Россия и славянский мир в творческом наследии Ф. И. Тютчева. М., 2011. 592 с.
Отмечавшееся не так давно 200-летие со дня рождения Ф. И. Тютчева ознаменовалось выпуском издания полного собрания сочинений в шести томах видного российского поэта и мыслителя. Это, помимо прочего, дало базу для обширных и глубоких исследований всего богатства его идей. Одна из них, причем ключевая, - судьбы России и славянского мира в самых широких контекстах. Это - не только его мысли, но и боль сердца публициста и дипломата, деятеля с общеевропейским и тем, что именуется сегодня глобальным видением путей развития всего человечества. В то же время это голос человека, непосредственно причастного к принятию внешнеполитических решений, влиявшего на предпочтения своих современников в России и за рубежом поэтическим словом, публицистическими суждениями, письмами.
Эти три части его наследия и находятся в поле зрения десяти авторов рассматриваемой книги. В трех разделах поставлена задача выявить место славянского вопроса в творчестве Тютчева и обрисовать предложенные им контуры его решения. Указанные контуры важны и для современности, когда славянский мир отличается крайней степенью разнородности, а в среде "славянских братьев" звучат неслыханные ранее споры; Россия же проходит новые, непредставимые ранее испытания. Обращение к Тютчеву в этих обстоятельствах - жизненно важное дело, ибо никто другой не испытывал такого широкого размаха размышлений о судьбах России и славянского мира, такого часто даже пугающего разброса в суждениях об их настоящем и будущем, и при этом не высказывал столь глубоко продуманных идей об этом будущем, не демонстрировал своего визионерства, позволившего за десятки лет предвидеть ход событий (например, столкновение Франции и Германии в начале 1870-х годов).
В чем истоки мудрого видения Тютчевым судеб России и славянского мира на фоне катаклизмов современной ему политики? В том, что он "усматривает в истории высший смысл" (с. 121). При этом указанное "усматривание" укоренено в глубоких знаниях о прошлом и настоящем России, мощный импульс развитию которой был задан Петром I и М. В. Ломоносовым, а затем осмыслен русской словесностью и, главным образом, поэзией. Представление отечественными мыслителями судеб России и славянского мира подробно рассмотрено в первом разделе книги, причем для Тютчева их восприятие нелинейно: он перенимал и глубокие сомнения того же Ломоносова (который "умирая, сомневался, зловещей думою томим"), и уроки поражений. Все же доминантой для него являлся 1812 год, время славы российской и надежды для славянских народов.
Ставший практически ребенком студентом Московского университета, Тютчев познакомился с трудами зарубежных мыслителей, начиная с античности, особо обращая внимание на тех, кто свое внимание концентрировал на судьбах России и славянского мира. Здесь достаточно вспомнить одного И. Г. Гердера, который в работе "Идеи философии истории человечества" (1784 - 1791) (по свидетельству М. П. Погодина, Тютчев был знаком с нею непосредственно - с. 105) предрекал доминирование славянского мира над тевтонским. Внимательный взгляд позволил исследователям уже в юношеском стихотворении поэта "Урания" обнаружить "путь, ведущий к небесам", отождествляя его с русским началом. Оно выражает "идею единения Поэзии и Истории" (с. 91), но одновременно благовествует о силе Востока (с. 101).
Из иноязычной мысли в 1840-е годы первостепенное внимание Тютчева привлекала мысль западнославянская - славянофильская по своему наполнению и оформлению. Ее предвосхищение, считают авторы, было присуще еще А. С. Пушкину. Тютчев стал продолжателем и "усилителем" его традиции, когда напрямую воспринял эти мысли от их носителя В. Ганки, а также знакомясь с другими трудами тех, кого он позднее назвал "пражскими литераторами".
И здесь хотелось бы поделиться одним соображением о книге и разработке поднятых в ней проблем. В том, что это первое
их фундаментальное изложение, крайне нужное для исследователей, сомнений нет. Но к чему чрезмерные обобщения и восхваления суждения в изложении чрезвычайно сложной проблематики, да еще в то время, когда славянский вопрос - не только в плане его решения, но и просто существования отличается крайней противоречивостью (президент одного славянского государства в 1999 г. благословил бомбардировки другого)? И почему этот пафос выводит из ноля зрения исследователей подходы к этой проблематике других ученых - тех же славистов, работавших и работающих в научно-исследовательских институтах АН СССР и РАН?
Несколько моментов в этой связи. Первый: не упоминается ни имя, ни работы, недавно ушедшей из жизни М. Ю. Досталь, а ведь одна из них напрямую посвящена рассматриваемой теме [1]. И второй: авторы монографии проходят мимо интерпретаций и - более важно - ключевых идей, которые даны в трудах известных ученых Института славяноведения РАН В. К. Волкова, Г. Д. Гачева и др. Так, Волков еще в 1969 г. в ракурсе славянского вопроса проанализировал политические трактаты Тютчева [2]. Он же выявил для отечественного читателя сугубо филологическое происхождение термина "панславизм" (его еще в 1826 г. ввел чешский филолог Я. Геркель, обосновывая проекты всеславянского языка). Идея, как отмечается в рецензируемой книге, вовсе не чужда и Тютчеву, который озаботился ею в 1867 г., увидев, что не все делегаты Славянского съезда в Москве понимают друг друга (с. 406). Лишь спустя полтора десятилетия этот термин стал приобретать политическое звучание, а в ходе революций 1848 - 1849 гг. выступил как наименование некоего устрашения для Запада (тому же Тютчеву пришлось утверждать, что это, скорее, основа взаимопонимания народов, а не синоним агрессивной политики).
Центральным - не только по месту, но и по смыслу - выступает второй раздел книги, несомненным достоинством которого является глубокий анализ тютчевской религиозности. По мнению автора первой его главы, именно приверженность поэта православию определяла все богатство его взглядов на миссию и славянский мир, который должен стать православным.
Во второй главе раздела о "портретах" славянских городов и "бедных селений" особо примечательны сведения о негласном диалоге между Тютчевым и его соседом по имению А. К. Толстым (Овстуг и Красный Рог разделены небольшим расстоянием). Приведено полупародийное и полугорькое стихотворение последнего, включающее строки о том, что "Царь Небесный" не давал благословения на то, чтобы "нивы пустовали". Автор главы говорит: Толстой ориентирован-де на "чисто практический вывод", а стихотворению Тютчева присущ "высокий эпический пафос обобщенной философской мысли" (с. 264), добавляя, что Толстой не был очень хорошим хозяином. Но Тютчев не был и сельским жителем - он не жил долго в том же Овстуге, окрестности которого осветил в поэзии. А у А. К. Толстого имелись свои глубокие философские представления, которые совсем не должны были совпадать с тютчевскими. Так, в письме к Б. М. Маркевичу (известному и Тютчеву) он писал о том, что Киевская Русь была "нашим европейским периодом, так туда сердце тянет", к московскому периоду он испытывает "некую ненависть". И далее: "Мне кажется, я больше русский, чем всевозможные Аксаковы и Гильфердинги, когда прихожу к выводу, что русские - европейцы, а не монголы. Г-н Дмуханский, или Дмухоновский, или как бы там его ни звали - просто плут, когда стремится доказать, что мы туранцы на том основании, что у нас нет на груди волос" [3. С. 259]. Остается, правда, добавить, что с идеями польского этнографа Духиньского (1817 - 1880) остро полемизировал и сам Тютчев.
Главы о подобии и различии толкования судеб славянского мира Тютчевым и ведущими представителями славянофильства (А. С. Хомяков и Ю. Ф. Самарин) весьма содержательны, а вторая наполнена и новыми данными. Все же акцент на подобии их взглядов чрезмерен. Французский литературовед Э. М. де Вогюэ метко заметил, что Тютчев скорее "тесть славянофильской партии" [4. Т. 31 - 32. С. 754], имея в виду, естественно, не только брак его дочери с И. С. Аксаковым. Все обстоит серьезнее: разность видения была все же более глубока, на что указала, в частности, В. А. Твардовская. Она писала о том, что - в отличие от славянофилов - у Тютчева нет веры в крестьянскую (всеславянскую) общину, нет идеи национальной обособленности России, зато полнее прослеживается связь событий в России и Европе [4. Т. 79. Ч. 1. С. 164]; хорошо еще, что в книге она хотя бы упомянута (с. 398 и 480). А ведь изучения этих расхождений гораздо продуктивнее констатации их подобия.
Третий раздел книги примечателен всесторонней проработкой темы "Тютчев
и народы славянского мира" (почему-то составители книги не включили в их число поляков, отношение к которым у Тютчева было крайне заостренным, причем не только в плане негативизма). Опять избегание острых углов, столь присущих даже физическому облику Федора Ивановича?
Остановимся на отношениях с чехами - народом, которого Тютчев любил, а с его представителями поддерживал душевные отношения. Небольшое примечание: его камердинером в течение многих десятков лет был Э. Тума (1802 - 1886, домашнее прозвище Щука). Поскольку авторы книги нашли возможным упомянуть его (с. 392), позволю себе привести более подробные сведения о нем. В начале правомерно отмечается, что Тума, как и ранее крепостной слуга Н. А. Хлопов, трепетно заботился о Тютчеве. Надо было бы добавить, что и того, и другого он называл "другом", что, несомненно, больше, чем благодарность за заботу [5. С. 59]. По всей видимости, Тума репрезентовал чешскую душу, как истово верующий, и подарил Тютчеву икону, сохранившуюся до настоящего времени, а Хлопов - душу русскую.
В главе прослежены пути прибытия Тютчева в Прагу и его дружба с В. Ганкой (опять же с игнорированием неких теней и нюансов). Автор правомерно взял слово "открытие" им Краледворской рукописи в 1817г. в кавычки - на самом деле рукопись создал Ганка. Конечно, она сыграла важнейшую роль в формировании самосознания славянства, но современного ему, а не прошлого (с. 387). Не меньшую роль играла в этом процессе и знаменитая поэма "Дочь Славы" (1824) словака Я. Коллара, прямых свидетельств о знакомстве с нею Тютчева автор не приводит, но косвенные изложены с достаточной убедительностью. Остается добавить, что почитая и всматриваясь в чехов, Тютчев в очень редких случаях и как бы вскользь упоминает о словаках.
Более детально охарактеризованы и косвенные свидетельства о знакомстве Тютчева с П. Шафариком, особенно знаменитой его картой славянских земель (с. 390). В книге прослеживается и ход мыслей Тютчева о будущем Богемии - в явном и скрытом диалогах с представителями неславянофильских взглядов. В этом плане один из них - Ф. Палацкий - весьма сложная фигура для оценивания Тютчевым. В главе о нем говорится очень мало (упомянута его платформа австрославизма, его либеральных взгляды - с. 403, а также то, как его встречали в Петербурге с возгласами "Слава" - с. 405). Остается добавить, что Тютчев, несмотря на расхождение политических позиций, предпринял шаги с тем, чтобы император подписал адрес к 70-летию Палацкого, что не увенчалось успехом [4. Т. 79. Ч. 2. С. 396].
Лишь в примечании упомянуто имя И. Фрича, видевшего решение славянского вопроса в создании федерации независимых государств - идее, пришедшей к нему от А. Герцена (с. 393). Сюжет этот можно было бы развернуть и пошире с учетом того, что Герцен и Тютчев встречались лично и, по всей видимости, говорили также об этом. Конечно, книга - и глава - не безразмерны, но для обсуждения такого рода сюжетов стоило бы пожертвовать некоторыми общими преисполненными излишнего благоговения сюжетами или местами, Опять-таки, излишнее подобострастие даже перед великим именем Тютчева сбивает четкость видения им же сложностей мира.
Заключая далеко не полный обзор книги, следует выразить благодарность ее авторам за объемную и во многом удавшуюся попытку представить все богатство взглядов Тютчева на Россию и славянский мир в трудные своей неопределенностью времена. "Теперь тебе не до стихов,/О слово русское, родное!", - писал Тютчев в тягостные как для России, так и для него времена Крымской войны. И все же слово Тютчева было и будет востребовано всегда, пока сохранится русская речь, а его призыв к славянам "спаять единство любовью" (стихотворение "Два единства", откуда он взят, несколько раз приводится в книге - и это не просто повторение и высвечивание новых граней содержащегося в нем смысла) значим сегодня и для всего человечества, подверженного новым угрозам.
Книга в этом плане приобретает не только филологическое, но и общественное звучание, она побуждает к предельно острым - и потому живым - откликам. Она будет прочитана не только специалистами, но и всеми теми, кого судьбы России и славянского мира затрагивают на уровне личностного бытия. Авторы ее доказали, что связь такого бытия с жизнью народов выявлена Тютчевым в полной мере. Книга поэтому значима для выстраивания их будущего не в меньшей мере, чем для понимания их прошлого.
Заключение книги содержит идеи и положения, трудно совместимые в рамках мировоззрения одного человека, если это не Ф. Тютчев. Смиренная красота России -
и ее претензии на Константинополь, лишь отсроченные Крымской войной. Высшая цена молчания - и полновесное слово, особенно относительно судеб славянского мира. Европейство самой высшей пробы - и углубленное понимание самых основ русской жизни. Меткие дипломатические ноты и пророчества с громадными временными интервалами, а над всем этим - голос надежды (с. 568 - 569). Они задают истории идеальную перспективу, без которой невозможно уже не просто развитие, но и сохранение человечества.
Книга доносит эту мысль, в чем ее несомненное достоинство. Но любая идеальная перспектива рождается в муках хаоса, и поэзия Тютчева говорит об этом со всей определенностью. Тональность книги сводится к тому, что хаос укротим и преодолим, однако пути этого преодоления выставлены спрямленно. Вот почему книга выступает некой отправной точкой для более глубоких изысканий: сложное время требует их не в меньшей мере. И ответ славянского мира на них должен быть дан вопреки всем внешне манифестируемым разобщенностям.
Согласно Тютчеву, запрос на такой ответ лежит в самой сути этого мира и пронизывает миссию России. О том, что миссия эта не исчерпана, и свидетельствует рецензируемая книга.
СПИСОК ЛИТЕРАТУРЫ
1. Досталь М. Ю. Славянский вопрос в творчестве и общественно-политической деятельности Ф. И. Тютчева // Общественная мысль и славистическая историография. Калинин, 1989.
2. Волков В. К. К вопросу о происхождении терминов "пангерманизм" и "панславизм" // Славяно-германские культурные связи и отношения. М., 1969.
3. Толстой А. К. Собр. соч. М., 1964. Т. 4.
4. Литературное наследство. М., 1936. Т. 31 - 32; М., 1988. Т. 79. Ч. 1.
5. Чулков Г. Летопись жизни и творчества Ф. И. Тютчева. М.; Л., 1933.
Новые публикации: |
Популярные у читателей: |
Новинки из других стран: |
Контакты редакции | |
О проекте · Новости · Реклама |
Либмонстр Россия ® Все права защищены.
2014-2024, LIBMONSTER.RU - составная часть международной библиотечной сети Либмонстр (открыть карту) Сохраняя наследие России |