Исторические сочинения британского мыслителя Томаса Карлейля (1795 - 1881) являются уникальным опытом целостных рассуждений об истории. Т. Карлейль не был ни энтузиастом теоретико-метафизических моделей исторического познания, ни сторонником истории как искусства исторического письма; не было в его трудах и ничего, что изобличало бы его как наивного, некритичного историографа. Его историческое мышление вполне критично и разнообразно, и, пожалуй, нет ничего более трудного, чем осознать единство этого мышления, условия смысловой сплочённости рассуждений Т. Карлейля об истории. Впрочем, интерес к историческим трудам этого необыкновенного историка - признанного интеллектуала-одиночки, далекого от цеховых полемик и пристрастий, - относится к числу "вечных": в течение уже почти двухсот лет, которые прошли со времени появления его познавательно насыщенных исторических произведений, на них так же трудно не обращать внимания, как и труден по отношению к ним "возвышенный опыт" (Г. -Г. Гадамер), в котором запечатлелось бы карлейлевское "притязание на истину, которое современное сознание не в силах ни отклонить, ни превзойти"¹.

Спустя столь долгий срок, трудно представить прежде всего

Работа выполнена при финансовой поддержке гранта РГНФ. Проект: "Методологические стратегии культурно-исторического подхода в социально-гуманитарных науках: интерпретация, конвенция, перевод".

¹ Гадамер Х. -Г. Истина и метод. Основы философской герменевтики: пер. с нем. / Общ. ред. и вступит. ст. Б. Н. Бессонова. М., 1988. С. 39.

меру участия Т. Карлейля в истории европейской или отечественной философско-исторической мысли. Открыто признавал нелёгкое ученичество ещё Ип. Тэн²; уместными были карлейлевские рассуждения о чартизме и, шире, социально-нравственном положении Англии 40-х гг. XIX в. для развития социально-исторического учения К. Маркса и Ф. Энгельса; без Карлейля были бы, вероятно, иными суждения об истории Р. У. Эмерсона, Л. Н. Толстого, Ф. Ницше, В. Вулф, Г. Г. Шпета и многих других интеллектуалов XIX-XX столетий³. X. Уайт, радикально переоткрывший "историческое воображение" в Европе позапрошлого столетия, между тем, ограничил свою характеристики карлейлевского исторического наследия заметками к его эссе "Жизнь Джонсона Босуэла", "Об истории" и "О биографии", оставив без внимания наиболее значительные его сочинения, посвященные эпистолярному наследию Оливера Кромвеля, документам немецкой истории во времена Фридриха II, истории французской революции 1789 г. и т.д.; только проблематически Уайт указал на то, что "концепция истории Карлейля, как и его концепция философии, больше была деятельной, чем созерцательной, была более энергичной и напористой в этическом отношении, и, что неожиданно, она сильнее сопротивлялась ностальгическому нарциссизму"⁴. Ф. Анкерсмит,

² Тэн И. Новейшая английская литература в современных ее представителях. СПб., 1876. Олар, впрочем, косвенно оспаривал это, подвергнув уничижительной критике сочинения ученика и высоко оценив профессионализм учителя. Обзор дискуссий, прошедших по поводу выступлений Олара, см.: Кареев Н. И. Историки Французской революции. Т. II. Л., 1924. С. 69 - 115.

³ Новикова О. Л. Томас Карлейль. М., 1881. Яковенко В. И. Томас Карлейль, его жизнь и литературная деятельность. СПб., 1891. Гензель П. Томас Карлейль. СПб., 1903. Кареев Н. М. Томас Карлейль. Пб., 1923. Саймонс Дж. Карлейль. М., 1981. Костикова И. В. Философско-социологические взгляды Томаса Карлейля. М., 1983. Ольхов П. А. Стиль как modus vivendi Г. Г. Шпета (некоторые наблюдения) // Ольхов П. А. Густав Шпет и его философское наследие: у истоков семиотики и структурализма. М., 2010. С. 410 - 421. Hale J.R. (ed). The Evolution of British Historiography. L., 1967. Lavalley P. Carlyle and the idea of Modern Studies in Carlyle's Profetic Literature and its relation to Black, Neitzsche, Marx and others. New Havey and London, 1968. Larkin A. Carlyle and the open secret of his life. N.Y., 1970. Timko M. Carlyle and Tennyson. L., 1988.

⁴ Уайт Х. Метаистория: Историческое воображение в Европе XIX века / пер. с англ. под ред. Е. Г. Трубиной и В. В. Харитонова. Екатеринбург, 2002. С. 178 - 179.

глубокий интерес которого к специфической логике или "возвышенному опыту" исторического познания хорошо известен, только в позднейшем рассуждении об исторической ностальгии по 1789 г. и весьма кратко начинает припоминать Т. Карлейля как исследователя, возникшего в процессе стремительного формирования западного нового "исторического сознания участников", с которым соперничало "немецкое историческое сознание наблюдателей или зрителей"⁵. Отечественным же исследователям Карлейль лучше всего известен как писатель-"нравственник", яркий социальный публицист, автор трудов, более связанных со злобой дня, нежели с исторической памятью или тем более проблематическими условиями исторического познания⁶. Собственно познавательное мастерство этого философа и историка - говорить каждому о своём - осталось мало исследованным⁷.

* * *

Несколько фрагментов исследования истории Французской революции позволяет предварительно представить познава-

⁵ Анкерсмит Ф. Р. Возвышенный исторический опыт. М., 2007. С. 588. В ранних работах Ф. Анкерсмита, посвящённых нарративной логике истории и исторической тропологии, о Карлейле речь не шла.

⁶ Семёнов Ю. И. Философия истории (Общая теория, основные проблемы, идеи и концепции от древности до наших дней). М., 2003. С. 378, 380.

⁷ В энциклопедическом обзоре И. М. Савельевой и А. В. Полетаева помещены краткие попутные заметки об этом: Савельева И. М., Полетаев А. В. История и время. В поисках утраченного. М., 1997. С. 154 (к цитате из "Французской революции" об историческом событии, нарушающем непрерывность), С. 233 (к цитате из "Французской революции" о "бумажном веке"), С. 304 (к карлейлевскому метафорическому переопределению laissez-faire как "свинской философии"), С. 625 (общая идентификация Карлейля как романтического историка), С. 627 (о возможной вере Карлейля в "чувственное воссоздание истории", со ссылкой на британские исследования 1960-х гг.). Возобновление интереса к Карлейлю, тому, как были приняты карлейлевские рассуждения об истории его российскими современниками, происходит исподволь: полузабыта и нуждается в восстановлении прежде всего та часть русской философии истории, в которой возникла и развилась органическая традиция, фактически признавался приоритет Карлейля как творца нового органического понимания истории (В. П. Боткин, более всех А. А. Григорьев и Н. Н. Страхов, Н. Я. Данилевский, отчасти К. Н. Леонтьев, В. В. Розанов, К. П. Победоносцев, И. А. Ильин и др.).

тельные стратегии проблематизации истории, избранные Т. Карлейлем.

1.

4 мая 1789 г. Французы устремились к обочинам дороги, пролегающей от церкви Св. Людовика до собора Парижской Богоматери: ожидают праздничную процессию в честь высочайше разрешенных Людовиком XIV Генеральных Штатов, - это разрешение демократическая Франция вытребовала у короля: "В трубах, на крышах, на каждом фонарном столбе, на каждой вывеске, в каждом удобном уголке поместилось патриотическое мужество; в каждом окне блистает патриотическая красота, так как депутаты собираются в церкви Св. Людовика, чтобы идти процессией к церкви Богоматери, слушать проповедь.

Да, друзья, идите и смотрите; пусть вся Франция и вся Европа... смотрит, потому что дней, подобных этому, мало. О, можно было бы плакать, подобно Ксерксу: вот они стеснились рядами, уселись в вышине, как крылатые, слетевшие с небес существа: все они, и множество других, которые последуют за ними, опять улетят отсюда, исчезнут в голубой глубине, а воспоминание об этом дне будет еще свежо. Это день крещения демократии... Это день предсмертного соборования феодализма! Отжившая система общества, разрушенная работою (так как она много сделала: произвела вас и то, что вы знаете и имеете!), ссорами и хищничеством, которые называют славными победами, излишествами, чувственностью и вообще впавшая в детство и одряхлевшая, теперь должна умереть: другая система должна родиться среди мук смерти и рождения! Сколько труда, - о, земля и небо! Сколько труда! Битвы и кровопролития, сентябрьские убийства, мосты Лоди, отступление из Москвы, Ватерлоо, десятифунтовые льготы, смоляные быки, гильотина и, начиная с этого дня... еще около двух столетий борьбы. Два столетия - вряд ли меньше - минет до тех пор, пока демократия пройдет через необходимые, большей частью ужасные, ступени плутократии и зачумленный мир сгорит, чтобы снова зазеленеть и помолодеть.

Тем не менее радуйтесь, версальские толпы! Вам, для которых это все скрыто, виден только славный конец...

Взгляните, однако! Двери церкви Св.Людовика широко раскрываются и процессия из процессий направляется к церкви Богоматери!...

Да, эта безмолвно идущая толпа несет будущность...

А пока, предположим, добрый читатель, что и мы, - а муза Клио позволяет нам это без всякого труда, - стоим где-нибудь в укромном уголке и глядим на процессию, на это живое море, но совсем другими глазами, чем смотрят все остальные, а именно: глазами пророческими. Ведь мы можем влезать и стоять где хотим, не опасаясь падения"⁸.

Познавательная перспектива карлейлевских "пророчеств": прорицать, совмещаясь с эпохой в нужный момент, появляться и проповедовать незримо там, где есть ожидание проповеди, не совсем от своего имени, но и не праздно, - "объективируя" собственный голос, но и не сливаясь полностью в пророческой увлеченности с неким "гласом судьбы", и так утверждать исторический факт, утверждаясь в нем, а затем, исполнив отчасти свой долг, вновь ускользать из освоенного им в бескорыстном пророческом смятении эпизода прошлого. Места авторских явлений разнообразны: его можно заметить в коридорах Версаля, будуаре Людовика Возлюбленного, на заседании "апокалипсического Конвента"; он будто бы сопровождает доктора Гильотена, и когда тот остроумно представляет свое изобретение королю, еще не ведая о судьбе своего детища, и тогда, когда оно с трагическим озорством будет названо женским производным от имени создателя - La Guillotine... При этом постоянна совместность, неслиянное "мы" историка-мыслителя⁹.

Т. Карлейль "проникает" в эпоху, как правило, тогда, когда она "замирает" в порыве "сердечности", "раскрывается" в вечном чувстве искренности интуитивно-искреннему пониманию Карлейля. Опыты же карнавально-логической экспликации искренности, совершенные в прошлом, искусственная искренность "людей логики" вынуждают его только к краткому язвительно-символическому комментарию. Описывая, например, праздник в честь L'Etre Supreme, Карлейль озаглавливает это описание: "Мумбо-Юмбо", - и лаконично пишет: "Мумбо есть Мумбо, и Робеспьер - пророк его"¹⁰.

Пророчества почти универсально экспликативны; "само-собой-разумеющееся" объяснение обнаруживает себя отчасти в приведенном отрывке, в упоминании событий, о которых больше нигде в книге не будет написано подробно. Подобное же можно отметить

⁸ Карлейль Т. Французская революция. История. СПб., 1907. С. 86 - 87.

⁹ Кареев Н. И. Томас Карлейль. Пб., 1923. С. 106.

¹⁰ Карлейль Т. Французская революция. С. 578.

и в случаях изложения историком как будто бы только хода событий - скрытое в ироническом подтексте - как это происходит в описании знаменитого "похода женщин" ("менад", по прозванию Карлейля) на Версаль.

2.

"Но вот, смотрите, двенадцать депутаток возвращаются из дворца... с сияющими от радости лицами, с криками: "Да здравствует король и его дом!" Должно быть, добрые вести, mesdames? Самые лучшие вести! Пятеро из нас были допущены в роскошные королевские покои, пред лицо самого короля. Вот эту тоненькую девицу "Луизон Шабре, работницу по лепке, всего семнадцати лет", мы избрали ораторшей, за ее красоту и хорошие манеры. На нее, да и на всех нас, его величество смотрел необыкновенно милостиво. Нет, представьте, когда Луизон, обращаясь к нему, почувствовала себя дурно, он поддержал ее своей королевской рукой и любезно проговорил: "Она стоит того" (Elle en valut bien la peine). Подумайте, о женщины, что это за король! Его слова полны утешения: провизия будет прислана в Париж, если только таковая вообще имеется в мире, хлеб будет так же доступен, как воздух, мельники должны молоть, пока не рассыпятся их жернова, а не то им будет плохо, и все что только зависит от восстановителя французской свободы, будет сделано повсюду, где нарушалась справедливость.

Бесспорно, хорошие вести, но для измокших менад уж очень неправдоподобные! Ведь нет никаких доказательств, что все это исполнится? Слова утешения - только слова, которые никого не накормят. О, несчастный народ, обманутый аристократами, которые подкупают даже его делегатов! Мадемуазель Луизон в объятиях короля? В его объятиях? Ты, бесстыжая девка, достойная такого названия, которое лучше не произносить! Да, твоя кожа нежна, а наша огрубела от тяжкой работы и промокла насквозь от ожидания здесь, на дожде! У тебя дома нет голодных детей, а только гипсовые куклы, которые не плачут! Предательница! На фонарь!

И на бедную Луизон Шабре, несмотря на ее оправдания и вопли, на эту стройную юную красавицу, так недавно опиравшуюся на королевскую руку, накидывают петлю из подвязок, которую с обеих сторон держат не помнящие себя от бешенства амазонки; она на краю гибели, но в этот момент подскакивают галопом два лейб-гвардейца, с негодованием разгоняют толпу и спасают ее.

Не встретившие одобрения двенадцать депутаток снова спешат во дворец за "письменным ответом""¹¹.

Настрой "менад" и намерения двора проявились в "делании"¹²; характерен речевой активизм Карлейля - то, как оформляется им красноречие фактов: в пределах трех абзацев он успевает одиннадцатикратно воскликнуть и четырежды задаться вопросом, риторически воззвать к зоркости, воображению, мыслетворчеству и практическому поступку ("смотрите", "представьте", "подумайте", "на фонарь"), устроить манифестацию глаголов (плотному строю смысловых не дает распасться обилие вспомогательных) и т.д. Не дает забыть о карлейлевском соучастии, полуслиянности с толпой в Версале употребление им несобственно-прямой речи: некий голос призывно звучит из массы замерших в ожидании женщин. Этот голос трудно идентифицировать однозначно, а призыв уже сменяется вопросом, смещается его тембр: "Должно быть, добрые вести, mesdames?". Из вопрошающего, из толпы голос превращается в ликующий и доносится уже со стороны депутации, - можно ли с определенностью сказать, кому он принадлежит? И вновь перемена: неопределившийся сам, голос принимается в приблизительной же, косвенной форме говорить от имени короля. Далее - авторское восклицание, но - из скопления женщин: "Бесспорно, хорошие вести, но для измокших менад уж очень неправдоподобные!". Бесспорно - сильно сказано для безучастного постороннего! Потом - опять несобственно-сказанные, но произнесенные, несомненно, в народе гневные реплики. И только в третьем абзаце Карлейль отстраняется от толпы сильнее, чем прежде, стилистически покидает ее: возбуждение слишком велико, и он торопится закончить рассказ. Между тем, известная неопределенность несобственно-прямой речи не компенсируется демонстративными проникновениями пророчествующего историка, необходимо и читательское догадывание, не фиксируемая специально в сознании личностная проницательность, неявное сообщничество с автором. Посредством несобственно-прямой речи Карлейль оказывается совместен и читателю, и эпохе; он вместе со всеми - отчасти, а полностью - ни с кем.

¹¹ Карлейль Т. Французская революция. С. 181 - 182.

¹² В другом месте Карлейль настаивает: "Поймите хорошенько: все, что вы перед собой видите, есть действие, продукт и выражение примененной силы: совокупность вещей - не что иное как бесконечное спряжение глагола "Делать"". (Карлейль Т. Французская революция. С. 263).

3.

"Если бы читатель мог полететь, подобно Асмодею, мановением руки открыть все крыши и частные квартиры и заглянуть в них с башни церкви Парижской Богоматери, - какой Париж увидел бы он! Визг и причитания в высочайших дискантовых нотах, воркотня и полные сомнения речи в басовых тонах; мужество, доходящее до отчаянного упорства; трусость, безмолвно дрожащая за забаррикадированными дверями, а вокруг - спокойно храпящее тупоумие, которое всегда способно спать. И между этим звоном заливающихся колоколов и этим храпом тупости какая еще лестница трепета, возбуждения, отчаяния, а над всем этим лишь Сомнение, Опасность, Смерть и Ночь!"¹³.

Карлейль, "взмывая" над убогим Сент-Антуанским предместьем, злосчастным Варенном, некогда помпезным Тюильри, принявшим последнее королевское ничтожество, - эмоция прошлого и над прошлым придает немалую энергию "полету" автора, - вслушивается в каждый шум, выделяя искренние, и это единственное отличие, на которое он решается, принимая в остальном некую музыку исторических сфер во всей ее полифонической полноте, не претендуя на создание совершенной в своей ясности партитуры. И. Тэн не жалеет красок да характеристики "диковатого нрава", "необыкновенного существа" Карлейля, который "одержим или блестящим, или заунывным бредом; каждая мысль потрясает его; наплыв одуряющей страсти, кипя, втекает в его мозг и, разливаясь там, выходит потоками изображений со всею их грязью, или со всем их блеском. Он не может рассуждать, он должен рисовать"¹⁴. Все двадцать томов его сочинений, делает еще один вывод Тэн, наполнены подобными изображениями, снабженными восклицаниями и бранью; "даже история... французской революции походит на бред. Карлейль напоминает собой ясновидящего пуританина, которому представляются эшафоты, оргии, убийства, сражения и который, под влиянием такого кровавого или ужасного видения проповедует, воодушевляет или клянет. Если вы не бросите книгу с сердцем или от утомления, вы теряете рассудок, нить вашего мышления ускользает от вас, вас душит кошмар: целый карнавал сжатых бешеных образов носится в вашем воображении; вы слышите ропот

¹³ Там же. С. 384.

¹⁴ Тэн И. Новейшая английская литература в современных ее представителях. С. 164.

возмущения и победные крики; вы заболеваете; вы походите на тех слушателей союза пресвитериан, которые или чувствовали отвращение, или, наоборот, воодушевлялись проповедями, которые свертывали шею своему проповеднику, если не провозглашали его своим диктатором"¹⁵. "Неистовыми скачками носится он из конца в конец своих мыслей, сливает все направления, мешает все формы и валит в одну кучу и языческие воззрения, и выдержки из Библии, немецкие абстракции и технические выражения, поэзию и воровской язык, математику и психологию, вышедшие из употребления слова и неологизмы"¹⁶.

Теперь, спустя более полутора столетий после выхода в свет "Французской революции" (1837) и немногим менее - после опубликования работы И. Тэна (1868), - требуется специальное исследование для того, чтобы с большой степенью точности определить, насколько неосторожен был Тэн в своих эмоциональных оценках¹⁷; но, во всяком случае, ясно из карлейлевского сочинения, подмечено, в сущности, всеми исследователями исторического наследия "неистового британца", что его познавательно-речевой активизм беспрецедентен.

* * *

Уяснение проблематического познавательного отношения Карлейля к истории затруднено прежде всего тем, что оно всегда предполагало исследование исторических событий как особым образом высказываемых и истолковываемых. Познавательные действия мыслителя не ограничивались исключительно "чистыми смыслами" истории; история здесь представала как некая живая, речевая данность, своего рода диалог целостных мировоззрений, - как открытый разговор, которые ведётся свидетелями и исследователями исторических событий во "всемирном Здесь" и в "вечном Теперь"¹⁸.

¹⁵ Тэн И. Новейшая английская литература в современных ее представителях. С. 165.

¹⁶ Там же. С. 168.

¹⁷ В России обличение речевого активизма Т. Карлейля взял на себя только Д. И. Писарев. См.: Писарев Д. И. Поэты всех времен и народов Соч. в 4 тт. Том 1. Статьи и рецензии 1859 - 1862. М., 1955 (комментарий к историко-литературной новелле Т. Карлейля о Р. Бернес). Режим доступа: http://www.pereplet.ru/moshkow/LlTRA/PTSAREW/pisarev1_14.html

¹⁸ Карлейль Т. Sartor Resartus. Жизнь и мысли герр Тейфельсдрека. М., 1904. С. 58.

Речевая условность исторического познания у Т. Карлейля не имела ничего общего с концептуальным неприятием положительных познавательных идеалов или ценностно-нормативных познавательных начал исторических исследований. Тщетными признавались только окончательные концептуализации - тех, кого стоило иронически называть "class of cause-and-effect-speculators"¹⁹.

Подлинные смыслы исторического познания следовало бы искать, согласно Т. Карлейлю, в мире языка - исторически действительных событиях речи. Основной же инстанцией репрезентации этих событий в исторических трудах самого Т. Карлейля, "участно" сознававшего историю, становились иносказания - "изумительные абстракции"²⁰, тропы, в которых собственно иносказательный момент являлся своего рода гарантией их познавательной адекватности.

¹⁹ Carlyle Th. On History // Carlyle Th. Critical and Miscellaneous Essays. Boston, 1857. P. 222.

²⁰ Новалис. Фрагменты. М., MCMXIV. С. 30.

Публикатор:

Постоянная ссылка для научных работ (для цитирования):

Найденный поисковым роботом источник:

Автор(ы) публикации - П. А. Ольхов:

Комментарии: