почетный член английского ориенталистического общества - несомненно чужд нашей науке... нашему народу, чужд нашему советскому китаеведению..." Ученый секретарь Рубцов рубил все с плеча, но более всего досталось Словарю. Нет времени, да и охоты приводить еще примеры - говорю об этих выступлениях лишь для того, чтобы показать, в какой обстановке должен был выступать Лев Залманович, чтобы спасти Алексеева от вполне реальной угрозы - исключения из Академии. Алексеев в это время занес в дневник: "Настроение, как в 38-м. Невозможное состояние тревоги..."
Лев Залманович не раз рассказывал мне об этом заседании-судилище, о том, как где- то в институтских кулуарах по-военному спешно должен был он решить тактику и стратегию своего выступления, советуясь с секретарем партийной организации Коштоянцем - это
стр. 204
имя Лев Залманович произносил с благодарностью. Было ясно, что прямая защита может только погубить дело - надо, по "Ицзину", суметь дернуть тигра за хвост так, чтобы он не укусил. И это Эйдлину удалось. В своем как бы не выходящем из общего ряда осуждающих выступлении он дал общую оценку обвиняемого, с лихвой покрывающую все его "преступления": "Академик В.М. Алексеев - ученый, утвердивший приоритет русской науки в изучении китайской литературы, является самым крупным синологом современности". Маятник качнулся... Исключать такого из Академии как-то неудобно. Недруги Алексеева, жаждавшие крови - лишения звания, -были разочарованы.
Однако Льву Залмановичу предстояло еще одно испытание, хотя и совсем другого порядка. Думаю, что ему нелегко было отправить Алексееву текст своего выступления: главной костью, брошенной травителям, было осуждение "Артиста-каллиграфа и поэта о тайнах в искусстве письма", а на столе лежал оттиск с надписью: "Дорогому другу и коллеге Льву Залмановичу Эйдлину от автора-переводчика, имевшего большое удовольствие беседовать с ним о сих сложных и нас обоих восхищающих вещах, которые, как и полагается всем "бесчисленным вещам" (в тексте - иероглиф, который перевел мне кто-то из китаистов. - М.Б .), в беседах наших "обретали каждая свое место" (тоже иероглифы. - М.Б .)". Вот те "бесчисленные вещи" пришлось принести в жертву, хоть и во спасение. Но Лев Залманович хорошо знал Василия Михайловича, его неспособность понимать слова иначе чем в прямом их смысле. И вот передо мной конверт, на котором поверх написанного мелким почерком адреса рукой Алексеева написано крупно: "Стенограмма выступления против меня Л.З. Эйдлина (6 апр. 1949)". А на полях аккуратно перепечатанного (очевидно, Верой Ивановной) выступления - реплики, которые больно читать, так видна в них та неистребимая архаичная искренность, которая слывет наивностью, если не просто глупостью. Острый карандаш запечатлел на полях крики души: "А кто хвалил синтез "Каллиграфа?"";
"Зачеркнута навсегда Трилогия! Но это работа, которую оценит история..." И еще втиснул мелкими буквами перечень аудиторий, перед которыми читал с неизменным успехом доклады на тему "Мастера искусства об искусстве", - как будто Эйдлину это неизвестно.
Иногда думаю: в свистопляске идеологических проработок - переработок мозгов на фарш - избиваемому Алексееву было в некотором отношении легче, чем его защитнику: он стоял упрямый и упорный, как бык, над которым вьются слепни и мухи, и отфыркивался, как мог. У Эйдлина не было этого веса, а был пятый пункт и партбилет, он должен был гнуться и лавировать. А его подзащитный, понимая маневры в теории, на практике проглатывал их с трудом.
Приехав тогда же в Ленинград, Лев Залманович должен был не только снять обиду, но, главное, "вооружить" Василия Михайловича, подготовить к защите на предстоящих собраниях. В дневнике об этих подготовках: "Эйдлин и Норберт (Баньковский. - М.Б .) продиктовали мне (я лишь видоизменил) выступление, и я... имел успех"; "Эйдлин и Норберт берут меня в оборот - марксистский..." Но через год должен был признать: "Я, к сожалению, не марксист. В моих проблемах трудно (для меня, по-моему) с уверенностью решать их по-марксистски... Ничего не пишу: боюсь. И так провел весь год".
Весной 1951 г. сразу после смерти Василия Михайловича была, как положено, образована комиссия по увековечению его памяти: издание избранных сочинений и неопубликованных трудов, библиографии, а также сохранение имени на титуле "Большого китайско-русского словаря". И все, как водится, осталось на бумаге. Целая подборка бумаг - выписка из протокола, письма Н.М. Алексеевой к Е.М. Жукову и А.Н. Несмеянову, их ответы с неоправдавшимися обещаниями - все свидетельствует: Алексеев не был в фаворе, был и остался после смерти академиком опальным. Травли 38-го и 49-го осели в памяти, в "общем мнении", которое - дело темное и гнездится где-то в подкорке. На это, чаще всего обезличенное, растворенное в воздухе "общее мнение" натыкались ученики-коллеги Алексеева в своих ходатайствах об издании трудов Алексеева. Такими ходоками по инстанциям и безотказными консультантами в работе над рукописями стали О.Л. Фишман, позднее - вернувшиеся из ГУЛАГа В.М. Штейн и В.А. Вельгус, а также молодые силы - Л.Н. Меньшиков, В.В. Петров, Б.Л. Рифтин. Однако решающим - судьбоносным - было участие Льва Залмановича: взяв на себя трудную роль пробивателя работ Алексеева при его жизни, он остался им, включив в план собственной жизни эту постоянную заботу - выбор и проторение издательских путей.
Но это не все. Посмертные издания Алексеева имеют в себе участие Эйдлина и другого рода - его высокую научную компетентность.
стр. 205
Раньше я не знала, а теперь вижу, что таким было участие Льва Залмановича в судьбе первой же посмертной книге - "В старом Китае": среди ныне переданных мне бумаг оказались письма переводчика Зигфрида Берзинга - целые страницы вопросов, которыми одолевал Эйдлина дотошно добросовестный немец. Вслед за этой первой ласточкой появилась "Китайская классическая проза" - полностью заслуга Льва Залмановича. Небольшое предисловие к "Китайской народной картине" задаст книге тон, а предисловие к "Китайской литературе" и послесловие к "Науке о Востоке" - обширные и прекрасные статьи - неотъемлемы от этих книг. Изящны предисловия к заботливо составленным им сборникам Пу Сун-лина, и совершенно изумительна статья "За чтением "Шедевров китайской прозы" в переводах В.М. Алексеева". И, наконец, статья "Чему учиться у Алексеева" -статья к 100-летию со дня рождения, без юбилейного лоска, с проникновенной глубиной.
Перебираю солидную пачку собственных писем, вернувшихся ко мне, - главная тема, конечно, дела издательские. Многое вызывает теперь грустный смех, весьма поучительный для настоящего времени - в письмах отразились забывшиеся уже приметы соц. режима, о которых не надо бы забывать. Чего стоят такие, например, вопросы к Льву Залмановичу: пройдет ли Ху Ши? - ведь в статье ("Реформа китайского поэтического языка") не только критика, но и признание заслуг. Можно ли поминать Линь Юй-тана? - не одиозно ли это имя? И другие еще "можно ли?", вплоть до самого Конфуция.
Пожалуй, из всех изданий один только Ляо Чжай проходил без особых рогаток, но и тут Эйдлину пришлось отстаивать яркость перевода, оберегая его от редакторских поползновений, и потому его сборники разительно отличаются от тоже посмертных, но вышедших ранее.
Хранятся в моем шкафу-регистраторе письма самого Льва Залмановича - прекрасные, умные, но числом не больно щедрые - он предпочитал телефон. Мог позвонить даже в 2 часа ночи и на мой встрепанный голос заметить недовольно: "Вы, кажется, спали?" - "Нет, что вы. Лев Залманович!" - "Почему от Вас давно нет писем?.." Я лепетала оправдания и утром садилась писать отчет о подготовке очередной рукописи. Теперь вздыхаю: как хорошо-то было, как счастливо...
Но бывали и досадные срывы проектов, за которые шли боренья. Особо трагичен своей преступной бессмысленностью срыв издания "Рабочей библиографии китаиста". Впрочем, трагедия этого огромного труда Алексеева началась задолго до того. Где-то в середине 20-х годов он начал собирать материалы и работать над "Книгой руководств для изучающих Китай, его язык и культуру", дабы оградить свою смену от мучительных тыканий и ошибок, отравлявших годы его ученичества из-за отсутствия должного научного руководства. Алексеев стремился дать в руки начинающего "научно выверенное и практически удобное руководство, позволяющее ориентироваться в море справочной литературы на всех языках" - так определил этот труд В.В. Петров и заявлял уверенно, что, будь книга напечатана тогда же, ее приоритет в синологии был бы полным и сенсационным: ничего подобного до нее не было и не скоро еще появилось.
Алексеев был так уверен в необходимости "Рабочей библиографии", что не мог понять, почему не хватают у него из рук эти ключи к знаниям, к самой научной грамотности. Все время дополняя и дорабатывая, он хронологически довел рукопись до 1947 г. Затем ее с воодушевлением перепечатал В.А. Вельгус - число страниц изрядно шагнуло за 600. И все. Алексеев умер, так и не поняв: это-то почему оказалось тоже ненужным? Ведь это же не "Луньюй", перевод которого был "оставлен за невозможностью печатать"...
В 1958 г. появилась надежда: усилиями Льва Залмановича и ленинградских "ходоков" в издательстве было получено согласие на печать. Но вот - письмо О.Л. Фишман к Н.М. Алексеевой в мае 1960-го: "Не понимаю я, откуда идет сопротивление нашим планам по изданию работ Василия Михайловича, но оно незримо присутствует и очень мешает... Мы с Львом Залмановичем и Виктором Морицевичем (Штейном. - М. Б .) были в издательстве. Там узнали, что на 1960 и 1961 "Избранное" и "Рабочая библиография" в план не включены, план уже сверстан и не подлежит изменениям... Мы не сдадимся и будем пробивать эту стенку, но жалко, что приходится это делать с боями".
Происхождение "стенки" на этот раз определилось, когда Лев Залманович во время очередного субботника в Институте востоковедения, разбирая какие-то бумажные завалы, наткнулся на любопытный документ. В папку, которая теперь находится у меня, он сложил в хронологической - драматической -последовательности следующие, так сказать, материалы.
Первый - статья "От редактора" с двумя подписями: Н.Т. Федоренко и Л.З. Эйдлин. Это готовое предисловие к "Рабочей библиографии", и не нужен структур-анализ, чтобы
стр. 206
определить, кем она написана. "Эта книга может рассматриваться как свидетельство цепи лет, в которые развивалась синология, как свидетельство размышлений большого ученого на протяжении долгого времени... Эта целенаправленная научно при широчайшем охвате книга - единственная в своем роде, и выпуск ее в свет, являясь научным событием, вызовет большой интерес не только у нас в Советском Союзе". Следом за статьей вложен в папку Отзыв за подписью В. Сорокина, полностью положительный, рекомендующий книгу к скорейшему изданию. Дата -15 сентября 1958 г. Следующий документ -"Протокол заседания комиссии по приему рукописи ак. В.М. Алексеева "Рабочая библиография китаиста". Слушали: сообщение ст.н. сотр. Л.З. Эйдлина. Постановили: ...рекомендовать к опубликованию. Подписи: Д. Зильберг, Г. Сухарчук, Б. Занегин, Е. Афанасьевский. 18.09.58".
И четвертый, последний документ - внутренняя рецензия. "В первую очередь бросается в глаза то обстоятельство, что в своей рабочей библиографии китаеведа автор не находит места для таких основополагающих работ о Китае, как труды К. Маркса, Ф. Энгельса, В.И. Ленина, как книги И.В. Сталина, Мао Цзэ-дуна, руководителей китайской коммунистической партии. Эти книги должны служить направляющей нитью для любого серьезного исследователя как старого, так и современного Китая". Вывод: "...выход книги в свет не целесообразен, так как не будет правильно понят советской и китайской общественностью". Подпись и дата - 11 апреля 1959 г. Спустя три года после XX съезда!.. Я позволила себе назвать выступившую в 49-м году с таким же верноподданическим заверением Позднееву медалисткой, по Шварцу. Внутренний рецензент в 59-м году заслужил медаль золотую. Я не буду называть имени - дело, по большому счету, не в отдельных личностях, а в том въевшемся в психику павловском собачьем рефлексе, по которому запретить всегда спокойнее...
Никогда не забуду лицо моей мамы, Наталии Михайловны, при известии от отказе издательства - не огорчение, а горе. Она-то знала, что такое эта "Рабочая библиография" и сколько в нее вложено жизни... Из письма Алексеева Крачковскому от 27 августа 1934 г.: "Летом не отдохнул, как следует. Взятые для прочтения книги так и не читал. Даже газет не читаю: все правлю свои машинки -рукопись "Библиографии"".
Самым горьким, тяжким испытанием для Алексеева был отказ от его знаний, отказ от его неукротимого и самозабвенного желания служить людям, от его доброты. Вспоминается такая этюд-картина из Кривина: стоит в огороде чучело, машет руками- руками - зовет птиц: летите сюда, сюда, здесь столько спелых ягод! А птицы пугаются и улетают прочь... И как же бывал счастлив и благодарен Алексеев тем, кто летел на его призыв! Лев Залманович понял этот призыв сразу, в 38-м году, в то время, когда Алексеев писал свои ответы на статью в "Правде" по пунктам - 29 пунктов-разметок сделаны на газетной вырезке. Последний, заключительный абзац: "Закончив все эти замечания, я спрашиваю себя и всех, зачем было надо подвергать столь позорным нареканиям ученого, который, работая в своем кабинете для науки и аудиторий, делал свое дело, как и полагается его званию, и больше и, вероятно, лучше, чем другие?"
Зачем было надо... Зачем было надо, чтобы Льву Залмановичу приходилось отстаивать - в боях незримых, но упорных - право своего учителя делать свое дело, свою науку так, как "убедили его ум и опыт" (слова Льва Залмановича)? Зачем было надо?
Однако нельзя все же остановить свой рассказ на этой ноте - и не потому, что так не принято для юбилейных дат, а потому, что это было бы несправедливо и, может быть, даже грешно. Прекрасны грустные слова Льва Залмановича в его предисловии к тому "Китайская литература": "Словно свет далекой звезды дошел до нас через полстолетия перевод "Суждений и бесед" Конфуция. Всего три главы из двадцати. Как много дал бы уже нашей синологии этот перевод, будь он напечатан вовремя..." "Дал бы" и все-таки "дошел до нас", и в этом не подлежащее никакому учету постоянное участие Льва Залмановича Эйдлина, начавшееся при жизни учителя и решившее судьбу столь многих посмертных изданий. Думу-заботу об остающихся в архивном захоронении работах он носил при себе - у самого сердца.
Екатерина Борисовна Поршнева рассказывала, как перед очередным каким-то совещанием Сектора в ожидании прихода Эйдлина кто-то предложил пари: не пройдет и 3 минут в выступлении Льва Залмановича, как услышим об Алексееве... После двух- трех общих фраз Лев Залманович заговорил о необходимости изданий трудов Василия Михайловича Алексеева и был удивлен - не понял, почему раздался дружный смех.
Новые публикации: |
Популярные у читателей: |
Новинки из других стран: |
Контакты редакции | |
О проекте · Новости · Реклама |
Либмонстр Россия ® Все права защищены.
2014-2024, LIBMONSTER.RU - составная часть международной библиотечной сети Либмонстр (открыть карту) Сохраняя наследие России |