Переписка Д. И. Чижевского с М. М. Карповичем, отложившаяся в Бахметьевском архиве Колумбийского университета (Нью-Йорк), бросает свет на некоторые аспекты гарвардского периода биографии Чижевского (1949 - 1956). В статье рассматривается, в частности, предыстория приглашения ученого в Гарвард и разразившийся в это время вокруг Чижевского скандал вследствие козней его коллег по Марбургскому университету. В центре внимания стоят любопытные, порою резкие суждения Чижевского о некоторых представителях американской славистики, а также трения с коллегами по институту и мотивы возвращения Чижевского в Европу.

Dmitry Chizhevsky's correspondence with Mikhail Karpovich preserved in the Bakhmeteff Archive (Columbia University, New York) throws light on some aspects of the Harvard period of his biography (1949 - 1956). The essay considers in particular the events preceding the scholar's invitation to Harvard, especially the scandal which had broken out around Chizhevsky due to the intrigues of his colleagues at the Marburg University. Furthermore, it also considers Chizhevsky's interesting and at times brusque opinions about some American Slavists, his conflicts with the colleagues at Harvard and finally the motives of Chizhevsky's return to Europe.

Ключевые слова: Д. И. Чижевский, М. М. Карпович, Р. О. Якобсон, В. В. Набоков, Гарвардский университет, история славистики.

Гарвардский эпизод биографии Дмитрия Чижевского длился с осени 1949 г. по начало 1956 г. Заведующим Славянским отделением был в это время Михаил Михайлович Карпович (1888 - 1959), видный историк, главный редактор нью-йоркского "Нового журнала". В бумагах Карповича, хранящихся в Бахметьевском архиве Колумбийского университета в Нью-Йорке, отложилась его переписка с Чижевским за 1949 - 1958 гг. В соответствующей папке имеются всего 13 писем Чижевского к Карповичу, две машинописные копии (точнее, два вторых экземпляра) писем Карповича к Чижевскому, а также некоторые другие материалы, связанные с Чижевским, - в частности четыре газетные вырезки из немецких газет весны 1949 г., рекламная листовка гаагского издательства "Mouton" с библиографическими пометами Чижевского, а также две машинописные копии писем других адресантов - в том числе письмо Романа Якобсона к Георгию Флоровскому от 16 мая 1953 г. на английском языке, посвященное Чижевскому [1].

Переписка двух ученых бросает свет на преподавательскую, научную и публикационную деятельность Чижевского в эти годы, на суть ряда конфликтов с коллегами по институту, на мотивы его ухода из Гарварда и возвращения в Европу. Интерес представляют некоторые - порою пристрастные и резкие - оценочные высказывания Чижевского о других ученых. Эти содержательные, как правило,

Шруба Манфред - д-р филол. наук, приват-доцент Института славистики Рурского университета в Бохуме.

письма представляют собой, не в последнюю очередь, также штрихи к портретам как Карповича, так и Чижевского.

Один из сюжетов, затронутых в переписке, - это обстоятельства приглашения Чижевского в Гарвард. Для восстановления контекста напомним вкратце о предыдущих этапах университетской карьеры ученого. В июне 1945 г. Чижевский покинул город Галле, в университете которого он преподавал с 1932 г. После войны город оказался в зоне, занятой советскими войсками, а попасть в ведение советских властей Чижевскому совсем не хотелось - ему как представителю меньшевистской оппозиции еще в конце 1910-х годов довелось побывать в тюрьмах киевской Чека (см. [2]).

В период с конца 1945 по лето 1949 г. Чижевский преподавал в Институте славистики Марбургского университета. Его позиция в Марбурге была непрочной. К началу 1949 г. ему там все еще не была предоставлена обещанная в свое время ординарная профессура и кафедра славистики - по всей видимости, в результате интриг коллег Чижевского по университету.

В Гарварде, между тем, 4 января 1949 г. было основано Отделение славянских языков и литератур (см. [3]); назначенный его руководителем Карпович пригласил в Гарвард Романа Якобсона, а тот в свою очередь немедленно позаботился о том, чтобы привлечь ряд видных ученых, в том числе и Чижевского. Приглашение поступило в середине февраля, как явствует из письма Чижевского к С. И. Гессену от 27 февраля 1949 г.:

"Кстати, недели две тому назад я получил приглашение в Гарвард на год как гость. Но получу ли я визу, это после испытаний прошлого года весьма сомнительно. Кроме того, и делать мне там, при моем незнании языка и при неспособности к практическому овладению языками, в общем, нечего" [2. С. 187].

Почти одновременно с приглашением Чижевского в Гарвард вокруг него вследствие козней и доносов коллег разразился скандал, когда гессенский министр народного просвещения Эрвин Штейн - в ответ на газетную статью о несостоявшемся назначении Чижевского ординарным профессором (см. [4]) - высказал в печати сомнения "относительно научной и личной квалификации" Чижевского, объявив его к тому же чуть ли не советским агентом. Приведем соответствующие пассажи из выступления министра:

"Так как министерству было предъявлено особое мнение, в котором относительно научной и личной квалификации против профессора Чижевского выдвигались сильнейшие сомнения, референт по делам университета был обязан сначала рассмотреть эти сомнения [...] Не завершено пока также рассмотрение вопроса, могут ли хабилитация господина Чижевского в Украинском университете в Праге и его профессорское звание быть признанными юридически действительными в Западной Германии.

Кроме того, моему министерству было сообщено другим членом профессуры Марбургского университета, что профессор Чижевский подозревается в деятельности в пользу советских властей"¹.

Два дня спустя в местной печати появился ответ ученого на инсинуации министра Штейна. Чижевский пишет, в частности:

"Министр считает уместным [...] выдвигать против меня резчайшие личные обвинения: в мошенничестве путем притязания на неподобающее мне звание и в

¹ "Da dem Ministerium ein Sondervotum zur Besetzung des Lehrstuhls fur Slawistik vorlag, in dem hinsichtlich der wissenschaftlichen und personlichen Qualifikation gegen Professor Tschiszweskij [sic!] die starksten Bedenken erhoben wurden, war der Universitatsreferent verpflichtet, zunachst diesen Bedenken nachzugehen [...] Auch ist die Prilfung daruber noch nicht abgeschlossen, ob die Habilitation des Herrn Tschiszewskij an der Ukrainischen Universitat in Prag und die Fuhrung des Professorentitels als rechtswirksam in Westdeutschland anerkannt werden kann. Ferner ist meinem Ministerium von einem anderen Mitglied des Lehrkorpers der Universitat Marburg mitgeteilt worden, dass Professor Tschiszewskij im Verdacht der Tatigkeit fur die Sowjetbehorden stande" [5].

шпионаже в пользу иностранной, т.е. советской державы. Это, похоже, уникальный случай, что министр народного просвещения может высказывать в дневной печати совершенно необоснованные тяжелейшие подозрения против ученого, который предается в течение почти двух десятилетий в Германии и в течение двух лет в Марбурге ответственной общественной университетской деятельности, не будучи при этом в состоянии привести и тени доказательства"².

Чижевский опровергает утверждение о его якобы неясном научном статусе и о возможном отсутствии необходимой ученой степени:

"Что касается вопроса о моей хабилитации, то министр умалчивает факт, что я хабилитировался с 5 марта 1947 г. также в Марбургском университете, то есть что я обладаю "venia legendi", а не одним лишь приглашением для проведения занятий (Lehrauftrag)"³.

Латинское выражение "venia legendi" ("разрешение читать лекции") - это, в немецкой традиции, именно синоним хабилитации как высшей ученой степени.

Чижевский требует указать ему фамилию доносчика, чтобы он мог дать ход исковому заявлению о клевете, и завершает свой ответ министру восклицанием:

"Это возмутительно, что я должен встречать в демократическом Гессене опять те же методы, с которыми мне пришлось познакомиться уже трижды в моей жизни: со стороны царской полиции, со стороны большевистской Чека и со стороны Гестапо"⁴.

Неделю спустя в защиту Чижевского публично выступил также философский факультет Марбургского университета (см. [7]).

Чижевский послал вырезки всех четырех газетных выступлений Карповичу в письме от 9 апреля 1949 г., где следующим образом изложил инцидент:

"До последнего времени настроение консульства, как казалось, было благоприятным. Каково оно сейчас, сказать трудно. Дело в том, что три недели тому назад гессенский министр нар[одного] просвещения, которого газеты упрекали в нечистоплотных методах при замещении кафедр, счел возможным выступить против меня, как одного из не утверждаемых им кандидатов, с обвинениями - в отсутствии научной квалификации и в том, что я советский агент! В основе и того и другого обвинения лежит типичная "Тресотиниусиада", т.е. разного рода юмористические "обиды" двух коллег по университету, имеющих в министерство более легкий доступ, чем декан или ректор, и тем более, чем я"⁵.

Не лишним будет, пожалуй, прокомментировать слово "Тресотиниусиада" - это намек на комедию А. П. Сумарокова "Тресотиниус" (1750), в которой изображен псевдоученый педант; имя сумароковского героя восходит, в свою очередь, к персонажу комедии Мольера "Ученые женщины" Trissotin - это говорящее имя со значением "трижды дурак".

Чижевскому вся эта история была, конечно, далеко не смешна. Следует учитывать, что дело происходит в период маккартизма с его маниакальным стремлением выявить повсюду антиамериканские происки, с его борьбой против мнимых

² "Der Minister halt es fur angebracht, [...] die scharfsten personlichen Vorwurfe gegen mich zu erheben: den der Hochstapelei durch Anmassung eines mir nicht zustehenden Titels und den der Spionage fur eine auslandische. d.h. die sowjetische Macht. Es ist wohl einzig dastehend, dass ein Kultusminister gegen einen seit fast zwei Jahrzehnten in Deutschland und seit zwei Jahren in Marburg in verantwortungsvoller offentlicher Tatigkeit der Universitat stehenden Gelehrten vollig unbegrundete Verdachtigungen von so schwerwiegendem Charakter in der Tagespresse aussprechen kann, ohne auch nur einen Schatten eines Beweises dafur anfuhren zu konnen" [6].

³ "Was die Frage meiner Habilitation betrifft, so verschweigt der Minister die Tatsache, dass ich auch an der Universitat Marburg seit dem 5. Marz 1947 habilitiert bin, also die "venia legendi" und nicht nur einen Lehrauftrag besitze" [6].

⁴ "Es ist emporend, dass ich im demokratischen Hessen wieder den gleichen Methoden begegnen muss, die ich bereits dreimal in meinem Leben: seitens der zaristischen Polizei, seitens der bolschewistischen Tscheka und seitens der Gestapo kennen gelernt habe" [6].

⁵ Письма Чижевского и Карповича цитируются здесь и в дальнейшем по материалам фонда Карповича в Бахметьевском архиве [1].

агентов советского влияния в США. Подобные обвинения могли запросто оборвать американскую карьеру Чижевского, прежде чем она началась⁶. Чижевский продолжает:

"Но обвинение такого характера (второе) вряд ли останется без влияния на американцев. В основе лежат сплетни здешних рус[ских] эмигрантов, конечно, совершенно патологического характера. Америк[анские] учреждения, к которым я обращался (университетский офицер), к сожалению, ограничились выражением мне полного сочувствия [...] Во всяком случае, я вынужден прежде всего добиться полного разъяснения этого нелепого обвинения.

Простите за откровенность, но мы здесь привыкли ни одному обещанию американских учреждений не верить. Поэтому, пока у меня не будет визы и паспорта (выдаваемого марбургским военным управлением) в руках, я считаю наиболее вероятным, что я вынужден буду остаться здесь. Поэтому я не могу "запускать" своих здешних "дел", начиная с писания или печатания книг и кончая ведением дел семинара и т.д.

Должен упомянуть, что вся эта история возникла не без участия американцев. Где есть поли[тическая] полиция, там есть "подозрения". А если есть подозрения, то естественно, что по Марбургу будет ходить америк[анский] чиновник (формально занятый вопросом о нем[ецком] коннозаводстве) и расспрашивать частных лиц (напр., служащих книжных магазинов) о моих политических взглядах. Странно выглядит сейчас Европа!"

Доносы и наветы коллег по университету и ложные обвинения в шпионаже все же не достигли цели; Чижевский получил американскую визу и летом 1949 г. перебрался в Кембридж, Массачусетс, уже осенью приступив к занятиям.

В дальнейшей переписке с Карповичем много места занимает научная и преподавательская деятельность Чижевского, а также его отношения с издательствами в связи с попытками опубликовать свои работы - в частности с нью-йоркским Издательством имени Чехова. Еще одна сквозная тема этих писем - деньги, точнее, жалобы Чижевского на их отсутствие. Ему так ни разу и не предложили хороший оклад. 22 ноября 1956 г., т.е. уже после завершения гарвардского периода, Чижевский писал Карповичу:

"Для того, чтобы удержать меня в Гарварде, ничего не было сделано: все-таки работать за 380 долл. просто стыдно (не мне, а департаменту)".

Второй сюжет переписки Чижевского с Карповичем, на котором хотелось бы остановиться подольше, - это трения с коллегами по институту и с начальством. Подобные мотивы встречаются довольно часто в имеющихся письмах, и возникает впечатление о некоторой неуживчивости Чижевского. Однако налицо тут скорее некая аберрация восприятия - писем к Карповичу в общей сложности не так уж много, а писались они нередко именно по поводу возникших конфликтов.

Как ученый Чижевский был явлением исключительным; с высоты его энциклопедических знаний в области русской, украинской, польской и чешской культуры, истории и философии даже вполне солидные исследователи могли показаться ему недостаточно квалифицированными.

Пристрастной оценке ученого подвергается, например, ученик Якобсона Г. Г. Лант (1918 - 2010), в будущем профессор Гарвардского университета - известный филолог и языковед, специалист по древнецерковнославянскому языку, автор стандартного пособия "Грамматика церковнославянского языка" ("Old Church Slavonic Grammar", 1955, 7-е изд. 2001). Чижевский сообщает Карповичу в недатированном письме 1952 г.:

"Вопрос о постоянном месте для коллеги Ланта для меня не настолько ясен, чтобы можно было о нем говорить без всякого материала: как преподаватель он

⁶ Ср. примыкающую по теме статью о маккартизме в среде Колумбийского и Гарвардского университетов [8].

мне известен с наихудшей стороны, как ученый вообще неизвестен. В нормальных условиях предполагалась бы рассылка какой-то докладной записки о нем. У нас все предрешено желанием Роман Осиповича, в данном случае совершенно неосновательным. Если Лант будет сделан Вашим преемником, то, по моему мнению, это означает ликвидацию Гарвардской славистики на десятилетия".

Неблагоприятную оценку получает в письме Чижевского к Карповичу от 8 июня 1952 г. также Роман Степанович Смаль-Стоцкий (1893 - 1969), украинский языковед и публицист, в прошлом общественно-политический деятель, дипломат, член правительства Украинской народной республики в изгнании, в 1947 - 1965 гг. профессор Маркетского университета в Милуоки:

"Появилась книга Р. Смаль-Стоцкого (Маркетт Унив.), обвиняющего печатно Р. О. [Якобсона] в коммунизме и иных грехах. Книга вышла в Канаде и здесь ее пока нет (кажется, есть экземпляр в Русском центре), поэтому трудно судить, насколько автору - вообще, довольно глупому - удалось написать что-либо хоть в некоторой степени правдоподобное (для неинформированных читателей)".

Речь идет о монографии "Национальная проблема в Советском Союзе и русский коммунистический империализм" [9]; правда, книга Смаль-Стоцкого вышла не в Канаде, а в Милуоки в штате Висконсин. Якобсону там отведена - действительно, смахивающая на донос - целая главка в 20 страниц под названием: "Роман Якобсон, ныне в Гарварде, апологет сталинской языковой политики" [9. P. 163 - 182]⁷.

К 1952 г. относятся также гарвардские лекции Владимира Набокова, прочитанные по приглашению Отделения сравнительного литературоведения. Чижевский был совсем невысокого мнения о способностях Набокова в качестве академического преподавателя. Карповичу он писал 8 июня 1952 г.:

"Что касается курсов, посвященных новой литературе, то их, действительно, м.б., недостаточно. Но улучшить положение одним увеличением количества без внимания к качеству невозможно! Большим разочарованием оказались курсы Набокова, очень повредившие нам даже в глазах студентов".

Карпович оспаривал мнение Чижевского в ответном письме от 17 июня 1952 г.:

"Более или менее удачные курсы всегда будут во всяком, даже хорошо организованном отделении. Дело не в этом, а в программных требованиях и в общей системе преподавания. В частности, не думаю, чтобы курсы Набокова (напоминаю, что его приглашение было рекомендовано единогласно) могли действительно нам повредить. Я, конечно, знаю, что он не академический ученый и знаю все его причуды (о чем даже предупреждал в дипломатической форме своих студентов в общем курсе русской литературы), но я не могу представить себе, чтобы его лекции были неинтересны и ничего студентам не дали бы. Между прочим, по моим сведениям (полученным не от П[оджоли]) были и положительные реакции на его лекции. Студенты вообще говорят разные вещи о курсах, почему я отношусь к этому голосу народа с большой осторожностью".

Сохранившиеся в архиве Карповича письма свидетельствуют также о трениях Чижевского с Романом Якобсоном. Обоих ученых связывала личная дружба, и они взаимно ценили друг друга как ученых. Но как раз в период совместной работы в одном и том же институте "их личные отношения заметно охладились" [10. С. 128]. Конфликты возникали, в частности, на почве повседневной жизни института, административных вопросов и т.п. Эта конфликтная обстановка упоминается в воспоминаниях тогдашней гарвардской студентки А. С. Гумецкой о Чижевском:

⁷ В приложении к книге [9. Р. 426 - 445] воспроизводится немецкоязычная статья Якобсона "Вопросы славянских языков в Советском Союзе" из журнала "Slavische Rundschau" (1934. Bd. 6. S. 324 - 343) с многочисленными подчеркиваниями рукой Смаль-Стоцкого мест, написанных, по его мнению, "русским коммунистическим жаргоном" ("written in a Russian Communist lingo" [9. P. 165]).

"Отчего-то он не любил Якобсона, хотя когда-то они были приятелями. Любил повторять, что "Якобсон оказался свиньей", - выражение, которое его дочка Таня, когда была маленькой, понимала буквально" [11. С. 360].

Эта атмосфера назрела еще в начале 1950-х годов, как явствует из недатированного письма Чижевского к Карповичу 1952 г.:

"Вторая причина, по которой я не могу принимать участие в заседаниях, это то, что я вовсе не считаю себя "постоянным" членом департамента и считал бы недобросовестным оказывать своим голосом какое-то влияние на судьбу той организации, которую я желаю оставить (что кстати также совпадает с публично выраженным желанием Роман Осиповича)".

Остановимся, наконец, более подробно на еще одном конфликтном очаге - на столкновении Чижевского с начальством гарвардской славистики в лице Ренато Поджоли (1907 - 1963), виднейшего итальянского исследователя русской литературы середины XX в. Поджоли был заместителем Карповича в качестве директора Славянского отделения. Когда последний уехал весной 1952 г. на несколько недель в Европу, департамент возглавил именно Поджоли, что активно не нравилось ни Чижевскому, ни Якобсону.

Повод для обострения конфликта был выбран незначительный. Чижевский сообщает Карповичу в письме от 27 мая 1952 г., что он обнаружил "в корректуре каталога на будущий год [...] курс м[исте]ра Боумана "Студии по истории русской критики"". Он предлагает Карповичу изменить этот пункт программы обучения, поскольку в его курсе "также предполагается занятие историей критики". Чижевский продолжает: "Но говорить с теперешним "черменом" я хотел бы только зная наверное, вставлен ли этот курс Вами или мистером Поджоли". Упомянутое лицо - это Г. Е. Боуман (1917-?), специалист по русской "демократической" критике XIX в., автор книги о Белинском (см. [12]).

Карпович ответил Чижевскому в письме от 5 июня 1952 г.:

"По сущесту я продолжаю думать, что курс этот будет для нас полезен, и не разделяю тех сомнений в компетентности Боумана, которые Вы в свое время высказали".

В том же письме Карпович просил Чижевского не настаивать на том, чтобы курс Боумана был снят, предлагая Чижевскому заменить историю критики в его курсе какой-нибудь другой темой.

Отвечая 8 июня на письмо Карповича, Чижевский раскрыл, что метит не в Боумана, а в Поджоли:

"Дело вовсе не в Боумане. Как Вы могли заключить из моего безоговорочного согласия на его курс в Летней школе, я ничего против него не имею. Он пока был очень плохим преподавателем и еще худшим руководителем магистерской работы, которую мне пришлось читать [...]. Но почти каждый преподаватель начинает слабо. Дело не в этом.

[...]

Главное, что это одна из попыток Поджоли (о других "подвигах" которого Вы,

возможно, еще не слышали или не слышали подробностей) ставить департамент перед "совершившимися фактами". При таких условиях никакая работа - по крайней мере, для меня - невозможна. Если снятие курса будет обозначать "афронт", то афронт не Боумана, а Поджоли, что надо только приветствовать.

[...] Я и Роман Осипович просили бы Вас написать письмо Поджоли в этом смысле. Роман Осипович, очевидно, уже провел столько времени в конфликтах с ним (действующим по принципу "кто палку взял, тот и капрал"), что не желал бы препираться с ним об этом вопросе, а я лично предполагаю, что мне лучше пока конфликтов с Поджоли избегать.

[...] поведение Поджоли в этом случае (как и в других) является нарушением не только установившейся традиции, но и самой элементарной моральной чистоплотности. Мне очень жаль, что приходится высказывать такое суждение о по-

ведении человека, к которому как к ученому я отношусь весьма положительно, но во введении курса Боумана были моменты, на которых я не хочу останавливаться, которые придают этому введению характер интриги (плохо организованной, правда)".

Итак, Роман Якобсон и Дмитрий Чижевский внешне ополчились против Ренато Поджоли за его мнимое самодурство. В сущности же им обоим, похоже, было обидно, что заместителем Карповича и исполняющим обязанности начальника Славянского отделения был назначен именно итальянский ученый, а не один из них.

Карповичу пришлось дипломатично, но аргументированно и недвусмысленно разрушить конспирологические построения Якобсона и Чижевского об интригах Поджоли. В своем длинном (на три с половиной машинописные страницы) ответном письме от 17 июня 1952 г. он писал Чижевскому:

"Признаюсь, я огорчен тем, как Вы отнеслись к эпизоду с курсом Б[оумана]. Вы пишете, что все дело не в нем, а в П[оджоли]. Мне кажется, что в отношении к П[оджоли] и Вы и Р. О. [Якобсон] несправедливы. Р[оману] О[сиповичу] я уже об этом писал. У него существует целая теория заговора против нашего отделения, для которой, по-моему, нет фактических оснований. И вот мне кажется, что и Вы несколько поддались влиянию этой теории. Хочу поэтому установить некоторые факты в отношении к П[оджоли].

Во-первых, он нисколько не добивался того, чтобы меня заместить, а напротив, мне пришлось его уговаривать согласиться. Ничего удивительного в этом нет, так как работа заведующего отделением на девять десятых состоит из неинтересной и часто неприятной рутины. Сначала я предложил декану назначить Лорда или Лунта, но он мне сказал, что по их правилам заместитель отдела должен быть из числа постоянных членов факультета (назначение Лорда тогда еще не было решено). Ни Вас, ни Р[омана] О[сиповича] я об этом просить не мог, так как не только Вы, но и Р[оман] О[сипович] не знают [так!] в достаточной мере Харвардскую рутину, да к тому же Р[оман] О[сипович] этой весной уже был перегружен преподавательской работой.

Во-вторых, по университетским правилам, во время моего отсутствия П[оджоли] является полноправным моим заместителем и вовсе не обязан спрашивать моего разрешения на те или другие решения. Во время своего отпуска я легально, так сказать, не существую, и апелляция ко мне поэтому никакой законной силы не имеет.

Вы ссылаетесь на некоторые другие козни П[оджоли]. О них мне писал Р[оман] О[сипович] и даже посылал кое-какие документы. Но ни из его писем, ни из этих документов я никаких козней не усмотрел [...] В своем письме Вы придаете значение тому, что имя Б[оумана] было вписано в корректуру рукою П[оджоли]. Очевидно, Вы в этом тоже видите элемент интриги. Для меня же ясно, в чем дело. В момент составления программы Б[оуман] не был еще официально назначен (его назначения возобновляются каждый год). В таких случаях мы всегда оставляем пустое место. Потом назначение Б[оумана] состоялось, и П[оджоли], естественно, вписал его имя.

Наконец, я совсем не понимаю, в чем может состоять интрига П[оджоли] в связи с курсом Б[оумана] [...] То, что он заинтересован в судьбе своего ученика и что он расценивает его выше, чем Вы или Р. О., само по себе никакого преступления не заключает [...] приветствовать афронт П[оджоли] я никак не могу. Ничего хорошего для общей атмосферы в отделении из этого выйти не может, и я очень огорчен тем, что атмосфера конфликта уже возникла в моем отсутствии [...] Остается вопрос о компетентности Б[оумана]. С формальной стороны мы засвидетельствовали эту компетентность тогда, когда рекомендовали его на трехлетнее назначение. По существу я считаю его достаточно компетентным на основании моего знакомства с его диссертацией и неоднократных личных разговоров с ним.

Иначе я бы и не внес своего предложения. Я не настаиваю на своей непогрешимости, но думаю, что и никто на ней настаивать не должен".

Подведем итоги. Причин тому, что Чижевский так и не прижился в Гарварде, несколько. Свою роль сыграли тут недостаточное знание английского языка (да и нежелание выучить его как следует), сверхкритическая оценка коллег по Гарварду и американской славистики в целом, проблемы с публикацией в США накопившихся у него научных трудов, неудовлетворительная для его целей библиотека института и проблемы с получением необходимой литературы, наконец, слишком низкое жалование. Не в последнюю очередь следует назвать здесь также определенную несовместимость по менталитету, отмеченную, в частности, в воспоминаниях историка Марка Раева о Чижевском:

"Дмитрий Иванович не прижился в США. По-видимому, с самого начала своего пребывания здесь он воспринял Америку как страну некультурную, грубую, с невозможным климатом и невозможными общественными отношениями. Учиться говорить по-английски он не захотел (читал он на этом языке, разумеется, свободно). Его глубоко возмущала неподготовленность студентов. Занятия он вел исключительно по-русски, так что количество студентов у него было невелико. В то же время его коллега Р. О. Якобсон привлекал их "толпами", что не могло не обидеть Чижевского. Требования Дмитрия Ивановича к студентам были высоки: он считал, что критиковать их важнее, чем хвалить или одобрять, радикально расходясь в этом с американской педагогической практикой, построенной на похвале и поощрении. На этой почве, как рассказывал мне М. М. Карпович, ему - как заведующему славянским отделением - неоднократно приходилось сглаживать трения и примирять Чижевского со студентами и коллегами" [13. С. 365].

Переписка Чижевского с Карповичем подтверждает наблюдения Раева и свидетельствует о том, что американская академическая среда осталась для него в высокой степени чужой.

СПИСОК ЛИТЕРАТУРЫ

1. Bakhmeteff Archive of Russian and East European History and Culture (Rare Book and Manuscript Library, Columbia University, New York). Michael Karpovich correspondence. Box 6.

2. Чижевский Д. И. Избранное: В 3-х т. М., 2007. Т. 1. Материалы к биографии (1894 - 1977).

3. http://slavic.fas.harvard.edu/pages/history-slavic-languages-and-literatures-harvard-university

4. Lissner E. Der west-ostliche Diwan des hessischen Kultusministers // Frankfurter Rundschau. 1949. 11 Marz.

5. Stein E. Marchen aus 1001 Nacht. Eine Erwiderung des Kultusministers Dr. Stein // Frankfurter Rundschau. 1949. 12 Marz

6. Tschizewskij D. Um den Marburger Slavistischen Lehrstuhl. Prof. Dr. D. Tschizewskijs Antwort an den Kultusminister // Marburger Presse. 1949. 14 Marz.

7. Zum Fall Tschizewskij: Die Fakultat entgegnet // Marburger Presse. 1949. 22 Marz.

8. Руди С. Якобсон при маккартизме // Роман Якобсон: Тексты, документы, исследования / Отв. ред. Х. Баран, С. И. Гиндин. М., 1999.

9. Smal-Stocki R. The Nationality problem of the Soviet Union and Russian communist imperialism. Milwaukee, 1952.

10. Янцен В. Комментарии // Чижевский Д. И. Избранное. В 3-х т. М., 2007. Т. 1. Материалы к биографии (1894 - 1977).

11. Гумецкая А. С. "В моей памяти он навсегда останется улыбающимся..." // Чижевский Д. И. Избранное. В 3-х т. М., 2007. Т. 1. Материалы к биографии (1894 - 1977).

12. Bowman H.E. Vissarion Belinski, 1811 - 1848: a study in the origins of social criticism in Russia. Cambridge (Mass.), 1954.

13. Раев М. И. Мое знакомство с Дмитрием Ивановичем Чижевским // Чижевский Д. И. Избранное. В 3-х т. М., 2007. Т. 1. Материалы к биографии (1894 - 1977).

Постоянный адрес данной публикации: